Иррационализм конца XIX – начала XX века

К середине XIX века в Европе сложилась принци­пиально новая ситуация. Свобода, о которой мечтали герои Великой французской революции, обернулась новым неведомым рабством. Вроде бы ты совершенно свободен и даже можешь судиться чуть ли не с самим королем. Без суда, без закона никто не может тебя арестовать, преследовать, унижать. Казалось, то, к чему стремились люди, поддерживающие револю­цию, в какой-то мере ожидаемого достигли. И что же, лучше ли стало от того, что исполнились их желания?

Многие, очень многие почувствовали, что ими овладевает страх. И самое неприятное в этом страхе было то, что он оставался непонятным, таинствен­ным, мистическим. Конечно, страшного и ужасного в предшествующей истории человечества было не меньше, а может быть, даже больше. Но тогда люди знали, чего боялись. Они боялись голода, жестоких завоевателей, преследования властей. Угроза всех этих бедствий осталась, но к ним присоединились новые страхи. Они охватывали в первую очередь тех, кто вроде бы жил достаточно благополучно. И вот тогда появились первые философские произведения, повествующие о «метафизическом страхе».

Новая философия, представленная в XIX веке именами Артура Шопенгауэра (1788—1860) и Фрид­риха Ницше (1844—1900), с трудом пробивала себе дорогу к читателю. Датский философ Серен Кьеркегор (1813—1855) умер в неизвестности. Между тем эти три человека определили характер и дух всей философии XX века, в особенности тех ее направлений, которые впоследствии получили название экзистенциализма и «философии жизни».

Шопенгауэр и Кьеркегор не только отрицали философию Гегеля, они, в особенности Шопенгауэр, ее просто ненавидели. В жизни есть случаи, которые значат больше, чем просто случай, — объективные символические ситуации. Такой была единственная встреча Гегеля с Шопенгауэром (ее часто описывают в философской литературе). 23 марта 1920 года Шопенгауэр прочитал в Берлинском университете пробную лекцию, на которой присутствовал и Гегель, бывший в то время профессором этого университета. Он не обнаружил в лекции Шопенгауэра ничего достойного внимания. Что касается последнего, то Шопенгауэр называл Гегеля не иначе как «господин невежда» и «шарлатан», а его знаменитую философию абсолютного духа именовал «философией абсолютной бессмыслицы». Гегель не был хорошим оратором, на лекциях он запинался, кашлял и сморкался, говорил невыразительным монотонным голосом. Прибавьте к этому еще и содержание его лекций, которое даже в устах прекрасного лектора не могло стать прозрачно-ясным. Шопенгауэр хотел одержать победу над своим знаменитым соперником и специально назначил свои лекции на те часы, когда в университете читал Гегель. Но его ожидания не сбылись - Гегеля слушали с восторгом, а на Шопенгауэра никто не обращал внимания.

Пришло время, когда о Гегеле почти все забыли, а Шопенгауэра читали практически все, не только философы, но и писатели, художники, просто обыкновенные люди. Достаточно сказать, что среди поклонников Шопенгауэра были Иван Тургенев и Лев Толстой. Да и сегодня рядовой читатель испытывает к Шопенгауэру больше интереса, чем к Гегелю. В какой-то мере это можно объяснить более понятным языком, каким изложены некоторые популярные произведения философа, а также темами, которые он избирал (среди произведений Шопенгауэра мы находим, например, «Афоризмы житейской мудрости» — Гегель никогда не занимался подобными, как он считал, пустяками).

Но разве то, что волнует любого мыслящего человека, это пустяки? Что такое «я», каков смысл моей жизни, что для меня хорошо, а что плохо — разве это не самое главное, что каждый хочет прежде всего знать? Вот с этого и надо бы начинать философию, а не рассуждать о каком-то объективном Разуме.

Вроде бы все верно, кроме одного маленького «но». Живет ли в сердце обыкновенного человека, не профессионального философа, представление об объективной справедливости, о разумности бытия — или это только фантазия? Шопенгауэр молчаливо предполагает, что — фантазия. И этим он качественно отличается от всей классической философии, начиная с Платона и кончая Гегелем. Шопенгауэр стоит на точке зрения тех людей (а их сегодня очень много, если не большинство), которые считают, что никакой объективной истины и справедливости на свете нет. А что же есть?

Прежде всего страх перед смертью, отвечает Шопенгауэр. Жизнь лишена смысла, который мог бы хоть как-нибудь сгладить этот страх. Как известно, хорошо то, что хорошо кончается, а чем кончается жизнь? К тому же если мы подведем баланс всех положительных и отрицательных эмоций, то итог окажется явно не в пользу положительных. Жизнь — это не подарок природы, а большое несчастье. И каждый человек должен полностью отдать себе в этом отчет. Следовательно, пессимизм — единственная реалистическая, а не мифологическая философия. Что бы человек ни предпринимал, он все равно обречен на поражение.

Что же тогда заставляет людей жить, а не прекращать это бессмысленное, к тому же доставляющее столько страданий существование? Воля, отвечает Шопенгауэр. Воля — это первая реальность, первый несомненный факт, который знает человек. Если для Декарта исходным фактом человеческого сознания и отправным пунктом его философии было знаменитое «Я мыслю — следовательно, существую», то для Шопенгауэра «Я желаю, я хочу — следовательно, существую». В самом деле, ребенок еще не мыслит, а уже хочет жить. И эта воля к жизни не оставляет человека, пока он живет. Как только воля исчезает — исчезает и сам человек. Впрочем, воля присуща не только человеку, но и животным, растениям. Ведь есть же у них сила, заставляющая их жить, развиваться. Эта сила и есть воля.

Шопенгауэр отвергает механическую причинность, согласно которой в мире все совершается как бы само собой: одно тело толкнуло другое, это другое в свою очередь третье — и так пошла цепная реакция взаимодействий, в результате которых возникло все то, что есть. Это якобы научное объяснение, согласно Шопенгауэру, — миф. Почему Вселенная до сих пор не рассыпалась в прах? Потому, что всему существующему присуще стремление к существованию. Например, атомы сцепляются в молекулы. Случайно? Нет, есть силы, заставляющие их соединяться, причем эти силы не случайны для атомов, а образуют их суть. Разве это не одно из проявлений воли, свойственной всему бытию?

Шопенгауэр, как видим, стремится решить очень древнюю проблему. Еще Цицерон приводил аргумент, который он в свою очередь заимствовал у предшествующих философов: сколько потребовалось бы времени, чтобы из букв «случайно» сложилась поэма Гомера? Не хватит и вечности. А ведь любой организм, любой атом сложнее по своему устройству, чем созданная человеком поэма. Цицерон полагает, что это решающий аргумент в пользу существования богов, создавших наш мир. Но Шопенгауэр ищет внутренний источник движения, созидания. Опять-таки в философии мы можем найти сходные с шопенгауэровскими идеи. Так, например, материалист Дидро говорил, что для него величайшие чудеса не те, что описаны в Библии, а, например, чудо рождения из неживой материи, из яйца — материи живой, цыпленка. Ведь когда мы объясняем чудо жизни вмешательством какой-то внешней причины (неведомого нам Бога), то мы просто отделываемся от проблемы, мы просто не хотим задуматься над реально существующим чудом жизни. Религиозное сознание, согласно Дидро, — это сознание, свойственное людям, лишенным фантазии, скучным и серым обывателям, которые не замечают реальной красоты и чуда всего существующего. Философ же чудо и красоту (названную впоследствии объективным Разумом) делает исходной точкой своих размышлений.

Однако если мысль Дидро привела Гегеля к созданию философии объективного Разума, присущего миру, то Шопенгауэр сделал из нее прямо противоположные выводы. С этой философией Разума он разделался очень просто. Внутренне присущее всему материальному свойство самодвижения, саморазвития он, как мы знаем, назвал волей. А воля — это не разум, а что-то иррациональное. «Воля, — пишет Шопенгауэр, — сама по себе бессознательна и представляет собой лишь слепой, неудержимый порыв, — такой она проявляется еще в неорганической и растительной природе и ее законах, как и в растительной части нашей собственной жизни». Я так хочу — и баста. Воля есть своеволие, каприз. Ее нельзя объяснить каким-нибудь законом. Следовательно, и Вселенную, жизнь, историю нельзя объяснить разумными причинами.

Что же в таком случае мир? Все реальное —смертно, преходяще. Только воля бессмертна. Поэтому она — подлинная реальность. Все в мире ею объясняется. Вы думаете, что полюбили девушку потому, что она сама по себе хороша? Вы ошибаетесь— ваше чувство любви есть действие независимой от вас иррациональной воли. Нужно признать, что в этом наблюдении философа есть что-то правдоподобное. Как, впрочем, и во многих других утверждениях Шопенгауэра.

«Так как воля, — продолжает философ, — это вещь в себе, внутреннее содержание, существо мира, а жизнь, видимый мир, явление — только зеркало воли, то мир так же неразлучно должен сопровождать волю, как тень — свое тело». Если воля — единственная подлинная реальность, то что же в таком случае представляет собой так называемый «объективный мир»? Он, отвечает Шопенгауэр, только представление, в основе которого опять-таки лежит воля («Мир как воля и представление» — так называется главная книга философа).

Даже самая гениальная мысль в устах глупца становится плоской — таково было излюбленное изречение Шопенгауэра. Но не превратил ли он сам гениальные мысли своих предшественников (Дидро, Гегеля) в глупость? В самом деле, когда читаешь Шопенгауэра, трудно отделаться от впечатления, что он весьма вольно обращается с аргументами своих оппонентов. И тем не менее Шопенгауэр завоевал колоссальную популярность во второй половине XIX века, его поклонниками были совсем не глупые люди. Как это объяснить?

Задумывались ли вы над тем, что нам кажется убедительным и почему? Вот, скажем, аргументы родителей — делай то-то и не делай то-то, — очень ли они убедительны? Как правило, в юношеском возрасте мы не очень спешим следовать им. Однако когда Марк Твен встретился со своими родителями через десять лет, он нашел, что они сильно поумнели. Вы понимаете, конечно, юмор американского писателя: на самом деле поумнели не родители, а он сам, и то, что в устах родителей казалось ему в юности глупостью, на самом деле было не так уж глупо.

Но было бы неправильно считать, что молодые люди уже изначально, так сказать, априорно неправы перед более старшим поколением. Старость всегда жалуется на то, что молодежь ее не понимает. Одна древняя египетская табличка повествует о всеобщей испорченности молодежи. Но если молодежь становится все глупее и глупее, почему же умнеет человечество?

Нет, у молодости есть своя правда. Она вступает в изменившийся мир, в иной мир, чем тот, который сформировал родителей. И даже сами по себе неглупые, даже абстрактно верные аргументы старших не убеждают, ибо ваши глаза видят другое.

Мир, который видел перед собой Шопенгауэр, был уже существенно иной по сравнению с миром Гегеля (хотя они были почти современниками). Шиллер, Гете и Гегель верили, что, несмотря на все ужасы жизни, в истории есть какой-то смысл, какая-то справедливость. Ведь свобода слова, права человека, равенство всех перед законом стали реальностью при их жизни, и все эти грандиозные изменения были подготовлены предшествующим великим духовным движением просветителей. Пусть часто правда оборачивается неправдой, пусть великая революция завершилась страшным террором и несправедливостью, властью денег над разумом — все же истина и правда реально существуют.

О каком разуме вы говорите, парировал их доводы Шопенгауэр, если в истории преобладает воля к власти, если своих целей добиваются не самые умные и справедливые, а самые жестокие, коварные, лживые? Разве не обманщик Талейран и не подлец Фуше победили в конце концов самого Наполеона, который тоже не был простодушной овечкой? Попробуйте победить современных политиков, борясь с ними посредством опоры на идеалы разума, добра и справедливости, — вы не имеете ни одного шанса на успех.

Прав ли был Шопенгауэр? Да, для своего времени в определенной степени прав (почему в определенной только степени — выясним позднее). Вот, например, республиканцы, революционеры продолжают бороться за свои идеалы — и приносят только беды себе и другим. Так что же, примириться с подлецами и подлостью?

Нет, отвечает Шопенгауэр, ваш вопрос просто поставлен неверно. То, что вы называете подлостью, есть одно из проявлений воли, мировой воли, свойственной всему существующему. Прав или не прав Талейран — такой же глупый вопрос, как прав ли лев, пожирающий лань, права ли трава, с фантастической силой устремляющаяся к свету. Что касается страданий, то они неотделимы от воли. Чем больше в нас жизни, больше воли и всяких стремлений, страстей, тем больше страданий. Где же счастье? Оно в какой-то мере доступно лишь тем, кто добровольно ушел от этой жестокой и несправедливой драки жизни и погрузился в философское созерцание, отказавшись от воли.

Кажется, что философия Шопенгауэра чем-то напоминает античных стоиков и буддизм. Да и сам Шопенгауэр говорил о своем возврате к древнеиндийским представлениям. И все же его философия несла в себе принципиально новые мотивы.

Известный философ XX века Георг Лукач в своей книге «Разрушение разума. Развитие европейской философии от Шеллинга до Гитлера» доказывает, что Шопенгауэр выразил не просто новую мировую ситуацию, а интересы определенного слоя, класса, а именно буржуазии — рантье. Мир ужасен, несправедлив, бессмыслен. Спасение можно найти, только удалившись от него. Пусть за стенами моей теплой и уютной комнаты бушует вьюга — мне это даже приятно, ибо чувствую себя в безопасности. Как позднее ответил на известный вопрос российской интеллигенции «что делать?» Василий Розанов: «Как что делать? Чай пить».

Суть философии Шопенгауэра Лукач иллюстрирует таким образом: чай пить еще приятнее, когда сидишь в беседке на краю пропасти и заглядываешь в бездну, ощущая себя, однако, в безопасности. Но что делать тем, у кого нет ренты, обеспечивающей жизнь, кому надо работать по четырнадцать часов в сутки и тем не менее голодать (в Ирландии по причине неурожая картофеля в 1845—1846 годах умерло от голода около миллиона человек). Уйти в нирвану, как советует Шопенгауэр? Но эта нирвана, то есть отказ от борьбы за существование, для них означает просто смерть. Сам Шопенгауэр, хотя и объявлял смерть чуть ли не счастьем, очень берег свою жизнь. Рассказывают, что он всюду ходил с кожаным стаканчиком, чтобы не пить из чужой посуды и не заразиться. Что не мешало ему в своих «Афоризмах житейской мудрости» доказывать: счастлив человек или несчастлив, зависит прежде всего от его сознания. И все-таки философия Шопенгауэра полна не выдуманного, а самого настоящего страха. Это был страх интеллектуала, считает Лукач, перед тем, что у него и его слоя отнимут ренту. Когда в Европе разразилась революция 1848 года, Шопенгауэр подарил офицеру свой бинокль, чтобы он мог лучше целиться в рабочих. Иррационалистическая философия Шопенгауэра, продолжает Лукач, была одним из первых вариантов распространившейся затем, как чума, идеи — нет правды, нет разума, нет истины, значит, все позволено. Итогом развития иррационализма в XX веке оказалась идеология фашизма.

Прав ли в оценке смысла философии Шопенгауэра Лукач? Не будем его упрощать: ни Шопенгауэра, ни Ницше он не считал фашистскими идеологами. Они, писал венгерский мыслитель, были невольными, косвенными апологетами, защитниками несправедливой власти. Само их реальное положение и новая мировая ситуация заставляли рождать иррационалистические идеи. Но была ли определенная мера объективной, а не временной правды в их идеях? На этот вопрос надо отвечать не абстрактно, а конкретно, рассматривая каждую философскую систему в отдельности.

Если Шопенгауэра можно обвинять в эгоизме, то подобные упреки по отношению к датскому религиозному философу Серену Кьеркегору были бы совершенно несправедливы. Кьеркегор как человек внушает симпатию и сочувствие: одинокий, страдающий, не понятый современниками, несчастный в личной жизни, но не утративший бескорыстной любви к людям. Его личная нравственная стойкость и сила стали содержанием философии, положившей начало экзистенциализму.

Экзистенциализм (от латинского слова экзистенция — существование) исходит из того, что для каждого человека самое главное не абстрактные идеи, а конкретные проблемы его жизни, его реального существования. Но весь вопрос в том, как понимать конкретность жизни. Для одних главное — приобретение материальных благ, обеспеченности, разнообразных удовольствий. Для Кьеркегора главным философским вопросом был совершенно другой: в чем смысл человеческого существования?

Конечно, иногда, как писал Маяковский, гвоздь в сапоге кошмарней, чем фантазия у Гете! Но гвоздь из сапога может вытащить сапожник, а если «гвоздь», условно говоря, сидит в вашей душе?

Вот вы, например, полюбили принцессу, рассуждает Кьеркегор. Может такое быть? Может. Правда, в наши времена девочки влюбляются не в принцев и рыцарей, а в какую-нибудь рок-звезду. Предмет обожания существенно, конечно, меняет дело, но для нас сейчас важно другое. Итак, в реальной, обычной жизни обычного человека может возникнуть ситуация, когда он страстно стремится к заведомо недостижимому. Страсть иногда достигает такого предела, что и жизнь недорога. Умудренные люди скажут — блажь и посоветуют забыть о принцессе, жениться на хорошей девочке из соседнего подъезда. Но иногда бывает и так, что совсем молодой человек, наслушавшись мудрых советов старших, повесился. Такие ситуации кажутся исключительными, а если задуматься, то на самом деле — они самые типические, и никто, пожалуй, не может избежать их.

Разумеется, большинство людей не кончает жизнь самоубийством. Но у каждого, даже самого маленького и незначительного человека в глубине души когда-то теплилась надежда — встретить того, кто бы понял и полюбил именно вас, без всякой корысти. И самое главное, вы тоже хотите кого-нибудь полюбить бескорыстно, потому что не бескорыстной любви не бывает. Но полюбить — это значит полностью открыться другому. Однако такая открытость в реальной жизни невозможна. Вы открылись товарищу, а он вас не понял, посмеялся, рассказал другим. Вы убеждаетесь, что открываться нельзя, что тот, кто слишком открыт, — чудак, блажной, «христосик». Привычка постоянно все скрывать приводит к тому, что и с собой вы становитесь неоткровенны. Возникает сложная система самообмана. И вот вы уже не замечаете, как сломали сами себя, задушили в себе то бескорыстное и открытое существо, которое было способно любить. Вы стали как все — вы убили в себе человека, чтобы жить. А самоубийца убил себя, потому что не смог приспособиться, не смог задушить в себе человеческое начало. Вернее, оно убило его.

Такова реальная ситуация жизни, и Кьеркегор убежден, что она вечна, что изменить ее нельзя. Что же делать? Чай пить? Нет, верить, отвечает философ. Все факты жизни убеждают, что вы никогда не встретите человека, который по-настоящему поймет и полюбит вас, условно говоря, шансы на любовь принцессы у вас равны нулю. Но вы верите, верите страстно, вопреки всему. Вы не сдались, не сломались, не подчинились. И что же — происходит чудо. Вы в самом деле встречаете принцессу, и она любит вас.

Кьеркегор рассказывает сказку в духе Андерсена? Но настоящая сказка (в отличие от пустой фантастики) повествует о вещах удивительных, чудесных — и вместе с тем правдивых в высшем смысле этого слова. Свою автобиографию Ганс Христиан Андерсен (тоже, кстати, датчанин, современник Кьеркегора) назвал «Сказка моей жизни».

Однако при внешнем сходстве философия Кьеркегора и творчество Андерсена — противоположности. Андерсен — оптимист, а Кьеркегор — один из самых глубоких пессимистов в истории человечества. Оба они, правда, верят. Но вера их совершенно разная. Андерсен верит в доброе начало реального человека, своего современника, верит, что это реальное начало все же может победить злое. Кьеркегор в это совершенно не верит. Победа добра и справедливости здесь, на этой грешной земле, для него абсурд, полный абсурд. Она невозможна. Если Андерсен предлагает поверить в возможное, реальное счастье, то Кьеркегор — в абсолютно невозможное, в абсурд. Причем, что очень важно, абсурд, неразумие для Кьеркегора на земле вечно и непреодолимо.

«Будьте реалистами, требуйте невозможного!» — писали на стенах домов бунтующие против западного общества французские студенты в 1968 году. Но весь вопрос в том, как понимать это невозможное — в духе, условно говоря, Андерсена (то есть философии разума) или в духе Кьеркегора (философии абсурда, принципиального отказа от разума).

В какой-то мере Кьеркегор больший реалист, чем Андерсен. В жизни и истории есть совершенно безнадежные ситуации, когда надежда оказывается не чем иным, как абсурдом. Кстати, это прекрасно понимали умные материалисты, такие как Чернышевский. Он считал, что совершенно безнадежная ситуация (для победы разумного начала, добра) сложилась в России во время реформ 1861 года. В своем автобиографическом романе «Пролог» он пишет, что надеяться на разумный выход из сложившейся ситуации — это то же самое, что биться головой об стену. Такое же безвыходное, по словам Ленина, положение возникло для России и в 1917 году. Но, как и Кьеркегор, Чернышевский и Ленин в безнадежном положении стремились к невозможному, однако в отличие от датского философа эта невозможность не была для них равнозначна абсурду.

Опять-таки Кьеркегор выглядит более здравомыслящим человеком, чем революционный демократ Чернышевский и марксист Ленин. Если ситуация безвыходная на самом деле, то это означает, что реального выхода из нее нет, выход может быть только нереальным, то есть нарушающим все законы разума, иррациональным и абсурдным. И Кьеркегор предлагает поверить не сказкам и утопиям, он предлагает поверить в абсурд. Лишь тот, кто подчинится, абсурду, найдет выход. Через веру, пишет Кьеркегор, ты получишь принцессу (условно говоря, обретешь счастье) «силой абсурда». Как мы увидим позднее, марксисты предлагали выход силой разума. Кьеркегор же — один из самых последовательных иррационалистов в истории философии.

Вот другая безвыходная ситуация, взятая Кьеркегором из Библии. Бог приказал Аврааму идти на гору Мориа и там принести ему в жертву своего единственного, обожаемого сына Исаака. Это деяние было абсурдным, и следовать ему — абсурд. Больше того, зарезать сына ни за что ни про что, как пишет Кьеркегор, — преступление. Но Авраам слепо повинуется своему Богу. Что же он — дурачок, идиот, как часто изображали Авраама в атеистической литературе? Нет, Авраам, как и сам Кьеркегор, вовсе не идиот. Он любит сына, он может здраво рассуждать. Но Авраам в этой безнадежной ситуации сознательно отказывается от разума, от рассуждения. Если он станет раздумывать, то усомнится в здравом уме своего Бога — зачем Богу понадобилась такая бессмысленная и кровавая жертва? А усомнившись, он потеряет веру. И тогда все погибло, Авраам превратится в обычного, среднего человека, то есть потеряет все, прежде всего — самого себя.

Невероятный страх и трепет испытывал Авраам по пути к горе Мориа. Но он верил, что все обойдется, что все будет хорошо — верил силой абсурда. И произошло чудо.

Глупые атеисты недавнего прошлого утверждали, что чудес не бывает и те, кто в них верит, — дурачки. Но для материалиста Дидро, как вы помните, чудо реально, оно неотъемлемо от бытия. Ленин тоже называл (причем неоднократно) победу Советской России в гражданской войне против всего «цивилизованного мира» чудом. Было ли это слово в устах Ленина случайным? Нет, ибо страна вышла, по словам того же Ленина, из безвыходного положения. Вдумайтесь в эту фразу: «Выйти из безвыходного положения». Явное нарушение всех законов формальной логики!

И материалисты и Кьеркегор в равной мере верят в возможность невероятного, отрицающего, кажется, все законы этого мира. Принципиальное различие между ними возникает в другом. Для Кьеркегора выход достигается только силой абсурда. Повиноваться же абсурду — значит отказаться от разума, больше того, от морали, которая, например, говорит: не убий. Повиноваться абсурду — значит быть готовым на любое преступление, даже на сыноубийство. Залогом же спасения, обретения чуда оказывается иррациональная, то есть отказавшаяся от мышления, рассуждения, вера. И Кьеркегор не отворачивается от этого абсурда, он сосредоточивает на нем все свое внимание. Философ, по его же собственным словам, старается со всей несомненностью «увидеть, каким ужасным парадоксом является вера, парадоксом, который способен превратить убийство в священное и богоугодное деяние. Парадоксом, который вновь возвращает Исаака Аврааму, парадоксом, который не подвластен никакому мышлению, ибо вера начинается как раз там, где прекращается мышление».

От Шопенгауэра и Кьеркегора линия развития европейской иррационалистической философии есте­ственно ведет к Фридриху Ницше. Но его взгляды не будут верно поняты, если мы не учтем другого влия­тельного направления философии этого времени — позитивизма. Шопенгауэр и Ницше отвергают ра­зумность бытия. Но если мир неразумен, то в нем нет никакого положительного начала — истины, добра, справедливости. Поэтому Шопенгауэр и Ницше явля­ются основоположниками нигилизма, философии от­рицания, которая имела много последователей и про­должателей в XX веке.

Из истории философии, как из всякой другой истории, можно сделать такой вывод: если произошел крен в одну сторону, то обя­зательно возникнет другой, прямо ему противопо­ложный. Немецкая классическая философия возвела на трон объективный Разум мира — Шопенгауэр, Кьеркегор, Ницше низвергли его. Но и они пытаются постигнуть если не смысл бытия, то хотя бы его неразумие, иными словами, рассматривают традици­онные для философии проблемы смысла, сущности, явления.

А теперь скажите чистосердечно: не возникало ли у вас время от времени ощущение, что все философы немного сдвинутые, то есть мозги у них как бы набекрень? У Вольтера в поэме «Орлеанская девст­венница» есть забавное описание философов (средне­вековых):

На вид они не лишены рассудка.

Почтение они внушают вам,

Все смотрят сановито и прилично,

Все по-латыни говорят отлично,

Толкуют обо всех и обо всем,

И все же — это сумасшедший дом.

Вообще в мировой литературе на философов много карикатур — почитайте, например, в «Путешествиях Гулливера» Свифта описание жителей летающего острова Лапуту, философов и ученых. Очень смешно. И, главное, во многом справедливо. Одним словом, горе от ума — это действительно реальная проблема. Причем, ум, вернее, философское умничание, приносит не только горе, но и порождает особую, и довольно распространенную в век цивили­зации, — категорию людей — ученых дураков. Если Галилей говорил, что число дураков бесконечно, то теперь можно сказать, что число ученых дураков бес­конечно.

А не послать ли к черту всю эту философию, всю эту метафизику? Такие мысли возникали в головах не только обыкновенных людей, но и самих ученых, тех, кто занимался не отвлеченными вопросами, а физикой, математикой, химией и другими так назы­ваемыми «естественными» науками. Однако для того, чтобы отвергнуть метафизическую философию, по­требовалась тоже философия, но позитивная. Уже в самом названии этой философии содержалось указа­ние на то, что она занимается положительными, естественными, позитивными проблемами. Но вот любопытный факт: основателем позитивизма, то есть философии здравого смысла, явился последователь известного утописта Сен-Симона, его секретарь Огюст Конт (1798—1857). Случайно ли это?

Сен-Симон хотел преобразовать все современное ему общество, построить его заново на разумных, естественных началах. Эту же задачу поставил перед собой его ученик Огюст Конт, но ограничил область преобразований сферой наук. Наиболее популярное произведение Конта — «Курс позитивной философии» в пяти томах (русский перевод вышел под названием «Курс положительной философии»). Когда мы говорим — научное, то подразумеваем — точное, положительное, доказанное. Все мистическое, мифическое, метафизическое должно быть исключено из настоящей науки, полагал Конт. Философия, в особенности метафизика, издавна пыталась постигнуть сущность вещей, то есть найти их конечную причину, абсолютную истину. К чему привела эта попытка? — задается вопросом Конт и отвечает: к полной абракадабре. Так, может быть, сам вопрос был задан неправильно? В самом деле, естественные науки никогда не спрашивают о том, какова конечная суть тех или иных явлений. Спросите, например, у вашего школьного учителя физики: почему существует закон всемирного тяготения? Он, наверное, ответит, что вы поставили вопрос неточно. И если вы на экзамене по физике пуститесь в рассуждения о том, почему суще­ствует закон всемирного тяготения, то вам тут же укажут, что вы отвлекаетесь от темы. В пределах науки физики ваша задача совершенно другая: раскрыть, что такое этот закон и как он действует.

Поэтому идеалом позитивной науки стала, пишет Конт, замена «недоступного определения причин в собственном смысле слова — простым исследованием законов, то есть постоянных отношений, существую­щих между наблюдаемыми явлениями». А вот что стоит за этими явлениями — рассматривать вообще не следует, ибо это уведет нас в область бесплодных домыслов.

Но давайте представим себе, что человечество с самого начала своей истории подчинилось бы этому принципу здравого смысла — и систематизировало постоянные отношения, существующие между явле­ниями, не ставя вопроса об их сути. Солнце всходит и заходит — постоянное отношение? Конечно. Пла­неты движутся по определенным орбитам? Да. Сис­тематизируйте их — и достаточно. Но именно естест­венные науки в лице Коперника задались вопро­сом — почему движения планет какие-то странные и не укладываются в строгие математические законо­мерности. Не потому ли, что наше представление о сути, стоящей за этими видимыми движениями, неправильно? Не следует ли от птолемеевской карти­ны мира перейти к другой, где не Земля стоит в центре, а Солнце? Одним словом, для естественных наук потребовались такие метафизические понятия, как «мир», «вселенная» и т. д. Все эти понятия были разработаны предшествующей метафизической фило­софией. И без этих понятий не возникли бы точные, то есть естественные, науки Нового времени.

А вот когда естественные науки стали описывать только внешние явления, забыв об их глубинных причинах, они к концу XIX века впали в настоящую метафизику уже в дурном смысле этого слова. Недаром некоторые известные ученые-естественники поверили в существование духов умерших людей и возможность общаться с ними. Да и сам Конт к концу жизни создал что-то вроде новой религиозной системы. И это вполне закономерный итог для философии здравого смысла. Ведь она утверждает: туда, за границу явлений, заглядывать не следует. Почему же не следует — потому ли, что там ничего нет, или потому, что нам не дано понять то, что за этой границей? Позитивная философия оставляет этот вопрос открытым, и в этой свободе ее привлекательность для здравомыслящих людей. Можете думать так, а можете иначе. Но в свободное от строгой науки время. Одним словом, размышлять — это ваше личное дело. А систематизировать — обязанность. Современная же цивилизация больше систематизирует, чем свободно и широко мыслит. В этом ее слабость, но в этом же и секрет огромных технических успехов.

Конт приобрел широкую популярность среди ученых-естественников и философов. В XIX веке его последователями были И. Тэн во Франции, Дж. Ст. Милль и Г. Спенсер в Англии. Спенсер создал позитивистскую социальную философию, согласно которой выживают наиболее приспособленные общества. Иначе говоря, он объединил позитивизм с дарвинизмом. Спенсером очень увлекался писатель Джек Лондон. Позитивизм послужил основой для многих влиятельных направлений философии XX века.

Один из самых влиятельных и загадочных философов - Фридрих Ницше (1844—1900). Долгое время и у нас, и за рубежом его считали непосредственным предшественником идеологии фашизма, о чем, кстати, заявлял и сам Гитлер. В 1934 году Гитлер посетил Архив философа, беседовал с его сестрой, которая подарила фюреру трость Ницше. Но Ницше увлекались не только фашисты. Среди его почитателей — Максим Горький, выдающийся писатель-антифашист Томас Манн, многие другие деятели науки и культуры.

Ницше по образованию филолог. Еще в молодые годы ему прочили блестящее научное будущее. Вот что писал о Ницше профессор Ричль, его учитель: «Сейчас ему 24 года: он крепок, энергичен, здоров, силен телом и духом... Здесь, в Лейпциге, он стал идолом всего филологического мира. Вы скажете, я описываю Вам феномен; что ж, он и есть феномен, и притом нисколько не в ущерб своей любезности и скромности». Молодой ученый был избран профес­сором филологии Базельского университета, но стал не типичным немецким профессором, а чем-то вроде пророка, если не сказать больше. Позднее, уже в период начавшейся тяжелой душевной болезни, он писал: «...в конце концов меня в гораздо большей степени устраивало бы быть славным базельским профессором, нежели Богом; но я не осмелился в своем личном эгоизме зайти так далеко, чтобы ради него поступиться сотворением мира».

Ницше выступил с лозунгом радикального преоб­разования всей цивилизации, знаменитым лозунгом «переоценки всех ценностей». Против чего он бунто­вал? Против современного ему человека в первую очередь. Против его слабости, эгоизма, привычки подчиняться — и мстительной злобы, растущей из этого подчинения. В этом отношении Ницше был близок многим критикам цивилизации — от анар­хистов до марксистов. Художественная выразитель­ность языка, сила образов ставят Ницше в один ряд с современными ему писателями, так же, как и он, не принявшими «среднего человека» — обывателя. Вспомним в этой связи Флобера, Мопассана, Герцена, Достоевского...

Рассматривая, как под микроскопом, душу своих «хорошо живущих» современников, Ницше увидел в ней настоящую выгребную яму. Эти люди всегда готовы на предательство, среди них вы не найдете настоящих друзей. И предательство-то их мелкое, змеиное, трусли­вое, полагал Ницше. Настоящее благородство, широта души, открытость исчезли из этого мира. А вместе с ними — и радость. Мы сидим в каком-то вонючем теплом болоте, слышим ежеминутное самодовольное кваканье ничтожеств и ядовитых паразитов, задыхаемся от их испражнений и испускаемых газов, именуе­мых идеологией, культурой, «духовностью».

Современная культура, продолжает Ницше, этот упадок, болезнь духа (декаданс) хочет представить достоинством. Заразное, смердящее, умирающее представляются идеалом. Но нормальный человек не может жить в такой духовной атмосфере, он задыха­ется, сходит с ума. Этот вывод Ницше — не фраза. Он и в самом деле сошел с ума, подобно своему современнику, непризнанному художнику Ван Гогу.

Но был ли когда-нибудь нормальный человек? Его прообраз Ницше увидел в героях античности, людях Ренессанса — подлинных аристократах не по рожде­нию, а по существу. «Высшая каста — я называю ее кастой немногих, — пишет Ницше, — имеет, будучи совершенной, также и преимущества немногих: это значит — быть земными представителями счастья, красоты, доброты. Только наиболее одаренные духовно люди имеют разрешение на красоту, на прекрасное: только у них красота не есть слабость... Ничто так не возбраняется им, как дурные манеры или пессимисти­ческий взгляд, глаз, который все видит в дурном свете, или даже негодование на общую картину мира».

Современные аристократы не могут скрыть своего действительного человеческого ничтожества: их вы­дают дурные манеры. Конечно, многие из них воспи­танные и образованные люди, обладающие хорошими манерами в обыденном смысле этого слова. Что такое «тонкий вкус и такт»? Это не результат «дрессировки мозга», не результат «немецкого образования с его дурными манерами». Внутренняя свобода человека, его открытость, великодушие (способность «относить­ся к посредственным бережнее, чем к себе и себе подобным»), презрение к опасности, отсутствие ка­кого-либо скопидомства, радостное, а не угрюмо-за­вистливое восприятие мира — все это проявляется прежде всего в том, как человек держит себя, в его осанке. Манеры понимаются Ницше не как свет­ская условность — «но как тело, как жесты, как инстинкт, — одним словом, как реальность!».

Что же привело к современному падению челове­ка, к декадансу? Христианство, демократия и социализм, отвечает Ницше. Вот, например, демократы и социалисты: «То, чего им хотелось бы всеми силами достигнуть, есть общее стадное счастье зеленых паст­бищ, соединенное с обеспеченностью, безопасностью, привольностью, облегчением жизни для каждого...» Но такое стадное счастье порождает лишь коров (англичане, женщины, демократы и прочие коро­вы — так выражается Ницше). «Мы же, люди про­тивоположных взглядов, — продолжает немецкий философ, — внимательно и добросовестно отнесшие­ся к вопросу, — где и как до сих пор растение «человек» наиболее мощно взрастало в вышину, — полагаем, что это всегда случалось при обратных условиях, что для этого опасность его положения сперва должна была разрастись до чудовищных раз­меров, сила его изобретательности и притворство (его «ум») должна была развиться под долгим гнетом и принуждением до тонкости и неустрашимости, его воля к жизни должна была возвыситься до степени безусловно воли к власти: мы полагаем, что суро­вость, насилие, рабство, опасность на улице и в сердце, скрытность, стоицизм, хитрость искусителя и чертовщина всякого рода, что все злое, ужасное, тираническое, хищное и змеиное в человеке так же способствует возвышению вида «человек», как и его противоположность».

Представление о подлинных аристократах, доб­лестных героях античности и Ренессанса было по­черпнуто Ницше у его современника, историка Якоба Буркхарда. Буркхард доказывал, что всесторонне развитая личность Ренессанса сформировалась под влиянием бурной, полной приключений жизни. Авантюрист Чезаре Борджиа — одновременно зло­дей, преступник, убийца — и кандидат на папский престол, человек изворотливого, хитрого ума и не­обыкновенной дерзости. Вас пугает демонизм подоб­ных личностей? Ну тогда квакайте в современном болоте, наслаждаясь чувством равенства с завистли­выми, трусливыми, не способными ни на что великое, даже на великое зло, душонками. Либо Чезаре Борд­жиа — либо слюнтяй, боящийся заглянуть даже в собственную душу, дурно пахнущий трус и предатель.

Почему же иного не дано? Ответ Ницше — всеце­ло в духе так называемого «социального дарвинизма» и социального позитивизма Герберта Спенсера, дове­денных до логического конца. В жизни нет ни объ­ективной истины (тем более абсолютной истины), ни разума. Побеждает сильнейший, тот, кто обладает наибольшей волей к власти. Если Шопенгауэр ут­верждал, что воля приносит страдания и несчастья, то Ницше, не отвергая этого, продолжает: но она же наполняет жизнь страстью, делает человека сильным и гордым. Пессимизму Шопенгауэра с его идеалом — нирваной, уходом от жизни Ницше противопоставля­ет жизнь, полную опасности, ярости и, как он пола­гает, красоты и величия.

Демократия и социализм с их лозунгом равнопра­вия хотят великого и свободного человека поставить на одну доску с жалкой посредственностью, рабом по духу. Это желание порождено отнюдь не добрыми чувствами, а завистью ничтожеств по отношению к тем, кто выше, кто лучше, кто храбрее и достойнее. К великому несчастью всего человеческого рода, про­должает Ницше, победила зависть и коварство тех, кто хуже, кто подлее (кстати, под словом «подлые люди» в русском языке первоначально понимались низшие слои, та же закономерность, на которой спе­циально останавливается Ницше, свойственна и дру­гим языкам). Ответственность за падение человечест­ва Ницше возлагает на христианство.

«Слабые и неудачники должны погибнуть: первое положение нашей любви к человеку. И им должно еще помочь в этом. Что вреднее всякого порока? — Деятельное со­страдание ко всем неудачникам и слабым — христианство»

Христианство, продолжает Ницше, есть отрица­ние воли к жизни, потому что оно встает на сторону слабых, а слабый, считает философ, всегда завистлив. Зависть отравляет жизнь христианина, не дает ему покоя, заставляя его лицемерить. Например, христи­анин уверен, что его вера моральна, но что такое христианская мораль? Это, отвечает Ницше, «физио­логически плохое самочувствие, отравленное червем совести». В действительности христианская мораль заключает в себе чудовищный эгоизм слабости, чуж­дый подлинно свободным людям. Христианская мечта о личном бессмертии — жалкая мечта ничтож­ного человека, который не может принести добра ни себе, ни другим, но желает почему-то вечного блажен­ства для себя.

В христианстве инстинкты подчиненных и уни­женных выступают на передний план, пишет Ницше. Униженные взывают о сострадании. Но «через со­страдание теряется сила», поэтому от него следует избавиться — ради того, чтобы красота, величие, доблесть снова пришли на эту землю.

Эти лучшие качества не могут быть продуктом современной ложной, нигилистической, декадентской культуры. Они свойственны особой расе прирожденных повелителей, людей, не боящихся страданий ни для себя, ни для других. Прообраз благородных властите­лей, этих, по словам Ницше, белокурых бестий, он видит не в современной ему Германии, которую глубоко презирает, а, кроме античности и Ренессанса, в викин­гах, доблестных варварах, в Наполеоне и даже до известной степени в русских нигилистах.

Были ли фашистские громилы воплощением меч­ты Ницше о «сверхчеловеке» будущего? Есть серьез­ные основания сомневаться в этом. Восставшее фа­шистское плебейство не испугало бы философа свои­ми преступлениями. Но оно слишком дурно пахло. Можно согласиться с предположением, что Ницше ждала печальная судьба, доживи он до прихода Гит­лера к власти. В романе Томаса Манна «Доктор Фаустус» главный герой — Адриан Леверкюн — со­единяет в себе черты композитора-авангардиста Шен­берга и Ницше. Адриан Леверкюн, как и Ницше, сходит с ума, и его судьба какими-то невидимыми, но реальными нитями связана с историей сумасшест­вия Германии, покорившейся фашизму.

Произведения Ницше — не философия в обычном смысле этого слова. Но не потому, что они афорис­тичны, представляют из себя блестящие по стилю эссе. Не хуже писали и Дидро с Вольтером. Но великие просветители не разрушали мышления, не отнимали у человека сознание. Правда, и Дидро писатель парадоксальный. Однако парадокс парадок­су — рознь. Парадоксы Ницше путают читателя, а не просветляют его. Он, например, яростно воюет против нигилизма и декадентства, но сам является еще боль­шим, чем его современники, декадентом и нигилис­том. Ведь Ницше, по сути дела, отрицает все, кроме мифической и сверхчеловеческой воли к власти. Она у него — единственная и подлинная реальность. По­чему это так, Ницше вообще не затрудняется серьезно доказывать.

Конечно, какая-то аргументация у него есть: кри­тика духовного падения цивилизации производит сильное впечатление, многие черты реальности изо­бражены Ницше с высокой степенью художественной убедительности. Но от истинного философ совершает прыжок к прямо противоположному. Ницше прав, когда утверждает, что первоначальное христианство стало на сторону слабых и униженных. Прав он и тогда, когда говорит, что унижение часто сопровож­дает злоба и зависть. Но почему сострадание, это бескорыстное чувство, оказывается у него равносиль­но люмпенской зависти? Почему низы для него — всегда только слабые, всегда люмпены? И наиболее отвратительны низшие слои для Ницше тогда, когда они пытаются защитить свое человеческое достоин­ство. Именно поэтому Ницше ненавидел революции.

Вот один из типичных парадоксов философа: «...если вера в «право большинства» делает револю­ции и будет их делать, то нельзя сомневаться в том, что это — христианство, христианские суждения ценности, которые каждая революция переводит в кровь и преступление!» Почему же вдруг для фило­софа кровь и преступления, которые он воспел как высшие ценности белокурой бестии, теперь оказыва­ются безусловным злом? Потому, что это кровь ради ненавистного ему равенства, демократии. И если Кант увидел во Французской революции величие духа, искренность и самопожертвование, реальное доказательство «тенденции человечества к добру», то каков контраргумент Ницше? Он не обращает ни малейшего внимания на свидетельства очевидцев, на самоотверженный порыв народа, разгромившего луч­шие европейские армии, защищая свою и чужую свободу, на дух «Марсельезы», воспламенявший про­стые сердца и делавший простолюдинов героями. Все аргументы против Канта заменят одно восклицание: «Этот роковой паук считался немецким филосо­фом!» Так Ницше расправляется с учением Канта.

Если, например, Маркс предлагает довести начав­шуюся еще во времена первоначального христианства борьбу за равные права всех людей до конца — до социального равенства, то Ницше, напротив, страстно выступает против самой идеи равенства всех людей и потому считает именно христианство началом совре­менного падения человечества.

Правда, в философии Ницше есть подводное тече­ние, которое как бы противоречит всем приведенным выше заявлениям и суждениям. Это неудивительно, потому что Ницше, как и Кьеркегор, как многие другие философы-иррационалисты XIX и XX веков, — гума­нист, потерпевший сокрушительное поражение. Мы не должны забывать, что главная мысль Ницше — защи­та человека от разрушения, защита искренняя и страст­ная. Однако мысль потерпевшего поражение гуманиста становится, если воспользоваться словами Бодлера, «цветком зла». Это странные цветы, но все же — цветы. В отрицании рационального мышления у Ницше иног­да гораздо больше мысли, чем у тех, кто пытался мыслить рационально. Вот почему Ницше читают до сих пор, а многие его рационально и гуманистически (формально гуманистически, то есть либерально) мыс­лящие оппоненты забыты.