Глава 1. Что я могу знать?

Философия—любовь к мудрости.

ЗНАНИЕ И МУДРОСТЬ

В точном переводе с греческого слово «философия» означает «любовь к мудрости». Но что такое мудрость, к которой тянется душа философа, ради которой он читает и пишет книги, ведет беседы, поискам которой посвящает дни и ночи жизни? Уж не другое ли это имя для знания?

Давайте прислушаемся к слову «мудрый», «мудрец», «умудренный». Так обычно не говорят о человеке, который просто прочитал тысячу книжек и до самой макушки полон информацией. Можно знать всю таблицу Менделеева, и сколько ножек у таракана, и как называются спутники Юпитера, но все это мудрости не придает. Народная поговорка свидетельствует: «Многознание уму не научает». А если наш многознающий друг еще и ссорится с товарищами, мечется от одного занятия к другому и вечно ходит с видом обиженного на весь белый свет, то мудрость тут и вовсе не ночевала.

Но, может быть, мудр не тот, кто много знает, а тот, кто много умеет? Вернее, хорошо знает, как надо что-либо сделать. Например, как сшить модные штаны или спроектировать крыло самолета, или заработать много-много денег? Нет, пожалуй, и тут слово «мудрость» не подходит. Об умеющем чинить кран или работать на компьютере скажут: умелец, мастер, специалист. О преуспевающем бизнесмене: делец, хозяин, ловкач. Только мудрецом все же никто не назовет. Что же есть мудрость, если это не знание и не умение в их обычном смысле? А, может быть, напротив, это и знание и умение, но только какого-то иного рода, такое знание и умение, которое решает другие задачи, не похожие на те, что мы только что назвали.

К мудрецам — а таких людей всегда было не очень много — издревле приходили за жизненным советом. Унесла у крестьянина злая болезнь всю семью, разорилось его хозяйство, изверился он в Боге, идет к мудрецу за советом: как жить? зачем жить? И пресыщенный богач, объездив полмира, все изведав и повидав, тоже к мудрецу спешит: как жить? зачем жить? И надо ли? Мудрыми называли тех, кто способен врачевать душевные раны, кто может помочь найти смысл жизни, указать цели и пути к ним. Люди, обуреваемые страстями и не умеющие справиться с собой, шли к мудрому, чтобы научиться владеть собственным «я»; запутавшиеся в том, что хорошо, а что плохо, учились у мудреца умению отличать доброе от дурного. Но для того, чтобы помогать другим, сам мудрец должен был уже обладать огромными духовными и умственными возможностями. Тот, кто указывает цели и ценности, не может не быть причастен к таким тайнам бытия, которые не очевидны для обычного человека. И древние мудрецы вполне отвечали этим требованиям. Правда, они нередко были и практиками: так древнегреческий философ Фалес изобрел календарь, а его соотечественник Анаксимен был астрономом и метеорологом, но все же главным оставалось то глубинное понимание сути вещей, которое и отличало мудрецов от всех остальных. Мудрым может быть назван тот, кто познал законы мироустройства и человеческой души, кто находится в гармонии со Вселенной и может научить других, как жить в мире и в счастье.

Философия — это не сама мудрость, а поиск мудрости и размышление о ней. Мудрости как таковой научить нельзя (она или есть или нет), а философии — можно. Человек способен приобрести хорошие и добротные философские знания, но станет ли он после этого мудрым, зависит, по большей части, от него самого. Если он удачно переплавит философские знания с собственным жизненным опытом, научится так здорово ориентироваться в мире, что сумеет еще и помогать другим, тогда он сделается мудрецом. Может быть, среди вас, мои читатели, есть мудрецы сегодняшнего XXI века, но я пока ничего об этом не знаю и могу только надеяться на то, что не оскудела умами наша земля.

Поскольку мудрость включает знания особого рода — знания о началах и фундаментальных чертах внешнего и внутреннего мира, а также представления о том, как эти знания применять к жизни — философия выступает как прежде всего интеллектуальное занятие. То есть она требует раздумья и знакомства с тем, что же надумали до тебя прежние философы в течение двух с половиной тысяч лет. Конечно, можно ничего этого не знать и попытаться просто сочинять из головы какие-нибудь затейливые конструкции, объясняющие мир. Сидишь себе на ступеньках дома, щелкаешь семечки, читаешь надписи на стенах и философствуешь. Но только тогда это уважаемое слово надо поставить в кавычки или придать ему оттенок недвусмысленной иронии. Ибо «философия на завалинке», не видящая дальше своего носа, не имеет никакого отношения к мудрости, касающейся тайн бытия. Житейский кругозор каждого из нас достаточно узок, и без прикосновения к мировой культуре вряд ли возможно измыслить что-нибудь мало-мальски значимое. Польский сатирик Ежи Лец, сказал когда-то, что философы бывают как тарелки: либо глубокие, либо мелкие. Я совершенно уверена в том, что доморощенный философ, «мудрствующий лукаво», вне связи с сокровищами человеческого духа — это всегда очень мелкий философ. Философия требует общения с великими умами прошлого, с Платоном, Гегелем, Кьеркегором, а не только с товарищем по учебе (даже если он отличный парень!).

Являясь интеллектуальным занятием и включая в себя специфическое знание о действительности, философия в корне отлична от религии и религиозной веры. Религия тоже стремится ответить на вопросы: «в чем смысл жизни?» и «как устроен мир?», — но ее ответы заранее предопределены и предрешены. Будь то христианство, ислам или буддизм, иудаизм или новая современная секта, берущая ото всего понемножку, в любом случае религия предполагает Священное писание, традицию и авторитет духовного главы. Если ты христианин, то не смеешь сомневаться в содержании Библии, если приверженец мусульманства, то неукоснительно следуй Корану. Ответы тебе уже даны, ты не вправе сомневаться в них, размышлять, пересматривать. А иначе ты — чужой, и уходи прочь! Религия основана на вере, на живом открытом переживании богоприсутствия и на строгом следовании принятым нормам понимания и действия. Только тот крепок в вере, кто не рассуждает, а радостно доверяется отцам церкви, слову ее святых и текстам, написанным тысячу лет назад. Вы, наверное, не раз бывали в храмах и могли обратить внимание на то, что сама обстановка там — тихая, торжественная, патетичная, совсем не располагающая к спорам и пререканиям. Религия зовет к молитве, а не к дискуссии.

Иное дело — философия. Она — дитя разума, дитя вольное, смелое, призывающее к сомнениям, диалогу, к вечному испытанию того, истина ли то, во что мы верим? Похоже ли наше знание на то, о чем мы мыслим? Одно из важнейших направлений философии во все времена — скептицизм, который все подвергает сомнению. Философ-скептик улыбается лукаво, выслушивая утверждения других, и в самый неподходящий момент, когда все уже поверили, что Бог хорошо устроил мир, что этот мир познаваем, вдруг ехидно спрашивает: «А у вас есть доказательства, что все это так?»

Даже религиозные философы, страстно верующие в своего Бога, не избегают сомнений. Удивление, сомнение, вопрошание — это философский способ отношения к жизни, и если ты только веришь, не обсуждая, то ты можешь быть очень хорошим человеком, но философа из тебя не получится. Философское сомнение помогает избежать догматизма — то есть тупого упорства, с которым люди придерживаются давно обветшавших взглядов, и наивности, заставляющей доверять всему, что ни услышишь. Доверяй, но проверяй, причем проверяй логикой, мышлением, всей совокупностью человеческого опыта.

Таким образом, свое стремление приобщиться к мудрости философия осуществляет с помощью разума. Нельзя сказать, что здесь не останется места для чувств. Представь, мой читатель, что ты — философ и ищешь для себя (а, может быть, и для других) ответ на вопрос: «что такое счастье и как его обрести?» У тебя уже накопилось много переживаний, и ты можешь запросто сыпать формулами, выражающими твоя чувства: «Счастье — это когда тебя понимают...» или «Счастье, это когда я свободен делать, что захочу!» А твой друг, например, скажет иное: «Счастье — это когда все сыты и одеты, и никто не болеет». То есть, каждый из вас выразит в философствовании свои собственные впечатления, полученные на своем собственном месте. И так любой философ выражает свой уникальный взгляд на мир. Но при этом он соотносит его со всеми предшествующими взглядами, выражает его на общедоступном языке и, излагая свою версию мира, не объявляет ее единственно возможной. Хотя соблазн такой есть всегда. Очень легко оставить путь разума и не утруждать себя аргументами и доказательствами, а просто вещать подобно оракулу. Но тогда ты пророк, ведун, а не философ. Сама специфика философии неуклонно возвращает философов к логике, критике, к аналитическому разбору, к соотнесению себя с собратьями по размышлению. И в этом своем качестве философия подобна науке, даже если внешне она иногда напоминает поэзию.

Науку и философию роднит также то, что они обе работают не с конкретными наглядными образами и не с эмоциями, а с идеями. Я думаю, вы интуитивно схватываете это различие. Художник может нарисовать веселый весенний день, и вы воочию увидите на холсте зеленые листики, солнечные блики и птичку на ветке — это будет наглядный образ. Музыкант исполнит печальную мелодию, и вам захочется всплакнуть — в вас пробудились живые чувства. А философ, также как ученый, будет применять понятия: Вселенная, История, Человек, Надежда, Свобода. И через каждое понятие будет светиться идея, некая порождающая модель, потому что за словом «Человек» можно увидеть и отдельных людей, и все человечество, и самого себя, и поколения, давно прошедшие по земле. Идея способна разворачиваться в бесконечно богатую картину изменяющейся реальности, ибо ее бесчисленные смыслы как бы спрессованы, сконцентрированы в одном слове. И наука, и философия опираются на понятийное мышление, оперируют терминами-концентратами, заряженными могучим содержанием,

Но философия не во всем подобна науке, и сейчас мы посмотрим, чем же именно она занимается, стремясь к мудрости.

ФИЛОСОФИЯ: ЧЕЛОВЕК И МИР

Чтобы различить философию и науку и уяснить, чем философ отличается, например, от физика, мы должны ввести несколько понятий, которые нам помогут. Прежде всего, это понятия «субъект» и «объект».

Слово «субъект» вам, конечно, знакомо по обыденной жизни, правда, здесь оно несет налет пренебрежительности: «странный субъект», «подозрительный субъект». Употребляется этот термин и в юридическом языке: «субъект договорных отношений». В философии же «субъект» — одно из фундаментальных понятий и означает одно-единственное: источник активности, деятельности, познания. Субъект — это тот, кто действует, направляет на что-то свое внимание. И, поскольку источником активности выступает обычно человек, то его по преимуществу и именуют субъектам. (Хотя, если изучать, к примеру, поведение собаки, то ее, когда она активна, тоже можно назвать субъектом). Объект — это то, на что воздействует субъект, пассивная, «страдательная» сторона отношения. Объектом воздействия, познания, наблюдения может быть любой фрагмент мира: природа, другие люди, собственные мысли. Субъект и объект — понятия соотносительные, как, скажем, «право» и «лево» или «верх» и «низ». Бессмысленно говорить, о «низе», если не имеется в виду «верх!» Так и тут: коли мы взялись рассуждать о «субъекте», стало быть, непременно существует то, по отношению к чему он является активным началом, то есть, объект. Я — строитель, стройка — объект моего труда (это даже отражено в профессиональной речи строителей: «Где бригадир?» «Поехал на объект». Я — писатель, объект моего труда — художественные образы, язык, рукопись. Я — учитель, объект моего воздействия ученики (хотя в то же время каждый из них — субъект, да еще и какой буйный!).

Еще два термина, которые нам необходимы, чтобы двигаться дальше, это «объективное» и «субъективное». Объективным называют все, что не зависит от нашего сознания и воли, то есть от внутреннего мира. Если вы просыпаетесь, вспоминаете, что не выучили уроки и страстно желаете, чтобы солнце встало позже на три часа, то желание ваше все равно не сбудется: восход солнца объективен, он не зависит от вас. Объективно существуют другие люди, и преподаватель, который может поставить двойку, — тоже отнюдь не фантом воображения.

«Субъективное» — прямая противоположность объективного. Это, в первую очередь, обозначение нашего внутреннего мира: желаний, мыслей, чувств, которые мы непосредственно переживаем. Это наши надежды, фантазии, цели. В реальной жизни субъективное и объективное постоянно переходят друг в друга. Познавая и переживая, мы делаем внешние события достоянием нашей субъективности. Общаясь и работая, объективируем свои стремления и цели, воплощаем их в жизнь.

Вот теперь, когда вы познакомились с некоторыми «философскими словами», можно приступать к отличию философии от науки.

Главным объектом внимания науки выступает объективный мир, то есть «мир как он есть». Для физика-ядерщика совершенно безразлично, живут ли в мире физических величин и скоростей некие существа, которым нравятся или не нравятся элементарные частицы. Попробуйте найти физика, который бы очень волновался, оттого, что некая физическая константа, выражающая объективный закон (предположим, закон тяготения) — несимпатична и вызывает у публики нравственное возмущение! Вот было бы забавно! Но в том-то и дело, что математика, физика, химия, биология стремятся изобразить действительность такой, какова она вне человека, без вмешательства его сознания, его страхов и предпочтений. Объективно. Даже если бы мы со своим сознанием вовсе не появились на свет, космос все равно бы существовал, также летели бы каменные глыбы в черных просторах, повинуясь слепым объективным силам, также с математической точностью приходил от звезды к звезде световой луч, и вспыхивали Сверхновые. И ящеры жили бы на земле, и крысы, и крокодилы, только нам было бы об этом ничего не известно. Но для науки это все равно: надо установить то, что действительно было, а не то, как реагирует сознание на происходившие события.

Если бы ученые могли, они устранили бы все до единого искажения, идущие от нашей субъективности, чтобы сознание стало гладким зеркалом и не примешивало своей природы к той картине мира, которую оно отражает. Но они не могут. Как ни старается наука сделаться объективной-объективной, она все равно — вид человеческого сознания, а человек — существо ограниченное. Ученые — это дети своего времени и выражают в своих взглядах все предрассудки века, они говорят на человеческом языке, как бы приклеивают к нечеловеческим реалиям вполне людские ярлычки, причем, в каждую эпоху — разные. Но им не очень хочется об этом помнить, поэтому они часто сердятся, когда приходит философ, напоминающий им об их бессилии перед собственным внутренним миром, и отгораживаются от гостя целой стеной из математических формул.

Философам, в какой-то мере проще, потому что они с самого начала не скрывают от себя того факта, что внешний объективный мир мы видим не иначе, как через призму своего сознания и своих чувств. Более того, мы никак не можем быть просто зеркалом, ибо все время вмешиваемся в то, что отражаем. Главный объект внимания философии — живое отношение «человек — мир».

И снова о словах, которые мы применяем. «Человек» философии это, конечно, не «лично я сам» и не «сосед дядя Вася». Это «человек вообще». Человек как родовое существо, обладающее определенными общими чертами. В этом смысле и «я», и «дядя Вася» и «тетя Маша»- так же, как «мистер Смит» или «герр Шварц»,— являемся людьми, независимо от пола, возраста, национальности и вероисповедания. Каждый из нас — представитель рода «homo sapiens», каждый обладает способностью к труду, сознанием, познавательными возможностями, умеет общаться и т. д. Философский «человек вообще» объединяет всех нас в идее «человека». Рассмотрению подвергаются наши общие, собственно-человеческие черты, а не второстепенные детали и частности (если конкретная тетя Маша часто теряет очки, а дядя Вася поет себе под нос, то это не вопрос философии, хотя, вполне возможно, этим может заинтересоваться психолог).

Мир, о котором говорит философ, это тоже «мир вообще» или «всякий мир». Это и космос, и земная природа, и сфера человеческой коммуникации — все богатство действительности, с которой мы соприкасаемся, которая служит объектом для наших действий и активно влияет на нас. Возможностей соотношения с миром у человека очень много, и потому внутри философского знания можно выявить целый ряд разделов. Каждый раздел — это взгляд на определенный ракурс взаимодействия мира и человека, нашей субъективности и всего, что ей противостоит. Окинем их взглядом, чтобы лучше понимать, сколь разнообразны интересы философа.

Когда я стала вспоминать и записывать для вас разные грани философского знания, то у меня получилось ни много ни мало — девять разделов. Я думаю, надо сказать хоть несколько слов о каждом из них, тем более, что за пределами моего списка, наверняка, осталось еще что-нибудь интересное, неучтенное, то, что вспомнится потом, когда главка будет уже дописана. Но назад уже не повернешь.

Первое подразделение философского знания, которое необходимо назвать, это ОНТОЛОГИЯ, или теория бытия. Человек живет в реальном мире, наполненном многими разнообразными вещами: большими и маленькими, одушевленными и неодушевленными, долговременными и однодневными. Они рождаются и исчезают, разрушаются и воссоздаются. Поэтому уже в древних обществах у мыслителей стал возникать вопрос: есть ли за суетливым мельканием отдельных предметов какая-то единая основа, некий незримый фундамент, делающий их все существующими, позволяющий им — таким разным! — взаимодействовать и соединяться. Для обозначения источника существования, того начала, которое дает любой вещи возможность БЫТЬ, наличествовать, являться, и возникло понятие БЫТИЯ. Онтологические проблемы — это проблемы объективного бытия действительности, того нерушимого фундамента, на котором надстраивается повседневная реальность, данная нам через органы чувств.

Для Древней Греции поиск бытия — это поиск первовещества, из которого как бы «сделаны» все без исключения вещи. Для средневековья бытие равно Богу, потому что именно Бог по религиозным представлениям все творит и во все вдыхает жизнь. Начиная с XVI— XVII веков проблема бытия рассматривается как проблема материи с такими ее важнейшими проявлениями, как пространство, время, причинность. В XX веке возникает идея о том, что мировое бытие может быть понято только через БЫТИЕ ЧЕЛОВЕКА, и потому бессмысленно искать его в сфере естественной науки. Глубокие тайны мира могут быть прояснены лишь через погружение в поток человеческой жизни, где объективное и субъективное — нераздельны.

Второе важнейшее направление философии — теория сознания и теория познания (гносеология). Теория познания — очень древняя дисциплина. Уже у античных авторов мы находим сложные рассуждения о том, каким же образом человек получает впечатления о внешнем мире, правдивы они или ложны, можно ли вообще познать истину.

Гносеология тесно связана с онтологией. Если для древнеиндийской ведической философии мир устроен так. что в нем царит иллюзия (майя), то, естественно, что обычный человек, в том числе и ученый, никогда не прикасается к истине, он лишь кружится в колесе иллюзорных представлений. Истина доступна только йогину¹ и совсем не похожа на то, что мы зовем этим именем в науке, говорящей на языке понятийного мышления. Однако, возможна и прямо противоположная точка зрения. Так, великий немецкий философ Г. Гегель полагал, что разум — это подлинная сущность бытия. Все вещи внутри себя разумны, логика — их истинная природа, и если мы будем упорно развивать свое теоретическое мышление, то непременно подружимся с истиной. Как видите, такое понимание бытия делало Гегеля оптимистом в вопросах познания.

Теория сознания — гораздо более юное приобретение человечества, чем гносеология. Она рассматривает сознание как особую действительность, специфический регион бытия, обладающий иными законами, нежели природная реальность. Тема сознания как совершенно особой сферы бытия впервые звучит в знаменитой «Исповеди» религиозного мыслителя раннего христианства Августина Блаженного. Но особенно подробно идеи теории сознания начинают развиваться в конце XIX начале XX века. Возникает учение «феноменология», которое прямо ставит своей задачей изучать внутреннюю определенность сознания, то, что делает его отличающимся от внешнего мира.

Третье существенное направление философской мысли можно назвать «аксиология и экзистенциальные проблемы». Очень сложно, не правда ли? Но без этого не обойтись. Никто не падает в обморок оттого, что физический прибор именуется «синхрофазотроном», а химическое соединение, к примеру, «диоктилсульфосукцинатом натрия». От гуманитарных же дисциплин все почему-то ждут простоты, в то время как сложнее человека и сознания ничего на свете нет (А. Эйнштейн заметил когда-то, что тайна атомного ядра есть детская игра по сравнению с тайной детской игры). Однако разберемся в терминологии. «Аксиология» — это теория ценностей. В жизни мы всему даем оценку, соотнося предметы и явления со своими интересами и воззрениями. То, что получает устойчивую положительную оценку, что обладает большим значением для нас и составляет ценность. Ценностей множество. Они находятся в сложном переплетении друг с другом и могут быть разделены по разным основаниям. Так можно выделить ценности материальные и духовные, групповые и общечеловеческие, вечные и сиюминутные и так далее. К важнейшим ценностям всегда относят истину, добро, красоту, справедливость, любовь. Сама человеческая жизнь является великой ценностью. Аксиология как раз и посвящена изучению того, как ценности возникают, формируются, соподчиняются. Почему ради одних ценностей можно пожертвовать другими (например, жизнью — ради блага родины или, наоборот, любовью — ради денег), есть ли у мира ценностей некая онтологическая основа, не зависящая от нашего сознания. В общем-то, аксиология занимается вполне жизненными вещами, с которыми мы сталкиваемся почти каждый день. Ее естественным продолжением выступают «экзистенциальные проблемы».

Слово «экзистенция» (те, кто силен в иностранных языках, его знают) означает «существование». Речь идет о проблемах нашего повседневного существования, обыденной жизни. Это проблемы человеческого понимания и непонимания, одиночества, любви. Это вопросы нашей судьбы и свободы, надежды и ответственности. На мой взгляд, это один из самых увлекательных и насущно важных разделов философского знания, потому что нет человека, у которого хотя бы изредка не возникали собственные экзистенциальные проблемы.

Четвертая ветвь философии, органично переплетающаяся с тем, о чем мы сказали выше, это философская антропология и теория культуры. Антропология — и это видно по самому названию — есть стремление вы-яснить место человека в мире, установить его особое качество, отличающее его от животных, обнаружить родовую сущность человека. Что самое главное в нас? Сознание? Язык? Способность трудиться? А, может быть, напротив, способность играть и смеяться? (животные, между прочим, никогда не смеются!). Аристотель в свое время определял человека как «двуногое без перьев», и такой взгляд не исключен... «Кто мы, куда мы идем, каково наше место и предназначение во Вселенной?» — вот вопросы, занимающие умы философов-антропологов. И с этими вопросами тесно связана тема культуры.

Философское понимание культуры предполагает, по меньшей мере, два смысла. Первый — оценочный. Одних людей мы называем культурными, а других — нет. Если человек ни с кем не здоровается, плюет на пол, ругается неприличными словами, если он невежествен и непросвещен, то о культуре в ценностном смысле говорить не приходится. Культурным же выступает тот, кто соблюдает принятые нравственные нормы и правила этикета, расширяет свои знания, овладевает новыми умениями! По этому принципу можно разделять не только людей, но и политические течения. Например, демократия — это культура, а фашизм — антикультура. Однако, возможен и иной подход, которым, кроме философов, постоянно пользуются этнографы, изучающие жизнь самых разных народов, населяющих нашу планету. В соответствии с ним культура — это человеческий способ действия в широком смысле слова, поэтому любой народ и любое государство, даже самое примитивное или несправедливое обладает определенным типом культуры. Может существовать культура фашизма, и культура варварских племен, так же, как культура демократии и цивилизованных стран. А западные культурологи-структуралисты ставят вопрос еще резче: а с чего это вы, дорогие цивилизованные собратья, решили, что ваша культура самая лучшая? Вы и воду, и землю отравили отходами производства, ваши страны сотрясаются от революций и войн, а в каком-нибудь древнем племени «мумбо-юмбо» — мир, тишина и никаких социальных катаклизмов. И вода чистая, и звери по лесу бегают довольные. Ну, съедят иногда члены общины какого-нибудь соплеменника, так это у них традиция такая! У нас, что ли, не «едят»? И вот, как ни смешны такие рассуждения, а достаточно резонны. И тут — люди, и там — люди, и все живем на одной планете, стало быть, не стоит делить всех на «плохих» и «хороших», а надо так вместе уживаться, чтоб нигде никто никого не «ел».

Кроме проблемы этнических культур (культур разных народов) культурология занимается также вопросами элитарной и массовой культуры, культурным наследованием и т. д.

Следующий теоретический блок — философская методология и философия науки. Если гносеология озабочена тем, можно ли познать мир, методология непосредственно обращена к тому, что же надо делать, чтобы познавать хорошо и правильно. То есть, она разрабатывает наиболее успешные способы мышления, дабы ученый уверенно шел вперед, а не блуждал в потемках. Методология формулирует принципы, на которые опирается ученый, исследует роль для познания некоторых важнейших представлений о мире. Можно перечислить целый ряд методологий, существующих в XX веке: позитивистская методология, диалектическая, феноменологическая, синергетика. Но эти названия пока еще ничего не скажут вам. Каждая методология — целый континент идей, книг, теоретических споров. Если кто-то из вас станет крупным серьезным ученым в какой-либо области знания, вы непременно практически столкнетесь с потребностью в методологических размышлениях, в выяснении того, как лучше подступиться к предмету анализа.

Философия науки естественно вырастает на традиционной методологической проблематике, но ареал ее интересов шире. Она рассматривает место и роль науки и ученых в современном мире. Собственно, наука — не такое уж давнее явление в жизни людей. Как мощный социальный институт она возникает только в XVII веке, но с тех пор ее значение в жизни общества постоянно возрастает, а фигура ученого делается все более влиятельной и весомой. Каким образом строится коммуникация между учеными, какие модели мира они признают, а какие отвергают, каково соотношение естественнонаучного и гуманитарного знания — все эти вопросы являются прерогативой философии науки.

Крупным и старинным разделом философии выступают социальная философия и философия истории. Социальная философия, близкая к теоретической социологии, рассматривает внутреннюю организацию общества, его соотношение с природой, взаимоотношения, существующие между социальными группами, роль и положение личности в конкретном социальном организме. Философия истории направляет внимание исследователя на проблему движущих сил истории, ее источника, целей, начала и конца. Особо острой проблемой выступает здесь вопрос о субъективном и объективном в историческом процессе. Кто ответственен за все безобразия, которые происходят в ходе истории? Бог? Безликий объективный закон? Или все же сами люди, но тогда какие именно: народные массы, с дрекольем в руках штурмующие тюрьмы и дворцы, или пылкие лидеры, желающие перевернуть мир? И кому говорить спасибо за великие достижения человечества: тоже людям или незримым высшим силам, которые за ними стоят? Надо сказать, что на все эти вопросы по сей день нет окончательных ответов, есть версии, и в дальнейшем разговоре мы обратимся к ним.

Следующий угол зрения философии на мир — философия религии. Сама религия не теоретична, это вид мировоззрения, предполагающий наличие Бога или богов как создателей и устроителей действительности. Для религии характерен культ: практические действия для установления контакта с высшими силами реальности. Воздвигается храм, осуществляются службы, верующие молятся, делают жертвоприношения. Бабушка, ставящая свечку перед иконой Николая Чудотворца, совсем не склонна философствовать. Напротив, она просто верит, что Чудотворец поможет ей и ее детям преодолеть трудности земного пути и спасти душу для вечной счастливой жизни за гробом. Эта бабушка может и Библии толком не знать.

Однако религия не сводится только к культу, к обрядности. Она имеет идейную, собственно мировоззренческую сторону, вокруг которой и разворачиваются философские дебаты. Над комментариями Священного писания столетиями бьются блестящие умы, то так, то эдак толкуя каждую фразу. Очередной век приносит новый взгляд, новое толкование, опровержение прежних позиций. Кроме религиозной философии (христианской, мусульманской, буддийской) существует также эзотерическая философия. Эзотерический — значит тайный, закрытый от непосвященных. Издревле в разных странах возникали секретные общества, где искатели истины предавались сложным духовным практикам, медитировали, проходили испытания, чтобы им открылись тайны мироустройства. Полученные переживания оформлялись в теорию, которую и называют эзотерической или оккультной философией.

Два последних значительных раздела философии, которым в нашей книге посвящены вторая и пятая главы, — этика и эстетика.

Этика — философская наука о нравственности (хотя лучше, наверное, все же не применять термин «наука», чтобы не было путаницы!) Итак, это философская теория нравственности, которая изучает, что такое живые человеческие нравы и как они соотносятся с представлением о должном. Этику интересует, откуда берется убеждение, что мы должны быть добрыми, а не злыми, она выясняет, что такое долг, совесть, вина, почему ответственность — непременный спутник свободы. Изучение этики помогает человеку лучше разбираться в самом себе, прояснять те поучения, которые мы все непрерывно слышим с детства (будь хорошим, справедливым, моральным!), но над которыми мало кто всерьез задумывается. Обычно о нравственности начинают размышлять в момент какой-нибудь жизненной катастрофы, когда нужно принимать решение, когда приходится оценивать себя и других по самому высокому счету. Философская дисциплина, этика, выступает здесь как друг и советчик.

И, наконец, эстетика — это теория прекрасного. Эстетика анализирует прекрасное и в жизни, и в искусстве, задается вопросом, где обитает красота, в мире самом по себе или же в нашем сознании и воображении, стремится выяснить внутренние законы эстетического. Но подробней об этом мы поговорим на последующих страницах.

В заключение этой главки, посвященной специфике философского взгляда на мир, я хочу заметить, что многие гуманитарные науки тесно связаны с философией и переплетаются с ней; гуманистическая психология, история, литературоведение, филология. Но это сближение и переплетение происходит лишь там, где все эти дисциплины поднимаются над конкретным материалом и делают обобщения высокой силы, охватывающие «человека вообще» и «мир вообще» в их взаимодействии и взаимопроникновении.

ФИГУРА ФИЛОСОФА

Как мы уже отметили на предыдущих страницах, философское знание — это всегда взгляд на мир через призму определенной личностной позиции. Каждый из нас занимает в мире свое собственное, особое место, проживает индивидуальную неповторимую судьбу и потому наблюдает действительность из строго определенного ракурса. Философия — результат такого уникального, самобытного видения (в данном случае в слове «видение» ударение приходится на первый слог, речь идет о способности увидеть нечто, не замеченное другими, а не о призраках воображения.) В этом философы похожи на художников и поэтов, выражающих через свои произведения личные переживания, надежды и страсти. Только философ нередко расширяет свой опыт до масштабов всего мира. Потому для Гегеля разум — это мировой разум, для Шопенгауэра воля — мировая воля, а для современного французского автора Бодрийяра главной движущей силой всех человеческих отношений и переживаний выступает соблазн... В каком-то смысле, у кого что болит, тот о том и говорит. «Абсолютная свобода», «абсолютное ничто» и прочие философские абсолюты — не что иное как проекции на мир натуры и характера самого мыслителя. Если это мыслитель масштабный, тонкий, глубокий, то его взгляд на жизнь, его интерпретация действительности оказывается созвучна многим людям. У философа возникают поклонники, ученики, последователи, образуется философская школа.

В естественных науках личность ученого не имеет такого большого значения. В школьных учебниках помещены портреты многих выдающихся деятелей науки: Исаака Ньютона, Даниила Бернулли, Макса Планка, Петpa Лебедева и других. Интересно, конечно, узнать об их жизни, об обстоятельствах, сопровождавших сделанные ими открытия. Однако эти знания никак не повлияют на понимание вами физического смысла закона всемирного тяготения или постулатов Бора. Вы можете ничего не знать о Бернулли, но спокойно пользоваться его выводом о том, что скорость движения жидкости и ее давление связаны между собой. А, такой (именно такой!) вывод мог бы сделать и другой какой-нибудь ученый с другим именем, из другой страны. И в науке нередко бывает, что исследователи из разных концов света приходят одновременно к совершенно одинаковым результатам. Тогда говорят «идея носилась в воздухе». В воздухе-то, в воздухе, но одна и та же мысль может прийти в голову двум совершенно разным людям только если это мысль о «мире как он есть», о той физической, химической, биологической реальности, которая всем нам, человеческим существам, дана одинаково. Ученые сознательно стремятся убрать из познавательного процесса все субъективное, индивидуальное, и потому научное знание является безличным. Даже если бы мы вдруг начисто забыли всех авторов открытий, наука все равно осталась бы наукой — рационально-логическим знанием об объективной реальности. На обезличенности науки строится и так называемый эффект кумулятивности или, иначе говоря, эффект накопления знаний. Он состоит в том, что в естественных науках при возникновении новой теории, более глубоко объясняющей наблюдаемые процессы, старая теория становится ее частным случаем, Так, Евклидова геометрия — частный случай геометрии Лобачевского, а законы, открытые Ньютоном, — лишь одно из проявлений закономерностей, описанных А. Энштейном.

В философии кумулятивность невозможна. Каждый новый серьезный автор является здесь самостоятельной фигурой, не сводимой ни к кому и ни к чему другому. Даже если сам философ причисляет себя к какой-то традиции, имеющей четкие каноны, которым надо следовать, интересен он именно личным прочтением этих канонов, тем, как он их толкует, что вносит от себя. Именно поэтому мы никогда не перепутаем Владимира Соловьёва и Николая Бердяева, хотя оба они — русские христианские, мыслители. Никогда не сведем идеи Гегеля к идеям Декарта или Платона, а философские штудии ² неокантианцев — к самому Канту. Философия любого из названных авторов самоценна, не растворима в других концепциях, в принципе не может быть «частным случаем». Здесь каждый «случай» — всеобщий и единственный одновременно. Потому в философии никогда нельзя сказать: «Вы знаете, а Платон-то устарел...» Конечно, Платон может быть «не в моде», но по существу устареть он не может никогда. Все великие философы и пo-сегодня включены в нескончаемый диалог, и наш современник Иван Иванович Иванов-Ванькин вполне может критиковать какого-нибудь знаменитого грека, жившего больше двух тысяч лет назад. И не только критиковать, а и соглашаться с ним, сопоставлять свои идеи с его идеями. Это не игра, это единственно возможный способ существования философии, да и изучения ее.

Яркая философская концепция отображает не только личный опыт ее автора, его характер, мироощущение, темперамент, нравственные установки, но и дух времени. Крупные философы — выразители проблем своего века, что и позволило Г. Гегелю определить философию как «эпоху, схваченную в мыслях». Поэтому философское размышление — это еще и «перекличка эпох», интеллектуальное ауканье через столетия, постоянное подтверждение того, что человечество едино не только в пространстве, но и во времени. Причем это единство — единство многообразия, духовное полотно, расцвеченное всеми возможными и невозможными цветовыми оттенками.

Внушительные фигуры крупных философов — веселых и мрачных, блаженных и яростных, скептичных и безмятежных — возвышаются как скалы среди житейского моря и составляют духовное богатство «незримый колледж», над которым не властны ни годы, ни моды, ни правительства. Нередко полунищие, гонимые и зависимые при жизни, порой трагически рано оставившие этот мир, они продолжают упрямо существовать в своих трактатах, книгах и самое главное — в сознании потомков. Гигантский невидимый храм мысли постоянно поддерживается усилиями живущих. Каждый из нас может войти в этот храм и приобщиться к его святыням.

Философская связь времен

Как нам исследовать идеи прошлого?

История философии – это та часть философского знания, в которой философия обращается на саму себя, с интересом смотрится в историческое зеркало, оценивает свои достижения и промахи, скрупулезно исследует шаг за шагом пройденный путь, пытается определить свои сегодняшние социокультурные координаты в сравнении с прошлым.

История философии – это память философии, груды книг и рукописей, дневников и писем, толстые фолианты и написанные походя заметки, алмазные россыпи мыслей – серьезных, печальных, ироничных. Как подойти ко всему этому богатству, к гигантскому ментальному полю, простирающемуся до исторического горизонта, до того периода, когда первые строго-логические и образно-метафорические идеи рождались из древней мифологической стихии?

Именно этот вопрос стоит перед людьми, именующими себя историками философии.

В отношении историков философии существуют два крайних мнения: одно из них говорит, что подлинная философия – это именно история философии, а истинные философы – лишь ее исследователи и историки. Это звучит довольно парадоксально, ибо философия творится и сегодня, осмысливает проблемы текущей жизни и современной культуры, поэтому трудно представить, чтобы ее создавали люди, исключительно обращенные в минувшее. А с другой стороны, чем, действительно, занимаются философы, как не бесконечными словопрениями о текстах разных времен? Они ткут свои теоретические полотна из нитей философии прошлого, поэтому именно историк философии – единственный и главный философ!

Другое мнение вообще вычеркивает историков философии из славной когорты любителей мудрости. Мол, подлинные философы создают собственную картину мира, ни на кого не ссылаются и никого не цитируют, не лазят по архивам и не собирают обрывки чужих мыслей. Они самодостаточны, спонтанны и уникальны, они как художники повествуют нам о собственном видении реальности. На кого ссылается Платон? А Гуссерль? А Ницше? А русский философ Семен Франк? Да ни на кого они не ссылаются! Никто им не указ, нет в их работах обстоятельных тоскливых цитат и занудливых разборов чужих мнений. Стало быть, историки философии, вечно склоненные над чужими трудами, это вовсе не философы, а ученые, исследователи, комментаторы. Тоже дело уважаемое и почетное, да только не философское!

Думается, оба описанных мнения несправедливы. Историки философии, конечно же, философы, но их внимание направлено на исторический аспект бытия философии. В их исторических поисках есть много собственно-философского: они в сегодняшних условиях заново осмысливают идеи великих умов прошлого или же вступают в полемику со старшими современниками. Именно историки философии поддерживают «связь времен», уровень культуры и интеллектуальную элитарность современных философов: без знания того, как мыслили люди до тебя, нельзя продвинуться вперед, иначе окажешься «изобретателем велосипеда».

В то же время существуют философы «неисторического плана»: творцы оригинальных самобытных идей. Однако их самобытность вовсе не вырастает из историко-философской безграмотности, напротив, все крупные авторы обладают предварительными обширными и глубокими познаниями в области истории философии, другой вопрос, что они не всегда находят нужным с ученической методичностью представлять читателям собственный запас знаний. Зная историю философии, мы можем у того же Ницше или Франка «прочитать между строк» то, на какие идеи они опираются, из какой традиции исходят или с кем полемизируют.

Итак, вернемся к вопросу, как историк философии подступается к своему предмету: длинной и многообразной истории мысли.

Опыт показывает, что он может по различным основаниям выделить «делянку», которую станет изучать со всем пылом искателя истины. Он может, к примеру, заняться западной философией или восточной философией, что не совсем одно и то же.

Хотя в Институте философии Российской Академии наук есть отдел восточной философии, некоторые философы, особенно следующие взглядам Гегеля, полагают, что никакой восточной философии не существует. Это, мол, не философия, а мифология. А между тем восточная философия ( индийская, китайская) не просто есть, а насчитывает тысячи лет, обгоняя европейскую философию по древности происхождения. Что же касается арабской средневековой философии, то она в свое время откровенно наследовала традицию Аристотеля и потому вряд ли может быть названа «мифологией».

Конечно, различие между типами философствования на Западе и на Востоке имеется. Западная философия, идущая от греческой античности, всегда развивала линию интеллектуального умозрения, оперировала отвлеченными понятиями, акцентировала моменты рациональности, была склонна к вольнодумству и поощряла активизм, столь характерный для духа Запада (соревновательность – важнейшая черта древнегреческой цивилизации, в рамках которой рождается философское знание Европы). Восточная философия, напротив, была тесно связна с духовными практиками, предполагала личный медитативный опыт, склоняла человека к созерцательности и выражала себя образно и метафорически. Но, тем не менее, эта всегда была самая настоящая философия: она ставила проблемы бытия и сознания, познания и важнейших ценностных ориентиров, разрабатывала пути к избавлению от страданий, к жизни мудрой и гармоничной. Между прочим, в древнеиндийской философии мы можем найти блестящие системы логики и целый ворох таких суждений о внутреннем мире человека, до которых европейская мысль доковыляла только к началу ХХ века. Поэтому изучать философию Востока не менее интересно и похвально, чем философию Запада.

Впрочем, Запад и Восток – довольно условные наименования, и по поводу границ западного и восточного культурного ареалов по сей день ученые ломают копья. Зато национальные философии – дело понятное и беспроигрышное. Историк философии может взяться и реально всегда берется за изучение истории философии в конкретной стране: в Германии или России, Англии или Америке, Франции или Аргентине. Разумеется, для этого ему следует знать язык той страны, философию которой он решил изучать. Можно работать и по переводам, но где гарантия, что переводчик – особенно если он сам не философ – понял все правильно? Лучше самому отвечать за свои оценки чужих взглядов и не бояться, что все твое понимание может быть построено на переводческой ошибке. Тем более, что философы – большие любители заковыристых выражений, загадочных образов и редких слов. То-то задачка для иноязычного толкователя!

Правда, современные философы нередко переезжают из страны в страну и порой публикуются, да и пишут на разных языках. Например, Эрих Фромм – немецко-американский автор. А труды философа и культуролога Мирчи Элиаде можно прочитать на румынском, на французском и на английском языках. Но это означает лишь то, что человеку, желающему стать историком философии, надо поспешать с изучением языков, это очень ему пригодится!

Историко-философское исследование можно строить, обращаясь к целым направлениям и школам в философии. Например, засесть исключительно за книжки Канта и неокантианцев или Гегеля, гегельянцев и неогегелянцев. Можно погрузиться в суховатую аргументацию позитивизма или, временно забыв о других подходах, переживать вместе с экзистенциалистами трагичность бытия. Историк философии стремится знать о философии, которую он исследует, буквально все: и что думали о своих взглядах сами авторы, и как с ними спорили современники, и что сказали о своих кумирах последователи, которым , несомненно, возразили их идейные противники… Иногда философы прямо-таки идут друг на друга стенка на стенку или, точнее, школа на школу. Хотя иногда сложно до конца определиться, относится ли конкретный автор к тому направлению, к которому его причисляют «внешние наблюдатели». Хайдеггер, к примеру, вовсе не считал себя экзистенциалистом, хотя в любом учебнике по истории философии мы можем увидеть его учение в разделе «Экзистенциализм» под номером один.

Историю философии хорошо и интересно изучать по проблемам. Как понимали свободу в Древней Греции? А в Средневековье? А в Новое время? И что о ней думают мыслители нынче? А как трактовали в эпоху Возрождения достоинство человека? Так ли точно как теперь? Разум и страсти, жизнь и смерть, истина и заблуждение – все эти вечные сюжеты можно проследить по эпохам, по векам, по десятилетиям. Историки философии, более склонные свободно философствовать, обычно благоволят к большим-пребольшим проблемным обзорам: а ну-ка сравним напрямую тему внутреннего опыта у неоплатониста Плотина, жившего в эллинистическую эпоху и у современного постмодерниста Жоржа Батая… В принципе философия это позволяет, поскольку у нее есть универсальные темы, важные во все времена. Но другие историки философии, которые больше историки, чем «поэты мысли» и любят точность, предпочитают говорить о философских вопросах в рамках близких дистанций: сравнивать взгляды авторов одного и того же века, лучше – непосредственных современников, отслеживать, как изменяются мельчайшие ментальные детали, как меняются акценты и совершаются познавательные шаги.

Весьма часто историки философии также как и литературоведы избирают в качестве предмета своего исследования творчество одного-единственного автора или даже некий период его мыслительной деятельности. Редко, но случается, что даже одно размышление становится предметом долгих – веками длящихся разборов – например, высказывание древнегреческого автора критянина Эпименида « Все критяне лжецы», вошедшее в историю под наименованием «парадокс лжеца». По преданию философ-стоик Хрисипп написал на эту тему шесть трактатов, но ни один из них не сохранился до сегодняшнего дня. А согласно современному философскому фольклору и сегодня в Москве есть весьма уважаемая научная дама, которая всю жизнь изучает этот славный парадокс. Впрочем, это скорее, исключение, чем правило.

Скрупулезное препарирование или разговор через века?

Риторический вопрос, поставленный в начале этой главки, как можно догадаться, не имеет однозначного ответа. Историко-философское исследование – это и пристальное вглядывание в мыслительные события прошлого, и диалог с теми выдающимися людьми, которые создали дошедшие до нас оригинальные произведения.

Чтобы изучить, понять и дать приемлемое истолкование идеям конкретного автора или авторов, нужно прежде всего, хорошо представить, в какое время этот человек жил. Конкретное время с его экономикой и политикой, наукой и искусством, убеждениями и верованиями заставляет философа даже самый универсальный вопрос формулировать в духе эпохи, высказывать свои мысли при помощи наличного языка и в общепринятой системе воззрений. Так, например, вопрос о достоинстве человека в античности решался через обращение к теме судьбы и героя, идущего навстречу слепому року без страха и колебаний. А в эпоху Возрождения достоинство человека рассматривается через призму его отношений с Богом – триединым творцом Вселенной, который позволил человеку стать его соработником в области мира культуры – в науках, искусствах, той же философии. Что же касается наших дней, то достоинство не связывается теперь ни с Богом, ни с судьбой, а только с сознанием человека и его способностью поступать свободно.

Эпоха накладывает отпечаток на тематику автора (вряд ли в Средневековье можно было поставить вопрос об отношении человека и техники!) на стиль автора, на его аргументацию и на форму, в которую он облекает свое произведение. В древности были весьма распространены философские письма, которых сейчас почти не встретишь, зато не было журнальных статей. В наши дни почти никто не пишет абстрактных тяжеловесных трактатов в духе Нового времени, да и стихотворные философские поэмы весьма редки, хотя что-то в этом духе иногда можно обнаружить в журнале «Вестник Философского общества» - когда его читатели хотят полушутливо проявить свои поэтические способности.

Изучая наследие философа, необходимо выяснить, на каком типе опыта основано его творчество. Философы, чей взор обращен к природе, обществу и культуре, нередко опираются на социологические исследования, научные данные, исторические хроники и другие источники, описывающие внешний мир. Философы, чей взгляд направлен на человеческое общение, во многом опираются помимо чужих текстов на собственный личный опыт: опыт дружбы и вражды, любви и ненависти. Высказывая свои нравственные и психологические суждения, они пользуются методом «идеации» - когда по одному яркому факту схватывается целое во всем объеме и богатстве своих отношений. Однако есть авторы, которые уповают прежде всего на свой внутренний опыт – опыт озарений, снов, фантазий, пережитых в душе встреч с Богом. Почти все создатели крупных метафизических (онтологических) систем имели собственный опыт внутреннего откровения, когда ВДРУГ им явилась Истина. К примеру, русский философ Николай Онуфриевич Лосский создал в уме проект своего интуитивизма, когда, в самый обычный день, проезжая по улице, вдруг понял, непосредственно почувствовал, что все в мире связано друг с другом и потому всем доступно все… Знание источника философствования автора улучшает возможности его понимания.

Взгляды своего «подопечного» историки философии, как правило, изучают в их развитии, ибо интеллектуальная жизнь не стоит на месте. Трудно найти мыслителя, который бы всю жизнь скучно бубнил одно и то же. Правда, основная идея может не изменяться, но с годами и с опытом она обрастает новыми аргументами, новыми формами выражения, получает развертывание и уточнение. А бывают авторы – и их немало – которые и вовсе от одного этапа жизни к другому меняются до неузнаваемости. Видимо, в их сознании периодически происходят маленькие революции, которые потом, напрягаясь, пытается объяснить историк философии.

Подступаясь к идеям мыслителя прошлого, надо выяснить, продолжает ли он традиции, существовавшие в философском сообществе до него или он – новатор, переворачивающий прежнее видение кверху дном? В чем состоят его новации? С кем он спорил? К его отвергал и поддерживал? С кем интересующий нас мыслитель вступал в духовный союз, а кого критиковал и высмеивал. При этом важно осмыслить логику философа, характер его аргументации, особенности его мышления и письма.

Кстати сказать, одни историки философии концентрируют свое внимание на главных концептах автора – на основном стержне его мысли, и при этом оставляют в стороне стиль и язык, а другие – «любословесные» историки философии с восторгом обсуждают авторский стиль, завитушки его речи, новые термины и оригинальные метафоры. Поэтому в истории философии периодически воспроизводятся дебаты на тему: можно ли пересказать концепцию крупного философа другим языком? Поклонники «идей в чистом виде» считают, что можно: одну и ту же мысль вполне можно выразить разными словами, главное, чтобы мысль не пострадала! А поклонники филологических изысков, наоборот, полагают, что любой пересказ уродует и искажает авторскую мысль, надо читать только самого автора и говорить его языком. Мне кажется, что истина как обычно, посередине. Несомненно, чтобы понять автора надо читать его самого, желательно в оригинале ( по-немецки, по-французски, по-английски, на латыни, на древнегреческом и т.д.) Но обсуждать его мысли можно как на его языке, так и на «общечеловеческом» и «общефилософском» языках, потому что в противном случае будет просто невозможно понять, что же он хотел нам рассказать…

Нередко, чтобы лучше понять автора прошлого и вписать его идеи в узор сегодняшних размышлений о жизни, стоит обратиться к интеллектуальным автобиографиям, которые писали философы. Так Августин Блаженный написал «Исповедь», повествующую о своем духовном развитии, Николай Бердяев – книгу «Самопознание», К.-Г.Юнг – «Воспоминания. Сны. Размышления». В этом случае сами авторы оценивают свой творческий путь, и это предмет для серьезных раздумий историка философии.

Итак, до сих пор мы говорили о мыслителе прошлого прежде всего как об объекте пристального внимания исследователя, о его текстах – как о предмете скрупулезного анализа. Однако гуманитарная мысль, обращенная в прошлое, резко отличается от естественнонаучной мысли, изучающей следы динозавра или осадочные породы. Из книг прошлого к нам обращается активный деятельный мыслитель, живущий нередко интересную и насыщенную жизнь, и он не может быть просто «объектом» и «предметом» подобно скелетам мамонта и химическим соединениям. Фактически другая, крупная и весомая личность говорит с нами через века. Отношение между исследователем и автором – это диалог. Причем это диалог двойственный: диалог с автором, как человеком, оставившим нам нетленные тексты, и диалог с текстами, которые, отъединившись от автора, стали самостоятельным явлением, обросли новыми смыслами и теперь могут сказать нам гораздо больше, чем хотел сам автор.

Основатель современной герменевтики ( искусства толкования) философ ХХ века Ганс-Георг Гадамер описал ряд моментов, характеризующих нашу беседу с текстами прошлого. Прежде всего, считает он, мы должны быть внутренне открыты чужому тексту, тому, что он может нам сказать. Мы обращаемся к нему с вопрошанием, ждем, что он нам скажет? Наш вопрос относится к смыслу текста, и именно текст должен нам ответить, о чем же он.

Однако, стараясь быть открытыми и понять, на какой свой собственный вопрос отвечает исследуемый текст, мы в то же время не лишены предрассудков. Слово «предрассудки» означает здесь «то, что перед рассудком»: речь идет о наших глубинных убеждениях, установках, которые мы, возможно, не осознаем. Действительно, мы читаем произведения прежних авторов через призму собственных взглядов, представлений, предпочтений. Поэтому то, чем автор восторгался, может вызвать у нас ироническую улыбку, а то, что он яростно отрицал, может быть понято в духе современности как первейшая ценность. Так, нас практически всегда коробит восхищение Платона сословной структурой и жестким разделением видов деятельности в его трактате «Государство», мы-то живем в век, когда ценится свобода личности! Не всегда нам симпатичны и суждения Спинозы, резко критикующего аффекты, так как в наши дни эмоции и чувственные наслаждения считаются достоянием и правом личности.

Гадамер полагает, что мы никогда не можем понять автора прошлого полностью аутентично – то есть, точно, правильно, соответственно его собственным взглядам. Можно соглашаться или не соглашаться с ним, но такой взгляд достаточно широко принят в современной истории философии.

Другой философ, наш соотечественник Сергей Сергеевич Аверинцев писал о диалоге, совершающемся между нашим современником и автором произведений прошлого. Он подчеркивал, что историко-философское знание это не только знание как в точных науках, но и понимание, человеческое проникновение, где философ прошлого остается субъектом, партнером по диалогу. А человеческое общение это понимание «поверх барьеров непонимания», но оно предполагает эти барьеры. Философ иной эпохи обращается к нам из глубин себя, но он потому и может быть собеседником, что не тождественен нам, что у него есть эти личностные «глубины».

Понимание нами писателя прошлого затруднено еще тем, что за написанными им словами есть так называемое «фоновое знание» - не выраженные на бумаге представления, которые были достоверно известны каждому мыслящему человеку того времени. Например, в Средневековье гора была символом духовного восхождения, и выражение вроде «и тогда он взошел на гору…» правильно прочитывалось современниками и может быть невнятным для сегодняшнего читателя. Историк философии должен уметь разгадывать такого рода загадки, не только читать явно написанное, но и усматривать то, что стоит за словами.

Очень важно, чтобы историко-философский диалог – как и любой продуктивный диалог – возобновлялся постоянно. И хотя абсолютная точность понимания скорей всего действительно нереальна, вполне возможно то, что Г.-Г.Гадамер называет «слиянием горизонтов»: видение автора прошлого и видение историка философии создают своеобразную амальгаму, образуется новое качество мысли, она несет в себе смыслы прошлого, важные и значимые для современности.

Философы: одиночки или интеллектуальные команды?

Пытливо вглядываясь в историко-философский процесс, исследователь может вполне резонно задать себе вопрос: неужели каждый мыслитель – словно остров в море? Вокруг него плещется стихия обыденной жизни, ходят люди, вовсе не обуянные жаждой метафизических истин, а, напротив, озабоченные, как им заработать на кусок хлеба, при помощи чего вылечить насморк и где купить новые сапоги. Как жить ему, мыслителю, стремящемуся в онтологические и гносеологические выси, среди крепких основательных обывателей, которые смотрят на него как на «чудика» и «ботаника»?

Конечно, и среди философской братии бывали индивиды практичные и денежные, хваткие и верткие, успешно совмещающие концептуальные и мистические озарения с государственной службой, военным делом или бизнесом средней руки. Однако, таких все-таки не столь много. Чтобы философы жили, творили, развивали свои идеи, не стесняясь своей «странности», они должны находиться в сообществе себе подобных, должны общаться, обсуждать волнующие их вопросы, спорить, совместно искать Истину. Философы – существа, так сказать, стайные, коллективистские, даже если на первый взгляд они выглядят как завзятые одиночки. Именно это показал в своей книге «Социология философий» американский исследователь Рэндал Коллинз. Книгу эту – толстую-претолстую, объемом в 1280 страниц – он писал 25 лет и посвятил ее тому, чтобы проследить на протяжении всей европейской истории жизнь философских «интеллектуальных сетей». Философы, которых Коллинз называет «специализированными интеллектуалами, обращенными к собственным аргументам», всегда согласно его мнению находятся в активных социальных связях друг с другом, и связи эти переходят от поколения к поколению.

Р.Коллинз считает, что философия порождается не самими идеями, которые выдвигают отдельные авторы, а человеческой коммуникацией. Существует «интеллектуальная сеть», а крупные философы – это «узлы» в ней. Именно сеть интеллектуалов формирует понятия, формулирует проблемы и накапливает весь значимый идейный багаж. Коллинз выдвигает ряд положений, характеризующих историко-философский процесс. Эти положения могут трансформироваться в методы познания истории философии, в те подходы, которыми следует воспользоваться для постижения реальной истории философии. Рассмотрим их:

- История философии это, по Коллинзу, история групп. Философы, взаимодействующие в конкретный период времени, бывают друзьями, партнерами по обсуждениям, членами интеллектуальных кружков. Коллинз приводит в качестве примера немецкий идеализм от Канта до Гегеля и Шопенгауэра. Его период ( от «Критики чистого разума» И.Канта до работы А.Шопенгауэра «Мир как воля и представление») составляет 38 лет – жизнь одного поколения. В философских сообществах, проживающих совместную ментальную жизнь, бывают свои лидеры: организационные ( И.-Г. Фихте), и идейные (И.Кант); свои фавориты и свои отщепенцы ( Гегель выступал как явный фаворит – студенты не только ходили на его лекции, но и подробнейшим образом их записывали, а Шопенгауэр был проигнорирован: когда занятия в параллель ему вел Гегель, его аудитория пустовала). Одни философские группы современников постепенно сменяются другими: так возникают межпоколенные связи. К примеру, на рубеже Х1Х-ХХ веков Эдмунд Гуссерль последовал учению Франца Брентано, в ХХ веке Мартин Хайдеггер стал учеником и помощником Гуссерля, а еще позже Ганс-Георг Гадамер – последователем Хайдеггера. Все это отношения «учитель – ученик», существование философской школы, «команды единомышленников».

Важным моментом интеллектуальных полей является соперничество. Выдающиеся философы часто появляются парами: Гераклит - Парменид в античности, Ориген – Плотин в эллинистический период. Иногда, говорит Коллинз, они появляются триадами. Это можно проиллюстрировать на примере соотношения «Гегель – Фейербах – Маркс». Правда, соперничество не обязательно является очным, оно может быть и заочным: например, современный постмодернизм яростно сражается с Гегелем. В этом случае можно говорить о борьбе в паре «Деррида – Гегель», хотя Гегель, разумеется, и представить себе не мог, что в 70-х годах ХХ века появится некий франкоязычный уроженец Алжира, который набросится на него с критикой, как говорится, «со всей страстью льва холостого». Гегель в этом случае оказывается в положении, о котором Ж.-П.Сартр очень точно сказал: «Мертвый – это жертва живых». Впрочем, Гегель так велик и могуч, что говорить о нем как о жертве достаточно странно. Думается в этой отсроченной борьбе не победил никто, как это чаще всего и бывает в запальчивых философских дискуссиях.

- Второе положение Р.Коллинза гласит, что культурные особенности страны ( к примеру, структура языка) не могут создавать принципиальных препятствий для философского исследования. Мы понимаем идеи древнегреческой философии, хотя у греков в обыденном языке не было слов, чтобы различать «сходное» и «тождественное». Мы уважаем китайскую мысль, хотя у китайских глаголов нет грамматических времен, а у существительных нет различия между абстрактным и конкретным. Комментируя эту мысль Коллинза, можно заметить, что в русском языке тоже нет различения между абстрактным и конкретным, нет артиклей, свойственных европейским языкам, однако мы весьма успешно философствуем.

Развитие философии, считает Коллинз, меняет язык, придает обычным словам статус понятий ( Дао, Логос) и преодолевает ограниченность культуры. Это помогает философским сетям быть международными и универсальными. В современную философскую жизнь одновременно вовлечены представители многих народов.

Действительно, если выйти за рамки текста «Социологии философий», то нужно сказать, что регулярно идущие мировые философские конгрессы, проводимые в разных странах мира, делают нынешние интеллектуальные связи весьма широкими, теперь лично встречаются и общаются философы разных континентов, а сеть Интернет позволяет постоянно поддерживать контакты и обмениваться философскими идеями даже тогда, когда они пространственно удалены друг от друга. Философский диалог on-line, форумы, Интернет-конференции - современные формы взаимодействия людей внутри «поля философских связей».

Третье методологическое положение Коллинза направлено против философов-постмодернистов, которые считают, что невозможно создать общую теорию историко-философского процесса, так как ничего общего между разрозненными и разнородными философскими школами, концепциями и индивидуальными авторами не существует. Для постмодернистов «общего» как такового вообще нет. Коллинз же считает, что поскольку философия – «сетевое образование», то общие объяснения вполне возможны, можно восстановить логику движения мысли, создающей общие теории. И это будет особая логика – логика борьбы, интеллектуального и эмоционального обмена, выдвижения лидеров, приобретения репутаций. Такова живая история философии.

Смерть философии или ее вечная жизнь?

В ходе недавно минувшего ХХ века не раз раздавались голоса, предрекающие в самое ближайшее время смерть философии. А некоторые «доброхоты» уже были готовы ее похоронить, объявив никому не нужной устарелой дисциплиной. Что за философия в нашу бурную пору, когда все несутся наперегонки по рыночному трэку, усердно «делают деньги», похваляются друг перед другом знаками символического потребления: у тебя, конечно, автомобиль супер, ну а у меня и вовсе супер-пупер, от самой знаменитой и дорогой фирмы! Какая тут философия, если и остановиться-то некогда, потому что, как только тормознешься, тут же и обгонят, сбросят с потребительской ступеньки. Тут и не до философии, и не до искусства, и не до неба синего. Ибо на все эти интеллигентские развлечения необходимо время.

Тем не менее, философия, несмотря на злобные пророчества, хоть и оказалась потеснена массовой культурой, а не умерла. Может быть потому, что дело она – элитарное, ни в какие времена не была вхожа в любой дом, всегда обитала лишь среди публики образованной, вдумчивой, любящей среди любого переполоха остановиться и подумать про себя и про жизнь. А такие люди есть всегда, в любые суетные эпохи. Так что философия осталась и, судя по всему, не исчезнет никогда, потому что отвечает глубинным потребностям человека: осмысливать то, кем он является в мире и каковы его путь и предназначение; строить метафизические схемы; искать Бога; находить собственные отличия от других живых существ; размышлять о вере, надежде и любви. Много еще вопросов у философии, и чтобы решать их впереди нужна добрая надежная вечность.

Впрочем, было бы наивно считать, что недруги философии успокоились, прекратили свои нападки и дали философам делать свое исконное дело – мыслить о мире. Ничего подобного. Рассмотрим трех главных воителей, мечущих копья и стрелы в нашего бедного брата-философа, который отбивается от агрессоров как может.

1. Первый сердитый воитель – прагматизм. Он выражается не только в поклонении материальным потребностям и социальному успеху и живет не только в электронных СМИ, рекламе и пиаре. Прагматизм пробрался в святая святых разума – в образование. Теперь модно говорить, что дух эпохи Просвещения давно выветрился, что просвещать людей ради их духовного роста и ментального развития слишком хлопотно и затратно, а поэтому надо из одних сделать практичных ремесленников, ничего не ведающих, кроме своего ремесла, а другим дать обрывки знаний – всего понемножку – и пусть себе идут в менеджеры. Для того, чтобы торговать сапогами и пирогами высоких материй не нужно. Идея фундаментального образования, одним из стержней которого была философия, оказалась отвергнута.

А чтобы философия не слишком заносилась, витала в облаках и задирала нос по поводу своей избранности, ее постоянно спрашивают: а какой от тебя прок? Где практические результаты? Куда можно внедрить и где применить философские положения? Можно ли на философии заработать деньги? Сколько именно? Больше или меньше, чем строительством жилья для богатых? Больше или меньше, чем получают на выпуске «таблоидов» – журналов-сплетниц? Больше или меньше, чем на колбасе, башмаках и порно-фильмах? Если меньше – ты не нужна! Так философию шантажируют и третируют, заставляя философов испытывать комплекс неполноценности перед превосходством хохочущей пасти рынка.

Вообще-то, если быть достаточно умными и расчетливыми, то и на философии можно неплохо заработать. Вот только внедрять ее прямо в производство и торговлю не представляется никакой возможности. Ее можно внедрять только в человеческую голову, и голова при этом должна работать самостоятельно, а не быть слепым поглотителем окостеневших догм и социальных стереотипов. Голова должна думать, котел варить. Поле применения философских идей – духовная жизнь, ее сфера – сфера интеллекта, потому от философии не может быть немедленной отдачи, сиюминутной выгоды. Все выгоды оказываются отсрочены, размыты, преобразованы, философия просто становится частью внутреннего мира человека, моментом его рефлексии, самосознания, нравственной позиции. Она созидает не материальные ценности и организационные ситуации, а само сознание, глубинные убеждения, которые в подходящий момент способны претворяться в действия. Однако где и когда – неизвестно. Если общество хочет выращивать сознательных людей, а не жадных животных и молчаливые винтики «системы», оно не станет травить философию и заставлять преподающих ее людей «приносить прибыль». Прибыль общество получит от самого факта существования умных, мыслящих и совестливых граждан.

Философия является серьезной кузницей мыслительного аппарата. Не сама по себе логика, которую, кстати, тоже мало где преподают, а именно философия со всей своей историей, идейными баталиями, столкновениями мнений. Вот почему так важно было бы преподавать историю философии в школе, как то делается в ряде европейских стран. Конечно, для этого нужны живые, увлеченные учителя, которые не превратят изучение философии в нудную зубрежку. Если философия придет в школу и очарует собой юных людей, ее дальнейшая жизнь и процветание будут обеспечены.

2. Второй отчаянный противник философии, находящийся в тесном союзе с первым, это сциентизм. Слово сциентизм происходит от английского «сайенс» - наука, и оно означает, что собраться-ученые время от времени ополчаются на философов, требуя от философии полного «онаучивания» - подчинения строго научным представлениям и использования исключительно научных аргументов и способов размышления.

Ох, как говорится, чья бы корова мычала. Сами ученые, в том числе ведущая их когорта – физики, в настоящее время мечутся от одной крайности к другой, от одной безумной концепции к еще более безумной, от одной к другой экстравагантной модели мироздания. У них в кармане нет истины, как нет ее у поэтов, философов, музыкантов, священников и магов. Правда, у представителей прикладных исследований и технических наук – больших друзей прагматизма – есть конкретные предложения: как привинтить гайку на микронном уровне или как ускорить процесс соединения каких-нибудь химических веществ. Дело важное, ценное, но вполне частное. Практики-технари ничего не могут диктовать философам, потому что сферы деятельности у них разные.

Зато среди ученых «высокого полета» есть убежденные сторонники того, что психолог Станислав Гроф назвал «ньютоно-картезианской парадигмой». Это представление, что истина уже давно открыта. Она состоит в утверждении о материальности вселенной и отсутствии в ней разума и духовного начала. Эта вселенная развивается, движимая слепыми механическими силами, вывязывая в своем развитии достаточно жесткую цепь причин и следствий. Появление жизни в такой вселенной оказывается случайностью, появление человеческого разума – еще более нелепой случайностью. Однако, случайно возникнув, разум может познать законы механической вселенной, он познает их и выражает математически и в виде формально-логических формул. Законы вселенной сводятся к фундаментальным физическим закономерностям и могут так или иначе быть выведены из них ( это называется «редукционизм» - когда сложное сводят к простому). Ничего смутного, таинственного, запредельного, загадочного не существует: человеческий разум – единственный разум в пустом мертвом мире – может все сделать кристально ясным и вычислить. А кто с этим не согласен, того надо призвать к порядку: всяких там философов, которые сочиняют сказки про иные миры, экзистенцию, волю к власти и прочие метафорические глупости. Это просто мифология! Надо им фантазию укоротить, поместить их в прокрустово ложе строгого рационализма, потребовать, чтобы каждую свою выдумку доказывали, формулы писали, подтверждали экспериментами. Говоришь, «абсолютная идея» ? Подтверди! Где твоя абсолютная идея, покажи пальцем, опиши функционирование, проверь в опыте. А если не можешь пальцем показать, в микроскоп или телескоп увидеть, в компьютерной диаграмме отобразить, то и разговаривать не о чем!

Такие ученые, нередко осененные высокими чинами и званиями, бывают тесно связаны с военно-промышленным комплексом, финансируются им, и, видимо поэтому, считают, что монополия на истину только у них. Писатель Роберт Антон Уилсон называет их «Цитаделью». Цитадель сражается против любых идей, не вписываемых в упрощенную рационалистическую схему и вербует своих сторонников среди самих философов, нередко это философы науки. Такие философы науки порой признают ( они все-таки философы!), что в мире существует тайна, но они стыдливо отворачиваются от нее, говоря вслед за Людвигом Витгенштейном «о чем нельзя говорить, о том нужно молчать». Однако философы – не молчуны, их дело говорить, писать, размышлять в том числе о том, что является тайной: давать ей метафорические имена, исследовать опыт внутренних пространств, создавать мировоззренческие модели. Философия принципиально многовекторна, поливерсионна, плюралистична, она создает целый веер представлений, которые в равной степени могут быть опровергнуты и доказаны, а скорее – просто являются взаимодополнительными образами мира. Поэтому философов нельзя выстроить в ряды и заставить вытянуться во фрунт на научно-рационалистической линейке. Они вырываются из грубых рамок примитивного сциентизма и, несмотря ни на что, созидают свои цветные вселенные, свои ментальные творенья, сколь затейливые, столь и не похожие ни друг на друга, ни на науку.

3. Третий противник философии – совсем не старый и еще сильный – это постмодернизм. Постмодернизм начал возникать в первой половине ХХ века, но ярко проявил себя, начиная с 60-х годов. Он был детищем литераторов и литературоведов, филологов по духу и убеждениям, отчего весь мир в постмодернистской парадигме превратился в текст, а реальность знаков стала единственной реальностью. Он был также порождением французской философии и проявил себя на философском поле как область игры и иронии, зубоскальства и пересмешничества, пародий, карикатурности и мрачного юмора. Хотя, в сущности, постмодернизм печален и депрессивен. Он явился также результатом развития массового общества потребления и легко вписался в массовую культуру, став в ней законодателем мод. Важнейшие имена постмодернизма – Франсуа Лиотар, Жак Деррида, Жиль Делез, Ролан Барт, Жан Бодрийяр.

Постмодернизм – парадоксальное явление «постсовременности» - объявил войну всякой «метафизике». «Смерть философии!» - провозгласил он, – так сказать, умри несчастная, потому что все, на чем ты базируешься, уже умерло: погибли метанарративы, умер Автор и «почил в бозе» Субъект.

Метанарративы согласно постмодернизму – это «большие рассказы», а по существу, мировоззренческие концепции. К ним относятся религиозные взгляды и могучие теории типа Гегелевской, а также любые целостные представления об устройстве действительности и связанные с ними моральные учения.

Автор умер, потому что никто не может написать ничего оригинального, все цитируют друг дружку, переписывают друг у друга куски текста, и вообще «ничто не ново под луной».

Субъект – источник сознания и активности, существо разумное и ответственное – тоже умер. У него «кризис идентичности» - он себя вчерашнего не отождествляет с сегодняшним, а с завтрашним и тем более ( очевидно, это последнее суждение не обошлось без влияния психоделиков, которыми постмодернисты не брезговали).

Ну, а если все так прискорбно ( хотя, возможно, и вовсе не прискорбно!), то философии просто нечего делать. Обращаться ей в отсутствие вменяемого Субъекта не к кому. Ее философские рассказки про Бога и бытие никому не интересны, когда «все выбирают Пепси» и уходят с головой в эротический разгул. А метафизику просто надо запретить, потому что она видит в основе реальности Разум, а разум – это претензия на власть, на диктатуру, и потому следует сбросить Разум с пьедестала. В мире нет ни цели, ни смысла, ни порядка, а один только флуктуирующий хаос и круговорот повторяющихся влечений… Философы – вымирающая порода людей.

Как видим, философия во второй половине ХХ века была в теории атакована с двух сторон: со стороны вульгарного рационализма и со стороны воинствующего иррационализма. Ее взяли в клещи сциентизм и постмодернизм – две крайности, две противоположности, два полюса. И тем не менее философия жива, о чем свидетельствует не только эта книга, но и множество других книг, выходящих и в России, и за рубежом, и с интересом читаемых людьми.

Философия как птица Феникс – сгорает и возрождается из пепла. Но кроме того, подобно Фениксу волшебника Дамблдора из знаменитой книги про Гарри Поттера, даже когда философия плачет, ее слезы лечат и дают жизнь, радость и утешение другим. Впрочем, пусть она плачет пореже.

Загадка сознания

ИДЕАЛЬНОЕ

Самая большая загадка на свете, над которой веками бьются лучшие умы человечества, это загадка сознания.

Казалось бы, сознание — вещь наиболее нам близкая, потому что им обладает каждый, но нередко именно самое близкое обнаруживает себя как непонятное. Проведем маленький эксперимент. Подумайте о чем-нибудь, например, о том, как вчера вы отвечали на семинарском занятии. Ну вот, а теперь попробуйте проанализировать, как именно вы об этом думали. Сразу же оказывается, что ответить, «как» — совсем не просто. Вы увидели некую картинку перед своими закрытыми или открытыми глазами? А, может быть, вы услышали внутренним слухом голос преподавательницы, которая задавала вопрос. Или и то и другое одновременно. Вполне вероятно, вы ощутили мел в своих пальцах, и как бы совсем без слов, но тем не менее, отчетливо воспроизвели содержание своей речи. А, возможно, вам вспомнился слово за словом весь диалог у доски. Нелегко разобраться, верно? Да к тому же ваше воспоминание заняло несколько секунд, в то время как реальный ответ длился минут десять. Обратившись внутрь сознания, мы сразу попадаем в какое-то другое измерение действительности, на которое обычно совсем не обращаем внимания, чисто практически пользуясь его проявлениями и плодами. С того момента в раннем детстве, когда в нас пробуждается сознание, мы смотрим на мир только сквозь него как через хорошо промытое стекло и не замечаем его так же, как воздух, которым дышим. Внимание к сознанию возникает лишь в тех случаях, когда что-то на нашем «внутреннем стекле» начинает нам мешать, беспокоить, возникают «царапины» из сомнений, неясностей, неуправляемых чувств. Для западной культуры, к которой мы так или иначе принадлежим, не характерно внимание к внутреннему миру. Страстное стремление вовне, покорять и переделывать действительность делает людей слепыми в отношении собственного сознания, и для многих оно всю жизнь остается «неизведанной землей».

Проделаем еще один маленький опыт. Посмотрите внимательно на какой-нибудь предмет. На цветок на подоконнике. А теперь, отвернувшись, постарайтесь представить его. Вы получили образ, который порой называют единицей сознания. Давайте определим, чем образ в вашей голове отличается от реального цветка? Ведь отличается же! Вы же обычно не путаете! Те черты отличия, которые мы найдем, будут характеристиками идеального, того особого качества, которым обладает наше сознание по сравнению с внешним миром.

Во-первых, идеальный образ принадлежит самому субъекту. В принципе, вы можете в своем воображении перекрасить цветок из красного цвета, скажем, в синий. Значит, выражаясь философским языком, идеальный образ субъективен по способу своего бытия. Однако, это образ реального цветка на реальном подоконнике, и эту реальность вы можете подтвердить для себя как прикоснувшись к цветку, так и получив свидетельства других людей о том, что это не галлюцинация. Стало быть, содержание образа (цветок как конкретный существующий предмет) достаточно объективно. Образ свидетельствует о том, явлении, которое есть независимо от вас. Впрочем, в идеальных образах бывает разная степень объективности и субъективности. Даже вместе глядя на один и тот же предмет, люди могут видеть его по-разному, то есть у них рождаются разные субъективные образы. Отображая зрением (и не только зрением) объективные вещи, мы понимаем, что они находятся вне нас, но все равно мы видим их по-своему, и когда воссоздаешь образ, отведя взгляд, то это особенно заметно. Субъективность образа может играть с нами разные злые шутки, когда в сумерках мы принимаем пальто и шляпу на вешалке за стоящего человека или когда до хрипоты спорим о том, красив или некрасив наш общий знакомый.

Вторая существенная черта идеального образа, пребывающего в нашей голове, это то, что он не обладает физическими и химическими характеристиками. Пощупать реальный цветок вы можете, а тот, который живет в вашем сознании — никак. И когда нейрохирург делает операцию, он находит в мозгу сложные сцепления нейронов, нервные узлы, сосуды, но не находит там идеальных образов. Они незримы, неощутимы, они не являются частью нашего организма, имея совсем другую природу. Будучи невещественным, образ не имеет пространственных координат.

Способность идеального отображения реальности предполагает такую черту сознания, как его двойственность. Кроме образа внешнего мира, у каждого из нас есть еще представление о собственной субъективности: образ «я». У одних он более смутный, у других — более яркий и отчетливый, однако каждый человек имеет то, что называется самосознанием. В самосознании мы переживаем и осознаем себя как субъекта активности, как деятеля и как такую уникальную точку в мире, от которой мы и отсчитываем все другие определения действительности. Живущее внутри нашего тела идеальное «я» становится тем пунктом, относительно которого выстраивается вся картина мира, начиная с геометрической: «право и лево», «низ и верх» мы отсчитываем от себя, и лишь потом переносим на абстрактные карты, будь то карта Земли или карта Вселенной.

Пробуждение самосознания выводит человека из слепого и бессмысленного бытийствования к осознанному существованию. Самосознание выделяет нас из окружающей среды, из того фона, на котором развертывается наша жизнь. Камни тоже существуют, и деревья существуют, но они не знают об этом. Даже животные, обладающие психикой и порой достаточно развитой, не могут быть ровней людям, потому что не наделены самосознанием. Знают мир, но не знают себя, сливаются с непосредственным потоком ощущений и не способны сформировать отчетливое внутреннее ядро, подобное нашему «я».

Возникновение самосознания означает появление субъективного времени. Только для человека существуют прошлое, настоящее и будущее как особые, отдельные друг от друга внутренние состояния, разные временные модусы (качества). Только он способен погружаться в море воспоминаний или витать в розовых мечтах, отрываясь от текущей сиюминутной жизни. Благодаря субъективному времени, выводящему нас за рамки настоящего момента, мы имеем сознание истории нашей жизни, сохраняем единство собственной личности, как бы она ни менялась от детства до старости.

Самосознание дает человеку понимание своей индивидуальности, уникальности, неповторимости. Знаменитый мыслитель XVII века Блез Паскаль писал об этом: «Человек — самая ничтожная былинка в природе, но былинка мыслящая. Не надо вооружаться всей вселенной, чтобы раздавить ее. Для ее умерщвления достаточно небольшого испарения одной капли воды. Но пусть Вселенная раздавит его, человек станет еще выше и благороднее своего убийцы, потому что он сознает свою смерть. Вселенная же не ведает своего превосходства над человеком». Самосознание человека становится особенно ясным и отчетливым, когда он специально обращает внимание на свой внутренний мир, делает его предметом анализа. Такой анализ называют рефлексией, а людей, погруженных в процесс самопознания — рефлексирующими.

Но при каких условиях существует и как возник идеальный мир сознания?

Первый факт, который, как говорится, лежит на поверхности, это факт связи нашего сознания с головным мозгом. Конечно, мыслит не мозг сам по себе, и даже не голова как отдельная часть тела, а человек в целом. Именно человек, движущийся, действующий, ощущающий мир всеми частями организма, обладает сознанием и выделяет себя из фона окружающей среды. И все же главный «диспетчерский пункт» нашего человеческого поведения и главная «мастерская по изготовлению образов и мыслей» — это мозг. У человека это сложный высокоразвитый орган, обладающий гигантскими возможностями и превосходящей по всем свойствам любой из ныне существующих компьютеров. Компьютеры — лишь слабая тень того уникального инструмента, которым обладает каждый из нас. Хотя идеальные образы и не имеют пространственной локализации, субъективно мы ощущаем свое мышление протекающим именно в голове, в области мозга, думаем головой, а не рукой или ногой. Связь сознания с развитыми мозговыми структурами подтверждена всей историей науки, открывшей, что именно усложнение мозга позволяет живым существам переходить к более сложным формам поведения и представлений о мире. Значит, мы можем с полным правом утверждать, что идеальный мир сознания обусловлен наличием высокоорганизованной мозговой ткани.

Однако наличие здорового человеческого мозга, помещенного в здоровом и бодром теле, еще не гарантирует того, что искра сознания непременно вспыхнет, и человек приобретет самосознание и ясный, богатый внутренний мир. Если маленького ребенка, ум которого едва начал развиваться, оставить среди животных, го из него вырастет существо, напоминающее человека лишь физиологическим строением, но полностью лишенное сознания. Широко известны истории о том, как звери выкармливали потерявшихся в лесу детей. Эти дети вырастали, становились равноправными членами волчьей или обезьяньей стаи, передвигались на четвереньках, очень быстро бегали и лазали по деревьям, выли и лаяли, как их приемные родители. У них была психика, но не было сознания в человеческом смысле, не было чувства «я». Они не откликались на имя, которое им давали после водворения обратно в сообщество людей, и не могли научиться человеческому языку. Только в сказке мальчик Маугли может на равных общаться и с пантерой Багирой, и с людьми из селения. Настоящие «маугли», над которыми судьба поставила жестокий эксперимент, не развились в людей, не обрели сознания. В большинстве подобных случаев они быстро умирают, потому что не выдерживают смены привычной лесной обстановки на атмосферу цивилизации. Истории маленьких «маугли» служат подтверждением того факта, что сознание можно развить только в условиях человеческой культуры. Нормальный младенец лишь тогда постепенно приобретает понимание себя и окружающей действительности, когда с ним постоянно общаются по-человечески в прямом смысле этого слова: разговаривают, улыбаются, обучают человеческому способу действия (есть ложкой, одеваться, ходить, выпрямившись, на двух ногах, складывать кубики и т. д.). Сознание пробуждается в коммуникации, во взаимодействии с живыми людьми — носителями культуры и разума. Вот почему ребенок, растущий в семье с мамой и папой, дедушкой и бабушкой, братьями и сестрами, развивается лучше и быстрее, чем тот, что тихо лежит в «доме младенца», представленный большую часть времени самому себе. Развитие и функционирование сознания требует активной вовлеченности ребенка в «человеческий мир», со всеми его особы- ми законами. Если сравнить сознание с горящим пламенем, то можно сказать, что культура и общение — это топливо, которое поддерживает горение и не дает ему угаснуть.

В наши дни развитию сознания помогают литература, телевидение, электронная техника. Когда вы читаете книгу, смотрите телевизор, работаете или играете с компьютером, то вступаете в своеобразное общение с авторами книги, фильма, игры. Это важные средства саморазвития, но они односторонни (вы не ведете прямого диалога с телеведущим или писателем). Поэтому основой развития сознания сейчас, как и в былые времена, остается живой контакт, несущий все богатство человеческих отношений и позволяющий освоить не только мысли других людей, но и чувства, не только увидеть, но и ощутить чужую субъективность, ее присутствие, получить не только знания, но и нравственные навыки.

Итак, мы выяснили, что сознание может существовать только при наличии высокоразвитого мозга и человеческой культуры (я подчеркиваю слово «человеческой», поскольку никакой иной культуры мы пока не знаем, и можем только предполагать, что гипотетические инопланетяне тоже культурны). Но понимание условий, при которых сознание есть, наличествует, функционирует, еще не дает нам ответа на вопрос о его происхождении. Почему возникло сознание? А, может быть, оно и вовсе не возникало, а было всегда? На этот счет в истории философии есть две противоположные точки зрения.

Одна точка зрения, достаточно сильная и влиятельная, в нашем XX1 веке, да и в течение всего прошлого столетия, гласит, что сознание — результат развития природы. Ее — эту точку зрения — называют материалистической или естественнонаучной. Согласно ей вечно и нерушимо существует вещественный, материальный мир, мир планет и астероидов, черных дыр и электромагнитных бурь. В соответствии с непреложными космическими законами он то разрушается, то воссоздается, руководимый неразумными физическими силами. В ней действует закон энтропии (второй принцип термодинамики), подчиняясь которому все сложное со временем становится простым (куча песка рассыпается и делается ровной; стержень, нагретый с одного конца, остывает за счет распределения температуры). Откуда взялось в таком мире сознание, представить действительно трудно. Предполагается, что в нем все же идут какие-то таинственные процессы самоорганизации. То там, то здесь на необъятных просторах вселенной как бы полуслучайно физическая материя усложняется настолько, что порождает жизнь. Ну а жизнь, борясь за самое себя с превосходящими ее силами слепой природы, вырабатывает сознание как орган приспособления. Собственно, к этой идее подводит нас дарвинская теория эволюции. Об этом говорит и марксистская философия, и естественнонаучный позитивизм. Да, сознание — иное качество, но оно — лишь следствие тех процессов, которые идут в бессознательной природе.

Другая точка зрения, выраженная целым веером различных учений, состоит в том, что сознание — не результат развития бездушной природы, напротив оно — первейшая основа действительности. Сознание (дух) стоит у истоков всякой проявленной реальности. Оно — изначально, оно было до всего вещественного, материального, и помогло физическому миру возникнуть. Именно мудрым вселенским планом Сознания-Духа предусмотрено то, что растения и животные устроены столь целесообразно. И взаимоувязанность физических законов, и возникновение ограниченного человеческого сознания — все это — звенья божественного замысла. Тайна нашего обычного сознания — в его неземном и неприродном происхождении, в его надчеловеческой сути. Именно поэтому сознание нельзя изучать так же, как изучаются природные предметы. Оно — иное, и неизмеримо сложнее. Его внутренние богатства неисчерпаемы, так как через наше сознание мы связаны с высшими структурами реальности, с духовным источником Вселенной. На вопрос о том, зачем изначальный Дух порождает материальный, эмпирический мир, разные философские концепции отвечают по-разному. В последующих главах мы подробнее вернемся к этому вопросу, когда будем говорить о надеждах человека. Пока же отметим для себя, что вторая названная точка зрения обычно именуется идеализмом. Слово «идеализм» подчеркивает, что «идеальное» — важнейшая характеристика сознания — ставится во главу угла.

Наиболее интересно то, что окончательного ответа на вопрос, откуда же появилось сознание, так и нет. Материалисты и идеалисты не одно столетие ломают копья по этому поводу, и дело порой доходило до смертоубийства. Кто прав? Бог весть. Факт тот, что за два последних столетия появилось много философских школ и направлений, которые вообще оставляют эту тему в стороне, стараясь изучать наш обычный житейский опыт, а не понятия «дух» и «материя», «сознание» и, «природа».

СОЗНАНИЕ — ОСОБЫЙ РЕГИОН

Рассмотрим немножко подробнее свойства сознания как особого неординарного явления, и похожего, и не похожего на внешний мир,

Чтобы разобраться в его специфике, обратитесь к своему собственному внутреннему опыту, и давайте посмотрим, что мы там найдем. А найдем мы много разных разностей: образы действительности и образы воображения; слова, выражающие понятия разной степени общности (от «вот эта ручка» до «весь мир»); эмоции и ценностные представления; волевые импульсы и способность рассуждать, а также другие внутренние реалии, которым не всегда просто подобрать имя. Важно, что все эти составные существуют не сами по себе, а увязаны в сложное динамическое единство, подвижное, изменчивое и в то же время целостное. Это — идеальная действительность, образующая бесконечно богатый мир, нашу внутреннюю Вселенную.

Эта внутренняя Вселенная вовсе не похожа на тихую зеркальную гладь, просто отражающую то, что находится вне ее. Она мощно привносит собственную природу.

Наше сознание активно. Оно совсем не замечает «все подряд», потому что, если видишь «все», то, оказывается, не видишь ничего... Каждый образ, который мы непосредственно наблюдаем, выделен нами из общего «фона», на котором он вырисовывается. Помните картинку: если сосредоточить внимание на белой ее части, то увидишь два профиля лицом к лицу, а если — на черной, то увидишь вазу. Все зависит от того, на чем мы сконцентрировались и что хотим увидеть. Так художник обнаруживает тончайшие оттенки красок, которые не видит человек, не искушенный в живописи. Врач-психотерапевт замечает ритм дыхания своего пациента, его манеру поднимать и опускать глаза. Это совершенно несущественно для друзей и знакомых пациента, и если их спросить: «Куда смотрит ваш друг, когда считает в уме?», то они вряд ли ответят. Если вы идете на вечер, чтобы встретиться со своими приятелями, то, скорее всего, не вспомните, были там или не были люди, которые вас не интересуют. Сознание избирательно. Оно отражает действительность (ту общую, объективную действительность, в которой мы все живем) под определенным углом зрения. Мы создаем, замечаем и сохраняем образы того, что для нас значимо, интересно, что имеет смысл.

Смысл — совершенно особая характеристика сознания. Он указывает на то, что действительность небезразлична нам. Он как чуткая стрелка, которая колеблется всякий раз, когда наше «я» вступает в такие отношения с реальностью или с самим собой, которые не просто «есть», а «значат». Образно говоря, смысл присутствует, если мы схватываем, «что к чему», если в нас есть понимание, зачем существует та или иная вещь, то или иное переживание. Можно сказать, что на объективную внешнюю реальность мы всегда смотрим через подвижную сеть человеческих смыслов. Для разных людей, как и для разных культур одна и та же вещь может иметь совершенно разный смысл. Так для грамотного и для неграмотного смысл такого предмета, как книга — различен. Или смысл старинной иконы: верующий молится перед ней, спекулянт — втридорога продает, музейный работник хранит ее как произведение искусства, а невежда видит в ней ненужную рухлядь и спокойно отправит на растопку печи (что, впрочем, может сделать и воинствующий атеист).

Итак, сознание всегда находится в состоянии смысловой активности и избирательности. К тому же оно обладает еще одним особым свойством — способностью «иначе — действия».

В объективном мире существуют динамические и статистические законы. Динамический закон — это когда каждый предмет без исключения подчиняется одному и тому же правилу. Например, любые вещи, будь то железная кувалда или пушинка, все равно притягиваются к земле и падают. Статистический закон — это закон больших чисел, когда из множества колебаний и отклонений складывается единый ход вещей. Примером статистической закономерности могут быть законы Менделя, регулирующие наследственность. У брюнетки и блондина могут родиться как светловолосые, так и темноволосые дети, но вероятность рождения тех или других определяется некоторой устойчивой пропорцией. Ни один камень, падающий с высоты на землю, не может сказать: «А вот, не хочу я падать!» и вместо того, чтобы шлепнуться в кусты, улететь в гости к соседке-Луне. Ни одна биологическая особь, масть которой предопределена, не может воспротивиться и все перерешить по-своему. Конечно, бывают мутации, но они — тоже результат сугубо объективного хода вещей.

Иное дело — сознание. Оно может выбирать, действовать иначе, не так как прошлый или позапрошлый раз, а как-то вовсе по-иному. Оно обладает свойством свободы. Сам человек порой не знает, какую штуку учудит он в следующий момент, какой фортель выкинет. Сознание как бы вырывается из-под груза необходимости, перебирает варианты, останавливается на том, который само считает важным, лучшим, значимым.

В каком бы трагическом, бедственном положении ни находился человек, у него всегда остается одна последняя свобода: свобода сознательно отнестись к ситуации. Можно, находясь на поле боя, умирать от страха, а можно так отнестись к страху, чтобы перебороть его. Тот, для кого важно мнение товарищей или самоуважение, сознательно выберет позицию храбрости, даже если внутри себя он еще чувствует предательскую дрожь боязни. Точно так же можно по-разному отнестись к бурному успеху. Для одного успех — это возможность похвастать, успокоиться и «царствовать лежа на боку», пожиная плоды достигнутого. Для другого успех — это еще одна веха, за которой -— новые горизонты. Все зависит от того, что ты выберешь, как решит твое «я», твое сознание. Никакой фатальной предопределенности здесь нет.

Наличие у человека свободы воли, способности сознательного выбора, делает его существом универсальным. К. Маркс заметил когда-то, что если животные творят только по меркам своего вида (пчелы строят соты, бобры плотины и т. д.), то человек может творить по законам красоты. Это возможно благодаря тому, что люди не забиты в колодки своего генетического кода, они поднимаются над биологической необходимостью и сами выбирают, какими им быть и как поступать. Эта свобода, конечно, не абсолютна. Есть много разнообразных «необходимостей», которые давят на человека: материальные нужды, социальное устройство, конкретно-исторические нравы и т. п. И все-таки, даже все вместе эти необходимости не могут задавить свободы сознания — неотъемлемой черты человеческого бытия.

Уникальное качество внутренней свободы позволяет человеку воспарять над узостью и буквальностью того мировосприятия, которое обеспечивают нам органы чувств. Посмотрите внимательно: из определенной точки пространства мы всегда видим только переднюю часть вещи. Для того, чтобы увидеть ее как целое, мы должны не только обойти ее с другой стороны (тогда мы узреем одну лишь тыльную часть), а произвести своим сознанием определенную работу, в которой объединим, интегрируем обе стороны в единство. В реальной жизни мы, как правило, не бегаем вокруг предметов, потому что наше сознание, обладая некоторым опытом, само дорисовывает видимую часть до целого. Мы не привязаны только к первому плану, а свободны домыслить, вообразить его продолжение, перебирая в своем сознании возможные варианты. То есть каждая вещь как бы имеет свой «горизонт». Понятия «горизонта» и «горизонтности» введено в XX веке философской феноменологией. Нам никогда не дан «мир как целое». Представление о целостности мира может возникнуть только благодаря тому, что наша свобода позволяет видеть действительность как совокупность убегающих вдаль горизонтов, содержание которых мы угадываем и предполагаем благодаря, полету фантазии.

Но свобода воображения выражается не только в «горизонтности» мира, она участвует в создании целей — важнейших составных человеческой деятельности. Задумаемся, что такое цель? Не та цель, в которую стреляют из ружья, а та, без которой не было бы ни ружья, ни процесса стрельбы, ни мишени. Вы говорите: «Я постараюсь поступить в университет», — и таким образом ставите цель. «Мы построим дом к январю», — заявляет прораб строителям, и тоже формулирует цель. А иногда высказывается прямо: «Моя цель — выучить иностранный язык». Можно сказать, что цель — это образ желаемого будущего. Не какого-нибудь, а именно желаемого, такого, к которому мы стремимся. Но, если цель — образ будущего, то она показывает нам то, чего еще нет, не существует. Ставя цель, человек всегда «отлетает от реальности», преодолевает ее ограниченность и косность, расширяет ареал возможного. Все, что создано человеческой культурой, было первоначально целями — образами сознания, идеальными конструкциями, которые взывали к своему воплощению. Действительно, в природе нет ни домов, ни автомобилей, ни ружей. В ней отсутствует письменность.

В девственных лесах, где не ступала нога человека, не найдешь ни лопаты, ни корзинки, которую создал бы ветер или морской прибой. Вещи, служащие человеку, это реализация его собственных целей. Чтобы желаемое воплотилось, цель должна быть отчетливой и ясной, а иначе как у незадачливого ученика волшебника вместо розы получается лягушка, а вместо булки — кочерга.

Целостное, целеполагающее, свободное сознание далеко не всегда обладает той прозрачностью и ясностью, которая долгое время считалась его основным качеством. У него есть туманные, затемненные пласты. Дело в том, что сознание — не только логика, не только разумные рациональные рассуждения, но и наши переживания. Вряд ли можно закрыть на них глаза и сделать вид, что они не присущи человеку. Когда человек переживает радость влюбленности, он не занят в это время строгим логическим разбором своего состояния, не рефлексирует на него. Точно также его восхищение любимой не дает ему абсолютно здраво и объективно-холодно взвешивать ее положительные и отрицательные качества. Это выражено и в речи. Говорят: «от любви закружилась голова», «я вне себя от радости», «от восторга голову потерял», «все как в розовом тумане». Однако вряд ли будут правы те, кто стал бы утверждать, что у влюбленного вовсе исчезло сознание и он находится в бессознательном состоянии! То же касается печали и любых других наших эмоциональных состояний. Всякая захваченность чувством создает особый режим работы сознания, можно сказать, что оно находится тогда в нерефлексивной фазе (напомню: рефлексия — это обращенность сознания на самого себя с целью прояснения образов и общего состояния сознания). Рациональный анализ нередко возникает лишь потом. Его примером является «остроумие на лестнице», когда человек сначала эмоционально отзывается на какое-нибудь замечание, и лишь позже, поостыв, разбирается, что к чему и, как надо было бы «по уму» ответить.

Сознание, имеющее ясный логический «фокус», со всех сторон окутано туманными слоями внелогического, смысловыми переживаниями, страстями, желаниями, в которые «прожектор-разум» время от времени направляет свой мощный пронзительный луч. От сознания нельзя также отъединить волю, которая и совпадает, и не совпадает с ним. Воля — это как бы энергетическая сторона нашего сознавания, способность реализовывать наш свободный выбор и доводить начатое дело до конца.

И, наконец, сознание постоянно соприкасается и взаимопроникает с бессознательным. В XX веке возникла и ныне успешно существует мощная философская школа психоанализа, который специально занимается отношениями между сознанием и сферой бессознательного. Бессознательным называют то, что достаточно редко попадает под рационально-логический «луч», остается за гранью осознавания. Бессознательное играет в нашей жизни огромную роль. Оно включает в себя механизмы регуляции организма, наших движений и действий (вы же не задумываетесь, как переставляете ноги, когда идете!); содержит стереотипы поведения, которым мы привычно следуем; эмоционально-ценностные установки. Оно же выступает вместилищем того, что мы по разным причинам желаем забыть. Между сознанием и бессознательным, тем не менее, нет непреодолимой преграды, — и вместе они составляют тот внутренний мир, которым обладает каждый из нас.

ВОЛШЕБНЫЕ ВОЗМОЖНОСТИ СОЗНАНИЯ

Перспективы, которые открывает для нас внутренний мир, огромны, и в чем-то превосходят те возможности, которые дает нам внешняя действительность со всей ее наукой и техникой.

Как мы уже отмечали, наше сознание не дублирует того, что есть вовне, оно — версия, интерпретация, и каждый внутри себя волен строить такие «возможные миры», какие ему заблагорассудится. Разумеется, когда мы выныриваем из области мечтаний и грез и возвращаемся к общению с другими людьми, мы должны корректировать свое представление о реальности с представлениями других людей, чтобы не прослыть «чудиками», летающими в облаках, но пока мы остаемся внутри своего «я», на почве идеального, мы можем достаточно произвольно строить «параллельную действительность».

Любой из вас знает, что сидя на скучном занятии, когда кто-то смотрит на часы, а кто-то глазеет в окно, можно умчаться мыслями на какую-нибудь фантастическую планету и там спасать от коварных инопланетян тоже совершенно фантастическую красавицу. Или можно в мыслях прозаически ходить по магазинам и высматривать, продаются ли майки с модным рисунком. И все это, не выходя из аудитории и честно, хотя и бессмысленно, глядя прямо на преподавателя.

Сознание интересно тем, что здесь в одно мгновенье мы преодолеваем гигантские пространства и периоды времени, можем отбыть в свое младенчество или наглядно представить собственную старость, посетить разные исторические эпохи.

Бывают люди, которые в своей обыденной жизни по большей части живут не настоящим, не текущим моментом, а прошлым или будущим. Прошлым чаще живут люди пожилые, которые как бы навсегда остались в своей молодости и до сих пор продолжают печалиться печалям и радоваться радостям давно минувших дней. Настоящее для них всегда хуже прошлого: и солнце тогда было ярче, и сахар слаще, и жизнь веселее. Но есть и порода мечтателей, которые несмотря на возраст, упорно ожидают хорошего только от будущего. Настоящего они как бы и вовсе не замечают: вот когда разбогатею, тогда заживу... Вот, когда выйду замуж, то-то жизнь начнется... Только выйду, на пенсию, тут и свобода привалит... Многие современные психотерапевты считают, что такое увлечение лишь одним из модусов субъективного времени очень вредно для человека. Полностью уйдя в прошлое или будущее, он не замечает реальной жизни, происходящей «здесь и сейчас», теряет важные сиюминутные переживания вместе со всеми хранящимися в них возможностями. Это не означает, конечно, что нужно жить лишь минутой, как мотылек-однодневка. Человек потому и человек, что обладает памятью и проекциями на будущее, он не может настолько погрузиться в мгновенье, чтобы совсем позабыть о «завтра» и «вчера». Проблема в другом: важно так сбалансировать составные своего внутреннего времени, чтобы они находились в гармонии. Я думаю, при определенном внимании к своему внутреннему миру, это может сделать каждый из вас, дабы избежать нарушения целостности мировосприятия из-за перекосов в сознании.

Наше сознание позволяет нам не только вспоминать, что происходило на самом деле, но и создавать варианты событий. Нередко это имеет негативное проявление: человек не сознательно идет на обман, а как бы малость привирает, приукрашивая, к примеру, свою роль в каких-то ситуациях. Но эта вариативность воспоминаний может иметь и положительный эффект. Все те же психотерапевты утверждают, что если с человеком произошло какое-то травмирующее событие, оставившее тяжелый след в его мировосприятии, то он может избавиться от болезненных воспоминаний, мысленно переиграв ситуацию. Предположим, мальчик не умел драться. Однажды сверстники поколотили его и при этом дразнили за нерешительность. Мальчик был впечатлительный, психологическая травма связалась в его подсознании с большой черной собакой, которая бегала вокруг дерущихся, и теперь, давно став взрослым дядей, он до смерти боится черных собак и всякий раз чувствует приступ слабости. Разумеется, это мешает ему жить (мало ли где может оказаться черная собака!) Чтобы избавиться от этого странного страха, надо мысленно изменить прошлое. Представить, что это не тебя поколотили, а ты поколотил, и тогда все черные собаки на свете станут твоими лучшими друзьями.

Честно сказать, я не уверена в том, что для избавления от наличных трудностей необходимо солгать самому себе. На мой взгляд, это довольно странный ход (да и поверишь ли, если не забыл истинных событий!), но говорят, кому-то помогает. Во всяком случае, наш внутренний мир имеет возможности и для таких эффектов.

Волшебство нашего сознания состоит еще и в том, что, по мнению многих религиозных деятелей, философов-оккультистов и современных психологов оно (сознание) не замкнуто в самом себе, а имеет прямой выход в сферу Мирового Разума или Космического сознания. Чтобы подключиться к универсальному энерго-информационному полю, нужно идти не вовне, а внутрь. Не космическая ракета, а занятия медитациями, неустанная работа с сознанием, погружение в глубинные слои внутреннего мира позволяют нам установить контакт, если не с Богом, то по крайней мере, с «тонкими мирами», с духовной иерархией бытия, которые не даны органам чувств и житейскому разуму. Таким образом, сознание раскрывает себя как действительно особая реальность, где отсутствуют земные барьеры и через которую можно соединиться с духовным началом всего мироздания.

СОЗНАНИЕ И ЯЗЫК

Однако, вернемся к обычной повседневности, где сознание существует не само по себе, а со всех сторон укутано в материальные, вещественные покровы, воплощено в таких внешних формах, которые делают его доступным для чувственного восприятия. Одной из таких форм выступает язык, наша речь, слова, которыми мы пользуемся в общении.

Можно ли проникнуть в сознание другого человека без языка? Очевидно, нет. Мы всегда видим Другого — извне, как видим любой не обладающий сознанием предмет, и не в состоянии заглянуть за поверхность его лба, в его мысли. Непосредственно зная свой внутренний мир, я могу по внешнему поведению человека, по его мимике и жестам заключить, что его сознание — такое же, как и мое, но я не могу знать это с определенностью, пока Другой не заговорит и не выразит свои мысли вовне. Язык — это вещественный носитель сознания, способ его выражения, сохранения, передачи другим. Без языка, который твердо фиксирует в словах отдельные мысли, наше мышление было бы аморфным, растекалось, одни идеи и образы переливались в другие, и ясность, отчетливость стала бы невозможной.

Язык — это система знаков, которой пользуется человек для трансляции и оформления сознания. Но что такое знак? Это некоторый предмет, который указывает не на самого себя, а на что-то другое. Обычный предмет (не знак) указывает сам на себя, на собственные функции, на предназначение. Так, например, стул демонстрирует нам своим видом, что на нем можно сидеть. Может ли тот же стул указать на что-то иное, выступить в роли знака? Конечно, может. Если вы поставите стул в дверях, он будет уже не приглашать к отдыху, а демонстрировать запрет: стой, сюда ходить не велено. Стул — знак запрета, невозможности пройти. Тот же «запретительный» смысл может быть выражен и другим знаком: рисунком в виде круга, перечеркнутого крест-накрест. В данном случае смысл один, а знаки — разные.

Языковые знаки — слова — тоже указывают не сами на себя, а на стоящий за ними смысл. Когда говорят «красное», то вы мысленно видите цвет, который стоит за словом. Когда говорят «иди», мы понимаем, что надо идти. В естественных языках, которых на земле великое множество, звучание слов-знаков и их смысл «склеиваются» в единство на протяжении очень долгого времени, постепенно. Этот процесс уходит в глубь веков, и для каждого вновь родившегося члена сообщества язык, на котором он учится говорить, это нечто естественное и непреложное.

Исторически человеческие языки возникли потому, что сфера общения людей не ограничивалась только биологическими инстинктами. Животным достаточно тех биологических сигналов, которые заложены в них матушкой-природой. Звуками, запахами, телодвижениями они сообщают друг другу свои звериные новости, которые вертятся вокруг все тех же биологических потребностей. Двум котам или двум собакам не нужен другой язык, потому что им больше не о чем говорить. А вот человеку, который начал создавать мир культуры, очень нужно оказалось средство для беседы на более отвлеченные и непривычные темы: как нам сделать ловушку для мамонта? Как нам обустроить пещеру? Как передать подрастающему потомству умение делать каменные ножи? Тут без новой системы знаков никак не обойтись! Так в попытках выразить внебиологическое, собственно-культурное содержание и рождалась человеческая речь. Согласованно трудиться, вместе выживать можно лишь понимая друг друга, передавая свою мысль всеми возможными способами: действием, мимикой, жестом, интонацией и в первую очередь — речью.

Впрочем, язык никогда не был только способом общения с другими, самовыражения и хранения информации. Он с самого начала стал и средством понимания мира. На внутреннюю и внешнюю действительность мы как бы накладываем сеть из слов, фраз, предложений и, потом обращаем внимание в первую очередь на то, что выражено в языке. Нам трудно размышлять о вещах, для которых в нашей речи не нашлось слов. Язык непосредственно выражает, наше видение мира: что в нем нас притягивает, а что не удостаивается внимания. По данным некоторых авторов в русском языке только две тысячи слов предназначены для выражения индивидуальных черт личности, тогда как в немецком их четыре тысячи, а в английском — семнадцать тысяч. Аналогичным образом англичане описывают чувство боли в сорока терминах, а наши соотечественники — обходятся пятью-шестью. Этот факт не означает, конечно, что в Англии другая боль, он лишь говорит: в России принято боль терпеть, а не анализировать. Малое количество слов для описания индивидуальности также свидетельствует о том, что гораздо большее значение россияне придают коллективности, сообществу, а не отдельному человеку. Образ жизни сформировал язык, язык в свою очередь, формирует определенный тип сознания (ментальность), которая вновь выражает мир соответствующим набором понятий.

Крупнейший немецкий философ XX века Мартин Хайдеггер говорил, что язык — это дом Бытия. Человеческое бытие живет в языке и само себя через язык понимает. Вот почему задача точного и адекватного перевода с одного языка на другой совсем не проста, особенно там, где речь идет о сложных художественных и философских произведениях. Другие реальности повседневной жизни и другой набор слов делают некоторые вещи практически непереводимыми. Широко известна шутка о том, как на французский язык переводили русскую песню «Ах вы сени, мои сени, сени новые мои...», и, не найдя во Франции ничего подобного сеням, перевели: «Ах, вы вестибюли мои, вестибюли...». Вот такие «вестибюли» часто встречаются там, где нет точных языковых аналогов.

Формируя словесную модель мира, язык создает трудности не только для тех, кто принадлежит к разным народам и говорит на разных наречиях. В одни и те же слова люди вкладывают разный смысл даже тогда, когда они говорят на одном языке и постоянно беседуют. Вы из жизни знаете немало случаев, когда вас не поняли и придали вашим словам совершенно другое значение. Дело в том, что слова не только открывают стоящий за ними смысл, но и скрывают его. Иногда такое сокрытие смысла за словами производится умышленно, но нередко — это только недоразумение, столкновение разных интерпретаций. Тогда говорящих выручает лишь диалог. Чтобы понять друг друга, нужно продолжить общение и без излишних эмоций выяснить, что же имел в виду каждый участник беседы. Постоянное возобновление разговора — лучший способ для взаимопонимания.

На этом мы завершаем наше краткое обсуждение темы сознания и переходим к вопросу о том, что же мы все-таки, можем знать?

Что такое истина?

ИСТИНА КАК ОТНОШЕНИЕ

Когда спрашивают «Что такое истина?», то так и хочется сказать: «Спросите что-нибудь полегче!» Понятие истины — одно из самых трудных в гносеологии, хотя по своему назначению оно призвано выражать нечто ясное, могучее и общезначимое, то, что всем непосредственно понятно и к тому же указывает какой-то благородный и прекрасный путь. И хотя говорят порой «истина не брезглива» или «неприглядная истина», она все же представляется не бедной замарашкой, а эдакой гордой амазонкой на норовистом коне, которая держит в руке факел, освещающий нам дорогу.

Понятие истины устанавливает отношение соответствия между нашим разумом и внешней действительностью. Оно фиксирует совпадение человеческих представлений с объективным положением дел. Раньше люди думали, что солнце вращается вокруг земли, а теперь знают, что земля — вокруг солнца: таково объективное положение дел, такова истина (в данном случае естественнонаучная). Сами по себе природные или социальные процессы — не истина, они — действительность, а «истина» — характеристика нашего знания о них. Потому более точным выражением является выражение «истинные знания», которым противостоят «заблуждения» — то есть знания, не соответствующие реальным обстоятельствам.

Истины бывают эмпирические и теоретические. Эмпирия — это опыт. Из опыта мы выносим представление, что у кошки четыре ноги и позади ее длинный хвост, что утренняя зарядка укрепляет здоровье, а препирательства с родителями портят настроение. Это частные эмпирические истины. Они поверхностны, не претендуют на статус закона, могут быть легко опровергнуты разными ситуациями: например, у вашего соседа будет кошка с относительно коротким хвостом, а от утренней зарядки он так переутомляется, что потом полдня спит. Не то теоретические истины! Они выражаются в строгих формулировках закона, то есть выражают не случайную и поверхностную, а глубинную связь вещей. Например: «Газы при нагревании расширяются». Если это закон, то значит, ни один газ при нагревании не сузится.

Человек не может жить и развиваться, не постигая истин, не сличая своих субъективных образов, роем летающих в голове, с тем, что происходит вокруг. Не представляя себе законов природы, он стал бы похож на безумца, который пытается прошибить лбом стену. Поэтому вопрос об истине возник в самые древние времена. Вместе с вопросом возникали и различные ответы, в которых и сама истина, и условия ее открытия, и ее положение в бытии понимались совершенно по-разному.

Во-первых, во все периоды истории, начиная с глубокой древности, существовало направление скептицизма. Скептики считают, что поиск единой для всех истины- — дело безрезультатное и неблагодарное. Практически по любому вопросу, будь то природа или мораль, можно сформулировать два прямо противоположных мнения, и оба они будут равно обоснованны. Это ярко видно на философских утверждениях о мире в целом. Положения «мир конечен» — «мир бесконечен», «Бог есть» — «Бога нет», «свобода существует» — «свободы нет и все необходимо» — собирают равносильную аргументацию и для утверждения, и для отрицания. Поэтому, полагают скептики, нечего биться в противоречии, и лучше всего воздерживаться от суждений об истине. Тот, кто считает, что владеет истиной, боится лишиться ее. Тот, кто не нашел истины, страдает от того, что не обладает ею. Только мудрец не мечется в бесплодных поисках, он невозмутим и с ироничной улыбкой наблюдает за людьми, вообразившими, будто знают суть вещей.

Второе крупное направление в понимании истины связано с учениями, которые обычно называют объективным идеализмом. Его суть выражена в концепции древнегреческого философа Платона. Платон считал, что существует мир объективных идей (эйдосов), а наша повседневная жизнь — лишь его тень, неполное отображение. Идеи Красоты, Справедливости, Любви и т. д. составляют истинное бытие. Они есть истина, ядро, образец для всего остального. Когда-то до рождения наши души вращались в мире эйдосов-истин и могут кое-что припомнить из истинных знаний. Земная жизнь дозволяет нам иметь только «мнения» — знания неполные, субъективные и оттого неистинные. Поскольку эйдосы,— это образцы, постольку истинный друг — это тот, кто наилучшим образом воплотил в себе идею дружбы, а истинная любовь — выражение эйдоса любви. Платоновские «идеи-истины» не зависят от сознания отдельных людей, они онтологичны и общезначимы для всех.

Довольно близки к платоновскому пониманию истины воззрения знаменитого немецкого мыслителя Г. Гегеля. Для него Логика — это внутренняя сущность вещей. Ее развертывание в сложную систему понятий (категорий) есть выражение истины действительности. Истина объективна, богата, конкретна, она — сердце целокупного бытия, и мелкие людишки со своими страстями и точками зрения не могут запятнать ее чистоты и опровергнуть ее положений частными мнениями. Против истины, как говорится, не попрешь. Правда, для Гегеля истина не есть нечто застывшее, раз навсегда данное. Она развивается, но развивается сама по себе, движется вперед словно мощная бездушная машина, сметая со своего пути всех несогласных. Она — закон и для тех, кто ей рукоплещет, и для тех, кто не верит в нее. Истинность наших знаний — человеческое, ограниченное выражение объективной истины Абсолютной идеи.

Следует сказать, что тема объективной истины не принадлежит только объективному идеализму с его онтологизацией познания. Об объективной истине со времен Древней Греции говорит и теория отражения. Здесь истина — это отношение между человеком и миром, она видится через призму гносеологической проблематики. В явной форме теория отражения была некогда сформулирована Демокритом, который считал, что от предметов отделяются тончайшие копии, подплывают к нашему глазу и оставляют отпечаток на нем. Этот след внешнего воздействия, отражение иных форм и дает нам представление о действительности, находящейся вне нас. Объективная истина (знание о мире «как он есть») складывается из многих отпечатков, в которых внешнее выражает себя. Идеи теории отражения были возрождены в Европе в XVII — XVIII веках и имели огромное влияние на развитие науки, на представление о том, как возникает объективное знание. Сознание — зеркало, отражающее мир.

Не стоит оглуплять теорию отражения, как это нередко делается в пылу полемики. Она всегда в большей или меньшей степени принимает во внимание субъективную, сторону познания. Развитой формой теории отражения, учитывающей специфику человеческой физиологии и психики, была марксистская гносеология. Общей чертой всех исторически существовавших «теорий отражения» выступает то, что они считают наше познание способным давать объективную картину действительности, показывать, каков мир сам по себе, устанавливать истину, не зависящую от субъективно-чувственной формы ее восприятия.

Еще одно направление в понимании истины — это так называемый субъективный идеализм. Особенно ярко он проявился в работах английского епископа XVIII века Джорджа Беркли. Беркли полагал, что единственная истина, которую мы можем знать с достоверностью, это истина наших ощущений. Все остальное — это умственные построения. С этой точки зрения он яростно обрушивался на Ньютона, разрабатывавшего понятия объективного пространства и времени, и клеймил «абстрактные идеи» в математике (идею числа, учение о бесконечно малых, лежащую в основе дифференциального исчисления, арифметическую теорию). Что за идея числа, если она не может быть чувственно ощутима? По Д. Беркли мир — это мое ощущение, и никаких общих понятий, претендующих на общую истину, вообще быть не должно. Все единично. Воззрения Беркли, приводящие к мнению, что «весь мир — создание моих чувств», были настолько абсурдны, что в конце жизни он сам отошел от них. Но в начале XX века они возродились снова в рамках современного позитивизма, фи- лософии науки.

Наконец, огромную эвристическую (способствующую познанию) ценность составляют представления немецкого философа XVII века Иммануила Канта. Кант развивал идею активности сознания и познания. Он считал нашу познавательную способность сложным инструментом, который прежде всего синтезирует чувственные впечатления, создает чувственный образ, проделывая это в три этапа с участием воображения. Затем материал чувственности соединяется с априорными (доопытными) формами рассудка, которые свойственны сознанию, И здесь снова воображение играет огромную роль. То есть, образ мира последовательно конструируется нами самими. Но материал, из которого познавательная способность созидает все свои построения, берется из внешнего мира — мира «самого по себе». Образы мира, существующие в нашей голове, не отражают, по Канту внечеловеческих реалий, и мы не знаем и никогда не узнаем, как выглядит действительность вне человеческого взгляда, но все-таки познание было бы невозможно без опоры на объективность. Материал, из которого сознание лепит свою картину — не зависит от самого сознания. Таким образом, истина оказывается субъективно-объективной, включающей и моменты, идущие от самого мира и формы человеческого восприятия.

На этом положении, восходящем к Канту, сходятся сегодня самые разнообразные философские школы. Знание — это наша модель мира. Субъективное и объективное создают здесь своеобразное единство, и речь идет прежде всего о том, насколько работает эта модель в реальной жизни, помогает ли она достигать человеку его цели; осваивать просторы природы, укреплять здоровье, жить истинно по-человечески. Объективным знанием, истиной называют поэтому хорошо проверенные опытом теоретические представления, разделяемые абсолютным большинством ученых-специалистов. Значит, «истинное знание» — это такая логическая модель, которая считается наиболее удачным на данный момент выражением объективного положения вещей, настолько, насколько это вообще возможно в рамках человеческого познания,

ОЗАРЕНИЕ ИЛИ РАЗУМ

Но как же, все-таки, мы можем постичь «объективное положение дел», пусть даже в наших ограниченных человеческих формах? Как сделать нашу модель мира наиболее приближенной к самому миру, наименее субъективной и, значит, максимально помогающей нам разобраться в том, кто мы, откуда и как нам себя вести?

В этом вопросе имеются две крайние позиции. Одна из них состоит в том, что постигать мелкие человеческие истины (мнения) и вовсе ни к чему, а надо сразу обернуться к истинам вечным, высшим, которые в принципе не вмещаются в рамки людской логики. Людская логика вырастает из субъективного мировосприятия, из человеческой ограниченности (мы же маленькие, живем недолго и видим все со своей «кочки зрения»), которые должны быть превзойдены на пути к Истине как сердцу бытия. Этот взгляд типичен для религиозной философии и философствующей мистики. Истина (она же Бог или Дух) дается только в озарении, в экстазе, когда ищущий входит в измененное состояние сознания. В этом измененном состоянии для него перестают существовать отдельные вещи и другие люди, все оказывается взаимосвязанным и переливающимся друг в друга. Пространство и время (человеческие способы воспринимать мир) исчезают, и вместе с необычайным блаженством возникает чувство растворения в Абсолюте, который и есть Истина. Мистики полагают, что другого способа приобщения к истине просто нет, все остальное — суррогаты, ложь, и заблуждения. Оторвись от человеческого, воспари над повседневностью, и ты станешь причастен к высшей объективности.

Однако такое понимание путей к истине имеет один крупный недостаток, который был замечен всеми, кто, стремясь к мистическому экстазу, все же не забыл о бедах грешной земли. С мистической истиной нечего делать в мире пространства и времени, где живут обычные люди со своими житейскими хлопотами. Она здесь неприменима. Не могут же все бросить трудиться, рождать и растить детей, строить города, и начать сплошь медитировать и терять сознание в экстазе! Тогда род человеческий переведется. Вот почему, кроме пути озарения есть и должен быть другой путь к несколько по-иному понимаемой истине. И такой путь представляет собой рационалистическое философское познание.

Мы будем говорить о философском рационализме (от «рацио» — разум) в широком смысле слова. Несколько веков он был ведущей линией философского освоения мира, да и в наши дни, потесненный новыми направлениями, не потерял полностью своих позиций. Он и не может когда-либо утратить их до конца, пока человечество не потеряло разум, пока оно продолжает думать, размышлять, пользоваться логикой. А — будем надеяться! — оно и дальше сохранит эти свои исконные качества.

Итак, вопрос о путях к истине, которой может без обиняков воспользоваться человек, впервые встал во весь рост в Новое время. Философы принялись искать такой метод познания, который не подвел бы ни в чем и дал объективные, достоверные, общезначимые представления о действительности. Такие, чтобы на их базе можно было построить и дом, и государство; чтобы и этика, и техника, которые по воззрениям того времени не так уж и далеки друг от друга, могли опираться на совокупность незыблемых принципов.

Одна линия поисков была представлена разработкой индуктивного метода. Индукция — это переход от частного к общему, от единичных фактов к генерализации, выведению общего правила, закона. Эмпирическая база индуктивного умозаключения должна быть велика и обширна, чтобы исключить возможность неучтенных случаев. Индукция требует терпеливого наблюдения, нередко — с помощью специальных приборов слежения: микроскопов, телескопов. Для нее нужен многократный эксперимент. Нужно сотни и тысячи раз отметить и описать какую-то ситуацию (будь то размножение микробов или движение планет), для того, чтобы в результате последовал обоснованный вывод. В сущности, все фундаментальные общие понятия, все формулировки законов — это следствие индуктивной работы сознания, выводящего абстрактные положения теории из богатого жизненного опыта. Часто обобщения такого рода совершаются интуитивно, общее правило как бы разом схватывается сознанием, преодолевая незримый познавательный барьер. И вот, вместо груды фактов возникает изящное обобщение, связывающее их воедино.

Но индукция во всех своих формах и проявлениях принципиально неполна. Особенно очевидно это на примере простой перечисляющей индукции, о которой существует маленькая притча. Жила-была курочка. Каждый день приходил хозяин и давал ей зерен и воды. Один день давал, два, десять, двадцать, три месяца. Курочка сделала индуктивное умозаключение и вывела закон: приход хозяина означает появление зернышек. Все было прекрасно, и закон «работал» еще три недели. А потом пришел хозяин и вместо зернышек принес большой нож... Думаю, что у бедной курочки уже не было времени для анализа ошибок в сделанном заключении, но человек вполне должен отдавать себе отчет в том, что какой-нибудь нежелательный «нож» может появиться совершенно неожиданно, разрушив стройность индуктивного вывода. Философы давно знают эту проблему, поэтому еще в XV11 веке Фрэнсис Бэкон попытался создать истинно научную индукцию, построенную на эксперименте, анализе и сравнении. Однако, проблема неполноты вывода так и осталась нерешенной. Видимо, она принадлежит к «вечным» философским вопросам, и человечество, всякий раз теоретизируя на эту тему, продолжает двигаться несовершенными путями проб и ошибок.

Вторая линия методологических поисков вела к разработке дедуктивного метода. Дедукция — это движение от общего к частному, когда из некоего правила выводятся следствия применительно к конкретным предметам. Еще в древности были исследованы различные способы логического вывода. Знаменитый силлогизм гласил: «Все люди смертны. Сократ — человек. Значит, Сократ смертен. Общее правило определяло частный случай».

XX век облек дедуктивное выводное знание в форму математической логики, где вместо слов стали пользоваться специальными обозначениями, близкими к математической символике. Собственно, и сама математика — это дедуктивное знание, где по определенным правилам из нескольких исходных аксиом выводится все богатство последующих представлений. Современные логико-дедуктивные методы — это методы формальные. Пока идет сложный и многоступенчатый процесс развертывания знания от формулы к формуле, невозможно и незачем удерживать в памяти то содержание, которое стояло за каждой буквой и каждым символом. Поэтому важнейшей его проблемой является интерпретация полученного результата на конкретном материале. В конце вывода складывается некая формула, сочетание символов, и порой ученым приходится немало ломать голову над тем, что именно стоит за ним в реальном мире.

Формальный дедуктивный вывод имеет еще одну проблему, восходящую к сути дедукции как метода. Это вопрос об истинности исходных аксиом. Если аксиомы неистинны, то и вывод будет неверен, даже если по ходу работы ни одно правило не было нарушено. Ложь неуклонно порождает ложь, передает ее от одного формального преобразования к другому, как бегуны передают эстафетную палочку. Но в рамках формальной системы невозможно решить, истинны или ложны некоторые исходные аксиомы. Об этом гласит знаменитая теорема Геделя, которая показала принципиальную неполноту формально-математических методов, необходимость для исследователя выходить в естественный язык и содержательные проблемы. Оказалось, что нельзя реализовать методологическую утопию некоторых фанатичных логиков, желавших все человеческое знание сделать формализованным и математизированным.

Итак, мы вышли вместе с логиками в более широкую систему представлений, оставили за собой изгородь формализованных значков и надеемся теперь-то убедиться в истинности наших аксиом. Например, уже упомянутая аксиома «Все люди смертны». Огромный человеческий опыт свидетельствует: да, увы, никому костлявой не избежать. Никто еще не воскресал. И как только мы с облегчением вздыхаем, что уж это, хоть печальная, но все же истина (ведь за нами опыт всего человечества!), как вдруг из соседнего подъезда выходит сосед-дядя Вася и говорит: «А вчерась в газете «Труд» писали, что мужика бессмертного нашли. С наполеоновской войны в подполе сидел, от французов скрывался. Ей-богу, сам читал». И пошло! Десять историй про бессмертных, семь — про воскресших и древние манускрипты с личной подписью легендарного Гермеса Трисмегиста — в подтверждение. Так вот закручинишься и задумаешься: а, может, и правду не все смертны?... Вот она — ахиллесова пята дедукции. Самые фундаментальные аксиомы никогда не выдерживают проверки на всеобщность и достоверность. Они ведь, в конечном счете, тоже — из опыта, индукцией подняты на ступень высокой абстракции (помните сказку про курочку?). Вот почему философы Нового времени считали, что подлинно научный метод должен быть построен на более солидном фундаменте, чем аксиомы, возникшие на базе индуктивного обобщения.

Методологические представления, стремящиеся избежать дефектов индукции, получили название априоризма. Априори - значит: «до опыта». Рене Декарт и другие мыслители XVII века полагали, что сознание человека несет в себе некоторое количество врожденных представлений, нерушимых аксиом, бесспорных, всеобщих и достоверных. Они неопровержимы потому, что исходят не из опыта, где все зыбится и колеблется, где во все вмешивается коварная случайность, а даны от Бога, заложены в наш разум как фундамент для истинных знаний. У Декарта такими врожденными идеями-аксиомами являются математические представления, идея Бога и достоверность собственного мыслящего «я». Все они даны сознанию с ясностью и отчетливостью. Ах, если бы априористы были правы! Насколько легче шел бы процесс познания!

Уже в Новое время такие исследователи сознания, как Джон Локк, показали, что у человека нет врожденных идей. Ни маленький ребенок, ни человек просто невежественный не знают аксиом математики. То, что казалось философу Декарту ясным и отчетливым для сознания (и потому неоспоримым!), совсем не было ни ясным, ни отчетливым для других. Впоследствии исторический опыт существования целых атеистичееских государств продемонстрировал, что и идея Бога — не врождена. Философия вынуждена вернуться к несовершенству индукции, потому что, по сути дела — это единственный путь получения новых общих положений. Дедукция лишь раскрывает внутреннее содержание исходных теоретических посылок, анализирует его, дифференцирует, но не порождает чего-то принципиально нового, ибо все, что она выводит из посылок на свет божий, уже содержится в свернутом виде в их недрах.

Таким образом, два несовершенных метода человеческого познания — индукция и дедукция — живут, функционируют, дополняют друг друга, создают взаимную базу и основу. Индукция без дедукции осталась бы совокупностью общих положений, из которых неизвестно что следует. Дедукция без индукции не могла бы существовать, потому что ее работа — вывод частного из общего. Каждая делает свое дело. А идеального метода нет. Но ведь люди вообще не идеальны. Идеальное — лишь момент их жизни.

Кроме двух описанных нами методов, необходимо назвать и другие пути человеческого разума, раскрывающие иной пласт познавательных проблем.

Важнейший путь, по которому идет мышление в поисках истины, это путь формальной логики. Правда, сами логики чаще говорят о правильности, а не об истине, но, тем не менее, без правильного построения размышлений до истины не добраться. Одним из главных законов формальной логики выступает закон противоречия. Он звучит так: «никакое суждение не может быть одновременно истинным и ложным». Действительно, если я, к примеру, утверждаю, что этот стол — белый, а вы говорите «Нет, он черный», кто-то из нас наверняка, неправ. Стол может быть в крайнем случае наполовину белым, наполовину черным, но он никак не может быть полностью белым и черным одновременно. Это правило касается любых утверждений. Если в стройной цепи рассуждений мы находим явное противоречие, где в одном месте говорится про предмет «это квадрат», а в другом месте про него же —«это круг», то стоит задуматься о логике автора. Это или ошибка, или небрежность. Закон противоречия, запрещающий одновременно утверждать и отрицать некое свойство, спасает нас от дикой сумятицы, в которую погрузилось бы познание, если бы требовательность закона противоречия была ослаблена. Люди не смогли бы выработать ни одного четкого понятия, потому что каждый человек мог бы утверждать о вещи то, что ему заблагорассудится, нисколько не заботясь о соотношении своих слов с тем, что он сам же говорил мгновенье назад. Логическая истинность и логическая ложь столкнулись бы лбами и высекли пламя абсурда.

Закон противоречия вместе с другими законами формальной логики (закон тождества, закон исключенного третьего, закон достаточного основания) успешно применяется во всех сферах познания и в обычном человеческом рассуждении. Он — простая и стабильная основа, на которой воздвигается многоярусное здание теорий и концепций. Но как всякий фундамент, он не охватывает всего богатства содержания познавательных «этажей», воздвигающихся над ним. Поэтому кроме формальной логики в истории мысли сложилась диалектическая логика, прямо противоположным образом подходящая к вопросу о противоречии.

В соответствии с идеями диалектической логики сам мир несет в себе противоречивость, и потому человеческое мышление вынуждено так или иначе выражать эту противоречивость в понятиях. Деваться некуда. Можно, конечно, закрыть глаза на реальные противоречия действительности, но тогда это уже будет страусиная политика, а не движение познания. Таким образом, диалектическая логика, сохраняя идею о необходимости правильно мыслить, тем не менее, становится содержательной: она следует за противоречиями жизни, стремясь их понять, познать, найти для них языковые формы выражения. Знание о противоречиях в природных процессах, в обществе, в человеческом общении должно помочь людям избежать тех негативных последствий, которые нередко влечет за собой острота и непримиримость противоречий.

. Диалектическая логика концентрирует свое внимание прежде всего на развивающихся объектах, потому что наиболее ярко противоречия представлены в движении, изменении. Само движение есть живое противоречие, это было замечено еще в древности. Во время движения предмет и находится, и не находится в определенных точках пространства, и покоится (проходя некоторую точку) и в то же время изменяет местоположение. Вообще мир глубоко противоречив. Движение и покой, прерывность и непрерывность, конечность и бесконечность, наследственность и изменчивость, ассимиляция и диссимиляция, производство и потребление, наконец, любовь и ненависть — все это примеры диалектических противоположностей, где обе стороны противоречия полярны друг другу и вместе с тем друг без друга не существуют. Можно ли говорить о бесконечности вне понятия о конце? Разумеется, нет. Но диалектическая логика не только выделяет существующие в разных сферах жизни противоположности, взаимодействие которых движет эту сферу вперед, а обращает внимание на весь спектр переходных звеньев между крайностями. Так между светом и тьмой есть множество полутонов, и все они заслуживают вдумчивого осмысления и внимания, каждый занимает свое место в мире и играет свою единственную роль.

Я смогла назвать вам только некоторые из рациональных способов постижения истины или точнее — некоторые из способов построения познавательных моделей. Стоит подчеркнуть, что все они, опираясь на логику и используя понятия, совсем не чураются интуиции, моментов непосредственного понимания («схватывания») сути вещей, и интуиция эта органично вплетается в общую ткань рационального рассуждения.

ИЗМЕНЧИВЫЙ ОБЛИК ИСТИНЫ

Как мы уже отмечали на предыдущих страницах, в истории мысли можно выделить два противоположных представления об истине. Один взгляд сводится к тому, что истина — объективна, не зависит ни от каких частных мнений и потому абсолютна. В качестве таких абсолютных истин обычно приводились положения математики и данные религиозных откровений (абсолютная истинность идеи Бога). Абсолютность истины означает, что она нигде никем и никогда не может быть опровергнута. Она все та же для всех времен и народов с момента ее открытия. И не только для людей, но и для любых разумных существ абсолютные истины остаются одними и теми же. Иногда к абсолютным истинам относят истины факта. Например, дата смерти Наполеона всегда остается той же, независимо от того, что изменилось в мире и в обществе.

Другая точка зрения на истину, исповедуемая скептиками, гласит, что ничего абсолютного в наших знаниях нет: все релятивно, то есть текуче, изменчиво. Каждая эпоха и каждый день несут свои новые взгляды, нередко прямо отметающие предыдущие. Разные страны и разные народы имеют собственные представления о богах, и даже истины математики периодически подвергаются пересмотру, потому что в новых разделах математического знания и при внедрении на уровень микромира или мегамира дважды два оказывается уже не четыре. Если же говорить о добре, красоте или справедливости, то тут вообще каждый человек высказывает собственное мнение, и вместо единой абсолютной истины получается целый калейдоскоп маленьких, противоборствующих друг с другом истин. Казалось бы, остается сфера фактов, которые выступают как абсолютные и незыблемые. Но и здесь нас подстерегает ловушка. Если речь идет, к примеру, о той же смерти Наполеона, то можно задаться вопросами: не была ли дата фальсифицирована? Правильно ли врач засвидетельствовал факт смерти именно этого числа? И так далее, и тому подобное.

Кто же прав, сторонники абсолютной истины или релятивисты? Думается, ни те, и ни другие. Истинное знание — это развивающаяся модель действительности, поэтому оно несет в себе как черты устойчивости, так и изменчивости. Есть воззрения, которые остаются «золотым фондом» познания, несмотря на все изменения познавательного «орнамента», они существуют тысячи лет, постоянно подтверждаясь человеческой деятельностью. И если в какой-то области бытия дважды два — не четыре, это совершенно не отменяет справедливости этой математической истины применительно к макромиру, то есть к той повседневной реальности, в которой мы живем. Вспомним, что знание кумулятивно! Оно ничего не отбрасывает зря. Просто возникают как бы разные ярусы научных представлений. И на каждом из них все подтверждаемое опытом хранится и занимает собственное место. Поэтому физика элементарных частиц не уничтожает физики твердых тел, так же как в социологии знание динамики в малых группах, не отменяет возможности создавать концепции исторического процесса как целого. Есть, существуют те устойчивые моменты в познании, которые сплетают единую нить развития науки. Вместе с тем, совершенно очевидно, что знания очень сильно меняются в ходе истории, демонстрируя относительность истины.

В 1962 году вышла в свет книга американского историка и философа Томаса Куна «Структура научных революций». Ее основная идея состоит в том, что история развития науки — это цепь скачков от одного типа представлений к другому. Кун полагает, что наука проходит в своем развитии две фазы- эволюционную и революционную. В тихом и медленном эволюционном периоде существует так называемая «нормальная наука». Нормальная наука опирается на устойчивую систему основных идей, принципов, научных объяснений. Совокупность этих идей и принципов, разделяемых всеми учеными и составляющих некий познавательный образец, Кун называет парадигмой. Парадигма может быть устойчивой десятилетия и столетия. Все новые научные факты вписываются в нее, а те, что не вписываются, считаются вненаучными. Во всяком случае, в этом периоде факты не грозят теории крахом, подрывом ее основ.

Однако наступает, время, когда факты, не вписывающиеся в старую систему представлений, начинают возникать лавинообразно. Они взрывают изнутри старую парадигму, которая не в состоянии их объяснить. Возникает сначала кризис в науке, за которым следует научная революция: смена всех ведущих принципов и представлений об устройстве мира и его законах. Формируется новая парадигма, новый критерий научности, новые образцы познавательной деятельности. Прежние истины уступают место иным.

Примером смены парадигм является ситуация в естествознании начала XX века. Тогда классическая рационалистическая парадигма сменилась новыми, постклассическими взглядами. Наука, берущая начало в XVII веке, идущая от Ф. Бэкона и И.Ньютона, считала незыблемой истиной то, что можно получить совершенно объективную картину мира, где никак не примешана субъективность, что пространство — простое пустое вместилище тел, а время — простая равномерная длительность. Классическая наука подчиняла действительность механическим законам, искала окончательную истину и пыталась вывести все законы бытия из строго определенных, неизменных оснований, Открытие радиоактивности и электрона, возникновение теории относительности в корне изменило воззрения ученых. Современная парадигма предполагает, что наше знание всегда включает субъективность (позицию наблюдателя), что установить окончательную истину нельзя, ибо познание — бесконечный открытый процесс, что у всякого научного анализа не одно теоретическое основание, а несколько (полифундаментализм). Микромир не подчиняется законам простой механики, потому что элементарные частицы не имеют массы покоя, а пространство и время оказались единым сложным комплексом отношений. Это — истины XX века.

Томас Кун не описал, как именно складывается новая парадигма. На ее становление действует множество трудноуловимых факторов, но в конце концов ученые приходят к согласию, и наука движется вперед, исходя из иных, чем прежде, представлений.

Кун считал, что знание не расширяется и не углубляется, а просто становится другим, так как парадигмы — несоизмеримы. Новая не хуже и не лучше прежней, просто они разные. Я думаю, с этим положением можно согласиться лишь частично. Старые парадигмы действительно «не хуже», но из этого нельзя сделать вывод, будто знание не прогрессирует. Оно, конечно, углубляется и расширяется, так как старые взгляды не выброшены на помойку, а находят свое место в науке. Просто спектр их действия оказался более узким, чем первоначально полагалось. Представления о мире расширились, на изменчивом лике истины появились новые черты.

МЕРИЛО ИСТИНЫ

Но как же отличить истину, пусть относительно и изменчивую, но сегодня властно заявившую о себе, от ее антипода — заблуждения? Ведь у заблуждений на лбу не написано «я — плохое, неверное знание»! Напротив, заблуждения и истины ходят в одних и тех же нарядах, облекаются в очень похожие слова, говорят языком все тех же расчетов и формул. В истории нередко бывает, что заблуждение долго считают истиной, прославляют его, поют ему гимны, ставят памятники, а потом стыдливо эти памятники рушат. Это часто случается в социальных и гуманитарных науках, но подобная участь не минует и естествознание. Дело осложняется еще и тем, что одно и то же учение, одна и та же концепция может быть отчасти истинной, а отчасти ложной! Как быть?

Философы Нового времени долго полагали, что ясность и отчетливость первоначальных аксиом, из которых выводится все остальное знание, гарантирует нам истинность. Верь глазам своим! Однако, как мы уже выяснили, глаза другого человека могут увидеть мысленным взором что-то совершенно иное, и никакой гарантии истинности наших теоретических построений не получается. Увы!

Вообще-то, знание никогда не может считаться истинным, если оно не прошло практической проверки. До проверки оно остается гипотезой — то есть теоретической конструкцией, истинность которой только вероятна. Может «да», а, может, и «нет». По сути дела оказывается, что истинность созидается самой проверкой. Если химики открыли некое химическое соединение, способное обладать качеством прочности, гибкости, стойкостью к температуре, то говорить об истинности их выводов можно только после того, как химическая формула нашла воплощение в материале (например, строительном), обнаружившем все свойства, приписанные ему теоретиками.

Естественнонаучные и математические истины получают проверку в создании машин и орудий, построении зданий и изготовлении лекарств, они воплощаются в самой разнообразной технике, в различных приспособлениях, полезных для человека и помогающих ему жить. Впрочем, проверка научных истин осуществляется и через практическое создание сил разрушения. Хорошо известно, что самые наукоемкие отрасли производства — это отрасли, связанные с производством оружия.

Прежде чем обрести проверку в реальном опыте, современное истинное знание, полученное «высокой наукой», проходит стадию прикладных разработок, технических расчетов, оно как бы «приземляется», спускается с небес абстракции и преобразуется в инструмент для достижения человеческих целей. И лишь приспособленное к функции инструмента, теоретическое знание окончательно утверждает себя как истинное. Законы механики манифестируют себя в бегущем паровозе, а законы электричества — в настольной лампе, горящей на вашем столе.

Гораздо сложнее обстоит дело с истинами в социальных и гуманитарных дисциплинах. Здесь теория имеет дело с суперсложным материалом, со столкновением человеческих воль, со свободой, со статистическими законами, при которых множество разнообразных факторов сплетаются в равнодействующую. Одной из могучих социальных теорий, претендовавших на истину в познании исторического процесса, был марксизм. Это фактически, единственная крупная концепция радикального преобразования общества, которая попыталась пройти проверку практикой. В. И. Ленин и его соратники взялись за беспрецедентный социальный эксперимент, который предназначался для утверждения истинности марксистской теории. Но опыт показал в первую очередь верность выражения «Гладко было на бумаге, да забыли про овраги». Практика выявила как крупные изъяны самой марксистской теории, пожелавшей быстро отменить рынок и частное владение собственностью, так и неизбежность сильнейших искажений теоретического знания, которым оно подверглось на пути к воплощению. Фактически воплощалась в жизнь огнем и мечом совсем не теория Карла Маркса (то-то он ужаснулся бы!), а интерпретации его последователей — Ленина, Сталина — каждый из которых стремился реализовать собственное понимание, отстаивал собственные интересы, высоко поднимая при этом знамя марксистской истины.

Трагедия российской истории, которая на новом витке развития повторился в новом варианте (снова был сломан уклад жизни целого народа) демонстрирует так«же, что в обществознании нет истин, позволяющих полностью переделывать существующий общественный строй. Истины истории куда более относительны, чем истины природы. Теоретические модели общественной жизни носят более кратковременный характер, так как само общество меняется очень быстро. Теоретик как внимательный доктор должен чутко прислушиваться к организму своего пациента-общества, к тому состоянию, которое есть на сегодняшний день, и прописывать ему мягкие профилактические средства, а не самоубийство с целью полностью переменить себя. А у нас часто «социальные доктора», увлеченные высокой теорией, рекомендуют стране «лекарства», которые Европа принимала три столетия назад, и от которых теперь можно только скоропостижно умереть.

Надо сказать, что другие последователи Карла Маркса, германские социал-демократы, такие как Эдуард Бернштейн и Карл Каутский еще в начале века поняли, что истина и практика в общественной жизни соотносятся совсем иначе, чем в естествознании. Дело науки — мелкими шажками идти рядом с естественным историческим процессом и вносить в него маленькие гуманистические корректировки, исследуя конкретные проблемы общественной жизни, помогать людям жить по-человечески. Не замахиваться на весь ход истории, а вести ежедневную кропотливую работу по усовершенствованию общественных отношений. Тогда «маленькие истины» социологии, психологии, политологии не только постоянно проверяются реальным ходом событий, но и формируют у людей новое сознание, новые навыки, новый стиль жизни. Это не значит, конечно, что «философию истории» нужно запереть в ящик стола и под страхом смерти не выпускать оттуда. Нет, пусть существует. Человек должен размышлять о судьбах своего рода, иначе он не человек. Просто не надо эти размышления немедленно проверять на практике, переворачивая ради этого судьбы миллионов людей. Пусть философия остается философией — версией мироздания, которая формирует цели и ценности, но не стремится уподобиться ни топору, ни винтовке, ни компьютеру.

ИСТИНА И ТОЧКА ЗРЕНИЯ

Все те же гуманитарные науки сталкиваются с серьезнейшей проблемой, разрешить которую совсем не легко. Дело в том, что множество социальных групп, из которых состоит общество, имеют различные интересы, и каждая видит мир — а значит и социальную истину — со своей точки зрения. В просторечии обычно говорят о «жизненной правде» каждого человека, потому что среднестатистический «обыватель» (нормальный человек, не теоретик) смотрит на мир через призму целей и ценностей, он не ищет «чистой истины». Эго накладывает отпечаток и на теорию. Как ни избегают современные социологи оценочных характеристик типа «это хорошо», а это — «плохо», они не могут избежать их до конца. Эту особенность социального знания вы легко проверите на собственном опыте. Вот идет процесс крупных изменений в экономике нашей страны, в укладе жизни, в отношениях между социальными слоями. Он может быть выражен в количественных данных: сколько предприятий закрылось, сколько фермерских хозяйств возникло, сколько банков обанкротилось, а сколько, наоборот, расцвело. Хорошо или плохо то, что происходит? Это волнует каждого из нас, потому что от того, в какую сторону идет социальное движение, зависит то, что с нами всеми будет дальше: через год, два, три. На идущие процессы разные люди реагируют по-разному. Мальчик, у которого папа — крупный банкир, наверняка, скажет: «Как все хорошо! Мы «Мерседес» купили, а отдыхать поедем на Багамские острова». И вправду, здорово! А другой мальчик, у которого папа-инженер — безработный и мама-учитель получает гроши, наверное, не будет в восторге. Его социальная правда — это его нищета, невозможность купить новые ботинки. Каждый смотрит со своей точки зрения, из своей жизни. Не только «простые смертные», но и высоколобые теоретики трактуют наличное положение вещей совсем по-разному. Одни говорят: идет распад общества. А другие возражают: ну и пусть до конца распадется, так для прогресса лучше. Каждый из вас может найти свою точку зрения на эти вопросы.

Лично на мой взгляд, прогресс общества — не такая священная вещь, чтобы ради нее игнорировалась точки зрения абсолютного большинства общества. Прогресс — это лишь название для определенного безличного процесса, а люди конкретны и хотят жить. Социальная истина очень похожа на социальную справедливость, может быть, это вообще две стороны одной медали. Поэтому социальная истина должна так или иначе включать в себя и учитывать все существующие точки зрения. И если теоретики, связанные со структурами власти, поймут сами и объяснят правителям, что должны быть учтены все точки зрения, быть может, удастся избежать ситуации, в которой безработные папы идут убивать папу-банкира. Социальная истина не может быть истиной узкого круга, она есть синтез интересов и взглядов всех.

Иллюзии и реальность.

КРИВОЕ СТЕКЛО

Вопрос об истине, который ставится философами и учеными, важен потому, что объективное знание помогает людям верно ориентироваться, представлять свое место в действительности, свои возможности и ограничения. Однако на уровне обыденной жизни мы редко говорим: «Я хочу знать истину!», это звучит довольно высокопарно, вроде фразы из спектакля про подвижников науки. Повседневная речь строится иначе: «Я хочу знать, что происходит на самом деле», «Что же там реально-то делается?», «У тебя голова полна фантазий и иллюзий», «Он нереалистически смотрит на вещи». Слова «реальность», и «иллюзии» чаще встречаются в обычном языке, чем термины вроде «субъекта» и «объекта».

Люди желают видеть вещи реалистически, то есть без пелены собственного воображения. Они стремятся выйти к реальности, которая не зависит от них, и понять, как же с этой реальностью управляться, чтобы быть живым и здоровым, а, может быть, и счастливым. Есть даже такая маленькая молитва, равно относящаяся к верующим и неверующим: «Господи, помоги мне претерпеть то, что я не могу изменить. Господи, помоги мне найти силы изменить то, что я могу изменить. И, наконец, о Господи, помоги мне отличить первое от второго!» Вопрос об отличении первого от второго — это и есть вопрос о реальности и иллюзиях, вопрос о том, что мы можем НА САМОМ ДЕЛЕ.

Но что такое «реальность» и «иллюзии»? И что значит «на самом деле»? Попробуем определиться. Можно сказать, что реальность, это тот объективный мир, который не зависит от нашей субъективности. Дерево —

есть. Гора — есть. И море есть, даже если я сто раз скажу себе, что его нет. Они объективны, они — реальность. А вот сознание моего друга Васи,— это субъективная реальность. Ведь его сознание, так же как и мое, это субъективный мир! Но сознание друга Васи не зависит от моего сознания напрямую. Вася может много чего подумать и придумать, со мной не посоветовавшись. Видимо, оно тоже — реальность. Только для Васи - субъ-

ективиая, его собственная, внутренняя, а для меня вроде как объективная, ибо от меня не зависит. Итак, будем считать стопроцентной реальностью все, что от нас не зависит, включая сознания других людей. Мы не станем сейчас вникать в сложный вопрос, как формируется эта реальность, включающая в себя взаимодействие наших сознаний, упростим ситуацию и остановимся на том, что есть «я» и есть все то, что обладает независимостью от «я», самостоятельностью и сопротивлением.

В этом случае объективным (или, если хотите, истинным) образом реального мира будет максимально точное воспроизведение в сознании явлений «как они есть» со всей их независимостью и многосторонностью. А иллюзией окажется такой образ, который искажает объективную картину, подменяет объективное — субъективным, вроде кривого стекла. Посмотрите через такое стекло на улицу: дома покажутся вам согнутыми пополам, горизонт — зигзагообразным, люди — уродцами. И если вы выйдете на улицу, руководствуясь такой картиной, я думаю, вы не поймете, как вам нужно поступать «на самом деле», потому что все ориентиры оказались сбиты. Иллюзия лишь тогда обнаруживает себя как иллюзия, когда она мешает деятельности, практическим отношениям, затрудняет и затемняет труд, познание и общение. В противном случае она просто не будет обнаружена и, вполне возможно, может долго считаться совершенно верной картиной реальности.

Вообще-то наша жизнь полна иллюзий. Больших и маленьких, приятных и неприятных, преодолимых и непреодолимых. Этого не надо бояться, но с этим надо считаться и стремиться понять, как избавиться от тех иллюзорных форм, которые явно приносят нам беды, огорчения и промахи. Давайте посмотрим в этой небольшой главке, какие бывают иллюзии, познакомимся сними. Для этого воспользуемся классификацией иллюзий, составленной еще в XVII веке английским философом Фрэнсисом Бэконом. Он называл их «идолами» или «призраками», выделяя «идолы рода», «идолы пещеры», «идолы площади» и «идолы театра». Мы не будем идти вслед букве бэконовского текста, поскольку три века кое-что внесли в понимание иллюзий со времен Бэкона, а просто свободно порассуждаем, дополняя Бэконовский анализ новыми данными.

ИДОЛЫ РОДА

«Идолы рода» — это те свойства человеческой субъективности, которые присущи всем людям без исключения и не могут быть устранены. По сути дела — это характеристики нашего способа мировосприятия, выражающие нашу ограниченность и конечность, чувствительность к внешним воздействиям, наличие у нас собственных потребностей. Первым долгом среди них надо назвать «объективные иллюзии», которых не минует ни один человек.

Индийские мыслители, сторонники веданты (веданта — это учение, восходящее к старинным индийским священным гимнам — Ведам) полагают, что в своей объективности и истинности мир един, в нем нет отдельных предметов и существ, противостоящих друг другу и вступающих в борьбу за доминирование. Раздельность вещей — наша иллюзия. Наши глаза — не орган зрения, а орган разделения, наши чувства создают обманчивую отдельность человеческого «я» от всего остального, из чего и следуют такие беды, как привязанность к собственной уникальной жизни, страдания, чувство потери близких и прочие неприятности. Но «иллюзию раздельности» не так легко устранить, потому что она тоже объективна. Индусы называют ее «майя» — поверхностный слой бытия, производный, ненастоящий, вуалирующий внутреннее духовное единство всего существующего. Обычный человек вынужден жить в иллюзии, и только монах, аскет, йогин достигают истинной реальности, разумеется, ценою утраты «я».

Мы можем не вполне соглашаться с ведантистами и не присоединяться к их концепции духовного абсолюта — Брахмана, однако, следует отметить, что местнические страсти, служащие запальником для всех войн — это действительно проявление иллюзии отдельности, возможности ни от кого не зависеть и выжить в одиночку. Видение человеком себя как полностью противостоящего другим, восприятие мира как неизбежной конфронтации — не просто обман чувств, а весьма опасная стратегия поведения. Она возникает там, где отдельность неправомерно преувеличивается, раздувается непропорционально своему реальному месту в отношениях.

Кроме иллюзии, связанных с индуистской «майей», возможно найти и другие «объективные иллюзии». Одну из них вы можете каждый день наблюдать из окна. Это иллюзия, будто солнце обращается вокруг земли, а не наоборот. Что поделаешь, так видно! На этом эмпирическом «видно» была построена геоцентрическая картина космоса, которая господствовала в естествознании вплоть до Николая Коперника. Еще одну «объективную иллюзию» описал в своем труде «Капитал» Карл Маркс. Это иллюзия товарного фетишизма. На ранних и средних стадиях развития буржуазного строя, когда активно складываются в обществе анонимные денежные отношения, людям начинает казаться, что вещи господствуют над ними, что не человек, а обезличенная сила денег и товаров сама по себе устанавливает, кому выплыть в волнах рынка, а кому погибнуть. Социальные связи объективно оказываются скрыты за занавесом вещных связей, истинные актеры социально-исторической драмы остаются за кадром.

Второй вид «идолов рода» — это тоже наши чувства, но взятые в другом ракурсе. Здесь «обман чувств» проще и легче проверяется как своим опытом, так и опытом других людей. Например, палка, которая опущена в воду, кажется сломанной. Или чувство жжения — оно может быть вызвано как горячей, так и очень холодной, ледяной водой. Впечатление «искр в глазах» может создавать и что-нибудь ослепительно яркое, и механический удар в глаз. Чувства содержат возможность многих неадекватностей, неправильностей восприятия.

Третий «идол рода» носит сложное трехсоставное название «антропосоциоморфизм». . «Антропос» по-гречески — человек, «социетас» по латыни - общество, «морфизм» — от греческого «морфо» — форма. Речь идет о том, что человек воспринимает все на свете по аналогии с самим собой (антропоморфно) и с жизнью общества (социоморфно). С чем бы ни сталкивалось человечество на своем историческом пути, люди всегда объясняли окружающий мир, исходя из наиболее знакомого им эталона — из самих себя. Именно поэтому все древние мифологии живописуют природу как сферу вполне человеческих страстей, целей, желаний. Природные стихии воплощены для мифологического сознания в человеческом или получеловеческом облике богов: бог грозы — Зевс, богиня земли — Гея. Афродита, Посейдон, Арес, Аполлон — все это антропоморфные образы природных и общественных стихий. Греческие боги ссорятся и мирятся, как люди, они также ревнивы и спесивы, также могут проявлять великодушие или гнев.

Однако антропоморфизм нашего сознания проявляется не только в области древних мифологий. Сам наш язык насквозь пронизан человеческим началом, потому так трудно создавать понятия для выражения «мира самого по себе». Приведу пример. Мы говорим «солнце встало», как будто оно ложилось отдыхать и только что проснулось. Говорим «время идет», словно время — это человек, топающий по дороге. Восклицаем: «Вот и ветер подул!», и сразу представляется огромная физиономия, раздувающая щеки. Естественные науки полны таких выражений, ибо их невозможно избежать. Сами собой напрашивающиеся аналогии с человеком и человеческим могут вызывать значительные затруднения при исследовании объективного мира, они — особая призма, сквозь которую видится все остальное. Но, с другой стороны, в этих «иллюзиях», видимо, есть и определенная польза. Как мы могли бы понять то, что не имеет к нам ровным счетом никакого отношения? Антропоморфность служит своеобразным посредником между нами и «миром как он есть», она облекает вне-человеческое в земные формы, доступные восприятию исследователя.

Еще один вид «иллюзий», мягко вписанных в человеческую жизнь и даже играющий в ней весьма важную роль, это ценностное восприятие реальности. Понятие ценности предполагает субъекта, для которого нечто в мире выступает как значимое и ценное. Природа сама по себе может стихийно выращивать фрукты и овощи, но значимостью они начинают обладать лишь тогда, когда есть существа, которые питаются ими. Трава — это просто трава, явление природы, а вот когда появилась корова, то трава уже не просто «есть», она «значит», от нее зависит коровья жизнь. Человеческие ценности — это прочувствованные и осмысленные человеком значимости. Мы уже говорили немного о том, что они бывают очень разными и нередко приобретают самодовлеющее значение, становясь как бы «высшей реальностью». Собственно, весь человеческий мир пронизан ценностными отношениями сверху донизу, просто то, что является ценностями для одних людей, не всегда бывает таковыми для других. «Ценности других», которые мы не разделяем, часто представляются нам иллюзиями, в то время как свои собственные ценности мы считаем жизненно важными. Например, для одного главная ценность — материальное богатство, и он смотрит с презрением на человека, посвящающего дни и ночи чисто духовной и не связанной с обогащением деятельности. Другой, напротив, полагает, что сами по себе деньги радости не дают, что эта ценность — иллюзорная, и посвящает себя бескорыстному познанию или творчеству. Различие субъектов определяет различие ценностей, отсюда принципиальная необъективность ценностей реальности. В просторах космоса человеческих ценностей нет, и нет их объективного эталона. Хотя все религии мира считают, что такой эталон существует, просто он видим лишь духовными очами. Как бы то ни было, достоверно нам известно лишь одно: общечеловеческие ценностные эталоны вырабатывают сами люди, потому такие эталоны не объективны объективностью камней, планет и звезд, а ИНТЕРСУБЪЕКТИВНЫ — рождены и существуют только в общении.

Наконец, в XX веке психоаналитическая школа показала наличие еще одного вида «объективных иллюзий», которые раньше считались единственно верным взглядом на мир. Работы 3. Фрейда раскрыли, что представление человека о себе как о сугубо рациональном существе — не более, чем иллюзия. Фрейд и его последователи выявили тот факт, что человек часто действует под влиянием бессознательных импульсов, о влиянии которых он сам и не догадывается. Скрытые влечения, незаметно усвоенные установки на определенное поведение, загнанные в подсознание страхи нередко определяют наши поступки, но человек все рационализирует и находит объяснение (конечно, неверное) для самого странного своего поведения. Он находится под влиянием иллюзии о себе как о полностью сознательном существе. Впрочем, во многих случаях, кроме откровенно болезненных и патологических, эта иллюзия тоже нужна человеку, поскольку иначе он не смог бы целенаправленно контролировать самого себя, стремиться к ясности и определенности. Человек может быть сознательным, несмотря на наличие в его внутреннем мире бессознательных пластов, какой бы иллюзорной ни была наша рациональность, она помогает нам делать мир более разумным.

ИДОЛЫ ПЕЩЕРЫ

«Идолы пещеры» — это иллюзии человека, связанные с его конкретным положением в жизни и обществе.

Человек принадлежит к определенной социальной группе, вернее, ко многим социальным группам, и объективно существующие интересы этих групп определяют его видение мира. Например, ученик выпускного класса Петя Иванов: родители у него работают на заводе, сам он хочет стать врачом, а компания, к которой он принадлежит, увлекается хард-роком. Именно поэтому интерес Пети как члена семьи состоит в том, чтобы завод работал и папа с мамой получали зарплату. Как представитель когорты абитуриентов он хочет, чтобы на приеме в мединститут не надо было давать большие взятки, а можно было бы просто прилично подготовиться. И, наконец, Петя даст в ухо всякому, кто посмеет ему чересчур экспансивно доказывать, что хард-рок— дребедень и к музыке отношения не имеет. Петины конкретные интересы налицо. Среди всех интересов особенно значимыми выступают те, которые связаны с заработком на жизнь, с возможностью, во-первых, прокормиться, и, во-вторых, получить определенное общественное положение, которое вызывает уважение окружающих, то, что называют престижем. Эти свои интересы социальные и профессиональные группы отстаивают особенно последовательно и страстно. Раньше говорили о классовых интересах (интересы рабочих, крестьян, буржуазии), но теперь, когда общество значительно усложнилось, термин XVII века «классы» почти не применяется. Так вот, объективно существующие групповые интересы, вполне нормальные и закономерные, способны порождать иллюзии. Выражением этих иллюзий является всякая идеология, в которой безраздельно доминирует интерес одной из групп, загримированный под интересы всего общества. Правящие социальные группы нанимают целую армию идеологов: ученых-обществоведов, журналистов, писателей, которые пишут статьи и книжки, выступают по радио и телевидению, доказывая всем, что только те, кто нынче стоит у власти, способны осчастливить свою страну и свой народ. Вырабатывается совокупность идеалов-лозунгов. Например, «главное благо — частная собственность!» Или «дело дня — мировая революция!» Идеологии вырастают в целые системы, сложные и разветвленные. Но главным их минусом является иллюзия и обман, ибо на самом деле они совсем не направлены на процветание всех.

Это, конечно не значит, что у общества нет реальных единых целей, идеалов, общих ценностных ориентиров. Просто грань между «общими идеалами и идеологическими хитростями» очень зыбкая. Сами представители правящих групп нередко свято верят в то, что желают своим соотечественникам исключительно блага, а всякий кто возражает им — враг и разрушитель.

То есть, иллюзия охватывает не только тех, для кого она предназначена (нас с вами), но и тех, кто ее создает. Бывают, конечно, и циничные лгуны, которые прекрасно знают, что воюют только за свою власть и карман, но тогда надо говорить уже не об иллюзиях.

Второй вид «идолов пещеры» — это иллюзии, порожденные уже не социально-классовым положением, а всей индивидуальной личной судьбой. Они возникают тогда, когда человек абсолютизирует свой личный опыт и не пытается стать на точку зрения других людей. Например, некто испытал в жизни трудности и в результате выработал пессимистическую иллюзию: «Все на свете плохо. Счастливых людей нет и не может быть. Тот, кто говорит, что он счастлив, просто зря хвастает, скрывает свои беды от других». Или такой вариант: человеку удалось добиться успеха хитростью. Теперь он пребывает в иллюзии, что мир наполнен лжецами и обманщиками, и самое главное — обхитрить наиболее хитрых. Тот, кто разделяет подобную иллюзию, будет упорствовать в своей позиции, даже если увидит кристально честного человека. Он и у него попытается найти ложь, а не найдет — придумает сам, ибо его иллюзия ему удобна и позволяет действовать привычным способом. Личные иллюзии бывают не только «черные», но и «розовые»: считать, что все люди — добрые — точно такое же субъективное искажение действительности, как и считать, что все они злые.

«Идолами пещеры» могут быть названы и содержательные искажения действительности, проистекающие из профессиональной деятельности. Кто не знает школьных учительниц, которые неутомимо учат всех вокруг себя: мужей, детей, собственных родителей, продавцов в магазинах, гостей в компании и даже кошку Мурку, которая гуляет во дворе. Или психологи, которые со всеми знакомыми совершенно невольно начинают «играть в психиатрию». Или привычные начальники, начинающие командовать, куда ни попадут, хотя их могут окружать люди, у которых нет никаких причин подчиняться. Во всех этих случаях срабатывает привычка, и вместо объективной картины действительности возникает иллюзия и соответственно неправильное поведение.

Следующий очень важный и распространенный вид иллюзий — иллюзии, свойственные личным взаимоотношениям. Люди часто вообще не задумываются о том, что образ их друга или любимого человека — это совсем не сам человек. Мы глядим на наших близких из своей субъективной «пещеры» и видим в них только то, что видно из нее, остальное может остаться незамеченным, не попавшим в поле зрения. Муж может прожить с женой целую жизнь, видеть ее как человека, который варит борщ и вовремя подает ему тапочки, и не знать, что на работе его жена — прекрасный сотрудник, квалифицированный и уважаемый работник, проявляющий совсем другие качества, чем в собственной квартире. В теперь уже довольно старом фильме «Любить человека» был такой эпизод: муж представлял себе свою жену как существо печальное, задумчивое, сдержанное и вдруг однажды она включила музыку и начала весело плясать. Он был потрясен и обескуражен. Он почувствовал себя оскорбленным и обманутым, как будто понял, что женился не на той. Жена заметила это, погрустнела, выключила музыку и приняла свою обычную роль томной затворницы. На мой взгляд, эта сцена выражает иллюзии мужа, происходящие из его эгоизма: он хочет, чтобы жена была такой, как он ее себе представляет, а не такой, какова она на самом деле.

Подобные вещи мы видим вокруг себя каждый день. Мы нередко смотрим на других людей через призму своих желаний, амбиций, обид и потому видим не самого человека, а лишь то, что выстроилось в нашей собственной голове. Много ссор возникает на почве такого непонимания, желания переделать другого на свой лад. Но другой — не предмет и не игрушка, он — такой же субъект, обладающий волей и сознанием и не зависящий от того, что нам заблагорассудилось насочинять о нем.

К этому же разряду иллюзий относится и то, что психологи именуют «приписыванием мотивов». Мотив — это — в противоположность внешней причине смысловое внутреннее основание для совершения поступка. Например, когда девочка режет лук и плачет, у слез есть внешняя причина. А когда она плачет, потому что тоскует от одиночества —у ее слез есть мотив, смысловое основание. Так вот, мотивы других людей не даны нам непосредственно, мы же не можем заглянуть к ним в сознание! Именно поэтому начинается фантазирование на тему, почему человек поступает так, а не иначе. Кто-то кажется нам гордецом, и мы считаем, что его замкнутость происходит из высокомерия, а он, на самом деле, может просто стесняться. Или, напротив, мы полагаем, что наш знакомый — скромнее скромного, а он в душе всех презирает и считает, что просто нечего себя показывать перед столь недостойной публикой. Чужая душа, как известно, — потемки, и это дает нам возможность создавать бесчисленные иллюзии, из которых есть два тесно связанных выхода. Один: практическое взаимодействие, где в общем деле, в работе проявляются качества личности. И второй: диалог — открытый разговор, где каждый может высказать себя, пояснить, что же на самом деле у него на душе (разумеется, если наш собеседник захочет сделать это).

ИДОЛЫ ПЛОЩАДИ

Идолами площади Ф. Бэкон назвал иллюзии, возникающие в речевом общении, существующие благодаря особенностям человеческого языка и понятийного мышления. Люди, подчеркивал Бэкон, ведут бесчисленные споры о словах. Надо подчеркнуть, что при этом часто страдает суть дела. Слова вместо помощников, вместо символов, указывающих на вещи, сами становятся предметом обсуждения, вытесняя то, о чем поначалу начинался разговор. Представьте ситуацию: мальчишки-футболисты, играя во дворе, разбили школьное окно, виновник найден, но директор с завучем вместо содержательного разговора о происшествии начинают бесконечный спор о том, окно «разбито» или «расколочено»? А, может, оно вообще «высажено начисто»? Или «разбабахано»? Или «разнесено вдрызг»? И спорят они много часов, не обращаясь к сути дела, перенося продолжение разговора с одного дня на другой и из недели в неделю. Смешно? Но ведь именно это нередко происходит в науке, когда дискуссии о понятиях выходят на первый план. Эти споры близки и юридическим дисциплинам, но там они куда более содержательны, потому что если в законе написано, что за «расколочено» берут, к примеру, штраф, а за «разбабахано» — сажают на три дня в кутузку, то для виновника это не безразлично. Факт тот, что слова способны создавать самостоятельный иллюзорный мир, который может вытеснять реальные отношения и властно отвлекать внимание на себя.

В теории слова порой прямо принимаются за вещи. Ученые-социологи долгое время использовали термины «преступность», «семья», «религия», и другие, так, как будто это предметы, аналогичные стулу, столу, дивану, то есть имеющие четкие контуры, фиксированное содержание, неизменный смысл. Обращение со словами как с твердыми предметами привело к тому, что многие реальные процессы стали от таких социологов ускользать. Потому что явление «преступность» не идентично слову и не выступает «твердым предметом». Его смысл текуч, сегодня — один, а завтра — другой. Вчера торговать на улице считалось преступлением, а сегодня — это обычное занятие. Вчера никто не знал, что возможна махинации с подтасовкой компьютерной информации, а сегодня — это вид преступления. Слова не должны окостеневать в своих вчерашних и позавчерашних смыслах, иначе исследователь будет жить среди фантомов, не соответствующих ничему в реальной жизни.

Слова могут играть весьма негативную психологическую роль, если мы упорно называем действие тем именем, которое характерно для существительных. Можно сказать «я боюсь», а можно: «меня охватывает страх». Прислушайтесь к разнице. В первом случае вы сами выступаете субъектом действия: вы здесь и сейчас боитесь, но через минуту можете перестать бояться. То есть это процесс, он открыт для изменения и завершения. Перестану бояться — начну смеяться. Иное дело, когда есть какой-то «страх», внешняя неконтролируемая сила, и он к тому же вас «охватывает». О, безнадежность! Выхода нет! Он будет держать вас в объятиях до скончания веков. Иллюзия, но такая вредная! Поэтому психологи подчеркивают, что те, кто страдает плохим настроением, раздражается, невротически реагирует на события и других людей, должны поменьше называть свои действия и состояния именами существительными. Пусть глаголы остаются глаголами со всей присущей им незавершенностью и свободой поступить так или иначе.

Те же психологи утверждают, что непонимание между людьми и неправомерные иллюзии возникают за счет абстрактных выражений с неопределенным смыслом, которые можно назвать «номинализациями» от

латинского «номина» — имя). Мама каждый раз говорит о сыне: «Он ужасно злит меня», но смысл сказанного остается неясным, и можно придумать здесь все, что угодно оттого, что сын маму дразнит до того, что он все время оказывается невинной жертвой маминой раздражительности.

Слова — это особый инструментарий, и они существуют для того, чтобы помогать нам познавать все виды реальности, а не для того, чтобы ссылать нас в край непроходимых иллюзий.

ИДОЛЫ ТЕАТРА

Последняя разновидность иллюзий — «идолы театра» выражают по Бэкону нашу приверженность к авторитетам, системам и доктринам, которые мы воспринимаем некритически и делаем для себя единственной истиной и единственной опорой. Мир перестает представать для нас в своей объективности и разнообразии, и видится исключительно через бойницу однажды избранного и окостеневшего воззрения.

Слепая вера в авторитеты — научные, религиозные, политические — резко сужает человеческий кругозор. Только один избранный ракурс дает искаженный, изуродованный образ действительности. Так фанатики какой-либо веры не видят достижений науки, они глухи к голосу светской морали, к естественным нуждам человека. Их стезя — отрицание всего инакомыслящего и инаковерующего, потому они отвергают все иные взгляды на Бога, кроме своего собственного, упиваясь иллюзией своего прикосновения к истине.

Однако догматик-ученый, некогда затвердивший классические формулы и аксиомы естествознания, тоже находится в плену иллюзии, будто его знания — это венец постижения реальности. И он, конечно, не примет новых парадоксальных представлений, в соответствии с которыми обнаруживается близость современных физических открытий и древних мистических учений.

Политический деятель, страстно преданный своему вождю и его идеологии, не многим отличается от двух названных фигур. Он тоже обуян иллюзорными картинами реальности, но его иллюзии еще более опасны, так как он уверен, что имеет право от имени высшего авторитета распоряжаться судьбами других людей, оставлять их жить или предавать смерти. На самом деле он - пешка, не способная на свой собственный объективный и честный взгляд. «Идолы театра» поражают также тех, кто не может избавиться в жизни и общении от когда-то принятых на себя ролей-масок, пытается сохранить неизменным свое однажды сформированное «я». Вот женщина, которая в пятьдесят лет ведет себя так, как будто ей шестнадцать: также одевается и подкрашивается, убаюканная иллюзией своей неизменности. А вот ветеран войны, который носит мундир и старые офицерские сапоги, хотя война давно кончилась. В своем сознании он — «вечный офицер», хотя на самом деле — учитель или бухгалтер. Старый партийный руководитель продолжает воспроизводить идейные стереотипы минувших лет, хотя все кругом переменилось, декорации сняты со сцены, а «партнеры по спектаклю» унесены потоком времени. Питая подобные иллюзии в отношении самих себя, люди могут питать их и в отношении других, полагая, что можно десятками лет сохранять совершенно неизменной старую дружбу или старую ненависть, пронести через годы первую любовь такой, как будто она вспыхнула только вчера. Но все меняется, и разоблачение подобных иллюзий бывает крайне болезненным, разрушает самого человека, отождествившего себя и мир с образами давно минувших лет.

Мы завершаем разговор о реальности и иллюзиях. Мне хотелось донести до вас, мои читатели, ту мысль, что истинная реальность может быть увидена нами только тогда, когда мы сознательно стремимся быть объективными, видеть мир всесторонне и конкретно, во всех его хитросплетениях и изменениях. Не надо бояться истины, не надо бояться реальности, даже если она не отвечает нашим заветным желаниям, всегда лучше знать правду, потому что именно тогда мы сами можем решать, как нам ужиться с этой правдой. Мы — субъекты и выбор — за нами.

Дополнительная литература:

1. Дильтей В. Сущность философии М. 2001.

2. Ильенков Э.В. Идеальное и идеал; Что же такое личность? //Ильенков Э.В. Философия и культура М. 1991.

3. Микешина Л.А. Философия познания М.2002.

4. Ойзерман Т. И. Философия как история философии. СПб. 1999г

5. Фромм Э. Из плена иллюзий // Фромм Э. Душа человека М.1992.

6. Хант Г. О природе сознания М. 2004.

7. Ясперс К. Всемирная история философии. Введение СП-б 2000.

Творческие задания:

1. Подготовьте доклад на тему «Почему философия – не наука ( как физика!)».

2. Напишите философское письмо какому-нибудь мыслителю прошлого.

3. Проведите устный диалог на тему «Что такое сознание?»

4. Аргументируйте вашу позицию относительно возможности или невозможности познать истину.

5. Напишите короткое эссе на тему « Человеческие иллюзии».