Какая глубина! Какая смелость и какая стройность! Ты, Моцарт, недостоин сам себя!

Его решение отравить этого гения принято.

Трагедия Сальери не в самом его преступлении, хотя убийство гения непоправимо и бесконечно обедняет мир, а в том, что, совершая его, гордый композитор переходит от уверенности в своем праве на убийство к великим сомнениям в своем музыкальном даре и нравственности. И порождает их беспечный Моцарт своей музыкой и неожиданно меткими словами: «А гений и злодейство / Две вещи несовместные». Автор «Дон Жуана» пьет бокал с ядом за союз двух «сыновей гармонии». Но уже ясно, что он – законный сын и повелитель всех стихий Гармонии, а его убийца в лучшем случае ее незаконный сын, подмастерье. И еще более весомо, потрясает Сальери его вещее суждение:

Нас мало избранных, счастливцев праздных, Пренебрегающих презренной пользой, Единого прекрасного жрецов.

Принимая роковое решение, вечный труженик Сальери самонадеянно считал, что он – «правильный» гений, а Моцарт – гений «неправильный», творящий подозрительно легко, без усердного труда. Моцарта перед смертью волновал и печалил его гениальный «Реквием» с уже запредельной музыкой сфер, отсюда тревоживший, преследовавший его черный человек в пушкинской трагедии. Именно это поминальное, надгробное произведение отравленный Моцарт играет для Сальери, как бы прощаясь с жизнью и музыкой.

Слушая печальный и в то же время полный высшей, не понятной смертному радости «Реквием», Сальери плачет, ибо как музыкант понимает, какой духовный труд, опыт и высота творческой мысли выразились в этом гениальном произведении уходящего в бессмертие «гуляки праздного», который на самом деле был великим тружеником и глубочайшим мудрецом (он сам говорит, что в его музыке есть мысли, а у мастеровитого итальянского капельмейстера Сальери были только виртуозные, великолепно оркестрованные мелодии), человеком прозорливым, видевшим муки зависти Сальери. Заодно низкий убийца подлинного гения понимает, что уже своим преступлением показал, что как музыкант и человек находится вне узкого и высокого круга «счастливцев праздных»: «Ужель он прав, / И я не гений?».

Прозрение приводит к катастрофе. Преступник, как потом Раскольников у Достоевского, не выдержал страшного груза «идейного» преступления, что позднее привело Сальери в сумасшедший дом (об этом рассказано в неплохом фильме американского режиссера М.Формана «Амадей»). Но Пушкин об этом не говорит, в «открытом финале» трагедии он оставляет убийцу Моцарта на пороге высшего суда, в великой тревоге и сомнениях.

Маленькие трагедии Пушкина дают новаторские опыты драматического изучения выдающихся характеров и капитальных философских проблем, основ человеческого бытия. Да, это «символические трагедии» (С.Н.Булгаков), но речь в них идет о сути реальной жизни, текучей и вместе с тем вечной. Их персонажи и темы все время перекликаются, друг друга объясняют, здесь все время вершится суд, но не обычный, а творческий. В мире и душах людей драматургом неожиданно открыты новые глубины. Для этого сцена очищена им от всего лишнего, могущего отвлечь нас от продуманного сцепления судеб и характеров, их сценического выявления и развития. Остаются олицетворенные великие страсти человека и могучие мировые силы, определяющие его характер и судьбу, самодвижение жизни. Это подлинная литература, великое искусство слова. Именно поэтому маленькие трагедии написаны поэтом как цикл драматических сцен и именно так должны читаться, а, может быть, и играться на сцене.