Гарбовский Н.К. - Теория перевода (2007)

или Птолемея, декламирующего о движении звезд? Эти предметы изучаются, а вовсе не украшаются»1, — заявляет он.

Для Юэ этика поведения переводчика заключается в бережном отношении к автору. Переделки и исправления в угоду читателю не являются переводом: «Переводчик, слишком самоуверенный и слишком стремящийся понравиться, имеет склонность присваивать себе роль судьи; он стремится подчинить своим желаниям автора, которого он якобы переводит, выбрасывая места, которые ему не нравятся, заменяя их собственными выдумками.

Такой человек — путаник, а не переводчик, он латает, а не переводит»2.

В1681 г. выходит в свет сборник стихов Анакреонта и Сапфо

впереводе Ан Дасье. Перевод имел неожиданно огромный успех благодаря непривычной простоте и верности. Одновременно он вызвал горячие споры о манере перевода поэтических произведений, так как госпожа Дасье перевела стихи феческих поэтов прозой. Включившись в споры, переводчица заявляла, что только проза может точно передать все мысли автора, сохранить красоту его образов, сказать все то, что говорит автор; если иногда, что

бывает крайне редко, она и оказывается вынужденной придать ему что-то, то это «что-то» она черпает в нем самом3. Однако нормы благозвучия, морали, установленные французским классицизмом и выработанные в известной степени благодаря именно «прекрасным неверным», не могли не оказать влияния даже на тех переводчиков, которые видели свою задачу в точном следовании тексту оригинала. В 1711 г. Дасье опубликовала прозаический перевод «Илиады». Она не смогла перешагнуть через нормы словесности и в переводе выпускала или заменяла более мягкими грубые слова, ругательства и другие выражения, способные возмутить изысканное ухо. «Что можно ждать от перевода на язык такой, как наш, всегда рассудительный, даже скорее застенчивый;

внем почти нет такой необходимой горячности, он — заложник

обычая, лишенный всякой свободы, не знает, что делать со словами низкими, фубыми, неприятными»4, — сокрушалась Дасье в предисловии к переводу.

В1714 г. Антуан Удар де ля Мот (Ля Мот-Удар), опираясь на прозаический перевод госпожи Дасье, сделал новый поэтический перевод «Илиады». В «Слове», открывающем перевод, он выступил с критикой в адрес Дасье, открыв тем самым жаркую дискуссию о принципах перевода. В этом же «Слове» Удар де ля Мот высказал

1См.: Horguelin P.A. Op. cit. P. 103.

2Ibid. P. 104.

3См.: Van Hoof H. Op. cit. P. 51.

4См.: Horguelin P.A. Op. cit. P. 113.

130

весьма интересную мысль, позволяющую глубже понять идеологию «прекрасных неверных». Он писал, что обороты и выражения Гомера — это почти всегда самые прекрасные формы его (рыка, в то время как отвечающие им обороты и выражения французского языка не являются самыми прекрасными в языке перевода. Поэтому переводчик, поняв смысл оригинального произведения, должен абстрагироваться от форм оригинала и постараться передать оригинал равно совершенными формами, такими, какие бы выбрал сам писатель, если бы писал в XVIII в. пофранцузски. Таким образом, Удар де ля Мот ставит во главу угла прагматику перевода: текст перевода должен вызывать у читателя то же впечатление совершенства, что и текст оригинала. Семантическая верность оказывается подчиненной прагматической. Следует отметить, что подобный подход вовсе не устарел. И в XX в. многие теоретики перевода предпочитали утверждать примат динамической (функциональной, прагматической и т.п.) эквивалентности.

Удар де ля Мот утверждал также, что существуют два вида перевода. Первый — буквальный. К нему само слово перевод подходит лучше всего. Второй — более смелый. Его, скорее, можно определить как элегантное подражание. Он располагается между простым переводом и парафразом. Первый вид перевода полезен тем, кто стремится к эрудиции и хочет изучить предметы, описанные автором, и ход его мыслей. Второй вид более дерзкий и малополезный, но он должен нравиться. Даже если он и не передает смысла оригинала, он передает его красоту и силу, а иногда и украшает его, если красоты ему где-то недостает.

Тезис о двух видах перевода, разумеется, не нов. Мы встречали его еще у Цицерона. Интересно то, что он продолжает повторяться из века в век. Мы встретим его и в работах критиков перевода XIX в., и в работах современных теоретиков перевода. Возникает вопрос: не является ли такое упорное разделение перевода на два вида попыткой решить самый сложный, но и самый главный вопрос теории перевода, от которого зависит само определение этого явления, а именно вопрос об эквивалентности, т.е. о Том, что же можно считать эквивалентным при сравнении текста оригинала с текстом его перевода?

Практика «прекрасных неверных» продолжалась в XVIII и в Первой половине XIX в. Но в этот период объектом переводческих экспериментов стала уже не только классическая литература, но и литература других народов. Естественно, чем самобытней и оригинальней оказывался автор, тем больше он страдал от переделок и исправлений, когда переводчики стремились «уложить» его в жесткие рамки изящной словесности. «Прекрасные неверные»

131

оставили яркое пятно в истории переводческого опыта во Франции. Это явление еще раз продемонстрировало значимость переводческого труда для развития словесности, для совершенствования философской мысли, для формирования литературного вкуса читателя. «Прекрасные неверные» показали, что переводческая практика, точнее, доминирующие тенденции в ней оправдываются определенным состоянием словесности, степенью развитости языка и литературы. Иначе говоря, не только перевод воздействует на словесность, ускоряя или, напротив, замедляя ее развитие, но и уровень развитости языка и литературы, общее состояние культуры народа предопределяют те или иные тенденции в переводе. «Прекрасные неверные» французских переводчиков происходили из всеобщего убеждения в совершенстве французской словесности, в ее превосходстве над словесностью других народов. Это убеждение было действительно всеобщим, т.е. выходило за пределы Франции.

«Прекрасные неверные» остались бы ярким, но все же национально ограниченным пятном в истории перевода, если бы французский язык не занял положение языка межнационального общения в Европе, если бы словесность французов, а также главные направления и тендеции в литературном творчестве, в том числе и в переводе, не стали образцом для подражания другими народами Европы. Однако роль этого подражания в развитии словесности других народов далеко не однозначна.

§ 4. Влияние французской словесности на ход развития русской

Les traducteurs sont les chevaux de trait de la civilisation.

Joseph de Maistre

Переводчики — почтовые лошади просвещения.

A.C. Пушкин

Пожалуй, нет ни одной европейской культуры, о которой Пушкин высказывался бы столь противоречиво, сколько о французской. «Mon ami, je vous parlerai la langue de l'Europe, elle m'est plus familière que la nôtre»1 — «Мой друг, я обращаюсь к Вам на языке Европы, он мне более привычен, чем наш» — так начинается письмо Пушкина П.Я. Чаадаеву, написанное, как всегда, на французском языке. Роль французского языка в русском обществе первой половины XIX в. общеизвестна. Россия — часть Европы. Она приняла французский язык в качестве языка межнационального общения. Несмотря на политическое недоверие к Франции, вызванное наполеоновским походом в Россию, русское общество продолжает

1 Пушкин A.C. Поли. собр. соч.: В 10 т. 2-е изд. М., 1958. Т. 10. С. 363.

132

в салонах говорить на французском языке, читать в подлиннике произведения французских авторов, а также пользуется французским языком в официальной и частной переписке. «Монархия французского языка», по определению Жозефа де Местра1, не только не рухнула в результате роста национального самосознания народов Европы, но, напротив, еще более укрепила свои позиции.

Роль французского языка в русском обществе не ограничивается, однако, только выполнением функций средства устного и письменного общения в высшем свете. Нельзя недооценивать значение французского языка для развития русского языка, особенно в его письменной форме, русской словесности. Вспомним, как оценивал Пушкин состояние языка русской прозы в 1825 г. в статье «О предисловии г-на Лемонте к переводу басен И.А. Крылова»: «Проза наша так еще мало обработана, что даже в простой переписке мы принуждены создавать обороты для изъяснения понятий самых обыкновенных, так что леность наша охотнее выражается на языке чужом, коего механические формы давно готовы и всем известны»2. Слово создавать выделено в тексте самим Пушкиным. И, как известно, это «создание» оборотов речи родного языка осуществлялось Пушкиным в немалой степени по моделям французского языка, т.е. путем перевода, калькирования французских оборотов речи.

Но не следует и переоценивать роль французского языка в развитии и совершенствовании языка русской прозы, а точнее, письменной формы русского литературного языка.

Как известно, Пушкин не жаловал французскую поэтическую традицию и возможности французского языка в области стихосложения: «Нет сомнения, что стихосложение французское самое своенравное и, смею сказать, неосновательное»3. Досталось и «великим французам»: «Всем известно, что французы народ самый антипоэтический. Лучшие писатели их, славнейшие представители сего остроумного и положительного народа, Montaigne, Voltaire, Montesquieu, Лагарп и сам Руссо, доказали, сколь чувство изящного было для них чуждо и непонятно»4. Не в чести оказалась и французская философия: «...мысли собственно французские уже стары; следовательно, не мысли, а общие места: сами французы заимствуют их у немцев и англичан»5; «она (немецкая философия. — Н.Г.) спасла нашу молодежь от холодного скептицизма

1См.: Duron J. Langue française langue humaine. Paris, 1963. P. 67.

2Пушкин А.С. Поли. собр. соч. Т. 7. С. 31.

3Там же. С. 243.

4Там же. С. 264.

5Там же. С. 113.

133

французской философии и удалила ее от упоительных и вредных мечтаний, которые имели столь ужасное влияние на лучший цвет предшествовавшего поколения!»1 И наконец, апофеоз критики в адрес французских писателей: «В них нет и не было бескорыстной любви к искусству и к изящному. Жалкий народ!»2

Эти и многие другие аналогичные высказывания о словесности, поэзии, философии, театре «остроумного и положительного народа», казалось бы, с достаточной очевидностью демонстрируют отношение Пушкина к французской культуре. Но в чем причины такого сарказма? Почему Пушкин столь пренебрежительно высказывался о французской словесности, о французских культурных традициях?

Возможно, с высоты гения русской поэзии, достигшей уже к тому времени значительного расцвета, он с некоторым скептицизмом смотрел на то, что создавалось поэтами других стран, его современниками и предшественниками, чье мастерство он уже превзошел. Или он был уже blasé (Пушкин любит это французское слово и довольно часто употребляет его в письмах, заметках, статьях, не находя достаточно точного эквивалента для перевода

всовременном ему русском языке), т.е. пресыщен французской культурой, окружавшей его с самого детства, и утомлен подражаниями французским образцам в русской литературе, театре, философии.

Попытаемся разобраться в том, что стоит за этими оценочными высказываниями, и определить истинное отношение Пушкина к французской словесности, французской поэзии, французскому языку, его выразительным свойствам и их влиянию на русскую словесность.

Прежде чем проанализировать характер влияния французской словесности на русскую и попытаться установить факторы, сдерживавшие ее развитие или, напротив, способствовавшие ему, попробуем определить, что понимал Пушкин под термином словесность. В современном русском языке это слово во всех значениях пока считается архаизмом. Правда, сейчас словесность вновь входит

вупотребление, заменяя собой словосочетание язык и литература или слово филология. Во времена же Пушкина, если судить по заметкам, письмам и статьям того периода, термин словесность был весьма употребим и прежде всего обозначал литературу, совокупность литературных произведений какого-либо народа и уже потом филологические науки и учебный предмет. Поэтому можно предположить, что, говоря о французской словесности, Пушкин

1Пушкин А. С. Поли. собр. соч. Т. 7. С. 276.

2Там же. С. 644.

134

впервую очередь имел в виду французскую литературу и язык литературы, т.е. тот пласт французского языка, который использовался французами в письменной речи.

В черновой заметке, озаглавленной «О причинах, замедливших ход нашей словесности», явившейся откликом на статью А. Бестужева «Взгляд на русскую словесность в течение 1823 г.», опубликованную в «Полярной звезде» в 1824 г., Пушкин писал: «У нас еще нет ни словесности, ни книг, все наши знания, все наши понятия с младенчества почерпнули мы в книгах иностранных, мы привыкли мыслить на чужом языке; просвещение века требует важных предметов размышления для пищи умов, которые уже не могут довольствоваться блестящими играми воображения и гармонии...»1 Таким образом, говоря о словесности, Пушкин имеет в виду литературный язык в целом, способности языка выражать сложные и важные «предметы размышления» в интересах просвещения. Иначе говоря, словесность понимается Пушкиным достаточно широко. Интересное подтверждение тому можно обнаружить у самого Пушкина. О. Холмская, анализировавшая черновые записи поэта, обратила внимание на любопытную деталь. В черновике статьи «Об альманахе "Северная лира"» (1827) Пушкин, сравнивая заслуги перед отечеством Петрарки и Ломоносова, первоначально написал: «В самом деле сии два великие мужа имеют между собою сходство. Оба сотворили язык своего отечества...» Слова сотворили язык в рукописи были зачеркнуты и сверху написано: основали словесность, отметила О. Холмская2. Таким образом, понятия язык и словесность оказываются у Пушкина тесно связанными.

Поэтому для того чтобы понять, как оценивал Пушкин французскую словесность, а также то, как воздействовала она через переводы и подражания на русскую, необходимо, насколько это возможно, отделить понятие художественной литературы от понятия словесности как всей системы выразительных средств языка. Что же касается художественной литературы, то и внутри ее, видимо, следовало бы отделить поэзию от прозы, так как отношение Пушкина к французской поэзии и к французской прозе, а также к выразительным способностям французского языка в поэзии и в прозе было различным.

В черновых записках, сделанных в 1822 г. и представляющих собой план так и не написанной статьи «О французской словесности», Пушкин резко выступает против подражания французским литературным образцам, французской словесности: «...как

' Пушкин A.C. Поли. собр. соч. Т. 7. С. 18.

2 Холмская О. Пушкин и переводческие дискуссии пушкинской поры // Мастерство перевода. М., 1959. С. 311-312.

135

можно ей подражать: ее глупое стихосложение — робкий, бледный язык — вечно на помочах...»1 Однако, говоря о французской словесности, он на самом деле имел в виду лишь французскую поэзию и французское стихосложение, так как в первую очередь называл имена Малерба, Буало, Менара и других поэтов, т.е. тех самых, с которыми связывается понятие «прекрасных неверных» в истории перевода. Именно эти поэты не только своими оригинальными произведениями, но и переводами-переделками во многом способствовали совершенствованию французского литературного языка и французского стихосложения. Пушкин критикует французов: «Малерб держится четырьмя строками оды к Дюперье...

Менар чистый, но слабый... Ракан, Воатюр — дрянь... Буало убивает французскую словесность...»2

В то же время подражание остается еще доминирующей тенденцией в русском творчестве. Подражание предполагает и определенное заимствование форм выражения. Иноязычные формы, модели изящной словесности наводняют русский литературный язык. Правда, уже не только французская словесность представляется единственным образцом для подражания. Пушкин в поиске источников для развития национальной словесности анализирует литературу разных народов и убеждается, что нет оснований для того, чтобы отказывать русской словесности в достаточной поэтической силе: «Не решу, какой словесности отдать предпочтение, но есть у нас свой язык; смелее! — обычаи, история, песни, сказки — и проч.»3

В 1823—1824 гг. в письмах П.А. Вяземскому он развивает эту мысль и, вновь говоря о словесности, имеет в виду поэзию, причем поэзию романтическую, освобожденную от канонов классицизма: «Все, что ты говоришь о романтической поэзии, прелестно, ты хорошо сделал, что первый возвысил за нее голос — французская болезнь умертвила б нашу отроческую словесность»4, а также: «...я желал бы оставить русскому языку некоторую библейскую похабность. Я не люблю видеть в первобытном нашем языке следы европейского жеманства и французской утонченности. Грубость и простота более ему пристали. Проповедую из внутреннего убеждения, но по привычке пишу иначе»5.

Это внутреннее противоречие, выраженное последней фразой, как нельзя лучше характеризует отношение Пушкина к французской словесности и к ее роли в развитии русской словесности.

1Пушкин A.C. Поли. собр. соч. Т. 7. С. 527.

2Там же. С. 533.

3Там же. С. 527.

А Пушкин A.C. Поли. собр. соч. Т. 10. С. 55. 5 Там же. С. 76.

136

Впоэтическом творчестве Пушкин расценивал влияние французской словесности как помеху, как дурную привычку. Он был убежден в потенциальном превосходстве русского языка над французским в поэтической речи. А уже в 1836 г. в одной из последних своих работ «Мнение М.Е. Лобанова о духе и словесности, как иностранной, так и отечественной» Пушкин с полной уверенностью утверждает, что русская поэзия «осталась чужда влиянию французскому; она более и более дружится с поэзиею герман-

скою и гордо сохраняет свою независимость от вкусов и требований публики»1. Это позволяет сделать вывод о том, что скептически относится Пушкин главным образом к французской поэзии, французским традициям стихосложения, выразительным способностям французского языка именно в поэтической речи.

Вэтой сфере он стремился к полному освобождению русской поэзии, русского поэтического слога от французского воздействия.

Но для Пушкина существовала и еще одна словесность — русская проза и, соответственно, язык русской прозы. По отношению к ней французская словесность играла несколько иную роль.

Вконце первой трети XIX в. проза в России еще не стала жанром, равноправным с поэзией. Пушкин неоднократно сетует на ее недостаточную отработанность и в качестве одной из причин ее несовершенства опять же называет влияние французского языка. Но это влияние уже совсем иного свойства: если в поэзии следование французским образцам — это следование литературной моде, то в прозаической речи положение иное: русское просвещенное общество не может полноценно изъясняться по-русски. Французский язык принят в личной и официальной переписке, самые разные идеи легче выражать по-французски. Таким образом, с одной стороны, привычка и леность заставляют обращаться к французскому языку, что, разумеется, тормозит развитие русского языка прозы. С другой — недостаточное развитие русского языка прозы в отличие от поэтического языка не позволяет использовать его в качестве единственной и полноценной формы общения.

Взаметках «О предисловии г-на Лемонте к переводу басен И.А. Крылова» Пушкин отмечает, что «ученость, политика и фи-

лософия еще по-русски не изъяснялись; метафизического языка у нас вовсе не существует»2. Язык прозы нужно было создать, и Пушкин принимается за это в основном в ЗО-е годы, когда им Уже были написаны основные произведения художественной и исторической прозы.

1Пушкин A.C. Поли. собр. соч. Т. 7. С. 405.

2Там же.

137

Необходимость развития русской словесности в области научной прозы признавали не все современники Пушкина. В этой связи интересно вспомнить довольно резкую отповедь Пушкина известному переводчику Н. Полевому в критической статье «История русского народа. Сочинение Николая Полевого», опубликованной в 1830 г. «Г-н Полевой, — пишет Пушкин, — в своем предисловии весьма искусно дает заметить, что слог в истории есть дело весьма второстепенное, если уже не совсем излишнее...

По крайней мере, слог есть самая слабая сторона "Истории русского народа"... искусство писать до такой степени чуждо ему, что в его сочинении картины, мысли, слова, все обезображено, перепутано и затемнено»1.

Заботясь о совершенствовании русского языка прозы, Пушкин довольно высоко оценивал роль французского влияния на русскую словесность. Уже в 1825 г. в письме Вяземскому он писал: «Ты хорошо сделал, что заступился за галлицизмы. Когданибудь должно же вслух сказать, что русский метафизический язык находится у нас еще в диком состоянии. Дай бог ему когданибудь образоваться наподобие французского (ясного точного языка прозы, т.е. языка мыслей)»2. Влияние же на развитие русской словесности оказывалось именно через переводы.

Пушкин обращается к переводу во все периоды своего творчества. Он переводил произведения французских поэтов Парни и Шенье, Вольтера и Мериме, итальянцев Ариосто и Альфери, латинских авторов Катулла, Горация, Ювенала, баллады и поэмы Мицкевича, поэзию Байрона и драматургию Шекспира. В последние годы жизни Пушкин занимался переводом прозаической историко-мемуарной литературы. Он работал над переводом «Железной маски» и «Записок бригадира Моро де Бразе» Вольтера.

В переводах Пушкина с французского «цели перевода... ведут не столько к передаче подлинника, сколько к обогащению языка, на который делается перевод», отмечал Б.В. Томашевский3. Пушкин нередко вводил в свою речь французские заимствования, а также переводил на русский язык французские слова и выражения, стараясь подобрать им наиболее точные эквиваленты.

Прямые заимствования из французского в форме транскрипций у Пушкина встречаются не так уж часто. Многие из французских слов, употреблявшихся им в русской транскрипции, так и не задержались в русском языке. Одни из них оказались переведены и заменены русскими эквивалентами (бон-мо — изречения,

1Пушкин A.C. Поли. собр. соч. Т. 7. С. 139.

2Там же. Т. 10. С. 153.

3Томашевский Б. В. Пушкин и французская литература // Литературное наследство. Т. 31—32. М., 1937. С. 11.

138

языка,

аматёр — любитель, регулы — месячные и пр.), другие ушли из

не оставив соответствий (репортуюсь, прюдство и пр.).

Основной же формой обогащения языка русской прозы за счет французского для Пушкина был перевод, поиск эквивалентных форм в родном языке иногда путем развития значений русских слов. Нередко, найдя эквивалент, который казался ему наиболее подходящим, но все же сомневаясь в его точности, Пушкин добавлял в скобках французское слово или выражение. Так в обиход письменной речи вводились многие русские слова и словосочетания, значения которых требовалось уточнить с помощью хорошо знакомых французских слов: преувеличение (exagération),

влияние (ascendant), рассуждение (discussion), простонародность (vulgarité), народный [поэт] (populaire et national), общественные mua (hommes publics), довольство (confort), притворный (forcé), за-

нимательность (intérêt), творчество (fantaisie), понятие о чести

(point d'honneur), вольнолюбивый (libéral) и др. Большинство из них усвоены современным языком, некоторые немного видоиз-

менились (ср. общественные лица — общественные деятели), какие-

то заменены другими, напр.: восстановление (Restauration) — совр. Реставрация, отдельные слова из предложенных Пушкиным переводов с французского не задержались в русском языке, напр.:

простомыслие (niaiserie).

Интересно отношение Пушкина к собственным нововведениям. Некоторые из них кажутся ему несколько неуклюжими. Так, по поводу слова вольнолюбивый, которое не понравилось цензуре в стихотворении «Чаадаеву» (В стране, где я забыл тревоги прежних лет), Пушкин писал издателю журнала «Сын Отечества» Н.И. Гречу: «Жаль мне, что слово вольнолюбивый ей не нравится: оно так хорошо выражает нынешнее libéral, оно прямо русское, и верно почтенный A.C. Шишков даст ему право гражданства в своем словаре, вместе с шаротыком и с топталищем»1. Позднее он вновь использовал это слово в «Евгении Онегине»: «Он из Германии туманной / Привез учености плоды: / Вольнолюбивые мечты». Но в этом тексте слово вольнолюбивый уже довольно сильно отличалось от французского libéral (благоприятное отношение к личным свободам) и означало свободомыслие и вольнодумство. В современном русском языке прилагательное вольнолюбивый характеризует стремление к свободе, а значение вольнодумства сохранилось как устаревшее в заимствованном из Французского слове либеральный.

Один из путей развития языка русской научной прозы Пушкин видел в переводческой перифразе. В этом его взгляды близки

1 Пушкин A.C. Полн. собр. соч. Т. 10. С. 31.

139