Явление христа

Гениальной поэму делает двенадцатая глава, ведущая к переосмыслению одиннадцати предшествующих «документальных» глав, выявляющая в не столь уж и ярком на первый взгляд потоке фактов «глубины, которых не найти у Шек­спира» (так писал об образной силе факта Ф. Достоевский). Все помнят финал главы, завершающийся строкой: «Впереди — Исус Христос».

Н. Гумилев утверждал, что финал искусственно приклеен к поэме, что это — чисто литературный аттракцион. В. Маяковский ерничал: «Впереди — Абрам Эфрос» (или «Луначарский — наркомпрос»), подчеркивая умозрительность, не­органичность финала. Затем спаянный хор исследователей доказывал, что «Хри­стос» — не более чем попытка, за неимением лучшего символа, благословить Двенадцать, а заодно ответить старухе, причитавшей: «Ох, Матушка-Заступница! Ох, большевики загонят в гроб!», и писателю-витии, вещавшему: «Предатели! Погибла Россия!»

В наше время С. Ломинадзе возвращается к идее неорганичности финала поэмы, но уже во всеоружии тонких методов анализа художественного текста, т. е. на новом витке спирали. Блок, как сначала вполне справедливо пишет исследователь, хотел показать рождение «музыки, из хаоса», высокого и прекрас­ного из низкого, безобразного. Но слишком уж безоглядно реализуя идею неизбежного появления «крыльев» над «бубновым тузом», идею прославления революции «несмотря ни на что», а потому с отчаянной смелостью множа, усугубляя, акцентируя диссонансы, Блок — по мнению С. Ломинадзе — оказывается в пле­ну иронии, сначала не замечает ее, а затем — рад бы в рай, да грехи Двенадцати не пускают — уже не может претворить диссонансы в гармонию, преобразить иронию в пафос. Поэтому — тщетно пытается покрыть грех поэмы Христом — безапелляционным стереотипом, подменяющим художественное разрешение не­преодоленного диссонанса.

Мы упрощаем и огрубляем мысль исследователя, но ничуть не утрируем: ...«Величавого рева» в «диссонансах» не прозвучало, и Блок бросил на чашу весов «Исуса Христа» как наиболее абсолютный, если так можно выразиться, из всех мыслимых в ту пору символов торжества и исторической правоты «носите­лей новой музыки».

Но Христос не прилеплен к поэме как некий умозрительный символ, он из­начально присутствует в ней — от первого ее слова (апостольского числа героев поэмы) и до последнего. Христос и есть тот неугомонный враг героев поэмы, ко­торый незримо сопровождает их почти до самого конца и за которым они в то же время «охотятся». (Удивительно, что это сумел заметить в девятнадцатом году М. Волошин, но затем в течение почти полувека в упор не видели авторы капитальных томов.)

Вот доказательства. Христос в финале «за вьюгой невидим» — так же, как и тот «незримый враг» в одиннадцатой главе, который прячется за сугробами и в глухих переулках, «где одна пылит пурга», ослепляющая затем героев. Христос в конце поэмы идет «посхупью надвьюжной» — а кто еще может ходить «беглым шагом» по сугробам таким, что «не утянешь сапога»? Далее — в поэме, в десятой главе, есть строки, которые многократно цитировались как образ разыгравшейся вьюги:

Снег воронкой завился,

Снег столбушкой поднялся...

После этих строк Петька, будто увидев некое знамение, восклицает: «Ох, пурга какая, Спасе!» — и тут же получает суровую отповедь: «Петька! Эй, не завирайся!», завершающуюся упоминанием крови на руках и приказом держать шаг. А если внимательно вглядеться в «воронки» и «столбушки», то в них не­вольно видится буква X, нижняя часть которой скрыта от глаз, заметена снегом, и буква I; пурга как бы вычерчивает инициалы святого имени. Но в «оборотническом», зеркально перевернутом виде.

И последнее. В конце поэмы о Христе говорится, что он «от пули невредим» и что идет он «с кровавым флагом», Следовательно, в него стреляли, и все это, повторим, написано черным по белому — все черным по белому, кроме красного флага, который «бился в очи» героям, а затем, когда очи им запылила вьюга, исчез из виду и оказался в руках у Незримого, по которому Двенадцать откры­вают огонь. Читаем:

...Вдаль идут державным шагом...

— Кто еще там? Выходи!

Это — ветер с красным флагом

Разыгрался впереди...

………………………………….

— Кто там машет красным флагом?

— Приглядись-ка, эка тьма!

— Кто там ходит беглым шагом,

Хоронясь за все дома?

— Все равно тебя добуду,

Лучше сдайся мне живьем!

— Эй, товарищ, будет худо,

Выходи, стрелять начнем!

Трах-тах-тах!..

Словом, финал не «приклеен» к поэме искусственно и Христос не «брошен на чашу весов» в качестве спасителя зашедшего в тупик сочинителя; явление Христа — обнажение замысла гениальной поэмы, дешифровка лежащей в ее ос­нове художественно-философской гипотезы.

Эта гипотеза заключается в том, что в революции поэт предполагает не просто социальный переворот, а начало «царствия божьего на земле» — хилиастическое пришествие в мир Христа, в Двенадцати — его новых апостолов (упо­минание в почти безымянной поэме помимо Петра лишь Андрея — далеко не са­мого распространенного крестьянского имени — тоже очень знаменательный факт, причем в сцене убийства Катьки на помощь Некто первым зовет «Андрюху») (Едва ли не первым распознал «оборотнических» апостолов в героях Блока безымянный петроградский священник, тезисы доклада которого опубликовал в своем жур­нале «Путь» Н. Бердяев (Париж, 1931. № 26): «Пародийный характер поэмы непосредст­венно очевиден: тут борьба с церковью, символизируемой числом — 12. Двенадцать красногвардейцев, предводителем коих становился «Исус Христос», пародируют апосто­лов даже именами: Ванька — «ученика, его-же любяще», Андрюха — первозванного и Петруха — первоверховного». Недавно «Литературная учеба» перепечатала этот текст и послесловие Н. Бердяева к нему; была сделана попытка установить имя священника, и высказано предположение, что основной текст мог быть черновиком П. Флоренского с дополнениями, сделанными другим лицом (См.: Литературная учеба. – 1990. – № 6). Поэтому поэт и избрал столь «нетипичный» объект наблюдения, избрал по логике: «последние станут первыми»,— что сразу лишает смысла обвинения в «очернительстве», сатире на революцию.

Но если Христос — незримый Тринадцатый ведомого им отряда, если имен­но Он — его знаменосец, то почему в поэме то и дело звучит: «без креста», «без имени святого», почему речь, постоянно идет о таком «лютом, неугомонном вра­ге», близость которого всего острей ощущается как раз в моменты «греха», пре­ступления, крайней деморализации? — «Лежи ты, падаль, на снегу!» и без пере­хода, вплотную: «Революцьонный держите шаг! Неугомонный не дремлет враг!» (В контексте хилиастической гипотезы Блока последняя фраза явно обретает второй, не «социологический», а сакральный смысл (Это заметил Б. Гаспаров)). Почему, наконец, апосто­лы стреляют в знаменосца-Христа?

Совсем недавно на этот вопрос попыталась ответить Т. Глушкова, вооружив­шись популярными ныне лозунгами «национал-патриотизма». Позаимствовав кое-что у М. Волошина (без ссылок — об этом писал Б. Сарнов), а также у Б. Гаспарова, она дала весьма оригинальную трактовку конфликта Двенадцати с Христом: Двенадцать — это великие, святые безбожники, идущие «державным шагом», а Христос — «кукла», «фигурка», «рвущаяся к вожачеству», забегающая вперед Двенадцати. Но он враждебен им, чужд русскому сознанию, «неприемлем в Рос­сии»; это «не тот, не русский бог», поэтому в него палят. В общем, почти по Нев­зорову: «наши» стреляют в «не нашего». С этим, конечно, не поспоришь.

Между тем то, что «написалось» у Блока, на наш взгляд, не нуждается в мистических толкованиях, тут все предельно логично. Но чтобы постичь эту ло­гику, этот глубинный и сокровенный смысл поэмы, нам придется сделать краткое отступление в область философской антропологии.