Эйнхард (около 770 – 840)

Академическое прозвище – Веселиил (по имени библ. персонажа, строителя храма Соломона) дано было Эйнхарду, так как он имел склонность к архитектуре. Родился он в зарейнской Германии и первоначальное образование получил в Фульдском монастыре, затем обучался в Дворцовой школе Карла у Алкуина. Его главное сочинение – «Жизнь Карла Великого», написанное в подражание «Жизни двенадцати цезарей» Светония и пользовавшееся в средние века огромной популярностью. Эйнхарду приписывается также участие в составлении «Лоршских анналов», описывающих события с 741 по 839 год. Кроме того, ему принадлежит сочинение «О перенесении мощей святого Марцеллина и Петра», теологический трактат и собрание писем.

Жизнь Карла Великого

Решив описать частную жизнь, обычаи и в какой-то мере подвиги моего государя и воспитателя Карла, выдающегося и заслуженно прославленного короля, я стремился сделать это с возможно большей краткостью, стараясь не пропустить ничего из того, что могло дойти до меня, и вместе с тем не возбудить многословным рассказом неудовольствия читателей, которые с пренебрежением относятся ко всему новому; боюсь только, что вряд ли возможно избежать недовольства новыми сочинениями со стороны тех, кто пренебрегает даже и произведениями древних писателей, весьма образованных и красноречивых. И хотя, несомненно, немало есть людей, которые посвятили досуг литературным занятиям, которые не считают современный мир столь ничтожным, чтобы все происходящее теперь предавать молчанию и забвению как недостойное памяти, и которые предпочитают в надежде на долговечность славы рассказывать о прекрасных деяниях других людей, чем, ничего не записывая, обрекать на забвение потомством собственную славу, – тем не менее, думается, и я имел право взяться за сочинение подобного рода, поскольку никто, я уверен, не мог бы правдивее меня рассказать, как говорится, с добросовестностью очевидца, о событиях, которые я сам пережил и оценил; да и не мог я знать наверное, возьмется ли писать об этом кто-либо другой. И я почел, что лучше мне вместе с другими писать об одном и том же, сохранив это для потомства, чем допустить, чтобы исчезли во мраке забвения славная жизнь самого замечательного и великого короля своего века и его исключительные, почти неподражаемые для людей нашего времени, подвиги. Была и другая, по-моему, небезосновательная причина, которая сама по себе уже могла быть достаточной, чтобы побудить меня к написанию этого труда, а именно: щедрая его забота обо мне и постоянные дружественные отношения, в которых я находился с ним самим и с его детьми со времени моего пребывания при дворе. Он меня так привязал к себе и сделал своим должником как при жизни, так и после смерти, что все по праву могли бы считать меня неблагодарным и за это осуждать, если бы я, забыв все оказанное мне добро, обошел молчанием славнейшие и блестящие деяния человека, которому я стольким обязан, и допустил, чтобы жизнь его осталась без литературных воспоминаний и должной похвалы, будто он никогда и не существовал, правда, чтобы написать и потом изложить это по порядку, мало не то что моего слабого и скромного дарования, которого почти и нет, – самому красноречию Туллия пришлось бы потрудиться над этим.

И вот мой труд, который должен сохранить память о превосходном и великом деятеле; здесь, кроме его подвигов, ты ничему не подивишься, разве что, быть может, тому, что я, варвар¹¹¹, едва владеющий латинской речью, вообразил, что смогу написать по-латыни что-то прилично и толково и что посмел не обратить внимания на слова Цицерона из первой книги «Тускуланских бесед», где он, говоря о латинских писателях, выразился вот как: «Излагать письменно свои мысли, не будучи в состоянии ни расположить их, ни отделать, ни доставить какое-то удовольствие читателю, свойственно лишь человеку, безрассудно злоупотребляющему и досугом и сочинительством». Это суждение знаменитого оратора могло бы, пожалуй, удержать меня от моего намерения, не реши я заранее лучше подвергнуться суду людей и рискнуть своим скромным талантом, написав это, чем, щадя себя, оставить без внимания память о столь великом человеке.

4. О его рождении, младенчестве или даже детстве я считаю бессмысленным писать, поскольку нигде не сохранилось каких-либо записей и нет теперь никого из переживших его людей, кто бы мог дать сведения об этом; поэтому я сразу же перейду, оставив в стороне неизвестное, к изложению и описанию его деятельности, характера и других сторон его жизни, таким, однако, образом, чтобы сначала рассказать о его деяниях у себя в королевстве и за его пределами, потом о его характере и любимых занятиях, наконец – о его управлении и кончине, не пропустив ничего из того, что важно или необходимо знать.

5. Из всех войн, которые он вел, первой была война аквитанская, начатая, но не законченная еще его отцом¹¹²; он предпринял ее, рассчитывая на скорое окончание, еще при жизни брата, чьей помощи он даже просил. И хотя брат, обещав содействие, обманул его, он продолжал поход весьма решительно и намеревался не оставлять своего начинания и не отступать от однажды предпринятого дела, пока настойчивостью и выдержкой он не достигнет намеченной цели. Он принудил Гунольда¹¹³, который по смерти Вайсария пытался завладеть Аквитанией и возобновить почти уже окончившуюся войну, покинуть Аквитанию и бежать в Васконию¹¹⁴; но и там, не оставляя его в покое, он переходит реку Гаронну и через послов предлагает герцогу Васконии Лупу выдать перебежчика, – в случае же промедления грозит потребовать его силою оружия. Тогда Луп, последовав здравому совету, не только выдал Гунольда, но и сам, вместе с областью, которой управлял, покорился его власти...

18. Таков он был в том, что касалось защиты, расширения и вместо с тем украшения государства. Теперь я намерен приступить к рассказу о его духовных качествах, его необыкновенной выдержке в каком угодно, и в счастливом и в несчастливом положении, а также о том, что относится к его частной и семейной жизни.

После смерти отца, разделив с братом власть, он переносил его зависть с таким терпением, что всем казалось удивительным, как это могло даже не вызвать в нем гнева. Затем под влиянием уговоров матери, он женился на дочери лангобардского короля Дезидерия, но по неизвестной причине спустя год развелся с ней и взял в жены Хильдегарду, женщину знатного происхождения из племени швабов. Она родила ему трех сыновей: Карла, Пипина и Людовика и столько же дочерей: Гертруду, Берту и Гислу. Кроме того, Карл имел еще трех дочерей: Теодраду, Гильтруду, Руотгайду, двух от жены Фастрады из племени восточных франков, т.е. германцев, третью от какой-то наложницы, имя которой не приходит мне сейчас на память. После смерти Фастрады женился он на алеманке Лиутгарде, от которой детей не имел. По смерти этой имел он трех наложниц: Герсуинду из Саксонии, от которой, родилась дочь по имени Адальтруда, Регину, родившую ему Дрогона и Гуга, Адалинду, от которой родился Теодорих. Мать его Бертрада до старости была у него в большой чести. Он выказывал ей столь высокое почтение, что никогда между ними не возникало никакого раздора, за исключением ссоры при разводе с дочерью короля Дезидерия, на которой он женился по ее совету. Она умерла уже после смерти Хильдегарды, когда уже увидела трех внуков и столько же внучек в своем доме. Он похоронил её с великими почестями в той же самой базилике святого Дионисия, где покоился отец. Была у него единственная сестра по имени Гисла, с девичьих лет посвященная религиозной жизни; к ней он, как и к матери, относился с большой нежностью. Она умерла за несколько лет до его кончины в монастыре, где жила.

19. Детей своих он считал нужным воспитывать так, чтобы как сыновья, так и дочери прежде всего изучали благородные искусства, к которым он и сам прилагал старание. Затем он велел сыновьям, как только позволил их возраст, упражняться в верховой езде, по обычаю франков, учиться владению оружием и охоте; дочерям же он приказал учиться прясть шерсть, трудиться за прялкой и веретеном и совершенствоваться во всяком добронравии, чтобы не отупеть в праздности.

Из всех этих детей еще до своей смерти он потерял двух сыновей и одну дочь: старшего Карла, Пипина, которого сделал правителем Италии, и Гертруду, старшую из дочерей, обрученную с греческим императором Константином. Из них Пипин оставил после себя одного сына, Бернгарда, а также пять дочерей – Аделаиду, Атулу, Гуитраду, Бартайду, Теодраду. По отношению к ним король особенно явно показал свое добросердечие, когда по смерти сына сделал внука его наследником и внучек позволил воспитывать вместе со своими дочерьми. Смерть сыновей и дочери, при всей отличавшей его твердости духа, переносил он недостаточно стойко, и по своему добросердечию, которое его прославило не меньше, не в силах был сдерживать слез. Даже при известии о смерти римского папы Адриана, с которым его связывала особенная дружба, плакал он так, как если бы потерял брата или дорогого сына.

Ибо был он весьма расположен к дружбе, легко сближался о людьми, неуклонно соблюдал верность и свято чтил тех, с кем связал себя дружескою близостью. О воспитании сыновей и дочерей он проявлял такую заботу, что, находясь дома, не обедал никогда без них, и никогда без них не путешествовал: сыновья ехали верхом рядом с ним, чуть сзади следовали дочери под охраной телохранителей, специально для этого назначенных. Были они очень красивы и так горячо им любимы, что – дивно сказать – ни одну из них он не хотел отдать в жены ни кому-либо из своих, ни чужеземцу, но держал всех при себе до самой своей смерти, говоря, что не может обходиться без их общества. Из-за этого, счастливый во всем другом, испытал он козни превратной судьбы. Однако он делал вид, будто и не возникало никогда никакого подозрения и не расходились слухи о позоре какой-либо из дочерей.

21. Он любил иноземцев и очень заботился об оказании им надлежащего приема, так что их многочисленность не без основания казалась обременительной не только для двора, но и для всего государства. Сам же он, по своему великодушию, отнюдь не тяготился этим, потому что даже весьма ощутимые неудобства вознаграждались здесь славой щедрости и ценой доброго имени.

22. Телосложения он был дородного и крепкого, роста высокого, но не сверх меры, – ведь, как известно, рост его измерялся семью его стопами, – верхняя часть головы округленная, глаза большие и живые, нос чуть больше среднего, красивая седина.

Все это придавало его наружности, стоял он или сидел, внушительность и достоинство; и хотя шея его, казалось, была толста и несколько коротка, а живот слегка выдающийся, однако соразмерность остальных частей тела скрывала это. Походка его была твердой и вся осанка мужественной, только голос, хоть и звучный, не совсем соответствовал телосложению. Здоровьем он отличался превосходным, лишь в последние четыре года перед смертью у него часто случались приступы лихорадки и под конец он стал прихрамывать на одну ногу.

И даже тогда поступал он больше по своему усмотрению, чем по совету врачей, которые стали ему почти ненавистны за то, что убеждали его отказаться от привычной жареной пищи и привыкать к вареной. Он постоянно упражнялся в верховой езде и охоте, что было обычаем его народа: едва ли найдется на земле другое племя, которое могло бы равняться франкам в этом искусстве. Любил он еще пар горячих природных источников, часто укреплял свое здоровье плаванием и был столь искусен в этом, что никто, по справедливости, не мог превзойти его. Поэтому он и построил себе дворец в Ахене и жил там постоянно в последние годы жизни до самой смерти. И приглашал он к купанию не только сыновей, но сановников и друзей, нередко даже и свиту и толпу телохранителей, так что иной раз до ста и даже более человек купались вместе с ним.

23. Одежду он носил отечественную, т.е. франкскую. На тело надевал полотняную рубашку и полотняные штаны, сверху тунику, окаймленную шелком, и набедренник; затем надевал обмотки на голени и башмаки на ноги; зимой прикрывал плечи и грудь камзолом, изготовленным из шкур выдры или соболя, набрасывал воинский плащ цвета морской воды и всегда был опоясан мечом, рукоятка и перевязь которого были из золота и серебра. Иногда он носил даже меч, украшенный драгоценными камнями, но это только в особо торжественных случаях или для приема иноземных гостей, что касается иноземной одежды, хотя бы и очень красивой, он относился к ней с пренебрежением и никогда не позволял себе надевать ее; Только и Риме, один раз по желанию папы Адриана, в другой – по настоянию его преемника Льва, он облачился в длинную тунику и хламиду и даже обулся в башмаки, сшитые по римскому образцу. В дни больших праздников появлялся он в златотканом одеянии, в башмаках, украшенных драгоценными камнями, в плаще, скрепленном золотой пряжкой, в короне тоже из золота и украшенной драгоценностями. В прочие же дни его одежда мало чем отличалась от обычной простонародной одежды.

24. В пище и питье он был воздержан, особенно в питье, потому что не терпел пьянства ни в ком, тем более в себе самом и в своих близких. В пище он, все же, не мог быть столь же воздержанным и часто жаловался, что пост вреден его здоровью. Пиры он устраивал редко, да и то лишь в дни особых торжеств, но тогда уж для множества гостей. К обычному обеду подавались только четыре блюда; кроме жаркого, которое охотники обычно вносили на вертеле и которое он ел охотнее всякого другого кушанья. За обедом он слушал какую-нибудь музыку или чтение. Читали ему истории и деяния древних. Доставляли ему удовольствие и книги блаженного Августина, особенно те, которые называются «О граде Божьем». В отношении вина и прочих напитков он был так воздержан, что за обедом редко пил более трех раз. Летом, после дневного завтрака, он съедал несколько плодов и запивал один раз, затем, сняв одежду и обувь, как он это делал на ночь, отдыхал часа два или три. Ночью спал так, что сон его прерывался раза четыре или пять, и он не только просыпался, но даже и вставал. Когда он обувался и одевался, он впускал к себе не только друзей, но даже, если дворцовый граф сообщал о каком-то спорном деле, которое нельзя было решить без согласования с ним, приказывал тотчас ввести тяжущиеся стороны и, ознакомившись с делом, произносил приговор, как если бы сидел на судейском месте. И не одно это, но вообще все, что следовало ему сделать в этот день, или какие нужно было отдать распоряжения служащимся обдумывал в это же время.

25. Красноречием он был одарен богатым и изобильным и мог с большой ясностью выражать все, что бы ни захотел. Не довольствуясь только отеческим языком, он прилагал старание к изучению языков иностранных. Латинским языком он владел так хорошо, что обычно молился на нем, так же как и на родном; что касается греческого языка он умел лучше его понимать, чем говорить на нем. Вообще же он был так речист, что мог бы даже показаться многословным. Благородными искусствами он занимался с величайшим усердием и, высоко ценя знатоков в этой области, оказывал им большие почести. Уроки грамматики он брал у старого диакона Петра Пизанского, в прочих науках наставником его был сакс из Британии Альбин, по прозвищу Алкуин, тоже диакон, человек всесторонне образованный. Под его руководством он много и времени и сил положил на изучение риторики, диалектики и особенно астрономии. Он изучал искусство вычисления и с большим вниманием и любознательностью наблюдал за движением звезд. Пытался он также писать и с этой целью имел обыкновение держать под подушкой в кровати навощенные дощечки и листки пергамента, чтобы в свободное время приучать руку выводить буквы; но несвоевременно и слишком поздно начатый труд принес мало успеха.

30. Под конец жизни, уже ослабленный болезнью и старостью, призвал он к себе сына своего Людовика, короля Аквитанского, единственного из сыновей Хильдегарды, оставшегося в живых, и перед собравшимися со всего королевства знатнейшими франками и при всеобщем согласии торжественно объявил его соправителем всего королевства и наследником императорского титула, а потом, возложив на его голову корону, приказал именовать его императором и Августом. Это его решение было принято всеми присутствующими с большим одобрением, потому что мысль о благе государства, казалось, была внушена ему свыше. Этот поступок и возвысил его достоинство и нагнал немало страху иноземным народам. Отослав затем сына в Аквитанию, сам он, по своему обыкновению, как ни удручен был старостью, отправился на охоту в окрестности ахенского дворца и, проведя за такого рода занятием остаток осени, вернулся в Ахен к ноябрьским календам. Оставшись там на зиму, в январе схватил он сильную лихорадку и слег в постель. Тот час же, как обычно при лихорадке, он перестал есть, полагая, что таким воздержанием можно отогнать, или по крайней мере ослабить болезнь. Но, когда к лихорадке добавилась боль в боку, которую греки называют плевритом, а он все еще соблюдал пост и подкреплял тело лишь очень скудным питьем, он скончался на седьмой день болезни, после принятия святого причастия, на 72 году жизни и на 47 году правления, в пятый день до Февральских календ, в третьем часу дня.

31. Его тело, торжественным образом омытое и приготовленное для погребения, при великом плаче всего народа было внесено в церковь и погребено. Сначала колебались, где следует положить его, потому что он сам при жизни никаких указаний об этом не дал. В конце концов все согласились, что нигде нельзя похоронить его с большей почестью, кроме как в той базилике, которую он сам построил в том же городе на свои частные средства из любви к Богу и Господу нашему Иисусу Христу и в честь святой Приснодевы Богородицы. Здесь и был он погребен в самый день своей смерти, а на гробнице воздвигли позолоченную арку с его изображением и надписью. Надпись гласила: «В этой могиле покоится тело Карла, великого и православного императора, который достойно расширил королевство франков и правил счастливо 47 лет. Умер в возрасте 70 лет, в год воплощения Христа 814, в VII индиктион¹¹⁵, в 5 день до февральских календ».