Библиография

Алексеев В.П. Становление человечества. М., 1984.

Алексеев В.П. Антропогенез – решенная проблема или череда новых проблем? // Человек в системе наук. М., 1989.

Василий (Родзянко), епископ. Теория распада Вселенной и вера отцов. М., 1996.

Вертьянов С.Ю. Происхождение жизни: Факты, гипотезы, доказательства. Троице-Сергиева лавра, 2003.

Гудинг Д., Леннокс Дж. Мировоззрение: Для чего мы живем и каково наше место в мире. Ярославль, 2001.

Кликс Ф. Пробуждающееся мышление. 2-е изд., перараб. и доп. Киев, 1985.

Климов Г.А. О временной перспективе лингвистической реконструкции // Вопросы языкознания, 1986, № 6.

Кодухов В.И. Введение в языкознание. М., 1979.

Таранов П.С. Энциклопедия высокого ума. М., 2000.

Ухтомский А.А. Доминанта как фактор поведения // Ухтомский А.А. Собр. соч. Т. 1. Учение о доминанте. Л., 1950.

Хобринк Б. Эволюция. Яйцо без курицы. М., 2003.

Юрченко В.С. Бог – Человек – Слово // Юрченко В.С. Очерки по философии языка и философии языкознания. Саратов, 2000.

§ 3.2. «Сразу и вдруг…»

Косвенно противостоит божественной гипотезе принятое в советское время мнение о поэтапном становлении языка: «Признание длительности процесса возникновения языка… – таково первое принципиальное положение марксистского учения о происхождении языка» [Кодухов 1979, 61]. Согласно этому постулату, язык начинается с постепенного означивания предметов окружающего мира и последующего их грамматического оформления. Даже далеко не ортодоксальный марксист В.И. Абаев считал, что «лексика … хронологически предшествует грамматике. Нет и не может быть теории происхождения языка, которая объясняла бы одновременно происхождение лексики и грамматики» [Абаев 1970, 236]. Нам видится обратное. Невозможно представить состояние языка без его основных системных свойств, хотя бы и в зачаточном виде явленных уже в первых речевых опытах.

Один из самых сильных в истории лингвистики философских умов В. Гумбольдт увидел в системности языка препятствие к поэтапному его возникновению. Он не разделял модной в то время теории «социального договора»: «Нельзя себе представить, чтобы создание языка начиналось с обозначения словами предметов, а затем уже происходило соединение слов. В действительности речь строится не из предшествующих ей слов, а наоборот, слова возникают из речи. <…> Словом язык завершает свое созидание» [Гумбольдт 2000, 90].

Психолингвистические исследования экспериментально подтвердили В. мысль Гумбольдта: «Формирование значения включает установление связей и указание на импликации; это постоянное движение, встроенное в процесс коммуникации… не существует «изолированного» значения: все имеет значение по отношению к другим значимым сущностям» [Залевская 2004, 387]. Появление слова вне оппозиции к другим словам делает его бессмысленным. Один из разработчиков теории лексического поля Й. Трир указывает на контекст как на условие понимания: «Слова бессмысленны, если слушающему не известны противопоставленные им другие слова из того же понятийного поля» [Цит. по: Филмор 1985, 59].

Н.И. Жинкин указывал, что «отдельных слов вне предложения нет, как и отдельных звуков вне слога. Слово должно раньше «побывать» в предложении для того, чтобы «отдать» ему значение» [Жинкин 1982, 58]. Б.А. Серебренников пишет: «Сущность предложения во всех языках мира заключается в развертывании признаков предмета. До осознания признаков не могло быть никакой речи» [Серебренников 1983, 283]. Речь невозможна без признаков, а сами признаки – из речи. Выход? Только один – появление языка «сразу и вдруг», как выразился В. Гумбольдт.

Предложение существует на базе пресуппозиций – предварительного знания о ситуации. Говорим мы все-таки текстами, поэтому предложение немыслимо без текста. Создание текста сопровождается процессом смысловой антиципации: в правом полушарии возникает гештальт (образ) будущего текста, который вербализуется средствами левого полушария. К моменту произнесения первого речевого акта все биологические и семиотические особенности должны быть в наличии. Как функционирующая система они не могли образоваться постепенно. Изначально заложенные в генетическую программу, они только разворачиваются в процессе развития человека и народов.

Так, например, глаз или другой сложный орган либо есть, либо его нет. Из всего этого следует, что язык не мог возникнуть как стадиальное, развернутое во времени явление. Он возник мгновенно – как готовая к употреблению и совершенствованию система, в которой было всё – от звука до текста: «Язык не может возникнуть иначе как сразу и вдруг, или, точнее говоря, языку в каждый момент его бытия должно быть свойственно все, благодаря чему он становится единым целым» [Гумбольдт 2000, 308]. Далее он говорит об этом подробнее: «Язык следует рассматривать, по моему глубокому убеждению, как непосредственно заложенный в человеке, ибо сознательным творением человеческого рассудка язык объяснить невозможно. Мы ничего не достигнем, если при этом отодвинем создание языка на многие тысячелетия назад. Язык невозможно было бы придумать, если бы его тип не был уже заложен в человеческом рассудке. Чтобы человек мог постичь хотя бы одно слово не просто как чувственное побуждение, а как членораздельный звук, обозначающий понятие, весь язык полностью и во всех своих взаимосвязях уже должен быть заложен в нем. В языке нет ничего единичного, каждый отдельный его элемент проявляет себя как часть целого. Каким бы естественным ни казалось предположение о постепенном образовании языков, они могли возникнуть лишь сразу. Человек является человеком только благодаря языку, а для того чтобы создать язык, он уже должен быть человеком» [Там же, 313-314].

Близок к антиэволюционизму и самый крупный из следующего за Гумбольдтом поколения немецких лингвистов младограмматик Г. Пауль: «Как только возникают его первые зачатки, то тем самым дан уже и язык и его дальнейшее развитие. Между первыми истоками языка и более поздними периодами его развития существует лишь развитие в степени» [Пауль 1956, 176].

Надо сказать, что, вопреки положению марксизма, «креационистские» взгляды (конечно, в их эволюционисткой трактовке) не были новостью и в советской науке. Их, например, придерживался А.А. Реформатский: «Факты языка в разной мере с самого начала должны обладать всеми функциями настоящего языка» [Реформатский 1967, 472]. Речь, конечно, не о том, что в момент своего появления язык обладал единицами и категориями современных развитых языков. В первоначальном языке все это присутствовало в свернутом виде, как во Вселенной первых мгновений ее жизни потенциально содержались все ее будущие законы.

В.П. Алексеев писал, что «язык сам в себе, в своей типологии не содержит намеков на последовательность возникновения своих структурных элементов» [Алексеев 1984, 218]. В другом месте он прямо говорит, что «коммуникативная вокализация шимпанзе представляет собой не основу для формирования речевой деятельности человека, а систему, развивавшуюся параллельно ей… Данные об антропоидах, в частности шимпанзе, дают нам основания для предположения о том, что человеческая речь даже в ее самых простых и примитивных формах и человеческий язык возникли и развились как принципиально новые явления, несводимые даже ретроспективно к бедной звуками и смыслом коммуникативной вокализации животных, в том числе и человекообразных обезьян» [Там же, 194].

Подобное, как мы видели, обнаруживается и при решении проблемы возникновения жизни. После этого спрашивать, по какому закону из ничего синтезировалась материя просто нелепо. Ответов пока нет, и остается только вместе с психологом Е. Бэйтсом риторически спрашивать: «Как бы это выглядело, если бы организм располагал половиной символа или тремя четвертями правила?» [Цит. по: Гудинг, 2001, 171]. Впрочем, ответом в данной ситуации можно считать сарказм здравого смысла самого вопроса. Ни такой организм, ни такой орган, ни такой символ, ни такое правило невозможны в силу своей нефункциональности!

Высказанная в свое время В. Гумбольдтом, эта мысль в дальнейшем стала общим тезисом антиэволюционизма. Сложный орган не может появиться в результате длительного времени, потому что реальному существу надо было с этим недоделком жить в суровых условиях борьбы за существование. Это справедливо и по отношению к языку. Математик и философ В.Н. Тростников пишет: «Слово не выдумывалось никакими людьми, да они и не могли бы его выдумать, так как изобретать нужно не отдельные слова, а с р а з у в е с ь я з ы к – конечно, вместе с грамматикой, – ибо никакая его часть не сможет быть рабочим инструментом и останется бесполезной» [Тростников 1995, 143].

Гумбольдт не допускал абсолютно творческого акта. Говоря о «творении» языков народами, он поясняет: «Поскольку форма языков национальна, они всегда в подлинном и прямом смысле творятся нациями как таковыми. Надо, однако, остеречься бездумного принятия этого тезиса и сделать одну необходимую оговорку. В самом деле, языки неразрывно срослись с внутренней природой человека, они в гораздо большей степени самодеятельно прорываются из нее, чем намеренно порождаются ею, так что с равным успехом можно было бы считать интеллектуальную самобытность народов следствием их языков. Истина в том, что и то и другое исходит одновременно во взаимном согласии из недостижимых глубин души» [Гумбольдт 2000, 65].

Д.Н. Узнадзе задается риторическим вопросом: «… Как можно думать, что духовные силы, существовавшие в сознании первобытного человека и лежавшие в основе языкового творчества, исчезли вместе с возникновением языка, а языковое творчество современного человека содержит принципиально иные процессы?» [Узнадзе 1966, 7]. К тому же такая система, как язык, в первобытных условиях жизни была просто-напросто не нужна, потому что значительно превосходила потребности гипотетических предгоминидов. Дэвид Примак пишет: «Естественный язык является камнем преткновения для теории эволюции, потому что он обладает гораздо более обширными возможностями, чем можно ему приписать в терминах естественного отбора. Семантический язык с простыми правилами соответствия между словом и объектом, который можно увидеть у шимпанзе, вероятно, обладает выразительными возможностями достаточными для обслуживания охоты на мастодонтов и аналогичных операций. Для коммуникации в рамках подобных операций синтаксические классы, правила структурной зависимости, принципы рекурсии¹ и проч. являются избыточно мощными механизмами, наличие которых в данном контексте кажется абсурдным» [Цит. по: Гудинг, 2001, 171].

И это не новость для советских ученых. Во второй половине 80-х можно было опубликовать работы с такими, например, высказываниями: «Перед современной наукой стоит задача объяснить тот удивительный факт, что в человеке заложены громадные, неизмеренные возможности и творческие способности, каковые используются им в малой степени, не использовались и не требовались в прошлом. Наличие этих возможностей и способностей не может быть объяснено действием естественного отбора и последующей историей социального бытия» [Шердаков 1989, 414].

Иными словами, гоминиду нужна была палка-копалка, но на всякий случай он сразу изобрел экскаватор и солярку. На сей счет у нас есть сильные и небезосновательные сомнения. В язык с самого начала должна быть встроена инструкция по эксплуатации, в которой должна была быть предусмотрена возможность потенциально бесконечного его развития. Это свойство человеческого языка называется открытостью. Оно дает возможность порождать весьма ограниченным набором фонем принципиально неограниченное количество высказываний. На гавайском языке, в фонологической системе которого всего лишь пять гласных и восемь согласных, можно отразить совокупный продукт общечеловеческого опыта не хуже, чем на любом из великих языков мировой культуры. С нашей точки зрения переход от закрытой зоосемиотической системы приматов к открытости системы человеческого языка аналогичен необъяснимому возникновению Вселенной из ничего и жизни из мертвой материи.

Д.Н. Узнадзе пишет: «В телесной и духовной природе современного человека должны содержаться все те условия, которые были необходимы для создания первичного языка» [Узнадзе 1966, 7]. Значит, верно и обратное: впервые заговорившее существо было самым обычным человеком современного типа. Вот только был ли он «создателем» сознания и языка?

Трудности эволюционных теорий глоттогенеза видны уже в трудностях языка его описания. Обычно, обсуждая проблему происхождения языка и сознания, эволюционисты пользуются словами «изобрел», «создал», «договорился». Д. Деннет: «В истории создания сознания нет этапа более возвышенного, более бурного, более значительного, чем изобретение языка. Когда биологический вид Homo sapiens овладел эти изобретением, он совершил рывок, благодаря которому намного обогнал всех других животных в способности предвидеть и размышлять» [Деннет 2004, 153]. А.Г. Козинцев: «Остается предположить, что произвольное связывание звуков и/или жестов (в первом случае нужна дополнительная преадаптация мозга) со значениями и комбинированием символов были некогда кем-то изобретены (об одномоментности языка писал еще Гумбольдт), а затем распространились подобно любому полезному навыку» [Козинцев 2004, 46-47].

Все эти «изобретения» и «социальные договоры» только из соображений научной этики можно назвать метафорами. Не мог человек ничего изобрести и не мог ни о чем договориться, не владея языком. Не лучше выглядит и приписывание изобретения «предкам»: «Сложные знаковые системы… не были изобретены человеком. Скорее всего, человек, получил их в готовом виде от своих предков» [Арапов 1988, 30]. Такое мнение – только от полной безысходности. Можно понять советского атеиста и посочувствовать. Приходя логикой и фактами к невозможности изобретения языка, он должен был как-то объясниться с начальством и партийным руководством. Язык человеком получен в годном к употреблению виде. От кого? От Бога – Бог не печатное слово; от инопланетян – не научно. От обезьяноподобного предка, на которого уже больше столетия работала эволюционная научная машина, – в самый раз. Но «изобретение» языка предгоминидом еще нелепее. В роли учителя должен быть Кто-то бесконечно могущественнее, чем сам человек в любом его состоянии.