4. Мировое общество риска: клетка модерна открывается

Зрелище глобальных экологических опасностей толкает многих к фатализму. Можно ли с учетом этого механизма са­моразрушения глобальной индустриальной метасистемы по­литически действовать с открытыми глазами, т. е. не обма­нывая себя? При такой — пардон — наивно-реалистической близорукости в отношении существующих “в себе” опасностей упускается из виду изюминка теории мирового общества риска.

Дело в том, что наиболее заметный признак конфлик­тов в последовательности рисков заключается в том, что прежде деполитизированные области принятия решений благодаря общественному восприятию рисков политизи­руются; они становятся — в основном недобровольно и преодолевая сопротивление могущественных институтов, монополизирующих эти решения, — открытыми для обще­ственного сомнения и дебатов. Так, в мировом обществе риска вдруг начинают публично растолковывать предме­ты и темы, которые прежде обсуждались только за закры­тыми дверями, к ним относятся, например, программы ин­вестиций в экономику, химический состав продуктов и медикаментов, научно-исследовательские программы, раз­работку новых технологий. Внезапно оказывается, что все это нуждается в общественном одобрении, и становится возможным разрабатывать и перестраивать правовые и ин­ституциональные рамки, чтобы легитимировать этот важ­ный прирост демократии и обеспечить ему продолжитель­ное существование.

Можно в шутку сказать: о нежелательных, пока еще невиданных “побочных проблемах” в последнее время повсюду диску­тируют как бы загодя, еще до того, как соответствующие про­дукты и технологии будут действительно изобретены.

Однако решающим является то, что эти расширения и углуб­ления демократии в далекие от политики области хозяйства, экономики, точных наук (а частично и приватной сферы) до сих пор блокируются старомодными “дефинитивными отношениями”, в соответствии с которыми бремя доказательств ложится не на тех, кто получает выгоду от рисков, но на тех, кто стра­дает от них.

Это значит, что в мировом обществе риска в результате об­щественного восприятия рисков возникает самокритичное об­щество, готовое — по крайней мере на словах — к противо­действию и к перестройке своего мышления, где, например, не соглашаются с заверениями верующих в технику техников. Последние утверждают: риск нулевой; но первые — те, кто при наступлении этого случая “нулевого” риска будет нести эко­номическую ответственность, заявляют: не подлежит страхо­ванию; экономический риск при наступлении случая слишком высок (пример: ядерная энергия, а также генная инженерия)'.

Одновременно вырисовываются контуры утопии экологи­ческой демократии, которая для меня была бы, в сущности, ответственным модерном. То, что называется “ответствен­ным”, что подразумевается при этом, можно объяснить, об­ратившись к дискуссиям в англо-саксонской философии и научно-исследовательской литературе на тему “technological citizenship”, технологическая гражданственность. Здесь набра­сывается образ общества, которое обсуждает последствия тех­нического и экономического развития до того, как принима­ются ключевые решения. Бремя доказательства в отношении будущих рисков и опасностей должно ложиться на виновни­ков, а не на потенциальные или актуальные жертвы: от прин­ципа “виновник платит” следует переходить к принципу “ви­новник доказывает”, какой (возможный) ущерб наносит его предприятие миру.

1. Так, вплоть до настоящего времени отсутствует положение о страховании для биологических и генноинженерных технологий. Никто не хочет страховать рис­ки биотехники. Получается, что водить автомобиль без страховки никто не име­ет права, а при пользовании генноинженерной установкой вполне можно обой­тись без нее.

Избежать стихийного внедрения технологических новаций в глобальных масштабах можно было бы, например, попы­тавшись политически поощрять техническое развитие во вну­шающих опасения областях с целью разработки альтернатив. При этом стоило бы создать автопортрет научно-технического развития, для того чтобы демонстрировать альтернативы, а не множить объективные принуждения. Тогда, возможно, уда­лось бы приглушить остроту нежелательного развития: на са­мом продвинутом уровне наготове имелось бы альтернатив­ное инновационное предложение, которое обладало бы выгодами отклоненной технической альтернативы, но не страдало бы ее недостатками. Вероятно, и политика могла бы сделать глобальной Сети предложение, которое окажется осу­ществимым благодаря своей привлекательности для Сети (при­мер: использование солнечной энергии). Здесь политика в от­ношении техники возвышается до авангардной политики, а политико-демократические альтернативы — до ключевых.

И наконец, следовало бы в первую очередь найти или изобре­сти новую систему правил, которая в правовом аспекте по-но­вому определяла и обосновывала бы вопросы о том, что есть “доказательство”, “уместность”, “истина”, “справедливость” в отношении вероятных, затрагивающих все человечество опас­ностей, которые несет наука. Необходимо второе Просвещение, благодаря которому наше понимание, наши глаза и глаза на­ших институтов раскрылись бы и увидели всю незрелость (в которой сами и повинны) первой индустриальной цивилиза­ции вместе со всеми порожденными ею опасностями.

Откуда возникает эта политическая мобилизация, эта — если все идет благополучно — “недобровольная демократиза­ция” через конфликты риска? Общество риска подразумева­ет, что прошлое теряет свою детерминирующую силу для со­временности. На его место — как причина нынешней жизни и деятельности — приходит будущее, т. е. нечто несуществу­ющее, конструируемое, вымышленное. Когда мы говорим о рисках, мы спорим о чем-то, чего нет, но что могло бы про­изойти, если сейчас немедленно не переложить руль в проти­воположном направлении. Риски, в которые верят, это кнут, с помощью которого можно подстегнуть современность и по­догнать ее. Чем грозней тени, которые отбрасывает на совре­менность вырисовывающееся ужасное будущее, тем продол­жительнее потрясения, которые могут быть вызваны сегодня в результате реализации драматургии риска.

Утвердившиеся дефиниции риска являются, таким образом, политической волшебной палочкой, с помощью которой сы­тое общество, уютно пригревшееся в ситуации статус-кво, само себя учит бояться и тем самым — недобровольно и неохотно — активизируется и политизируется в своих центрах. Инсцени­рованная в символах и образах драматургия риска есть в этом смысле противоядие от присущей современности пошлости жизни “как она есть”. Общество, которое видит в себе обще­ство риска, находится — если выразиться языком католиков — в состоянии грешника, который исповедует свои грехи, чтобы по крайней мере философствовать о возможности и желательнос­ти “лучшей” жизни, гармонирующей с природой и мировой совестью. Ибо лишь немногие желают, чтобы руль действитель­но был переложен. Большинство же хочет и того, и другого — они желают, чтобы ничего не происходило, и жалуются на то, что ничего не происходит. Ведь тогда становится возможным наслаждаться дурной-доброй жизнью, как и ее угрозами.

В этом разрушительном, невольном, невиданном, затраги­вающем политические основы усомнения-в-себе (“рефлек­сивная модернизация” 1.), затеваемом повсюду благодаря вос-

' Beck U., Giddens A., Lash S. Reflexive Modemisierung. Frankfurt/M. 1996.

принимаемым рискам, совершается, в сущности, то, что со­циологи, которые молятся на Макса Вебера, считают едва ли возможным: институты приходят в движение. Макс Вебер по­ставил диагноз: модерн превращается в железную клетку, в которой люди, подобно феллахам в Древнем Египте, должны теперь приносить жертвы на алтари рациональности. Теория м и рового общества риска выдвигает противоположный принцип: клетка модерна открывается.

Те, кто как бы наивно-реалистически страшится послед­ствий того или иного риска, упускают из виду, что смущают не столько эти побочные последствия — тот или иной “яд не­дели”, сколько побочные последствия побочных последствий в институтах: не только коровы, но и правительственные партии, власти, мясные рынки, потребители и т. п. становятся “бешеными”.