53) Образ бесов

В европейской литературе связь с ортодоксальной традицией сохраняют образы бесов-мучителей у Данте в «Божественной комедии». Многочисленные средневековые легенды о бесовских искушениях разработаны (с ощутимым пародийным оттенком) в «Рукописи, найденной в Сарагосе» Я. Потоцкого. Принципиальная трактовка Достоевским Черта в «Братьях Карамазовых» как воплощения зла, таящегося в темных глубинах человеческой души, почти цитатно повторена Т. Манном в «Докторе Фаустусе». Изображение революционеров-террористов как бесовской силы в другом романе Достоевского, «Бесы», в большей степени восходит к народным представлениям о бесах как о возмутителях спокойствия.

64) Эпиграф к роману братья карамазовы

В эпиграф романа «Братья Карамазовы» Достоевский выносит слова Христа: «Истинно, истинно говорю вам: если пшеничное зерно, падши в землю, не умрет, то  останется одно; а если умрет, то принесет много плода». (Ев. От Иоанна, 12:24.) Начало цитаты, а именно повторение слова «истинно», часто употреблялось Господом, когда Он изрекал какую-либо важную истину, усиливая подтверждение ее. 

Введение в эпиграфе можно было опустить , но почему-то Достоевский его оставляет. И, думается, не случайно. Истинность нравственных ориентиров и ценностей Царства Божия для автора романа абсолютна и несомненна. Все же остальное «именно в наш текущий момент» приводит его в «некоторое недоумение» . Для Достоевского важно значение эпиграфа.

Конец цитаты в эпиграфе:»Если пшеничное зерно…» - суть романа, вывод по результатам исследования писателя. По крайней мере, четкое указание на направление художественного исследования, проведенного автором. Мы полагаем, что следует особенно отметить источник эпиграфа: Евангелие от Иоанна. Почему Достоевский ссылается на Евангелие от Иоанна, а не от Матфея, или Луки?

Контекст в Евангелии от Иоанна - эллины пришли к Иисусу. Подчеркнем, что не иудеи, а язычники, то есть весь остальной мир, все человечество. Иисус говорит:»Пришел час прославиться Сыну Человеческому… любящий душу свою погубит ее; а ненавидящий душу свою в мире сем сохранит ее в жизнь вечную». И далее (Иоанн. 12:26): «Кто Мне служит, Мне да последует, и где Я, там и слуга мой будет; и кто мне служит, того почтит Отец Мой». Несколько ранее в этой главе фарисеи говорят между собой: «Видите ли, что не успеваете ничего? Весь мир идет за Ним.».Ключевые слова у Иоанна: «душа, мир». Слова эпиграфа вводятся в Евангелие словами о часе славы Сына Человеческого. Час славы - это и есть Царство.

Матфей приводит притчу полностью, и контекст иной. Иисус учит народ, говоря притчами. Притча о сеятеле: глава 13, стихи 3 - 8. Христос заключает ее словами: «Кто имеет уши слышать, да слышит!» Ученики спрашивают, почему Он говорит притчами?  Потому что «вам дано знать тайны Царствия Небесного, а им не дано, … потому говорю им притчами, что они видя не видят, и слыша не слышат, и не разумеют». Далее Он раскрывает значение притчи о сеятеле, говоря, что семя - это «слово о Царстве».

Итак, Ев. от Матфея 13:3 - семя есть Царство Небесное, там же 13:31 - Царство Небесное подобно зерну. Семя же - вера (Матф. 17:20 «…если вы будете иметь веру…»). У Луки семя принесшее плод, -  «это те, которые, услышавши слово, хранят его в добром и чистом сердце и приносят плод в терпении».

В одном семантическом поле оказываются слова эпиграфа и у Луки: «терпение» и «умрет» («скорбь» в Ев. от Марка). Слово «умрет» в Евангелии от Иоанна встречается еще дважды в 11 главе, предшествующей цитате из 12 главы. Иоанна 11:25,26 : «Я есмь воскресение и жизнь; верующий в Меня, если и умрет, оживет; И всякий живущий и верующий в меня не  умрет вовек». Интересно то, что в обоих случаях и у Луки, и у Иоанна слова негативной окраски имеют позитивную коннотацию. В цитате из Иоанна конкретное противопоставление: если не умрет - плохо, но если умрет - хорошо.

«Земля» или «почва» в которую подает семя - «сердце человеческое»,  душа . Рискнем предположить, что Евангелие от Иоанна - наиболее соответствует духу Восточной церкви, поэтому, самое «русское», обращенное к «таинственной русской душе», наиболее отвечающее христианским взглядам самого Достоевского: «Дабы всякий верующий… не погиб» (Иоанн. 3:16). Книга эта наиболее светло, возвышенно и победоносно возвещает о реальности Царствия Божия уже и сейчас, и о нем, еще только грядущем. «Христианство Достоевского, - по словам Н. А. Бердяева, - не мрачное христианство, это белое, иоанново христианство. Именно Достоевский много дает для христианства будущего, для торжества  вечного Евангелия, религии свободы и любви»(1, с.149). Несомненно то, что Достоевский избрал эпиграфом к роману цитату, наиболее отвечающую своему кредо, своему «Я верую».

Таким образом, самим эпиграфом Достоевский определяет общую тему «Братьев Карамазовых», поле своего творческого исследования. Можно выделить понятия, относящиеся к этому полю: Царство Божие (Царство Небесное) - «не от мира сего». В противоположность ему - мир, не разумеющий, не слышащий, бесплодный. Душа, по мнению Достоевского, «неопределенное, невыяснившееся» (1, с.7). Но при этом идеал «почвы» для восприятия слова Божия, для принятия Царства Божия Достоевскому вполне очевиден - чистое, терпеливое сердце, человек, «ненавидящий душу свою в мире сем». Но главное - не эти абстрактные понятия, а сам процесс отречения от плотского «я» для принесения высшего плода. И в этой системе координат Достоевский и проводит «изучение фактов деятельности своего героя» (1, с.7), Алексея Федоровича Карамазова. Именно на такое осмысление образа ориентирует читателя эпиграф, взятый из Ев. от Иоанна.

«братья карамазовы»

Согласно формулировке А. Лосева, Братья Карамазовы являются "в словах данной чудесной личностной историей", (52) смысл которой заключается в превращении хаоса в космос и создании новой, "высшей реальности". Подобно любому другому мифу, роман Достоевского одновременно и диахроничен (он повествует о событиях, происшедших в прошлом), и синхроничен (он толкует не только о настоящем, но и о будущем); вместе с тем его сюжет во всей его совокупности развертывается и упорядочивается по синтагматической оси, тогда как "понимание" этого сюжета явно парадигматично, чего Достоевскому не удалось осуществить ни в одном из предшествующих Братьям Карамазовым романов. Последнему обстоятельству способствуют два фактора: цельность сюжета, достигаемая равнозначностью сплавленных в его рамках параллелей и оппозиций разного рода при метонимическом характере значимых трансформаций, и его общечеловеческое содержание, предлагающее "вечные модели личного и общественного поведения, неких сущностных законов социального и природного космоса". (53). Повторяемость и инвариантность сюжетных ситуаций и ролей героев ведет в Братьях Карамазовых к утверждению идеи все-человечности и всеединства (все ответственны перед всеми и во всем). По этой причине история семьи Карамазовых  воспринимается и как история Скотопригоньевска, России, всего мира, а сам роман Достоевского оборачивается "мифом о мире".

Определение Братьев Карамазовых как романа-мифа взаимосвязано также с наличием в романе различных мифов и мифологем, различных реминисцениций и цитат, тяготеющих к мифологизированным значениям (в том числе автореминисценций и автоцитат подобного толка), соотнесенных с тематикой повседневности и истории; в структуре романа они, однако, воспринимаются не как чужой, а как  свой, единый текст-миф, независимо от их происхождения, (55) степени точности (подлинности) и способа преломления в романе (главным образом, через романтическую традицию). Данная взаимопроницаемость и взаимосвязанность мифов и других источников, наблюдаемая на глубинных уровнях структуры, является своеобразным выражением стремления автора к художественному синтезу. В итоге, несмотря на явную гетерогенность литературно-мифологических источников, Братья Карамазовы представляют собою "историю единой души", разрешающей "одну и ту же задачу", "сверхзадачу". (56)

В сюжетном плане Братьев Карамазовых Достоевский использовал два основных мифа - миф об отцеубийстве как первобытном грехе (и, следовательно, об общей вине сыновей перед отцом - прототипом Бога) (57) и миф о "божественном дитяти". Первый из названных мифов воссоздан в романе в синтагматической последовательности сюжета, второй же развертывается парадигматически, переплетаясь с традиционными моментами "романа воспитания". Развитию первого мифа сопутствуют смежные мифы о вражде отца и сына (Федора и Дмитрия Карамазовых) , о враждующих братьях (Дмитрий и Ивание), о братоубийце Каине (Иване), о разорении семейного очага; наряду с этим Федор Карамазов, как уже говорилось, выступает не только в роли мифического "первоотца", но и "козла отпущения", чем Достоевским задана для "неомифологического" мышления обязательная ироническая окраска сюжетных историй. Указанный мифологический сюжетный ход обоснован наличеим в Братьях Карамазовых двух дополнительных мифологем - "проклятого золота" (в историях отношений Федора и Дмитрия Карамазовых, Карамазовых и Снегиревых, Катерины Ивановны и Снегиревых, Грушеньки и Ракитина, Грушеньки и поляков; в проектах "спасения" Дмитрия; в толковании особенно Смердяковым и Ракитиным поведения Карамазова-отца, Дмитрия и Ивана, а также в итоговых планах Смердякова и пр. (и "богоборчества" Федора; Ивана, Смердякова, Великого инквизитора; самого Алеши в минуту его испытаний дьяволом), (58) в свою очередь взаимосвязанного с мифологемами "лжепроповедников - "лжеучителей" (Иван, Великий инквизитор, Ракитин и "ранний Красоткин в роли "фарисеев") и "человеко-бога" (идея Ивана из "Геологического переворота"). Наконец, в рамках развития мифа об отцеубийстве и примыкающих к нему мифов Достоевский в Братьях Карамазовых использовал и некоторые второстепенные мифологемы различного происхождения - романтического (мифы об убежищах и ловушках - в разных эпизодах, в первую голову соотнесенных с историей Дмитрия), карнавального(выявление мифологемы вакхического пиршества в сценах в монастыре и в Мокром),первобытного ("тайна" рождения Смердякова). В романе также обыгривается концепция мифического чувства единства жизни в тотемизме (сравнение Федора, Дмитрия и Ивана с "гадами", "насекомыми", "клопами", "тараканами", "тарантулом", "фалангой", "тигром", "скотом", "собакой", "поросенком", "пуделем" и т.п

Для определения Братьев Карамазовых как романа-мифа особое значение имеют вопросы соотнесенности героев романа с сюжетом, организации пространства и времени, значимости логических и метафорических оппозиций. Поскольку развертывание сюжета у Достоевского как правило нуждается в непредсказуемых, даже парадоксальных ходах, то его герои должны быть подготовленными к этому: они тоже непредсказуемы, динамичны, способны к "сотрудничеству" с новыми трансформациями сюжета; недаром в их событийных историях и в восприятии отдельных моментов жизни слова вдруг и странно, так же как и в Преступлении и Наказании, (60) выполняют подчеркнуто сюжетообразующую функцию. Далее, герои эти - амбивалентны (противоположности уживаются в одном и том же герое) и вместе с тем обладают своими "двойниками" по разным параметрам (Иван - Смердяков; Великий инквизитор - черт; Федор Карамазов - Снегирев; Миусов - Варвара Снегирева и др.), что также является одной из существенных особенностей системы героев в романе-мифе. К сказанному следует добавить, что Достоевский, согласно "неомифологическим" тенденциям, отдает предпочтение символической значимости героев перед их образной конкретностью, (61) в круг ценностных критериев вводит не самих героев, а их поведение, причем акцент переносится с героя на определенную "архетипическую" ситуацию, исходящую из непроцессуального видения и выражения мира. В связи с этим в Братьях Карамазовых важную сюжетообразующую роль играет принцип "умножения точек зрения" - в изложении биографий героев (Зосимы, Грушеньки, Дмитрия, Ивана, Смердякова, Ракитина и других), артикуляциях ситуаций (история эпизода с Снегиревым; подготовка убийства Федора Карамазова; оценка "вины" Дмитрия) и прочем. Одновременно принцип множественности точек зрения получает в романе дополнительное подспорье - в наличии в нем приема ритуального повторения одних и тех же предположений, намеков, формулировок (относительно взаимосвязанности образов Ивана и Смердякова; девиз ассасинов; мысли о "всеобщей вине" и т.д.), даже жестов. При этом, разумеется, обнаруженный нами прием сопоставлений и аналогий играет арбитрарную роль в определении сути последних, мифологических истин романа.