Глава XXXIII

И я отправился в город на тележке; а как проехал половину дороги, вижу -

навстречу мне кто-то едет; гляжу - так и есть, Том Сойер! Я, конечно,

остановился и подождал, пока он подъедет поближе. Говорю: "Стой!" Тележка

остановилась, а Том рот разинул, а закрыть не может; потом глотнул раза

дватри, будто в горле у него пересохло, и говорит:

- Я тебе ничего плохого не делал. Сам знаешь. Так для чего же ты явился с

того света? Чего тебе от меня надо?

Я говорю:

- Я не с того света, я и не помирал вовсе.

Он услышал мой голос и немножко пришел в себя, но всетаки еще не совсем

успокоился и говорит:

- Ты меня не тронь, ведь я же тебя не трогал. А ты правда не с того света,

честное индейское?

- Честное индейское, - говорю, - нет.

- Ну что ж... я, конечно... если так, то и говорить нечего. Только я

все-таки ничего тут не понимаю, ровно ничего! Как же так, да разве тебя не

убили?

- Никто и не думал убивать, я сам все это устроил. Поди сюда, потрогай

меня, коли не веришь.

Он потрогал меня и успокоился и до того был рад меня видеть, что от

радости не знал, что и делать. Ему тут же захотелось узнать про все, с

начала до конца, потому что это было настоящее приключение, да еще

загадочное; вот это и задело его за живое. Но я сказал, что пока нам не до

этого, велел его кучеру подождать немного: мы в моей тележке отъехали

подальше, и я рассказал Тому, в какую попал историю, и спросил, как он

думает: что нам теперь делать? Он сказал, чтоб я оставил его на минутку в

покое, не приставал бы к нему. Думал он, думал, а потом вдруг и говорит:

- Так, все в порядке, теперь придумал. Возьми мой сундук к себе в тележку

и скажи, что это твой; поворачивай обратно да тащись помедленнее, чтобы не

попасть домой раньше, чем полагается; а я поверну в город и опять проделаю

всю дорогу сначала, чтобы приехать через полчасика после тебя; а ты,

смотри, сперва не показывай виду, будто ты меня знаешь.

Я говорю:

- Ладно, только погоди минутку. Есть еще одно дело, и этого никто, кроме

меня, не знает: я тут хочу выкрасть одного негра из рабства, а зовут его

Джим - это Джим старой мисс Уотсон.

Том говорит:

- Как, да ведь Джим...

Тут он замолчал и призадумался. Я ему говорю:

- Знаю, что ты хочешь сказать. Ты скажешь, что это низость, прямо-таки

подлость. Ну так что ж, я подлец, я его и украду, а ты помалкивай, не

выдавай меня. Согласен, что ли?

Глаза у Тома загорелись, и он сказал:

- Я сам помогу тебе его украсть!

Ну, меня так и подкосило на месте! Такую поразительную штуку я в первый

раз в жизни слышал; и должен вам сказать: Том Сойер много потерял в моих

глазах - я его стал меньше уважать после этого. Только мне все-таки не

верилось: Том Сойер - и вдруг крадет негров!

- Будет врать-то, - говорю, - шутишь ты, что ли?

- И не думаю шутить.

- Ну ладно, - говорю, - шутишь или нет, а если услышишь какой-нибудь

разговор про беглого негра, так смотри, помни, что ты про него знать не

знаешь, и я тоже про него знать не знаю.

Потом мы взяли сундук, перетащили его ко мне на тележку, и Том поехал в

одну сторону, а я в другую, Только, разумеется, я совсем позабыл, что надо

плестись шагом, - и от радости и от всяких мыслей, - и вернулся домой уж

очень скоро для такого длительного пути. Старик вышел на крыльцо и сказал:

- Ну, это удивительно! Кто бы мог подумать, что моя кобыла на это

способна! Надо было бы заметить время. И не вспотела ни на волос - ну ни

капельки! Удивительно! Да теперь я ее и за сто долларов не отдам, честное

слово, а ведь хотел продать за пятнадцать - думал, она дороже не стоит.

Больше он ничего не сказал. Самой невинной души был старичок, и такой

добрый, добрей не бывает. Оно и не удивительно: ведь он был не просто

фермер, а еще и проповедник; у него была маленькая бревенчатая церковь на

задворках плантации (он ее выстроил на свой счет), и церковь и школа

вместе, а проповедовал он даром, ничего за это не брал; да сказать по

правде - и не за что было. На Юге много таких фермеров-проповедников, и

все они проповедуют даром.

Через полчаса, или около того, подкатывает к забору Том в тележке; тетя

Салли увидела его из окна, потому что забор был всего шагах в пятидесяти,

и говорит:

- Смотрите, еще кто-то приехал! Кто бы это мог быть? По-моему, чужой

кто-то... Джимми (это одному из ребятишек), сбегай скажи Лизе, чтобы

поставила еще одну тарелку на стол.

Все сломя голову бросились к дверям: и то сказать - ведь не каждый год

приезжает кто-нибудь чужой, а если уж он приедет, так переполоху наделает

больше, чем желтая лихорадка. Том по обрубкам перебрался через забор и

пошел к дому; тележка покатила по дороге обратно в город, а мы все

столпились в дверях. Том был в новом костюме, слушатели оказались налицо -

больше ему ничего не требовалось, для него это было лучше всяких пряников.

В таких случаях он любил задавать фасон - на это он был мастер. Не

таковский был мальчик, чтобы топтаться посреди двора, как овца, - нет, он

шел вперед важно и спокойно, как баран. Подойдя к нам, он приподнял шляпу,

церемонно и не торопясь, будто это крышка от коробки с бабочками и он

боится, как бы они не разлетелись, и сказал:

- Мистер Арчибальд Никольс, если не ошибаюсь?

- Нет, мой мальчик, - отвечает ему старик, - к сожалению, возница обманул

вас: до усадьбы Никольса еще мили три, Входите же, входите!

Том обернулся, поглядел через плечо и говорит:

- Слишком поздно; его уже не видать.

- Да, он уже уехал, сын мой, а вы входите и пообедайте с нами; потом мы

запряжем лошадь и отвезем вас к Никольсам.

- Мне совестно так затруднять вас, как же это можно! Я пойду пешком, для

меня три мили ничего не значат.

- Да мы-то вам не позволим, - какое же это будет южное гостеприимство!

Входите, и все тут.

- Да, пожалуйста, - говорит тетя Салли, - для нас в этом нет никакого

затруднения, ровно никакого! Оставайтесь непременно. Дорога дальняя, и

пыль такая - нет, пешком мы вас не пустим! А кроме того, я уже велела

поставить еще тарелку на стол, как только увидела, что вы едете; вы уж нас

не огорчайте. Входите же и будьте как дома.

Том поблагодарил их в самых изящных выражениях, наконец дал себя уговорить

и вошел; уже войдя в дом, он сказал, что он приезжий из Хиксвилла, штат

Огайо, а зовут его Уильям Томсон, - и он еще раз поклонился.

Он все болтал да болтал, что только в голову взбредет: и про Хиксвилл, и

про всех его жителей; а я уже начинал немного беспокоиться; думаю: каким

же образом все это поможет мне выйти из положения? И вдруг, не переставая

разговаривать, он привстал да как поцелует тетю Салли прямо в губы! А

потом опять уселся на свое место и разговаривает по-прежнему; она вскочила

с кресла, вытерла губы рукой и говорит:

- Ах ты дерзкий щенок!

Он как будто обиделся и говорит:

- Вы меня удивляете, сударыня!

- Я его удивляю, скажите пожалуйста! Да за кого вы меня принимаете? Вот

возьму сейчас да и... Нет, с чего это вам вздумалось меня целовать?

Он будто бы оробел и говорит:

- Ни с чего, так просто. Я не хотел вас обидеть. Я... я думал - может, вам

это понравится.

- Нет, это прямо идиот какой-то! - Она схватила веретено, и похоже было,

что не удержится и вот-вот стукнет Тома по голове. - С чего же вы

вообразили, что мне это понравится?

- И сам не знаю. Мне... мне говорили, что вам понравится.

- Ах, вам говорили! А если кто и говорил, так, значит, такой же полоумный.

Я ничего подобного в жизни не слыхивала! Кто же это сказал?

- Да все. Все они так и говорили.

Тетя Салли едва-едва сдерживалась: глаза у нее так и сверкали, и пальцы

шевелились: того и гляди, вцепится в Тома.

- Кто это "все"? Живей говори, как их зовут, а не то одним идиотом меньше

будет!

Он вскочил, такой с виду расстроенный, мнет в руках шляпу и говорит:

- Простите, я этого не ожидал... Мне так и говорили... Все говорили...

сказали: поцелуй ее, она будет очень рада. Все так и говорили, ну все

решительно! Простите, я больше не буду... честное слово, не буду!

- Ах, вы больше не будете, вот как? А то, может, попробуете?

- Сударыня, даю вам честное слово: никогда больше вас целовать не буду,

пока сами не попросите.

- Пока сама не попрошу! Нет, я никогда ничего подобного не слыхала! Да

хоть бы вы до мафусаиловых лет дожили13, не бывать этому никогда, очень

нужны мне такие олухи!

- Знаете, - говорит Том, - это меня очень удивляет. Ничего не понимаю. Мне

говорили, что вам это понравится, да я и сам так думал. Но... - Тут он

замолчал и обвел всех взглядом, словно надеясь встретить в ком-нибудь

дружеское сочувствие, остановился на старике и спрашивает: - Ведь вы, сэр,

тоже думали, что она меня с радостью поцелует?

- Да нет, почему же... нет, я этого не думал.

Том опять так же поискал глазами, нашел меня и говорит:

- Том, а ты разве не думал, что тетя Салли обнимет меня и скажет: "Сид

Сойер... "

- Боже мой! - Она не дала Тому договорить и бросилась к нему: -

Бессовестный ты щенок, ну можно ли так морочить голову!.. - И хотела уже

обнять его, но он отстранил ее и говорит:

- Нет, нет, сначала попросите меня.

Она не стала терять времени и тут же попросила; обняла его и целовала,

целовала без конца, а потом подтолкнула к дяде, и он принял в свои объятия

то, что осталось. А после того как они сделали маленькую передышку, тетя

Салли сказала:

- Ах ты господи, вот уж действительно сюрприз! Мы тебя совсем не ждали.

Ждали одного Тома. Сестра даже и не писала мне, что кто-нибудь еще приедет.

- Это потому, что никто из нас и не собирался ехать, кроме Тома, - сказал

он, - только я попросил хорошенько, и в самую последнюю минуту она и меня

тоже пустила; а мы с Томом, когда ехали на пароходе, подумали, что вот

будет сюрприз, если он приедет сюда первый, а я отстану немножко и приеду

немного погодя - прикинусь, будто я чужой. Но это мы зря затеяли, тетя

Салли! Чужих здесь плохо принимают, тетя Салли.

- Да, Сид, - таких озорников! Надо бы надавать тебе по щекам; даже и не

припомню, чтобы я когда-нибудь так сердилась. Ну да все равно, что бы вы

ни выделывали, я согласна терпеть всякие ваши фокусы, лишь бы вы были тут.

Подумайте, разыграли целое представление! Сказать по правде, я прямо

остолбенела, когда ты меня чмокнул.

Мы обедали на широком помосте между кухней и домом; того, что стояло на

столе, хватило бы на целый десяток семей, и все подавалось горячее, не то

что какое-нибудь там жесткое вчерашнее мясо, которое всю ночь пролежало в

сыром погребе, а наутро отдает мертвечиной и есть его впору разве

какому-нибудь старому людоеду.

Дядя Сайлас довольно долго читал над всей этой едой молитву, да она того и

стоила, но аппетита он ни у кого не отбил; а это бывает, когда очень

канителятся, я сколько раз видел.

После обеда было много всяких разговоров, и нам с Томом приходилось все

время быть настороже, и все без толку, потому что ни про какого беглого

негра они ни разу не упомянули, а мы боялись даже и намекнуть. Но вечером,

за ужином, один из малышей спросил:

- Папа, можно мне пойти с Томом и с Сидом на представление?

- Нет, - говорит старик, - я думаю, никакого представления не будет; да и

все равно - вам туда нельзя. Этот беглый негр рассказал нам с Бэртоном,

что представление просто возмутительное, и Бэртон хотел предупредить всех;

теперь этих наглых проходимцев, должно быть, уже выгнали из города.

Так вот оно как! Но я все-таки не виноват. Мы с Томом должны были спать в

одной комнате и на одной кровати; с дороги мы устали и потому, пожелав

всем спокойной ночи, ушли спать сейчас же после ужина; а там вылезли в

окно, спустились по громоотводу и побежали в город. Мне не верилось, чтобы

кто-нибудь предупредил короля с герцогом; и если я опоздаю и не успею

намекнуть им, что готовится, так они, наверно, подадут впросак.

По дороге Том рассказал мне, как все думали, что я убит, и как мой

родитель опять пропал и до сих пор не вернулся, и какой поднялся

переполох, когда Джим сбежал; а я рассказал Тому про наших жуликов, и про

"Жирафа", и про наше путешествие на плоту, сколько успел; а когда мы вошли

в город и дошли до середины, - а было не рано, уже около половины

девятого, - глядим, навстречу валит толпа с факелами, все беснуются, вопят

и орут, колотят в сковородки и дудят в рожки; мы отскочили в сторону,

чтобы пропустить их; смотрю, они тащат короля с герцогом верхом на шесте,

- то есть это только я узнал короля с герцогом, хотя они были все в смоле

и в перьях и даже на людей не похожи, просто два этаких громадных комка.

Мне неприятно было на это глядеть и даже стало жалко несчастных жуликов; я

подумал: никогда больше их злом поминать не буду. Прямо смотреть страшно

было. Люди бывают очень жестоки друг к другу.

Видим, мы опоздали, - ничем уже помочь нельзя. Стали расспрашивать

кое-кого из отставших, и они нам рассказали, что все в городе пошли на

представление, будто знать ничего не знают, и сидели помалкивали, пока

бедняга король не начал прыгать по сцене; тут кто-то подал знак, публика

повскакала с мест и схватила их.

Мы поплелись домой, и на душе у меня было вовсе не так легко, как раньше;

напротив, я очень присмирел, как будто был виноват в чем-то, хотя ничего

плохого не сделал. Но это всегда так бывает: не важно, виноват ты или нет

- совесть с этим не считается и все равно тебя донимает. Будь у меня

собака, такая назойливая, как совесть, я бы ее отравил. Места она занимает

больше, чем все прочие внутренности, а толку от нее никакого. И Том Сойер

то же говорит.