Своеобразие лирики Мандельштама.

Осип Эмильевич Мандельштам знал подлинную цену себе и своему творчеству, считал, что повлияет “на русскую поэзию, кое-что изменив в ее строении и составе”. Никогда и ни в чем не изменял поэт себе. Позиции пророка и жреца предпочитал позицию живущего вместе и среди людей, созидающего то, что необходимо его народу.

Дано мне тело — что мне делать с ним.

Таким единым и таким моим?

За радость тихую дышать и жить

Кого, скажите, мне благодарить?

Я и садовник, я же и цветок,

В темнице мира я не одинок.

За талантливую поэзию наградой ему были гонения, нищета и в конце концов гибель. Но правдивые, оплаченные высокой ценой стихи, десятилетия не печатавшиеся, жестоко преследующиеся, выжили... и теперь вошли в наше сознание как высокие образцы человеческого достоинства, несгибаемой воли и гениальности.

Мандельштам был по-детски открытым и радостным человеком, идущим навстречу людям с чистой душой, не умеющим лгать и притворяться. Никогда не торговал он своим талантом, предпочитая сытости и комфорту свободу: благополучие не было для него условием творчества.

Поэт искренне пытался слиться со временем, вписаться в новую действительность, но постоянно ощущал ее враждебность. Со временем этот разлад становился все ощутимей, а потом и убийствен.

В жизни Мандельштам не был борцом и бойцом, ему ведомы были сомнения и страх, но в поэзии он был непобедимым героем, преодолевающим все трудности.

Критики обвиняли Мандельштама в оторванности от жизни, ее проблем, но он был очень конкретен, а это было страшнее всего для властей. Так он писал о репрессиях 30-х годов:

“Стихи должны быть гражданскими”,— считал поэт. Его стихотворение “Мы живем, под собою не чуя страны...” было равносильно самоубийству, ведь о “земном боге” он писал:

Его толстые пальцы, как черви, жирны,

А слова, как пудовые гири, верны.

Тараканьи смеются усища,

И сияют его голенища.

С начала 1930-х поэзия Мандельштама накапливает энергию вызова и «высокого» гражданского негодования, восходящего еще к древнеримскому поэту Ювеналу: Человеческий жалкий обугленный рот/ Негодует и «нет» говорит. Так рождается шедевр гражданской лирики – За гремучую доблесть грядущих веков.... (1931, 1935).

Между тем поэт все более ощущает себя затравленным зверем и, наконец, решается на гражданский поступок: в ноябре 1933 пишет стихи против Сталина Мы живем, под собою не чуя страны... Стихи быстро получили известность, разошлись в списках по рукам, заучивались наизусть. Участь Мандельштама была предрешена: 13 мая 1934 следует арест. Однако приговор оказался сравнительно мягким. Вместо расстрела или хотя бы лагеря – высылка в Чердынь и скорое разрешение переехать в Воронеж.

Здесь Мандельштам переживает последний, очень яркий расцвет поэтического гения (Три Воронежские тетради (1935–1937)). Венец «воронежской лирики» – Стихи о неизвестном солдате (1937). Поэт проникает внутрь новой «яви» – безисторического и обездуховленного материка времени. Здесь он исполняется глубокой волей «быть как все», «по выбору совести личной» жить и гибнуть с «гурьбой» и «гуртом» миллионов «убитых задешево», раствориться в бесконечном космическом пространстве вселенной и наполняющей его человеческой массе – и тем самым победить злое время. Поздняя мандельштамовская поэтика делается при этом еще более «закрытой», «темной», многослойной, усложненной различными подтекстными уровнями. Это поэтика «опущенных звеньев», когда для восстановления сюжета стихотворения нужно восстановить образ-посредник. Образ-посредник может таиться в скрытой и переработанной цитате, зашифрованном подтексте, который с большим трудом поддается восстановлению неподготовленным читателем. Но он может скрываться и в сугубо индивидуальной иррациональной логике авторского мышления, взламывающего готовое слово и извлекающей его скрытые смысловые глубины, часто архаичные, восходящие к древним мифологическим моделям.

И все же темноты могут неожиданно высветляться: воронежская земля, земля изгнания, воспринята как целомудренное чудо русского ландшафта. Суровый и чистый пейзаж служит фоном для торжествующей темы человеческого достоинства, неподвластного ударам судьбы: Несчастлив тот, кого, как тень его, / Пугает лай и ветер косит, / И беден тот, кто сам полуживой, / У тени милостыни просит.

Отвергая участь «тени», но все же «тенью» ощущая и себя, поэт проходит через последнее искушение – попросить милостыни у того, от кого зависит «возвращение в жизнь». Так в начале 1937 появляется Ода Сталину – гениально составленный каталог штампованных славословий «вождю». Однако Ода Мандельштама не спасла. Ее герой – хитрый и мстительный – мог начать со своими обидчиками лукавую игру и, к примеру, подарить жизнь и даже надежду – как и произошло с Мандельштамом, который в мае 1937 отбыл назначенный срок воронежской ссылки и вернулся в Москву. Но простить и забыть оскорбление Сталин не мог: в мае 1938 следует новый арест Мандельштама (формально – по письму наркому Ежову генерального секретаря Союза Советских писателей В.П. Ставского). Поэта отправляют по этапу на Дальний Восток.