Глава 3 Личность в истории общества
.pdf3. ГОСУДАРСТВЕННО-МОНОПОЛИСТИЧЕСКИЙ КАПИТАЛИЗМ И «РАЗРУШЕНИЕ ЛИЧНОСТИ»
Душа моя, мой звереныш, Меж городских кулис Щенком с обрывком веревки Ты носишься и скулишь!
Андрей Вознесенский
Капитализм разрушил старые патриархальные связи и утвердил индивидуализм в качестве основного принципа социальной философии. Культ личного успеха любой ценой вошел в плоть и кровь буржуазного общества. Но чтобы «свободные индивиды» не перерезали друг друга, сама их конкуренция должна быть поставлена в определенные рамки. При анализе буржуазной системы «ценностей», как справедливо указывает Ю. А. Замошкин, нужно различать нормы-цели (в данном случае принципы индивидуализма) и нормырамки, т. е. законы, правила, запреты и регламентации, создаваемые фактической социальной организацией и ограничивающие индивидуальный произвол в интересах целого. «Для индивидуалистического сознания и индивидуалистически ориентированной личности характерен постоянный и внутренне неразрешимый конфликт между нормами-целями и нормамирамками, причем главной, доминирующей стороной в этом конфликте, как правило, являются нормы-цели» 34.
Особенно острым стало это противоречие в эпоху общего кризиса капитализма. Прежнего «свободного предпринимателя», с его психологией изолированного индивида, ставящего себя
215
над обществом, сменил, в качестве господствующего социального типа, чиновник, функционер государственно-монополистической машины, который столь же индивидуалистичен по своим устремлениям (норма-цель), но ощущает себя уже не суперменом, а винтиком производственно-бюрократического механизма (норма-рамка). Этот разрыв ценностных ориентаций описывается социологами как «отчуждение». Но этим термином обозначается все, что угодно: один имеет в виду отдаление человека от природы, другой — потерю докапиталистической трудовой морали, третий — отчуждение индивида от его собственных творческих потенций, четвертый — отсутствие у рабочего контроля над производственным процессом, пятый — присущее индивиду чувство социального или политического бессилия и т. д. Чем больше эмоций вкладывается в эти рассуждения, тем меньше ясности, о чем конкретно идет речь: кто отчуждается, от чего отчуждается, чем заменяется «отчуждаемое» отношение, в чем выражается процесс отчуждения и кто является его агентом?
Чтобы не утонуть в терминологических тонкостях, мы поступим следующим образом. Сначала рассмотрим, как описываются симптомы разрушения личности, нивелирования индивидуальности и т. п., а потом, в последнем параграфе этой главы, попытаемся поставить диагноз болезни. Три мотива выступают здесь наиболее отчетливо — дегуманизация труда, бюрократизация общественной жизни и влияние средств массовой коммуникации.
216
ДЕГУМАНИЗАЦИЯ ТРУДА
Под дегуманизацией труда разумеется прежде всего его обездушенность. Разделенный труд никогда не был внутренне свободным. Однако в прошлом, в условиях мелкокрестьянского или ремесленного хозяйства, он все же давал определенные духовные стимулы и, главное, был органически связан с другими сторонами человеческой жизни. Он не воспринимался как простое средство к существованию. Средневековый ремесленник гордился своим ремеслом, унаследованным от предков, своей принадлежностью к цеху, тщательно хранил и накапливал производственные секреты. Ранний капитализм вызвал к жизни такие стимулы, как надежда на обогащение, стремление «выйти в люди», повысить свой социальный статус. Протестантская мораль, выражавшая потребности развивающегося капитализма, была моралью призвания и долга. Ныне американские социологи констатируют упадок этой трудовой морали.
Подавляющее большинство рабочих вынуждено выполнять работу, которая их совершенно не интересует и не дает возможности проявить свою индивидуальность. Повторяя изо дня в день одни и те же рутинные операции, рабочий все больше усваивает ритм автомата и сам становится похожим на машину 35. Рутинный, монотонный труд не приносит радости и удовлетворения. «Наслаждение, которое может дать творческая работа, становится доступно все более и более ограниченному меньшинству» 36,— замечает Р. Миллс. Надежда на обогащение или продвижение также отсутствует у большинства
217
трудящихся. Люди знают, что ценой упорного труда, если не случится несчастья вроде кризиса или потери трудоспособности, они могут обеспечить себе определенный жизненный уровень. Но их личные трудовые усилия не изменят их социальный статус, не освободят их от необходимости работать если не на одного, так на другого хозяина. Как показывают данные многих социологических исследований, не только рабочие, но и большинство служащих даже не рассчитывают на существенное продвижение по службе; с фирмой, в которой они работают, их связывает только заработная плата. Попытки прикрыть бесчеловечный характер капиталистической эксплуатации флером «человеческих отношений», предпринимаемые сейчас многими корпорациями с целью уменьшить число производственных конфликтов и «привязать» рабочих к фирме, не меняют существа дела. «Давай, давай...
Компания хочет заработать в этом году больше полумиллиарда. Давай, давай, умрем за старушку-компанию!» — в этих иронических словах, приводимых Свадосом37, выражается отношение рабочих к призывам насчет повышения производительности труда.
Процессы, которые раньше затрагивали преимущественно рабочих, людей физического труда, теперь все в большей степени ощущаются и интеллигенцией. В прошлом, когда сравнительно примитивное производство требовало относительно небольшого количества образованных людей, получение образования уже само по себе давало определенные материальные и моральные привилегии, позволяя интеллигенции чувствовать себя до некоторой степени ав-
218
тономной элитой. Теперь положение изменилось.
Современное производство требует массы образованных людей. При этом зависимость интеллигенции от капитала возрастает. Если раньше наемной была в основном производственно-техническая интеллигенция, тогда как остальные интеллигенты были преимущественно представителями «свободных профессий», то теперь уже большая часть западной интеллигенции работает по найму. Некоторые отряды интеллигенции (например, учителя) оплачиваются даже ниже, чем квалифицированные рабочие. Но дело не в размерах зарплаты, а в том, что социальное положение мелких и средних служащих постепенно сближается с положением рабочих: они так же продают свою рабочую силу, так же подвергаются эксплуатации, так же не любят свою работу. Как замечает Г.
Свадос, «человек в белом воротничке вступает... в серый мир рабочего человека» 38.
Подобно рабочим, служащие, особенно технические, жалуются на монотонность и бессмысленность своего труда, а их отношение к организации, в которой они работают, преимущественно негативное. Например, в исследовании французского социолога Мишеля Крозье на во прос о том, считают ли они свою организацию хорошим местом работы, 60% служащих ответили отрицательно и только 1 из 7 интервьюированных высказал положительное суждение39. Эти отрицательные чувства усугубляются отсутствием среди служащих той коллективной солидарности, которая типична для рабочих. 40% интервьюированных Крозье служащих сказали,
219
что вообще не имеют друзей среди сослуживцев. Другие 40% сказали, что могли бы найти себе друзей в этой среде, но предпочитают поддерживать дружбу с людьми, с которыми у них нет деловых отношений. Лишь 20% положительно оценивают сослуживцев как возможных друзей40.
Люди по-разному разрешают это противоречие. Одни утешают себя соображениями об общественной необходимости своей деятельности, другие
— относительно высокой заработной платой, третьи реализуют свою индивидуальность в различных хобби, которым они предаются в свободное время. «Но реальное «дело» человека — область, в которой он хотел бы, на основе своего характера и своих дарований, проявить свою эмоциональную и творческую энергию,— в большинстве случаев, вероятно, не может теперь совпадать с той деятельностью, за которую человек получает плату» 41.
БЮРОКРАТИЗАЦИЯ ПОЛИТИЧЕСКОЙ ЖИЗНИ
Та же обезличенность наблюдается и в сфере общественно-политических отношений. Феодальное общество было организовано иерархически, индивид участвовал в общении с другими лишь через посредство и в рамках своей социальной группы (цеха, сословия, общины). Рост общественного разделения труда сделал общение всеобщим, разрушив одни и подорвав значение других «промежуточных» структур. Западные социологи обозначают это новое положение термином «массовое общество», имея в виду,
220
что в таком обществе индивиды сливаются в некоторую массу, а само общество характеризуется возросшей социальной мобильностью и ослаблением традиционных корней, ценностей и привязанностей. Позже мы еще вернемся к анализу этого понятия и основанных на нем концепций, сейчас нас интересует только фактическая сторона дела.
Политическим выражением этой возросшей социальной мобильности является развитие и распространение демократических форм и учреждений. Демократия буквально означает народовластие; равенству индивидов как товаропроизводителей соответствует их политическое равенство, равенство гражданских прав и обязанностей. Но это равенство в условиях капитализма остается формальным. Равенство перед законом стоимости не исключает имущественного неравенства, а оно в свою очередь обусловливает неравенство политических возможностей. Формально буржуазное государство универсально и защищает интересы всего народа. Но фактически, как писал Маркс, «в существовавших до сих пор суррогатах коллективности — в государстве и т. д.— личная свобода существовала только для индивидов, развившихся в рамках господствующего класса, и лишь постольку, поскольку они были индивидами этого класса» 42.
Но и эти индивиды участвуют в управлении обществом не сами, а опосредствованно, с помощью «особого разряда людей», количество, значение и роль которых возрастают вместе с усложнением управленческих функций. Уже в своих ранних работах Маркс показал, что отде-
221
ление управления от управляемых неминуемо порождает бездушный формализм и косность самих органов управления. Бюрократическое государство имеет своим основанием и следствием пассивность народных масс, внушая им, что «начальство все лучше знает», что об общих принципах управления «могут судить только высшие сферы, обладающие более всесторонними и более глубокими знаниями об официальной природе вещей»43. Эту иллюзию разделяют и государственные чиновники, отождествляющие общественный интерес с авторитетом государственной власти и убежденные в том, что «правители-де могут лучше всех оценить, в какой мере та или иная опасность угрожает государственному благу, и за ними следует заранее признать более глубокое понимание взаимоотношений целого и его частей, чем то, какое присуще самим частям» 44.
С одной стороны, бюрократический аппарат преувеличивает свои реальные возможности. «Для бюрократа мир есть просто объект его деятельности» 45. С другой стороны, лежащий в ос нове бюрократической машины принцип «слепого подчинения, веры в авторитет, в механизм твердо установленных формальных действий, готовых принципов, воззрений, традиций» 46, нарушая «обратную связь» между звеньями чиновной иерархии, делает ее практически малоэффективной. Высшие инстанции обращаются за информацией о положении дел в какой-либо области к управляющему ею чиновнику. Но для него «вопрос о том, все ли обстоит благополучно в его крае, есть прежде всего вопрос о том, хорошо ли он управляет краем». В этом он обычно
222
не сомневается и уж, во всяком случае, никогда не признается. «В силу всего этого он, с одной стороны, будет находить положение далеко не таким бедственным, а с другой стороны, если он даже и находит его бедственным, то будет искать причины этого вне сферы управления,— отчасти в явлениях природы, не зависящих от человеческой воли, отчасти в условиях частной жизни, не зависящих от администрации, отчасти в случайностях, ни от кого не зависящих» 47.
Таким образом, бюрократия действительно есть «государство как формализм» (Гегель). «Бюрократия есть круг, из которого никто не может выскочить. Ее иерархия есть иерархия знания. Верхи полагаются на низшие круги во всем, что касается знания частностей; низшие же круги доверяют верхам во всем, что касается понимания всеобщего, и, таким образом, они взаимно вводят друг друга в заблуждение»48. Государство, превращенное в совокупность «различных определенных бюрократических сил, связанных между собой посредством субординации и слепого подчинения», становится полем борьбы интересов чиновников. «Что касается отдельного бюрократа, то государственная цель превращается в его личную цель, в погоню за чинами, в делание карьеры» 49.
Многие отмеченные Марксом черты бюрократического государства существовали уже в древневосточных деспотиях. Но капитализм, как это показал Маркс на опыте трех французских революций, усовершенствовал эту машину, сделал ее максимально рациональной и безличной. К тому же формально провозглашенные принципы свободы и равенства усиливают контраст
223
между идеологической формой и социально-политическим содержанием. Сейчас бюрократический аппарат не только количественно разросся, но и
качественно усложнился.
В 1801 г. весь государственный аппарат США составлял около 3 тыс. человек, из них 900 почтмейстеров и 1700 служащих казначейства. В военном и военно-морском ведомстве было 35 гражданских служащих, а весь штат госдепартамента состоял из 9 человек, включая государственного секретаря и курьера. К концу 1950-х годов количество государственных служащих в США, включая военных, достигло 10,5 млн. человек50. Как признает крупнейший исследователь бюрократии в США Питер Блау, «большая и все возрастающая по размерам часть американского народа проводит свою трудовую жизнь в качестве маленьких винтиков в сложной машине бюрократических организаций» 51. Это значит, что политические и управленческие функции все больше «отчуждаются» от конкретных индивидов. «К ним, т. е. к людям, которые должны стать объектами администрирования, бюрократы относятся без любви и без ненависти, совершенно безлично. Поскольку дело касается его профессиональной деятельности, управляющий-бюрократ не должен испытывать никаких чувств, он должен манипулировать людьми, как если бы они были числами или вещами» 52. Но при этом он и сам становится всего лишь винтиком административной машины. Бюрократическая личность характеризуется статичностью и косностью.
Армия чиновников, писал В. И. Ленин,
224