Источник: Мертон Р. Социальная теория и социальная структура. М., 2006. С. 243-281.

Роберт МЕРТОН. СОЦИАЛЬНАЯ СТРУКТУРА И АНОМИЯ

До недавнего времени, а тем более раньше, можно было говорить о наличии в психологической и социологической теории отчетливой тенденции объяснять несовершенное функционирование социальных структур недостаточным социальным контролем над повелительными биологическими влечениями человека. Образ отношений между человеком и обществом, предполагаемый этой доктриной, столь же ясен, сколь и сомнителен. Вначале существуют биологические импульсы человека, стремящиеся достичь своего полного выражения. А затем появляется социальный порядок, являющийся по существу аппаратом, который обеспечивает управление импульсами, социальную переработку напряжений и, по выражению Фрейда, “отказ от удовлетворения”. Тем самым предполагается, что неподчинение требованиям социальной структуры укоренено в изначальной природе человека¹. Именно глубинные биологические импульсы время от времени прорываются через социальный контроль. А следовательно, конформность есть результат утилитарного расчета или ускользающего от сознания обусловливания.

С последними достижениями социальной науки этот узел концепций претерпел существенную модификацию. Прежде всего, уже не кажется столь очевидным, что человек противостоит обществу в нескончаемой войне между биологическим импульсом и социальным ограничением. Образ человека как неприрученного сплетения импульсов начинает выглядеть больше похожим на карикатуру, чем на портрет. Кроме того, в анализ поведения, отклоняющегося от предписанных образцов, все более проникало социологическое видение проблемы. Ибо какую бы роль ни играли биологические импульсы, остается открытым вопрос, отчего же все-таки частота отклоняющегося поведения различается в разных социальных структурах и как так получается, что в разных социальных структурах отклонения приобретают разные формы и образцы (patterns). Сегодня, как и прежде, нам предстоит еще многое узнать о тех процессах, в ходе которых социальные структуры создают такие условия, при которых нарушение социальных кодексов становится “нормальной” (т. е. ожидаемой) реакцией². Настоящая глава представляет собой очерк, в котором предпринимается попытка прояснить эту проблему.

Понятийная схема, представленная в этом очерке, призвана обеспечить единый систематический подход к анализу социальных и культурных источников девиантного поведения. Наша главная цель — раскрыть, каким образом некоторые социальные структуры оказывают на некоторых лиц в обществе определенное давление, побуждающее их вести себя скорее вразрез с предписаниями, нежели в соответствии с ними. Если бы мы смогли выявить группы, особенно подверженные такому влиянию, то следовало бы ожидать, что именно в них мы найдем заметно высокую интенсивность девиантного поведения, и не потому что люди, составляющие их, обладают какими-то особыми биологическими предрасположенностями, а потому что они нормально реагируют на социальную ситуацию, в которой они оказываются. Взгляд, принятый в этой статье, социологический. Нас интересуют вариации в уровнях интенсивности девиантного поведения, а не масштабы его проявления³. И если наши поиски увенчаются успехом, мы увидим, что некоторые формы девиантного поведения психологически так же нормальны, как и конформное поведение, и приравнивание девиантного поведения к психологической ненормальности будет поставлено под вопрос.

ОБРАЗЦЫ КУЛЬТУРНЫХ ЦЕЛЕЙ И ИНСТИТУЦИОНАЛЬНЫХ НОРМ

Среди множества элементов социальной и культурной структур есть два непосредственно для нас важных. Они аналитически различимы, хотя в конкретных ситуациях и сливаются воедино. Первый — это определенные культурой цели, намерения и интересы, выступающие как требуемые законные цели для всех членов общества либо некоторых его членов, так или иначе в нем размещенных. Эти цели более или менее связаны друг с другом (степень этой связи — вопрос эмпирический) и складываются в более или менее строгую иерархию ценностей. Приобретая эмоциональную поддержку и значимость, господствующие цели устанавливают определенные рамки, в которые должны укладываться человеческие устремления. Это вещи, “за которые стоит бороться”. Это основной, хотя и не единственный, компонент того, что Линтон назвал “проектами групповой жизни”. И хотя какие-то (не все) из этих культурных целей прямо связаны с биологическими влечениями человека, последние их все-таки не определяют.

Второй элемент культурной структуры определяет, регулирует и контролирует приемлемые способы достижения этих целей. Каждая социальная группа неизменно связывает свои культурные цели с укорененными в ее нравах и институтах нормами, регулирующими допустимые процедуры продвижения к этим целям. Эти регулирующие нормы не обязательно совпадают с техническими нормами, или нормами эффективности. Многие процедуры, которые с точки зрения отдельных индивидов эффективнее всего обеспечивали бы обретение желаемых ценностей — применение силы, обмана, власти, — выведены за пределы институциональной сферы разрешенного поведения. Иногда недозволенные процедуры содержат элементы, могущие быть целесообразными для самой группы — например, табу, которые исторически накладывались на вивисекцию, на медицинские эксперименты или на социологический анализ “священных” норм, — ведь критерием приемлемости является не техническая эффективность, а ценностно окрашенные чувства (поддерживаемые либо большинством членов группы, либо теми, кто способен содействовать усилению этих чувств совокупными средствами власти и пропаганды). Во всех случаях выбор средств достижения культурных целей ограничивается институционализированными нормами.

Социологи часто говорят, что такие механизмы контроля заключены “в нравах” или действуют через социальные институты. Такие эллиптические суждения в общем-то правильны, однако скрывают от внимания тот факт, что культурно стандартизированные практики не все одним миром мазаны. Они подчинены целой гамме контролирующих норм; в них могут быть представлены безусловно предписываемые, просто предпочтительные, разрешенные или запрещенные образцы поведения. И, конечно, при оценке действенности социального контроля необходимо принимать в расчет эти его разновидности, очень приблизительно разграничиваемые с помощью терминов “предписание”, “предпочтение”, ”разрешение” и ”запрещение”.

Более того, говоря, что культурные цели и институционализированные нормы сообща придают форму существующим практикам, мы вовсе не имеем в виду, что их связывают друг с другом неизменные отношения. Культурное акцентирование определенных целей изменяется независимо от степени акцентирования институционализированных средств. Может возникать очень мощное, временами даже исключительное, превознесение ценности каких-то особых целей, соединенное со сравнительным отсутствием заботы об институционально предписанных средствах их достижения. В предельном случае масштабы распространения альтернативных процедур определяются исключительно техническими, но не институциональными нормами. В этом гипотетическом крайнем случае становятся дозволенными все и любые процедуры, обещающие достижение всезначащей цели. Это один из типов плохо интегрированной культуры. Другой крайний случай обнаруживается в группах, в которых деятельности, первоначально задуманные как средства, превращаются в самодостаточные практики, не преследующие никаких последующих целей. Первоначальные цели забываются, и непоколебимая верность институционально предписанному поведению становится предметом ритуала⁴. Главной ценностью становится полная конформность. На какое-то время это гарантирует социальную стабильность — но ценой потери гибкости. Поскольку степень распространения альтернативных способов поведения, дозволяемых культурой, жестко ограничивается, утрачивается почти всякая основа для приспособления к новым условиям. Возникает связанное традицией “священное” общество, отмеченное чертами неофобии. Между этими крайними типами располагаются общества, которые сохраняют относительное равновесие в акцентировании культурных целей и институционализированных практик; это интегрированные и относительно стабильные, хотя при этом и изменяющиеся, общества.

Действительное равновесие между этими двумя аспектами социальной структуры сохраняется до тех пор, пока индивиды, придерживающиеся тех и других ограничений, получают при этом удовлетворение, т. е. получают как удовлетворение от достижения целей, так и удовлетворение, напрямую вытекающее из направленных в институциональное русло способов борьбы за их достижение. Здесь мы имеем дело как с продуктом, так и с процессом, как с результатом, так и с деятельностью. Так, индивид должен непрерывно черпать удовлетворение и из самого участии в конкурентном порядке, и из “затмевания” конкурентов; только тогда этот порядок может быть сохранен. Если интерес смещается исключительно в сторону результата конкуренции, те, кто вечно терпит поражение, могут — что вполне понятно — попытаться изменить правила игры. Жертвы, которые время от времени (но не всегда, как полагал Фрейд) влечет за собой подчинение институциональным нормам, должны компенсироваться социализированными вознаграждениями. Распределение социальных статусов, происходящее в процессе конкуренции, должно быть организовано так, чтобы давать положительные стимулы к верности статусным обязательствам для каждой позиции в рамках этого распределительного порядка. В противном случае, как вскоре станет ясно, следствием становится аберрантное поведение. Моя главная гипотеза как раз и состоит в том, что отклоняющееся поведение можно социологически рассматривать как симптом расхождения между культурно предписанными устремлениями и социально структурированными путями осуществления этих устремлений.

Из типов обществ, возникающих в результате независимого изменения культурных целей и институционализированных средств, нас прежде всего будет интересовать первый: общество, в котором придается исключительно сильный акцент некоторым целям, но нет соответствующего акцентирования институциональных процедур. Во избежание неправильного понимания это утверждение следует разъяснить. Нет ни одного общества, где не было бы норм, регулирующих поведение. Однако общества отличаются друг от друга тем, насколько эффективно народные обычаи, нравы и институциональные требования интегрированы с целями, занимающими высокое положение в иерархии культурных ценностей. Иногда культура может подталкивать индивидов к сосредоточению их эмоциональных убеждений на комплексе превозносимых культурой целей, но при гораздо меньшей эмоциональной поддержке предписанных способов продвижения к этим целям. При таком различии в акцентировании целей и институциональных процедур последние могут быть настолько ослаблены превознесением целей, что поведение многих индивидов будет полностью ограничиваться соображениями технической целесообразности. В этом контексте единственно важным становится вопрос: какая из доступных процедур наиболее эффективна в деле заполучения культурно одобренной ценности⁵. Наиболее эффективной в техническом плане процедуре — вне зависимости от того, узаконена она культурой или нет, — как правило, начинают отдавать предпочтение перед институционально предписанным поведением. По мере продолжающегося размывания институциональных норм общество становится нестабильным, и в нем появляется то, что Дюркгейм назвал “аномией” (или безнормностью)⁶.

Действие этого процесса, приводящего к аномии, можно легко увидеть в ряде известных и поучительных, хотя, возможно, и тривиальных случаев. Так, в спортивных соревнованиях, когда цель достижения победы лишается своих институциональных нарядов и успех начинает истолковываться как “выигрыш в игре”, а не как “выигрыш в соответствии с правилами игры”, первенство явно отдается применению незаконных, но технически эффективных средств. Звезду футбола, играющего в команде противника, исподтишка сбивают с ног; борец выводит из строя соперника хитроумным, но запрещенным приемом; бывшие питомцы университета тайком субсидируют “студентов”, чьи таланты ограничиваются областью спорта. Акцентирование цели настолько ослабляет удовлетворения, приносимые самим участием в состязательной активности, что теперь удовлетворение обеспечивается только успешным результатом. В силу того же процесса напряжение, порождаемое желанием выиграть, снимается при игре в покер успешной сдачей самому себе четырех тузов, а при игре в пасьянс — вот уж где поистине расцвел культ успеха — дальновидным тасованием карт. Чуть заметный приступ смущения в последнем случае и манера действовать тайком, свойственная общественным правонарушениям, ясно показывают, что институциональные правила игры известны тем, кто уклоняется от их соблюдения. Но культурное (или идиосинкратическое) гипертрофирование цели успеха заставляет людей лишить их своей эмоциональной поддержки⁷.

Этот процесс, разумеется, не ограничивается областью спортивных соревнований; последние просто дают нам микрокосмические образы социального макрокосма. Процесс, посредством которого превознесение цели порождает в буквальном смысле слова деморализацию, то есть разинституционализацию средств, происходит во многих⁸ группах, где эти два компонента социальной структуры плохо интегрированы друг с другом.

Нынешняя американская культура, видимо, близка к крайнему типу, в котором сильное акцентирование некоторых целей успеха не сопровождается эквивалентным акцентированием институциональных средств. Было бы, разумеется, нереалистично утверждать, что накопленное богатство является единственным символом успеха, как, впрочем, и отрицать, что американцы отдают ему в своей шкале ценностей высокое место. Деньги в значительной степени были освящены как самоценность, стоящая выше того, тратят ли их на предметы потребления или используют для увеличения власти. “Деньги” особенно хорошо приспособлены для того, чтобы стать символом престижа. Как подчеркивал Зиммель, деньги в высшей степени абстрактны и безличны. Независимо от того, были ли они добыты обманом или институционально принятым способом, их можно использовать для приобретения одних и тех же товаров и услуг. Анонимность городского общества, сочетаясь с этими особенностями денег, позволяет богатству, источники которого могут быть неизвестны сообществу, в котором живет плутократ (а если даже и известны, то полученные таким путем деньги можно со временем “отмыть”), служить символом высокого статуса. Более того, в Американской мечте нет конечной точки, в которой можно бы было остановиться. Мера “денежного успеха” отличается удобной неопределенностью и относительностью. Как обнаружил Х. Ф. Кларк, на любом достигнутом уровне дохода американцы хотят иметь хотя бы на двадцать пять процентов больше (и, разумеется, вот это “хотя бы чуть-чуть побольше”, стоит только его достичь, повторяется снова). В этом потоке сдвигающихся стандартов нет стабильных мест, где можно было бы передохнуть, или, скорее, есть такое место, но оно всегда ухитряется быть “еще впереди”. Наблюдатель сообщества, в котором не являются редкостью шестизначные годовые жалованья, передает страдальческие слова одной из жертв Американской мечты: “В этом городе все меня презирают, потому что я зарабатываю всего тысячу в неделю. Это оскорбительно”⁹.

Говорить, что в американской культуре укоренилась цель денежного успеха, означает одно: что на американцев со всех сторон обрушиваются предписания, закрепляющие за ними право, а часто и обязанность сохранять эту цель даже перед лицом непрерывного разочарования. Пользующиеся престижем представители общества усиливают этот культурный акцент. В свою очередь, семья, школа и работа — основные факторы, формирующие структуру личности и целевую структуру американцев, — обеспечивают интенсивное дисциплинирующее воздействие, необходимое для того, чтобы индивид сохранял в неприкосновенности цель, которая постоянно от него ускользает, и черпал мотив в надежде на вознаграждение, которая из раза в раз не оправдывается. Как мы далее увидим, родители служат ремнем передачи ценностей и целей тех групп, в которые они входят, прежде всего своего социального класса или класса, с которым они себя идентифицируют. Школа, разумеется, также является официальным механизмом передачи господствующих ценностей; в значительной доле учебников, используемых в городских школах, либо неявно предполагается, либо открыто утверждается, что “образование развивает интеллект и тем самым гарантирует хорошую работу и денежный успех”¹⁰. В центре этого процесса дисциплинирования людей, направленного на поддержание их несбыточных устремлений, лежат культурные прототипы успеха, живые документальные подтверждения того, что Американскую мечту можно осуществить, были бы только для этого необходимые способности. Рассмотрим в этой связи следующие выдержки из делового журнала Nation’s Business. Они составлены на основе огромного сравнительного материала, обнаруженного в средствах массовой информации, устанавливающих культурные ценности делового класса.

Документ (Nation’s Business, Vol.27, No.8, p.7)	Его социологический смысл
”Ты, приятель, должно быть, рожден для такой работы, иначе бы у тебя были хорошие связи”.	Перед нами еретическое мнение — возможно, рожденное постоянными разочарованиями, — которое отвергает ценность сохранения явно неосуществимой цели и даже ставит под вопрос легитимность социальной структуры, которая обеспечивает неравный доступ к этой цели.
Это старый испытанный способ умерить амбиции.	Это контратака, открыто утверждающая культурную ценность сохранения своих устремлений и “амбиций” в неприкосновенности.
Прежде чем прислушаться к такой соблазнительной отговорке, спроси совета у этих людей:	Ясная формулировка функции, выполняемой нижеследующим перечнем “успехов”. Эти люди — живое свидетельство того, что социальная структура позволяет реализовать эти устремления в том случае, если человек этого заслуживает. И, соответственно, неудача в достижении этих целей свидетельствует только о личных недостатках неудачника. А стало быть, вызванную неудачей агрессию следует направлять внутрь, а не вовне; винить следует самого себя, а не социальную структуру, обеспечивающую всем свободный и равный доступ к возможностям.
Элмера Р. Джонса, президента “Уэллс-Фарго и Ко.”, который начал жизнь в бедности и после пятого класса бросил школу, чтобы впервые в жизни устроиться работу.	Первый прототип успеха: Все вправе иметь одинаково высокие амбиции, ведь как бы ни был низок стартовый уровень, подлинный талант может достичь каких угодно высот. Устремления должны оставаться в неприкосновенности.
Фрэнка К. Болла, главу фирмы “Мэйсон”, короля Америки в производстве стеклянной тары для фруктовой продукции, который вместе с лошадью своего брата Джорджа приехал в товарном вагоне из Буффало в Манси, штат Индиана, дабы открыть там собственное дело, ставшее потом крупнейшим в этой области.	Второй прототип успеха: Каковы бы ни были текущие результаты человеческих устремлений, будущее прямо-таки наполнено обещаниями лучшего; ведь самый обычный человек все еще может стать королем. И пусть кажется, что вознаграждения постоянно откладываются; в конце концов, они обязательно придут, как только твое предприятие станет ”крупнейшим в своей области”.
Дж. Л. Бивена, президента Центральной железнодорожной компании Иллинойса, который в возрасте двенадцати лет служил посыльным в погрузочной конторе в Новом Орлеане.	Третий прототип успеха: Если кажется, что извечные тенденции нашей экономики дают мало простора для малого бизнеса, то можно подняться наверх и в рамках гигантских бюрократических организаций, существующих в сфере частного предпринимательства. Если невозможно более стать королем в собственноручно созданном царстве, то можно, по крайнем мере, стать президентом в одной из экономических демократий. И неважно, в каком положении ты сейчас находишься, мальчика на побегушках или клерка; взгляд должен быть прикован к вершине.

Из разных источников исходит постоянное давление, побуждающее сохранять высокие притязания. Не иссякает поток поучительной литературы, выбрать из которого что-нибудь можно лишь с риском показаться несправедливым. Назовем лишь следующих авторов: преподобного Рассела Х. Конуэлла с его воззванием ”Алмазные россыпи”, которое было услышано и прочитано сотнями тысяч, и последующей книгой ”Новый день, или Новые возможности: книга для молодых”; Элберта Хаббарда, выступившего со знаменитым ”Посланием к Гарсиа” на летних сборах учителей, прошедших по всей стране; Орисона Суэтта Мардена, который первым во всем потоке книг предложил ”Секрет успеха”, расхваленный президентами университетов, потом объяснил, как пробиться вперед, в одноименной книге, вызвавшей восхищение президента Маккинли, и, наконец, отбросив прочь все эти демократические рекомендации, прочертил путь, пройдя который, ”Каждый человек — король”. Символика простого обывателя, взбирающегося на вершины, где обитает сословие экономических королей, глубоко вплетена в текстуру американского культурного образца и, по-видимому, находит свое наивысшее выражение в словах Эндрю Карнеги, человека, который знал, о чем говорил: “Стань королем в своих мечтах. Скажи самому себе: мое место на вершине”¹¹.

С этим позитивным акцентированием обязанности сохранять высокие цели соединен соответствующий акцент на наказании тех, кто умеряет свои амбиции. Американцев увещевают “не пасовать перед трудностями”, ведь в словаре американской культуры, как и в лексиконе молодежи, “нет слова «неудача»”. Призыв культуры очевиден: нельзя предаваться унынию, нельзя прекращать борьбу, нельзя понижать свои цели, ибо “не неудача, а скромная цель — вот что является преступлением”.

Итак, культура обязывает принять три культурные аксиомы: во-первых, всем надлежит бороться за достижение одних и тех же высших целей, поскольку путь к ним открыт для всех; во-вторых, текущая кажущаяся неудача — всего лишь остановка на пути к конечному успеху; и, в-третьих, настоящая неудача состоит лишь в снижении амбиций или отказе от них.

В грубом переложении на язык психологии эти аксиомы означают, во-первых, символическое вторичное подкрепление побудительного стимула; во-вторых, обуздание угрозы угасания реакции посредством сопутствующего стимула; в-третьих, повышение способности мотива вызывать повторение реакций несмотря на продолжающееся отсутствие вознаграждения.

В переложении на социологический язык эти аксиомы означают, во-первых, перенос критики среди тех, кто в силу своего положение в обществе лишен полного и равного доступа к возможностям, с социальной структуры на собственное Я; во-вторых, сохранение структуры власти в обществе путем принуждения индивидов, принадлежащих к низшим социальным стратам, к самоидентификации не с равными себе, а с теми, кто находится на самом верху (и к кому они в конечном счете присоединятся); в-третьих, обеспечение давлений, заставляющих подчиниться культурному диктату неумеренных амбиций, через угрозу неполного членства в обществе для не выполнивших это требование.

Именно в этих условиях и благодаря этим процессам нынешняя американская культура продолжает характеризоваться превознесением богатства как основного символа успеха и отсутствием соответствующего акцентирования законных путей, по которым можно было бы проследовать к этой цели. Как реагируют на это индивиды, живущие в таком культурном контексте? И какие следствия имеют наши наблюдения для доктрины, согласно которой типичной причиной девиантного поведения являются биологические импульсы, прорывающиеся через накладываемые культурой ограничения? Короче говоря, какие последствия для поведении людей, по-разному расположенных в социальной структуре, имеет культура, в которой акцентирование господствующих целей успеха стало все более отделяться от эквивалентного акцентирования институционализированных процедур их достижения?

ТИПЫ ИНДИВИДУАЛЬНОГО ПРИСПОСОБЛЕНИЯ

Теперь от этих культурных образцов перейдем к рассмотрению типов приспособления индивидов в обществе, имеющем такую культуру. Хотя в центре нашего внимания все еще будет оставаться культурное и социальное происхождение различных разрядов и типов отклоняющегося поведения, мы перенесем наше внимание с образцов культурных ценностей на типы приспособления к этим ценностям индивидов, занимающих разные позиции в социальной структуре.

Здесь мы рассмотрим пять типов приспособления. Они схематично представлены в следующей таблице, где (+) обозначает “принятие”, (—) — “отвержение”, а () — “отвержение господствующих ценностей и замену их новыми”.

ТИПОЛОГИЯ ФОРМ ИНДИВИДУАЛЬНОГО ПРИСПОСОБЛЕНИЯ¹²

Формы приспособления	Культурные цели	Институционализи-рованные средства
I. Конформность	+	+
II. Инновация	+	—
III. Ритуализм	—	+
IV. Бегство	—	—
V. Мятеж^13		

Анализ того, каким образом социальная структура оказывает на индивидов давление, побуждающее их к принятию того или иного из этих альтернативных способов поведения, следует предварить замечанием, что люди могут переходить от одной альтернативы к другой по мере вовлечения в разные сферы социальной деятельности. Эти категории относятся к ролевому поведению в специфических типах ситуаций, но не к личности. Это типы более или менее устойчивых реакций, а не типы организации личности. Рассмотрение этих типов приспособления в нескольких сферах поведения поставило бы сложную задачу, невыполнимую в рамках этой главы. Поэтому мы сосредоточим внимание на экономической деятельности — в широком смысле “производства, обмена, распределения и потребления товаров и услуг” — в нашем конкурентном обществе, где богатство приобрело высокую символическую ценность.

I. Конформность

Чем выше степень стабильности в обществе, тем более типичным и распространенным становится первый тип приспособления: конформность как к культурным целям, так и к институционализированным средствам. Не будь это так, поддержание стабильности и преемственности общества стало бы невозможным. Сеть ожиданий, конституирующая всякий социальный порядок, поддерживается модальным поведением его членов, выражающим подчинение установленным, хотя, возможно, и постоянно меняющимся культурным образцам. И лишь благодаря тому, что поведение, как правило, ориентируется на основные ценности общества, мы можем говорить о том, что скопление людей образует общество. До тех пор, пока не сложился запас ценностей, разделяемых взаимодействующими индивидами, существуют только социальные отношения, если можно так назвать беспорядочные взаимодействия людей, — но не общество. Так, в середине века мы можем говорить об Обществе Наций прежде всего как о фигуре речи или как о воображенной цели, но не как о социологической реальности.

Поскольку наш интерес сосредоточен прежде всего на источниках девиантного поведения и поскольку мы уже коротко проанализировали механизмы, делающие конформность в американском обществе модальной реакцией, вряд ли нужно еще что-то добавлять к тому, что уже было сказано об этом типе приспособления.

II. Инновация

Сильное культурное акцентирование цели успеха открывает дорогу этой форме приспособления, состоящей в использовании институционально запрещенных, но часто эффективных средств достижения хотя бы подобия успеха — богатства и власти. Эта реакция возникает, когда индивид усвоил культурное акцентирование цели, не интернализировав при этом в равной степени институциональные нормы, регулирующие пути и средства ее достижения.

С точки зрения психологии, при больших эмоциональных вложениях в цель можно ожидать появления готовности идти на риск, и эта установка может приниматься членами всех социальных слоев. С точки зрения социологии, возникает вопрос, какие свойства нашей социальной структуры располагают к этому типу приспособления, производя тем самым в одном социальном слое бóльшую частоту девиантного поведения, чем в другом.

На высших уровнях экономики давление к инновации нередко стирает различие между честным деловым соперничеством и жестокими практиками, лежащими по ту сторону нравственности. Как отмечал Веблен, “в каждом конкретном случае нелегко, а подчас и невозможно до решения суда сказать, что перед нами: достойная похвалы предприимчивость или уголовное преступление”. Вся история крупных американских состояний пропитана тяготением к институционально сомнительным инновациям, свидетельством чему служит восхищение “баронами-разбойниками” XIX века. Невольное восхищение этими “практичными, ловкими и преуспевающими людьми”, часто выражаемое в частной обстановке, а нередко и публично, — продукт культурной структуры, в которой священная и неприкосновенная цель фактически освящает средства. И в этом нет ничего нового. Нисколько не предполагая, что Чарльз Диккенс был абсолютно точным наблюдателем американской жизни, и отдавая себе полный отчет в том, что он был кем угодно, но только не беспристрастным наблюдателем, процитируем его проницательные заметки об американском

“умении «ловко обделывать дела»: этим умением позолочены для них и мошенничество, и грубое злоупотребление доверием, и растрата, произведенная как общественным деятелем, так и частным лицом; и оно позволяет многим плутам, которых стоило бы вздернуть на виселицу, держать высоко голову наравне с лучшими людьми... Нарушение условий сделки, банкротство или удачное мошенничество расцениваются не исходя из золотого правила «поступай так, как ты хотел бы, чтобы поступили с тобой», а в зависимости от того, насколько ловко это было проделано... Мне сто раз пришлось вести следующий диалог:

— Ну разве не постыдно, что такой человек, как имя рек, наживает состояние самым бесчестным и гнусным путем, а его граждане терпят и поощряют его, несмотря на все совершенные им преступления? Ведь он же нарушает общественную благопристойность!

— Да, сэр.

— Ведь он же общепризнанный лжец!

— Да, сэр.

— Ведь его секли, пороли, гнали в шею!

— Да, сэр.

— И это совершенно бесчестный, низкий, распутный человек!

— Да, сэр.

— Ради всего святого, в чем же тогда его заслуга?

— Видите ли, сэр, он ловкий человек”.

В таком карикатурном изображении конфликта культурных ценностей Диккенс был, разумеется, лишь одним из многих остроумных писателей, беспощадно исследовавших последствия превознесения финансового успеха. Когда пришлые острословы иссякли, их дело продолжили уроженцы страны. Артемус Уорд высмеивал “общие места” американской жизни до тех пор, пока они не стали казаться до странности несуразными. “Доморощенные философы” Билл Арп и Нефтяной Вулкан [позднее Везувий] Нэсби поставили остроумие на службу разоблачению святынь, разбивая в пух и прах образы общественных деятелей и испытывая при этом нескрываемое удовольствие. Джош Биллингс вместе со своим альтер-эго Дядюшкой Изеком ясно высказал то, в чем многие не смогли бы добровольно признаться: что удовлетворение относительно, ибо “самое большое счастье в этом мире состоит в обладании тем, чего не могут достать другие”. Все они увлеченно демонстрировали социальные функции тенденциозных острот и, как позднее показал Фрейд в монографии ”Остроумие и его отношении к бессознательному”, использовали их как оружие “нападения на все большое, достойное и могущественное, которое защищено от непосредственного унижения внутренними задержками или внешними обстоятельствами...”¹⁴ Но, пожалуй, наиболее показательным в этом отношении было облечение Амброзом Бирсом остроумия в такую форму, которая со всей очевидностью показала, что слово “остроумие” не утратило связи со своей исходной этимологией и все еще означало силу, с помощью которой человек познает, учится и думает. Свой характерно ироничный и проницательный очерк о “преступлении и его коррективах” Бирс начинает со следующего замечания: “Социологи уже давно пылко обсуждают теорию о том, что импульс к совершению преступления — это болезнь и что согласие в открытую им обладать — тоже болезнь”. После такого вступления он описывает способы, с помощью которых преуспевающий мошенник приобретает социальную легитимность, и переходит к анатомическому анализу несоответствий между культурными ценностями и социальными отношениями.

“Добропорядочный американец, как правило, терпеть не может мошенничества, но возмещает эту суровость благожелательной терпимостью к мошенникам. Единственное, что ему для этого требуется, — это знать мошенников лично. Все мы довольно громко “изобличаем“ воров, если не имеем чести быть с ними знакомыми. Но если уж мы их знаем,  то — вот те раз! — наше отношение к ним сразу меняется, несмотря на явственно расходящийся вокруг них аромат трущоб и тюрем. Мы можем знать, что они виновны в преступлении, но встречаемся с ними, пожимаем им руку, вместе выпиваем, а если они к тому же еще богаты или чем-то иным примечательны, приглашаем их в свои дома и считаем за честь часто бывать у них. Мы “не одобряем их методы”; дескать, пусть они это поймут, и это будет для них достаточным наказанием. Представление о том, будто подлеца хоть на йоту волнует, что думает о его методах человек, ведущий себя с ним корректно и дружелюбно, явно изобрел какой-нибудь юморист. В постановке водевилей у Марса он, вероятно, сделал бы себе целое состояние.

[И еще:] Если бы мошенникам отказывали в общественном признании, их стало бы намного меньше. Некоторые стали бы лишь усерднее заметать следы своего присутствия на окольных путях неправедности, но другие надругались бы-таки над собственной совестью и отказались от неудобств мошенничества ради неудобств честной жизни. Ведь недостойный человек ничего на свете так не боится, как лишиться пожатия честной руки и остаться наедине с ледяной, неотвратимой пощечиной безразличного взгляда.

Богатые мошенники водятся у нас потому, что есть “респектабельные” люди, которые не стыдятся подавать им руку, видеться с ними, говорить, что они их знают. В этом сквозит предательский отказ приструнить их; крикнуть во весь голос, что они тебя ограбили, значит изобличить своих сообщников.

Можно мило улыбаться мошеннику (а большинство из нас делают это много раз в день), если не знаешь, что он мошенник, и если тебе не сказали об этом другие. Но если об этом знаешь или если тебя об этом предупредили, то продолжать при этом улыбаться ему значит быть лицемером — либо просто лицемером, либо льстивым лицемером, в зависимости от того места в жизни, которое занимает одаряемый улыбкой мошенник. Простых лицемеров больше, чем льстивых, ведь заурядных мошенников больше, чем богатых и выдающихся; правда, и улыбок им достается меньше. Американцев будут грабить до тех пор, пока американский характер остается таким, какой он сейчас, пока сохраняется терпимость к удачливым негодяям и пока американская изобретательность проводит воображаемое различие между публичным и частным характером, коммерческим и личным поведением человека. Короче говоря, американцев будут грабить до тех пор, пока они этого заслуживают. Ни один человеческий закон не сможет это остановить, ничто не в силах это остановить, ибо невозможно отменить высший и более спасительный закон: «Что посеешь, то и пожнешь»”¹⁵.

Бирсу, жившему в эпоху процветания американских “баронов-разбойников”, было трудно не заметить появление того, что позже получило известность как “должностное преступление”. Тем не менее он сознавал, что далеко не все крупные и драматичные отступления от институциональных норм в высших экономических стратах предаются огласке, а отклонения в кругу скромного среднего класса становятся достоянием гласности, может быть, даже в еще меньшей степени. Сазерленд неоднократно доказывал с документами на руках, что среди бизнесменов преобладают “должностные преступления”. Кроме того, он отмечает, что многие из этих преступлений так и не были наказаны — либо потому, что не были раскрыты, либо, если они все-таки были раскрыты, в силу “статуса бизнесмена, тенденции ухода от наказания и сравнительно неорганизованного возмущения общественности в отношении должностных преступников”¹⁶. Исследование, охватившее около 1700 человек, в основном представителей среднего класса, показало, что “незарегистрированные преступления” — обычное дело для вполне “респектабельных” членов общества. 99% опрошенных признались, что совершили по крайней мере одно из сорока девяти преступлений, внесенных в уголовный кодекс штата Нью-Йорк; каждое было достаточно серьезным, чтобы при самом суровом приговоре повлечь за собой тюремное заключение сроком не менее чем на 1 год. Среднее число преступлений среди взрослых (сюда не входят нарушения, совершенные в возрасте до 16 лет) составило 18 для мужчин и 11 для женщин. Целых 64% мужчин и 29% женщин признали себя виновными в совершении одного или более уголовного преступления, которые, согласно законодательству штата Нью-Йорк, являются основанием для лишения их всех гражданских прав. Один из лейтмотивов этих открытий выражен в словах священника, подававшего ложные сведения о продаваемом товаре: “Сначала я пытался вести себя честно, но это не всегда приносит успех”. Опираясь на эти результаты, авторы делают сдержанный вывод, что “число действий, содержащих с правовой точки зрения состав преступления, намного превосходит число официально зарегистрированных преступлений. Противозаконное поведение отнюдь не относится к числу социальных или психологических аномалий; на самом деле, это вполне обычная практика”¹⁷.

Но сколь бы ни различалась интенсивность девиантного поведения в разных социальных стратах — а мы из многочисленных источников знаем, что официальная статистика преступности, регулярно показывающая более высокий ее уровень в низших социальных стратах, далека от совершенства и надежности, — из нашего анализа ясно видно, что самый сильный толчок к отклоняющемуся поведению получают низшие страты. Конкретные примеры позволят нам выявить социологические механизмы, втянутые в производство этих давлений. В ряде исследований было показано, что в некоторых специализированных областях порок и преступление являются “нормальной” реакцией на ситуацию, когда культурный акцент на денежный успех был усвоен, а доступ к общепризнанным и законным средствам достижения этого успеха — почти полностью перекрыт. Профессиональные возможности людей в этих областях ограничиваются преимущественно ручным трудом и малоквалифицированной конторской работой. В условиях характерной для американцев стигматизации ручного труда, которая оказалась почти в равной степени присущей всем социальным классам американского общества¹⁸, и в условиях отсутствия реальных возможностей выйти когда-нибудь за пределы этого уровня результатом становится отчетливая склонность к девиантному поведению. Статус неквалифицированного труда и вытекающий из него низкий уровень доходов никак не могут, с точки зрения установленных стандартов человеческой ценности, конкурировать с теми обещаниями власти и высокого дохода, которые исходят от организованного порока, рэкета и преступности¹⁹.

С точки зрения наших задач, в этих ситуациях можно выделить два ключевых элемента. Во-первых, установленные культурные ценности дают стимул стремиться к успеху; во-вторых, классовая структура ограничивает доступные пути продвижения к этой цели главным образом девиантным поведением. Это сочетание культурного акцента и социальной структуры как раз и производит сильное принуждение к отклонению. Обращение к законным каналам “заполучения денег” сдерживается классовой структурой, которая не полностью открыта на всех уровнях для талантливых людей²⁰. Несмотря на нашу настойчиво пропагандируемую идеологию “открытых классов”²¹, достижение цели (успеха) случается относительно редко и заметно затруднено для тех, в чьем распоряжении есть только низкое образование и скудные экономические ресурсы. Господствующее в культуре давление ведет к постепенному затуханию законных, но в общем и целом неэффективных усилий и ко все большему применению незаконных, но более или менее действенных средств.

К тем, кто занимает место в низинах социальной структуры, культура предъявляет несовместимые требования. С одной стороны, она призывает их ориентировать свое поведение на перспективу обретения крупного состояния (“Каждый человек — король”, — говорили Марден, Карнеги и Лонг), с другой стороны, в значительной степени лишает их возможности сделать это институционально. Следствием этого структурного несоответствия является высокий уровень девиантного поведения. Равновесие между предписанными культурой целями и средствами становится очень шатким по мере того, как все больше делается акцент на достижение наделенных престижем целей любыми средствами. В этом смысле, фигура Аль Капоне выражает триумф аморального интеллекта над морально предписанной “неудачей” в условиях, когда закрыты или сильно сужены каналы вертикальной мобильности в обществе, которое всячески превозносит экономическое изобилие и социальное восхождение для всех его членов²².

Последнее уточнение имеет первостепенное значение. Из него видно, что если мы желаем понять социальные корни отклоняющегося поведения, то мы должны принять во внимание не только исключительное акцентирование денежного успеха, но и другие аспекты социальной структуры. Высокая частота девиантного поведения не порождается самим по себе отсутствием возможностей или этим возвеличиванием денежного успеха. Сравнительно жесткая модификация классовой структуры, каковой является кастовый порядок, может заходить в ограничении возможностей гораздо дальше, чем сегодняшнее американское общество. Именно когда система культурных ценностей превозносит до небес, ставит буквально выше всего некоторые общие цели успеха и навязывает их всему населению в целом, в то время как социальная структура жестко ограничивает или полностью перекрывает для значительной части того же самого населения доступ к одобряемым способам достижения этих целей, — именно тогда принимает широкие масштабы девиантное поведение. Иначе говоря, наша эгалитарная идеология косвенно отрицает существование таких индивидов и групп, которые бы не конкурировали друг с другом в погоне за денежным успехом. Более того, одна и та же совокупность символов успеха считается применимой ко всем. Считается, что цели выходят за классовые границы, не удерживаются в их пределах; и в то же время реальная социальная организация устанавливает различия в доступности этих целей для разных классов. В этой среде главная американская добродетель, “честолюбие”, пестует главный американский порок, “девиантное поведение”.

Этот теоретический анализ может помочь объяснить изменчивые корреляции между преступностью и бедностью²³. “Бедность” — не изолированная переменная, действующая одинаково везде, где бы ее ни находили; это лишь одна из переменных, входящая в комплекс опознаваемо взаимосвязанных социальных и культурных переменных. Самой по себе бедности и сопутствующего ей ограничения возможностей еще недостаточно, чтобы вызвать явно высокую интенсивность преступного поведения. Даже пресловутая “нищета посреди изобилия” не обязательно приведет к этому результату. Но когда бедность и связанные с ней невыгодные условия соперничества за культурные ценности, одобренные всеми членами общества, соединяются с акцентированием культурой денежного успеха как наивысшей цели, нормальным следствием этого становится высокая интенсивность преступного поведения. Так, очень приблизительная (и не обязательно надежная) статистика преступности говорит, что в Юго-Восточной Европе бедность меньше коррелирует с преступностью, чем в Соединенных Штатах. Казалось бы, экономические жизненные шансы бедных в этом европейском регионе являются даже менее обещающими, чем в нашей стране, а стало быть, ни бедность, ни ее связь с ограниченными возможностями недостаточны для объяснения этих меняющихся корреляций. Однако когда мы рассматриваем всю конфигурацию — бедность, ограниченность возможностей и навязывание культурных целей, — появляется некоторая основа для объяснения более высокой корреляции между бедностью и преступностью в нашем обществе, нежели в других, где более жесткая классовая структура соединена с разными для каждого класса символами успеха.

Жертвы этого противоречия между культурным акцентированием денежных амбиций и общественным ограничением возможностей не всегда сознают структурные источники сдерживания их устремлений. Разумеется, они часто сознают расхождение между индивидуальной ценностью и общественными вознаграждениями. Но они не обязательно понимают, откуда оно берется. Те, кто находит его источник в социальной структуре, могут отчуждаться от этой структуры и становятся готовыми кандидатами на пятый тип приспособления (мятеж). Между тем, другие — а их, видимо, подавляющее большинство — могут относить свои трудности на счет более мистических и менее социологических источников. Ибо, как заметил в этой связи Гилберт Мэррей, выдающийся исследователь античности и вопреки-самому-себе-социолог, “лучшая почва для суеверий — это такое общество, в котором судьбы людей кажутся практически никак не связанными с их достоинствами и усилиями. Стабильное и хорошо управляемое общество, грубо говоря, склонно гарантировать, что Добродетельный и Прилежный Ученик достигнет успеха в жизни, а Порочный и Ленивый — нет. В таком обществе люди склонны придавать особое значение цепочкам причинности, которые можно разумно помыслить или увидеть. Но в [обществе, страдающем от аномии] обычные добродетели прилежания, честности и доброты, по-видимому, приносят мало пользы”²⁴. И в таком обществе люди обычно находят опору в мистицизме, начинают все списывать на Судьбу, Случай, Удачу.

Действительно, и самые “преуспевшие”, и самые “непреуспевшие” в нашем обществе нередко объясняют этот результат “удачей”. Так, например, процветающий бизнесмен Юлиус Розенвальд заявил, что 95% крупных состояний “обязаны удаче”²⁵; а один из ведущих деловых журналов, объясняя в редакционной статье социальные преимущества, приносимые большим личным богатством, считает необходимым добавить к мудрости как фактору обогащения еще и удачу: “Когда человек благодаря мудрому вложению денег — пусть даже во многих случаях не без помощи удачи — накапливает пару-другую миллионов, он ничего у нас не отнимает”²⁶. Точно так же и рабочий часто объясняет экономический статус “случаем”. “Рабочий видит вокруг себя много опытных и квалифицированных людей, оставшихся без работы. Если у него есть работа, он чувствует, что ему повезло; если нет — считает себя жертвой неудачного стечения обстоятельств. Рабочий может не видеть почти никакой связи между заслугами и их последствиями”²⁷.

Между тем, эти ссылки на случай и удачу выполняют разные функции в зависимости от того, делаются ли они теми, кто достиг акцентируемых культурой целей, или теми, кто их не достиг. Для первых, с психологической точки зрения, это обезоруживающее выражение скромности. Говорить, что тебе просто улыбнулась удача, не разглагольствуя о том, что ты совершенно заслуживаешь своей счастливой доли, — нечто бесконечно далекое от всякого подобия самодовольства. С социологической точки зрения, доктрина удачи, выдвигаемая преуспевшими, выполняет двойную функцию: она объясняет частое расхождение между заслугами и вознаграждениями и в то же время делает неприкосновенной для критики социальную структуру, допускающую частое проявление этого расхождения. Ведь если успех прежде всего дело случая, если он заложен в слепой природе вещей, если он “дышет, где хочет, и голос его слышишь, а не знаешь, откуда приходит и куда уходит”²⁸, то, разумеется, он не подчиняется никакому контролю и будет проявлять себя в одной и той же степени, какова бы ни была социальная структура.

Для не достигших успеха и особенно для тех из них, чьи заслуги и усилия не были достаточно вознаграждены, доктрина удачи обслуживает психологическую функцию сохранения самоуважения перед лицом неудачи. Она может также влечь за собой и дисфункцию: обуздание мотивации к продолжению усилий²⁹. С социологической точки зрения, как предположил Бакке³⁰, эта доктрина может отражать непонимание того, как работает социальная и экономическая система, и может быть дисфункциональной в той мере, в какой уничтожает основания бороться за структурные изменения в направлении более справедливых возможностей и вознаграждений.

Эта ориентация на шанс и риск, обостренная напряжением, связанным с крушением надежд, возможно, поможет объяснить повышенный интерес к азартным играм — институционально запрещенной или, в лучшем случае, допускаемой, но никак не предпочтительной и не предписываемой форме деятельности, — который свойствен некоторым социальным стратам³¹.

У тех, кто не применяет к колоссальной пропасти между заслугами, усилиями и вознаграждением доктрину удачи, может сформироваться индивидуалистическая и циничная установка по отношению к социальной структуре, ярче всего выраженная в культурном стереотипе: “Ценно не то, что ты знаешь, а то, кого ты знаешь”.

В таких обществах, как наше, культура, чрезмерно акцентирующая денежный успех для всех, и социальная структура, слишком ограничивающая практическое обращение к одобренным средствам для большинства, создают тяготение к инновативным практикам, расходящимся с институциональными нормами. Однако эта форма приспособления предполагает, что индивиды не были как следует социализированы, что и позволяет им отбрасывать институциональные средства, сохраняя при этом стремление к успеху. Тех же, кто полностью интернализировал институциональные ценности, аналогичная ситуация, скорее всего, приводит к альтернативной реакции, когда цель отбрасывается, а конформность к нравам сохраняется. На этом типе реакции следует остановиться более подробно.