3. Карнавализация и другие идеи Михаила Бахтина

Михаил Бахтин (1895 — 1975) многими признается сегодня одним из наиболее крупных мыслителей — гуманитариев бывшего СССР. Жизнь не принесла ему признания, он умирает в доме для престарелых. Парадоксально, что и сегодня Михаил Бахтин входит в контекст семиотики с работами, по которым не достигнуто принципиального согласия. Часть исследователей считает их принадлежащими его перу, :$отя и выпущенными под именами его учеников ¹. другие отрицают Э^о². Среди основных идей Михаила Бахтина отметим следующие:

— карнавализация в контексте исследования праздничной культуры;

— диалогический характер культуры;

— социальный характер высказывания и слова;

— приравнивание идеологического знаковому.

Г.С.Морсон и К.Эмерсон добавляют в этот список и "прозаику", термин, построенный по аналогии с поэтикой: "Фундаментальной Ошибкой формалистского и нарратологического подходов к роману ^рляется, вообще говоря, то, что они разрабатывают "Поэтику прозы" (название книги Тодорова), между тем как нужна прозаика прозы. Кратко говоря, все методы, которыми анализируется проза, почерпнуты вз поэтики, и они не могут раскрыть "прозаизм" прозы и "романность" романа. При таком подходе проза неизбежно рассматривается как несовершенная поэзия и уступает соображениям нелитературного «Ьрядка"³.

"Социальный характер высказывания и слова" и "Приравнивание реологического знаковому" представлены в книге В.Волошинова. Валентин Волошинов (а по некоторым данным Михаил Бахтин) пишет: *®се идеологическое обладает значением: оно представляет, изображает, Цмещдет нечто вне его находящееся, т.е. является знаком. Где нет * — там нет и идеологии. Физическое тело, так сказать, равно

самому, — оно ничего не означает, всецело совпадая со своей

¹.Иванов Вяч.Вс. Значение идей м.М.Бахтина о знаке, высказывании и диалоге для современной семиотики // Труды по знаковым системам. Вып IV. Тарту, 1973.

²Эмерсон К. Против закономерности: Соловьев, Шестов, поздний Толстой, ранний Бахтин // ^Ьахтинология. Сп6„ 1995.

³Морсон Т.С., Эмерсон К. Прозаика // Бахтинология. Спб., 1995, с 292.

236

природной единичной данностью. Здесь не приходится говорить об идеологии" ¹. Постулируя наряду с миром природы и миром техники мир знаков, он пишет: "Область идеологии совпадает с областью знаков. Между ними можно поставить знак равенства. Где знак — там и идеология. Всему идеологическому принадлежит знаковое значение" (с. 14). При этом Михаил Бахтин (В.Волошинов) сразу же объективизирует эту ситуацию, стараясь не оставлять его в области чисто идеального, субъективного. "Всякий идеологический знак является не только отражением, тенью действительности, но и материальной частью этой действительности. Всякое знаковое идеологическое явление дано в каком —либо материале: в звуке, в физической массе, в цвете, в телесном движении и т.п. В этом отношении действительность знака вполне объективна и поддается единому монистическому объективному методу изучения. Знак — явление внешнего мира. И он сам, и все производимые им эффекты, т.е. те реакции, те действия и те новые знаки, которые он порождает в окружающей социальной среде, протекают во внешнем опыте" (с. 15). Все эти принципы очень важны для политической рекламы, поскольку предлагает инструментарий, направленный на объективизацию всех процессов, которые происходят в политической коммуникации. Он даже понимание переводит в более объективный, знаковый характер: "знаку противостоит знак, и ... само сознание может реализовать себя и стать действительным фактом лишь в материале знакового воплощения. Ведь понимание знака есть отнесение данного понимаемого знака к другим, уже знакомым знакам; иными словами, понимание отвечаем на знак — знаками же. И эта цепь идеологического творчества и понимания, идущая от знака к знаку и к новому знаку — едина и непрерывна: от одного знакового и, следовательно, материального звена мы непрерывно переходим к другому, знаковому же звену. И нигде нет разрыва, нигде цепь не погружается в нематериальное и невоплощенное в знаке внутреннее бытие" (с. 16).

Отсюда Волошинов — Бахтин переходит к социальной составляющей: "Необходимо, чтобы два индивида были социально организованы, — составляли коллектив: лишь тогда между ними может образоваться знаковая среда. Индивидуальное сознание не только не может здесь ничего объяснить, но, наоборот, оно само нуждается в объяснении из социальной идеологической среды" (с. 17). Таким образом, перед нами выстраивается достаточно четкая цепочка. Если идти в обратном направлении, то социальная среда порождает знаковый материал, знак всегда переходит только в иной знак, получается, что нет внезнакового обрыва этой цепочки, ибо объяснение и понимание могут реализовыватьсЯ только за счет знаков. То есть и политическая коммуникация,

¹ Волошинов В.Н. Марксизм и философия языка. М., 1993 (первое изд. 1929), с.13. 237

 

политическая реклама замкнуты снова в знак. Отсюда следует, что при ядаяировании кампаний, поиске целей нам надо искать только знаковые пели, только к ним может стремиться человек в рамках любой "коммуникации. Следовательно, его интересует удовлетворение в рамках символического, знакового пространства. Например, разбирая рекламный клакат Шанель № 5, где изображено лицо Катрин Денев и флакон с , Джудит Уиллиамсон пишет, что то, что обозначает для нас Катрин в мире фильмов и журналов, Шанель № 5 старается обозначить в (ф потребительских товаров. Это — красота и очарование. Лицо ирисы и флакон физически не имеют ничего общего. Тем самым * вклама занята переводом между двумя системами знаков, и, следовательно, ' яредставляет собой обширную метасистему, где ценности из разных '• Епектов нашей жизни делаются взаимозаменяемыми"'. Поиск целей, '• & которые реально направлено внимание избирателей, весьма трудная > вдача, и семиотические идеи Михаила Бахтина могут нам в этом помочь. _;?^: Внимание к аудитории — другая весьма важная характеристика Ж паблик рилейшнз в целом, и политической рекламы в частности, также ййблучила существенное представление в теории Волошинова — Бахтина. sfefefa оказалась преобразованной в социальный характер высказывания. *р.Волошинов вообще резко выступил против идей Фердинанда де :сюра из —за абстрактности того варианта языка, который стал овным объектом его исследования, из —за того, что явления речи Лбтступили в его теории на задний план, а именно они являются подлинно 1^ёальными и потому не могут быть опущены.

(№ В.Волошинов пишет, что высказывание определяется ближайшей Социальной ситуацией: "Ведь высказывание строится между двумя *Й*циально организованными людьми, и если реального собеседника 1«я\ то он предполагается в лице, так сказать, нормального представителя социальной группы, к которой принадлежит говорящий. Слово !>йентировано на собеседника, ориентировано на то, кто этот ^Ибеседник: человек той же социальной группы или нет, выше или "■иже стоящий (иерархический ранг собеседника), связанный или не *анный с говорящим какими —либо более тесными социальными и (отец, брат, муж и т.д.). Абстрактного собеседника, так сказать, Чвека в себе, не может быть; с ним действительно у нас не было бы Общего языка ни в буквальном, ни в переносном смысле" (с. 93). ^•Волошинов задает тот социальный контекст, в котором происходит мирование тех точек отсчета, которые так важны для политической мы. "Внутренний мир и мышление каждого человека имеет «о стабилизированную социальную аудиторию, в атмосфере которой троятся его внутренние доводы, внутренние мотивы, оценки и пр. Чем ■Жультурнее данный человек, тем более данная аудитория приближается

¹ Williamson J. Decoding advertising. Ideology and meaning in advertising. London etc., 1978, p. 25

238

к нормальной аудитории идеологического творчества, но, во всяком случае, за пределы границ определенного класса и определенной эпохи идеальный собеседник выйти не может" (с. 94).

Общение, с точки зрения Волошинова — Бахтина, формируется принципиально с двух сторон. Следовательно, по сравнению с традиционной точкой зрения, ему удалось резко завысить роль адресата, аудитории, переводя ее из пассивного приемника сообщения в активного создателя его. "Значение ориентации слова на собеседника — чрезвычайно велико. В сущности, слово является двусторонним актом. Оно в равной степени определяется как тем, чье оно, так и тем, для кого оно. Оно является как слово именно продуктом взаимоотношений говорящего со слушающими. Всякое слово выражает "одного" в отношении к "другому". В слове я оформляю себя с точки зрения другого, в конечном счете, себя с точки зрения своего коллектива. Слово — мост, перекинутый между мной и другими. Если одним концом он опирается на меня, то другим концом — на собеседника. Слово — общая территория между говорящим и собеседником" (с. 94). Обратите внимание и на то, что говорящему в системе противостоит не слушающий, как мы привыкли, а именно собеседник, то есть лицо активное и действующее.

В этой же работе возникает проблема диалогизма: "каждый выделимый смысловой элемент высказывания и все высказывания в целом — переводятся нами в иной, активный, отвечающий контекст. Всякое понимание диалогично. Понимание противостоит высказыванию, как реплика противостоит реплике в диалоге. Понимание подыскивает слову говорящего противослово" (с. 113). Эта же идея была продолжена в работе В.Волошинова "Фрейдизм"¹. "Слово — как бы "сценарий" того ближайшего общения, в процессе которого оно родилось, а это общение, в свою очередь, является моментом более широкого общения той социальной группы, к которой говорящий принадлежит. Чтобы понять этот сценарий, необходимо восстановить все те сложные социальные взаимоотношения, идеологическим преломлением которых является данное высказывание" (с. 78 — 79).

Диалог как структурный элемент культуры проанализирован Михаилом Бахтиным в работе "Проблемы поэтики Достоевского" ². "Диалог здесь не преддверие к действию, а само действие. Он и не средство раскрытия, обнаружения как бы уже готового характера человека; нет, здесь человек не только проявляет себя вовне, а впервые становится тем, что он есть, повторяем, — не только для других, но и для себя самого. Быть — значит общаться диалогически. Поэтому диалог, в сущности, не может и не должен кончиться" (с. 434). Одновременно

¹ Волошинов В. Фрейдизм. Первое изд. - 1927; совр. - М, 1993.

² Бахтин М. Проблемы поэтики Достоевского. Первое изд. - 1929; совр. - М., 1972.

239

 

]у|юсаил Бахтин дает модель для представления политической полемики, Политической трибуны, области, которую мы еще недостаточно освоили, реально выступления большинства наших политиков идут в фонологическом режиме. Трудно себе даже представить, что случилось <Jbi при реализации нормального диалога — выступления в откровенно враждебной аудитории. Михаил Бахтин о реплике в диалоге пишет: "ЯШждое слово такой реплики, направленное на предмет, в то же время ЯЛЙряженно реагирует на чужое слово, отвечая ему и предвосхищая

Момент ответа и предвосхищения глубоко проникает внутрь — диалогического слова. Такое слово как бы вбирает, всасывает в себя чужие реплики, напряженно их перерабатывая. Шмантика диалогического слова совершенно особая" (с. 336 — 337). @*М:юда у Бахтина возникает идея новой науки, которую он называет по |$алогии с лингвистикой металингвистикой, которая должна быть

1влена на изучение слова "не в системе языка и не в изъятом из югического общения "тексте", а именно в самой сфере диалогического

яия, то есть в сфере подлинной жизни слова. Слово — не вещь, а вечно подвижная, вечно изменчивая среда диалогического общения. Оно йШсогда не довлеет одному сознанию, одному голосу. Жизнь слова — в Йёреходе из уст в уста, из одного контекста в другой контекст, от одного Социального коллектива к другому, от одного поколения к другому Поколению. При этом слово не забывает своего пути и не может до конца освободиться от власти тех конкретных контекстов, в которые <Шо входило" (с. 345 - 346).

И последний элемент системы Михаила Бахтина — карнавализация. Карнавал был важной частью жизни средневекового человека. Это МлЛа игра, но игра, которая в определенный период времени становилась реальной жизнью. И поскольку это жизнь, в нем не было разделения на Исполнителей и зрителей, все они были равноправными участниками. ""Карнавал не созерцают — в нем живут и живут все, потому что по """' своей он всенароден. Пока карнавал совершается, ни для кого нет

>й жизни, кроме карнавальной. От него некуда уйти, ибо карнавал знает пространственных границ. Во время карнавала можно жить

:о по его законам, то есть по законам карнавальной свободы" ¹..

И здесь мы переходим к более важной характеристике карнавала зрения рассматриваемой в данной книге проблематики: "Особо значение имела отмена во время карнавала всех иерархических 'Шений. На официальных праздниках иерархические различия Подчеркнуто демонстрировались, на них полагалось являться во всех 'алиях своего звания, чина, заслуг и занимать место, соответствующее

 

¹.Бахтин М. Творчество Франсуа Рабле и народная культура средневековья и Ренессанса. - М,; совр. изд. - М., 1990, с.12.

240

своему рангу. Праздник освящал неравенство. В противоположность этому на карнавале все считались равными. Здесь — на карнавальной площади — господствовала особая форма вольного фамильярного контакта между людьми, разделенными в обычной, то есть внекарнавальной, жизни непреодолимыми барьерами сословного, имущественного, служебного, семейного и возрастного положения" (с. 15). Карнавал менял местами шута и короля, и за счет этой смены, когда даже самое святое нарушалось, все, конечно, становились равными. При этом обратите внимание на существенную особенность избирательной кампании, которая на время берет на вооружение многие характерные черты карнавала:

— сильные мира сего "опускаются" до общения с простыми избирателями, моделируя свою демократичность, и этого нет вне карнавала — избирательной кампании, даже в самой демократической стране имеет место не тот интенсив общения;

— кандидаты в депутаты на время кампании "приподнимаются", становятся настоящими "властелинами", включая элементы своей неприкасаемости, они охраняются милицией;

— кандидаты в депутаты нарушают табу на критику первых лиц, то есть — это вариант смены души шута и короля, когда королю полагается получить энное число словесных "оплеух";

— резко усиливается контакт между всеми людьми, особенно в день выборов, вне зависимости от их социальных расслоений;

— день выборов оформляется как праздник с воздействем по максимальному числу каналов (визуальный — цвет, вкусовой -работающие киоски, слуховой — играет музыка).

Перед нами — явный момент карнавала, как бы сохраненный сквозь столетия. Есть еще одно важное объяснение этой близости. То, что Бахтин говорит ниже, одновременно полностью соответствует выборам: "В противоположность официальному празднику карнавал торжествовал как бы временное освобождение от господствующей правды и существующего строя, временную отмену всех иерархических отношений, привилегий, норм и запретов. Это был подлинный праздник времени, праздник становления, смен и обновлений. Он был враждебен всякому увековечению, завершению и концу. Он смотрел в незавершимое будущее" (с. 15). Сходное мы видим в случае выборов, которые тоже моделируются как потенциальная смена ситуации, мы можем как бы избрать иное будущее. Поэтому законы данного настоящего для нас сейчас и являются такими существенными.

Возможно, эти элементы присутствуют в любой форме массового поведения, ведь и демонстрации, пикетирования также построены на нарушении норм обыденности. Пикетчики бросают вызов существующему порядку вещей, даже когда они апеллируют к президентской администрации. Карнавальный смех, как бы в

241

русле, Михаил Бахтин признавал амбивалентным: "он веселый, дикующий и — одновременно — насмешливый, высмеивающий, он и отрицает и утверждает, и хоронит и возрождает" (с. 17).

Падение "иерархических оков" резко меняет тип общения: "на карнавальной площади в условиях временного упразднения всех Иерархических различий и барьеров между людьми и отмены некоторых йорм и запретов обычной, то есть внекарнавальнои, жизни создается особый идеально — реальный тип общения между людьми, невозможный ц обычной жизни. Это вольный фамильярно — площадный контакт иежду людьми, не знающий никаких дистанций между ними" (с. 22 — j$|). К этому типу контакта Бахтин относит ругательства, божбу, клятвы. Давайте всмотримся в эти жанры, они один в один повторяют спектр додитической коммуникации. Негативные ролики о кандидате, которые уместны только в период предвыборной кампании — это вариант щгательства. А божба и клятва также стандартны для любого кандидата депутаты, или в президенты.

му Изучение идей М.Бахтина постепенно смещается на новый уровень, приобретая новое качество. Если раньше перед нами были щ>осто редкие цитаты из его работ, то сегодня мы имеем в достаточной ^!гепени расширенное представление о его идеях и более того — щ>оисходит уже выход за их пределы в контекст людей и идей того Времени, получивших название круг Бахтина \ Невельская школа философии ². М.Бахтин прослеживается не только на уровне своих щмлег —учеников, но и своих учителей³. Институт мировой литературы ^Москве готовит к изданию шеститомное собрание его сочинений⁴. «к Поток исследований о Бахтине уже достаточно велик (обзор Црадных работ на данную проблематику см. у В.Махлина⁵). Однако # целом идеи Бахтина не так легко входят в научный контекст, точнее сказать, они вошли как данность, но не как реальный инструментарий, $§дный для использования не единицами, а большим числом ^следователей. С чем связано подобное расхождение? 3 С одной стороны, следует признать определенную автономность #го теоретических представлений от привычных и господствующих. Да Другой, та же автономность наблюдается и в выборе объекта для

¹.Предисловие к книге "М.Бахтин как философ". М., 1992 (далее: БКф), с 5. __ ²Николаев НИ. Вступительная заметка к Лекции и выступления ММБахтина... // БКФ; Николаев 2*** Вступительная заметка к: А.В.Пумпянский. Гоголь // Труды по знаковым системам. Вып. 18. «fcpfty, 1984.

³Конецкая Н.К. М.М.Бахтин и традиции русской философии // "Вопросы философии", 1993, № *» с 83 - 93; Исупов К.Г. От эстетики жизни к эстетике истории (Традиции русской философии у ШЛахтина) // БКФ, с 68 - 82.

⁴Мелихова Л. Вступительная заметка // "Вопросы философии", 1992, № 1, с.134. , ⁵Махлин В.Л. Наследие МЛ1.Бахтина в контексте западного постмодернизма // БКФ, с. 206 -^°i Ьо же. Бахтин и Запад (Опыт обзорной ориентации) // "Вопросы философии", 1993, № 1 - 2.

242

исследования — он тоже не относится к числу центральных, а как бы принадлежит второму плану. То есть налицо определенная несфокусированность идей Бахтина как на уровне теории, так и на уровне объекта изучения. Это несоответствие в сильной степени мешало в прошлом, на сегодня оно постепенно исчезает, но еще не может быть сброшено со счетов.

Есть еще один парадокс, связанный с его работами. Даже тогда, когда в качестве инструментария эти идеи начинают использоваться, они очень сильно вырываются из авторского контекста. Из книги о Рабле мы берем идею карнавализации, оставляя за бортом самого Рабле. Из работы о Достоевском — чужое слово, но без Достоевского. Т.е., работы Бахтина писались по определенной тематике, но она в результате оказывается самым несущественным аспектом его деятельности.

В целом во многом особая позиция-Бахтина связана с тем, что в основание своей концепции он положил не базисное понимание слова, а рассмотрел слово как явление пограничное. Мы можем утверждать так, поскольку его центральные постулаты как бы уводят слово из — под луча прожектора, мы как бы переходим к изучению оттенков существования этого слова, а не его дневной экзистенции. Это такие постулаты, как роль чужого слова, проблема другого сознания, семиотика смеха, культура как область пограничья. Все они центральны с точки зрения Бахтина, но не центральны со стандартной точки зрения.

Признав пограничный характер слова (то, что оно стоит между двумя сознаниями, что оно находится между вербальным и социальным действием), Бахтин уже далее мог действовать в рамках своего круга идей. Непризнание этого основания делает ненужным построения Бахтина для тех, кто со скепсисом относится к основному его пониманию.

Новые тексты Бахтина, появившиеся недавно, — это изменения и дополнения к книге о Рабле ¹..

В "Рабле" МБахтин существенно расширяет наше понимание имени за счет помещения его в структуру социального действия, при этом ему удается качественно разграничить имя и прозвище. Он пишет: "В противоположность имени прозвище тяготеет к бранному, к проклинающему полюсу языковой жизни. Но подлинное прозвище (как и подлинное ругательство) амбивалентно, биполярно. Но преобладает в нем развенчающий момент. Если именем зовут и призывают, то прозвищем скорее прогоняют, пускают его вслед, как ругательство. Оно возникает на границах памяти и забвения. Оно делает собственное нарицательным и нарицательное собственным. Оно по особому связано со временем; оно фиксирует в нем момент смены и обновления, оно не

¹ Бахтин ММ. Дополнения и изменения к: "Рабле" // "Вопросы философии",1992, № 1, с.134 -164),^а также его выступления двадцатых годов, которые даются в записях ЛЛумпянского - Лекции и выступления ММБахтина 1924 -1925 гг. в записях Л&Пумпянекого // БКФ, с 221 - 252

243

 

«вековечивает, а переплавляет; это — "формула переходов". Как видите, здесь идея этого "пограничья" проходит многократно. И далее М.Бахтин отмечает: "Имя связано с топографическим верхом (оно записано на яйбесах, оно связано с лицом человека); прозвище связано с 'Топографическим низом, с задом, оно пишется на спине человека. Имя освящает, прозвище профанирует; имя официально — прозвище Жвмильярно. Прозвище в известном смысле типизирует прозываемого, никогда не может типизировать; страх, мольба, преклонение, 1говение, пиетет и соответствующие им языковые и стилистические 1МЫ тяготеют к имени; имя серьезно и в отношении к нему всегда «^ществует дистанция; ослабление дистанции есть уже начало "перерождения имени в прозвище; поэтому словесные формы ласки, если Мрих есть момент интимности, а тем более фамильярности, не совместимы сдоленем: уменьшительно—ласкательные формы собственных имен есть уже выход имени в иную сферу языковой жизни, начало перерождения jjro в прозвище)—кличку); имя втягивается в зону контакта и ■рождается в ней; подлинно интимная и фамильярная ласка пользуется уменьшительными именами (в них сохраняется еще некоторая степень [альности и, следовательно, дистанция), а создает свои особые 13вища — клички (от названий предметов, частей тела и др.) в [ительной форме (амбивалентные) и очень часто пользуются для »го ругательствами" (с. 148).

Внимание М.Бахтина к имени естественно, поскольку оно наиболее ютвительно отражает смену социальной дистанции, в которой [аходится человек. Однако Бахтину удается перенести эти [ентарно — бытовые наблюдения в широкий контекст коммуникации, _, -_гда эти же характеристики начинают описывать совершенно иную Область. Так, М.Бахтин связывает первослово поэтическое с именем, а ц&рвослово прозаическое с прозвищем. Он не видит имен в романе $сак в жанре, работающем в зоне контакта), там есть типические фамилии, ]^амилии прозвищного типа.

^*" Прозвище как бы характеризует иной полюс языкового существования, который получает у Бахтина следующие особые черты: ^Момент отрицания, уничтожения, умерщвления в прозвище: оно метит •Ахиллесову пяту прозываемого. Оно не благословляет на жизнь и не юбщает к вечной памяти, но посылает в телесную могилу для [бреплавки и нового рождения, это как бы особый штемпель Юшенности и брака" (с. 148).

Сходное разграничение он проводит в другом месте, называя это ние тональностью слова: "Если мы проанализируем тональность любого словесного образа, то мы всегда вскроем в нем, хотя бы ^в приглушенной модернизированной форме, то мольбы — молитвы хвалы —прославления. Это первая пара основных тонов (с ними

 

244

связаны и соответствующие молитвенные или хвалебные стили и структурные первофеномены). Вторая пара: тон угрозы—устрашения и страха — смирения. Эти основные тоны имеют многочисленнейшие вариации (и осложняются разнообразными обертонами): просьба, умиление, жалоба, почтение, пиетет, гнев, отчаяние, тревога, печаль (элемент жалобы), торжество (устрашающей силы), благодарность и пр. и пр. Все эти тона по своей природе иерархичны: они звучат в мире неравных, больших и маленьких, сильных и слабых, властителей и угнетенных, господ и рабов, отцов и детей; они внефамильярны и серьезны; особый характер брани и проклятий" (там же, с. 156).

Мы видим, что нормировки языка поставлены во вторичное положение по отношению к нормировкам социума¹. Отсюда вытекает принципиально коммуникативный характер построений М.Бахтина. Для социума коммуникация первична, а язык вторичен: мы сталкиваемся не с языком, как писал Бахтин, а с истиной, ложью и т.д.

В выступлениях М.Бахтина 1924 — 1925 гг., записанных Л.Пумпянским, привлекает внимание реинтерпретация идеи другого, чужого слова на материале религиозного сознания. М.Бахтин говорил: "Отсюда ясно, как безнадежна попытка нравственно понять обряд, молитву и пр. Вне этого основного факта религии (уединение себя) ни одно религиозное явление необъяснимо. Так, например, покаяние совершенно необъяснимо в принципах нравственности, т.е. собственно юридических (которые суть логика этики). Где для нравственного сознания два человека, там для религиозного сознания есть третий: возможный, оценивающий. Вообразим религиозно правого мытаря, который имманентизировал бы свое оправдание, он сразу стал бы неправ; таким образом оправдание его возможно только воплощенным Третьим. Между тем фарисей усвоил в себя это Третье сознание, мытарь же разомкнул возможный миф о своей личности через Третьего" (там же, с. 235).

И вновь возникает проблема пограничья: "Каждое явление культуры лежит на границе. Познание находит не индифферентный материал, а бытие, оцененное поступком, верой и пр. Каждое явление в каждом своем моменте размежевывается с пограничными областями культуры" (там же, с. 234).

Перейдем теперь к новым интерпретациям идей М.Бахтина, которые предлагаются исследователями. ЛХоготишвили в статье "Философия языка М.М.Бахтина и проблема ценностного релятивизма" (БКФ, с. 142 — 174) в качестве точки отсчета вводит "схему многоаспектных соотношений между местоименными или сводимыми к местоимениям

¹ См. также статью МРыклина, где проводятся параллели между работам Бахтина и Пьер³ Бурдье: Рыклин М.К. Сознание и речь в концепции М.М.Бахтина // БКФ, с.175 - 189.

245

-^тегориями: "я", "ты", "другой" ("он"), "оно" и "мы" (с.144). Опираясь «а эти координаты, и происходит постоянная смена речевых структур в Процессе общения. При этом Л.Гоготишвили подчеркивает, что если стандартная _ТОчка зрения исходит из направленности на предмет речи, 4»нцепция Бахтина исходит из "позиции, из которой исходит речь" ~Л с. 145). Для более детального описания предлагаемых в работах ia представлений автор вводит такие понятия, как речевой центр, зрения и фокус внимания. Все эти механизмы и призваны lib основной пафос идей Бахтина, определяемый Л.Гоготишвили »й своей работе как антимонологизм'. Е.А.Богатырева справедливо реркивает, что Бахтин абсолютизирует речевую деятельность². Она [сняет это тем, что адресатом Бахтина является интеллигенция, для (ЮЕОрой речь является ее основным инструментарием. Другой ^рщественной проблемой, решение которой она пытается предложить, ||ияется следующее: как в мире, полном чужих слов, возможно свое слово. ..Богатырева пишет о позиции Бахтина: "С одной стороны, :видуальное сознание, в его представлении, не является 'ломератом чужих слов. И он стремится отыскать не сводимое к <Ми< или иным культурным матрицам начало, которое позволило бы Црвсновать природу индивидуальности. С другой стороны, свое слово ЦЦЗможно только на границе с чужими словами. Поэтому вывод из ||4вванных посылок получается следующий: свое слово возникает в Цйультате "признания", оно обеспечивается личностным акцентом, т.е. |ЙвЁтием, которое делает поступок ответственным" (с. 55). |Й? , Диалогичность текста, проблема другого как центральные для 1|вцепции М.Бахтина получают свое раскрытие в работах Л.Новиковой, |^3амохваловой и П.Гуревича ³. При этом В.Самохвалова вводит Шмкые аспекты в проблему формирования сознания, когда пишет: 1©*ражая мир, сознание одновременно отражает и общественную мира (существующую уже как принадлежность, часть самого мира) — со всеми образующими ее установлениями, мифами, :ами, предрассудками и т.д. Каждое индивидуальное сознание мировано внутри общественного сознания, с которым оно ведет •г и которое существует как единство и¹ как полифоническое 1втение состоявшихся диалогов других индивидуальных сознаний, >их наиболее значимых проявлениях, получивших закрепление в

¹.Гогогишвили ЛА. Варианты и инварианты ММБахтина // "Вопросы философии", 1992, № 1, Ш5-133.

²Богатырева ЕА. М.М.Бахтин: этическая онтология и философия языка // "Вопросы философии", ^ \ № 1, с 54.

³Новикова А.И. К методологии гуманитарного сознания // БКФ, с. 97 - 109; Самохвалова Ь.И. ie как диалогическое отношение // БКФ, с 190 - 205; Гуревич П.С. Проблема Другого в |й антропологии М.М.Бахтина // БКФ, с. 83 - 96.

246

понятиях норм, идеалов и т.д. и ставших объективированным выражением основных ценностных ориентации общества" (с. 195 — 196), что вновь выводит нас на проблематику коллективного общения, коллективного сознания. Это скорее Юнг, чем Фрейд, хотя система последнего также является отражением реакции индивидуального сознания на коллективные нормировки.

Сегодня мы сталкиваемся уже с достаточным числом исследований, посвященных проблемам бахтиноведения. Явно меньше исследователей последующего этапа, когда идеи Бахтина применяются для анализа конкретного речевого материала. Это другой тип анализа, и, вероятно, мы в какой —то степени еще не доросли до него. Характерные особенности этого подхода М.Рыклин определяет следующими словами: "Просто это принципиально другой аппарат анализа: с одной стороны, он не связан с рефлексией, но с другой — он также не приспособлен для схватывания доперсональных состояний слова. Не связанное с остановкой языка в акте законодательствующего мышления, сознание, в понимании Бахтина, обосновывает мир скорее по видимости, само будучи на самом деле функцией коллективного тела общения"¹.

Нам представляется, что этот аспект персональности, личностности слова очень важен. Без него не может быть Бахтина, как и собственно общения. Лингвистика же принципиально оперирует неперсональным словом. И нельзя относить это к минусам, благодаря деперсонализации лингвистике и удалось достичь необходимого уровня научности. Семиотика же должна идти по иному пути, ставя во главу угла говорящего человека. Поэтому текст, изучаемый по — структуралистски, может стать пройденным этапом семиотики. Вне человека не может быть ни одной семиотической структуры.

М.Рыклин также справедливо характеризует проблему авторства. "Подлинный автор, по Бахтину, — тот, кто восстанавливает, реставрирует первичное речевое авторство в культуре за счет вторичного и искусственного собственно писательского авторства, тот, кто раздает голоса их настоящим первоавторам, возвращая высказываниям их изначально коллективный характер. Допускать в текст гетерогенность речевой среды, реально различные голоса, интонации и интенции -значит не охватывать мир в представлении, не подводить контекст слова под всесилие авторского "я" (монологизм)" (там же, с. 179).

В целом следует подчеркнуть, что общее направление, намеченное М.Бахтиным оказалось прозорливо — плодотворным. Ведь и выросшая в последнее время проблема дискурса как социальной координаты текста ² — это тоже проблема Бахтина. Семиотика все время

¹ Рыклин М.К. Указ. соч., с 178 - 179.

²Hodge R., Kress G. Social Semiotics, p. 285.

247

накапливает инструментарий, который в результате позволит ей реально, а не эпизодически разрешать возникающие в этой области проблемы. jfebiK, в какой—то мере потерянный лингвистикой, поскольку он ушел в морфологические, синтаксические и под. структуры, будет возвращен человеку семиотикой. И роль Бахтина при этом окажется одной из щавенствующих. Конечно, это будет иное понимание языка. Но никто Я*>шкогда не говорил, что можно менять только предмет и методы, тоже может принимать иные формы.

4. Семиотика поведения и другие идеи Лотмана

Юрий Лотман (1922 — 1993) — профессор Тартуского «верситета, начинал свой путь в качестве театрального критика в янграде. В период борьбы с космополитами он уехал в Эстонию, ! и стал крупным специалистом по русской культуре, и литературе. яенно там был создан центр семиотики в бывшем Советском Союзе |годаря определенному либерализму тогдашнего местного эводства). "Труды по знаковым системам", которые издавались ченые записки Тартуского университета, сыграли большую роль ^Становлении и развитии семиотики в СССР. Сегодня Александр швский так вспоминает этот период: "Структурализм в русской светской культуре был всегда какой —то экстремистской и гальной — западнической — вещью. Борис Михайлович Гаспаров что движение в Тарту было для нас своего рода предэмиграцией, территориальной, так и культурной — на географическую !$>иферию и из обычных наук в семиотику, — и оказалось для многих трамплином в эмиграцию"("Независимая газета", 1991, 23 окт.). ювременно Борис Успенский подчеркивает, в отличие от Солковского, русскую культурную традицию: "Ю.Лотман учился у вского, Жирмунского, Проппа. Вместе с тем, мы непосредственно vHCb с Р.О.Якобсоном, П.Г.Богатыревым, М.М.Бахтиным. ^Богатырев до самой своей смерти был непременным участником : конференций и занятий. Р.О.Якобсон принимал участие в одной ,.тартуских летних школ (в 1966 г. мы справляли его 70 — летие) и ястально следил за нашими занятиями. М.М.Бахтин не мог «ать участия в наших встречах (у него не было ноги, и он был ачески немобилен), но живо интересовался нашими работами"¹, «ствительно, первые работы Ю.Лотмана в сильной степени эены на развитии идей русской формальной школы. Но для нас

¹.Успенский Б.А К проблеме генезиса тартуско-московской семиотической школы // ЮМЛотман ко-московская семиотическая школа. М., 1994, с 268.

248

представляет интерес политическая семиотика в работах Ю.Лотмана, поэтому мы сужаем спектр нашего рассмотрения.

В своем объемном труде, увидевшем свет уже после смерти автора¹. Юрий Лотман рассматривает достаточно подробно различные варианты текста поведения, подходя к нему как семиотическому феномену. Он начинает свое рассмотрение с тех иерархических систем, которые существовали в обществе и накладывали свои рамки на поведение. Первым в этом списке стоит понятие "чина". "Без службы нельзя было получить чина, и дворянин, не имевший чина, показался бы чем —то вроде белой вороны" (с. 28). Недоросль такой —то — это как раз человек, не имеющий чина. По чинам разносили блюда на званых обедах, и завершающие этот список люди могли увидеть лишь пустые тарелки. "Чин пишущего и того, к кому он обращался, определял ритуал и форму письма" (с. 31). Чин определял не реальные, а как бы семиотические свойства человека — "его место в иерархии" (с. 33).

Следующим порядком, определяющим жизнь, была система орденов, введенная Петром I. "Общий смысл проведенной Петром перемены состоял в том, что вместо награды —вещи появилась награда — знак. Если прежде награда состояла в том, что человека жаловали ценными предметами, то теперь он награждался знаком, имевшим лишь условную ценность в системе государственных отличий" (с. 34), то есть перед нами проходит явная семиотизация действительности. Это же касается и мундиров: "Все изменения мундиров подписывались лично императором, и у Павла, Александра I и Николая I, а также у брата Александра и Николая великого князя Константина Павловича эти занятия превратились в настоящую "мундироманию" (с. 33). Еще одной иерархией была система знатности. Каждая из этих систем стремилась к автономному существованию, но ее сдерживали. Так и система знатности: "По мере усиления независимости дворянства оно начало все более тяготиться двумя основными принципами петровской концепции службы: обязательностью ее и возможностью для недворянина становиться дворянином по чину и службе" (с. 39), то есть вызывает неприятие как раз нарушение автономного существования системы знатности, вытекающее из пересечения ее с государственной службой.

Юрий Лотман прослеживает не только образцы официального, государственного поведения, но и тексты частной жизни. Так, он обращает свое и наше внимание на явление "русского дендизма". "Искусство дендизма создает сложную систему собственной культуры, которая внешне проявляется в своеобразной "поэзии утонченного

¹ Лотман ЮМ. Беседы о русской культуре. Быт и традиции русского дворянства (XVIH начало XIX века). Спб, 1994.

249

Костюм — внешний знак дендизма, однако совсем не его ^щ (с. 125). Что же попадает в суть дендизма? "Именно

Наглость, прикрытая издевательской вежливостью, составляет основу доведения денди" (с. 127).

"• Рассматривая возможное пересечение поведения денди и фЬлитического либерализма в случае П.А.Чаадаева или |щ.П.А.Вяземского, Ю.Лотман все же считает дендизм поведением, а fce идеологией, поскольку он ограничен узкой сферой быта. Он Называет и другие примеры подобного пересечения: "Именно эта Швуликость сделалась характерной чертой странного симбиоза дендизма if петербургской бюрократии. Английские привычки бытового Поведения, манеры стареющего денди, равно как и порядочность в границах николаевского режима, — таков будет путь Блудова и Дашкова. ^Русского денди" Воронцова ждала судьба главнокомандующего (Ьтдельным Кавказским корпусом, наместника Кавказа, генерал — фельдмаршала и светлейшего князя. У Чаадаева же — совсем другая ^гДьба — официальное объявление сумасшедшим. Бунтарский КМфонизм Лермонтова будет уже не уменьшаться в границах дендизма, $:отя, отраженный в зеркале Печорина, он обнаружит эту, уходящую в йрошлое, родовую связь" (с. 134 — 135).

.*' Текст поведения очень часто строится по вербальным образцам: ЭДримеры того, как люди конца XVIII — начала XIX века строят свое Яичное поведение, бытовую речь, в конечном счете свою жизненную ёудьбу по литературным и театральным образцам, весьма Многочисленны" (с. 183). Это также является отражением сильной €ёмиотизации жизни той эпохи. Причем тексты, которые сами 1Й6дражали жизни (а это Гоголь, Толстой, Достоевский), не вызывали ■Читательского подражания. Следует отметить, что здесь перед нами в сильной степени системный мир. "Дворянский быт XVIII — XIX века строился как набор альтернативных возможностей ^служба — отставка", "жизнь в столице — жизнь в поместье", Петербург — Москва", "служба военная — служба статская", "гвардия ** армия" и пр.), каждая из которых подразумевала определенный **&т поведения. Один и тот же человек вел себя в Петербурге не так, •ик в Москве, в полку не так, как в поместье, в дамском обществе не так, в мужском, на походе не так, как в казарме, а на балу иначе, чем в

пирушки холостой" (Пушкин)" (с. 189).

Разные варианты коллективного поведения людей определяли **ографии и стили поведения. Так, бой упрощал формы общения, И* общественную иерархию. "Где, кроме аустерлицкого поля,

офицер мог увидеть плачущего императора? Кроме того, 1мы общественной структуры оказывались в бою гораздо подвижнее j"jj ^св°их орбитах, чем в придавленной чиновничьим правопорядком ^общественной жизни. Тот "случай", который позволял миновать

250

средние ступени общественной иерархии, перескочив снизу непосредственно на вершину и который в XVIII веке ассоциировался с постелью императрицы, в начале XIX века вызвал в сознании образ Бонапарта под Тулоном или на Аркольском мосту" (с. 192).

Другим вариантом коллективного поведения является парад, и тут анализ Юрия Лотмана мы можем перенести на сегодняшнюю действительность. "Парад был прямой противоположностью — он строго регламентировал поведение каждого человека, превращая его в безмолвный винтик огромной машины. Никакого места для вариативности в поведении единицы он не оставлял. Зато инициатива перемещается в центр, на личность командующего парадом" (с. 193). Анализируя ситуацию "Павел I на параде", Лотман пишет: "Прекрасное равносильно выполнению правил, а отклонение от норм, даже малейшее, воспринимается как эстетически безобразное и наказуемое в дисциплинарном порядке. Высший критерий красоты — "стройность", то есть способность различных людей двигаться единообразно, согласно заранее предписанным правилам. Стройность и красота движений интересует здесь знатока больше, чем сюжет. Вопрос: "Чем это кончится?" — и в балете, и на параде приобретает второстепенное значение" (с. 194).

Эта работа, по нашему мнению, выросла из ранней работы Юрия Лотмана по бытовому поведению декабристов. Здесь снова проявляется в сильной степени системный характер данного исследования. "Показательно не только то, как мог себя вести декабрист, но и то, как он не мог себя вести, отвергая определенные варианты дворянского поведения его поры" (с. 332). Личный опыт офицеров сделал из декабристов людей действия: "Политические доктрины интересовали их, как правило (конечно, были и исключения — например, Н.Тургенев), не сами по себе, а как критерии для оценки и выбора определенных путей действия" (с. 333).

Поведение декабристов строится на столкновении двух различных канонов. С одной стороны, они усвоили нормы европейской культуры, с другой, с ними было помещичье хозяйство, служба. "Именно такая плюралистичность поведения, возможность выбора стилей поведения в зависимости от ситуации, двойстренность, заключавшаяся в разграничении практического и идеологического, характеризовала русского передового человека начала XIX века" (с. 335). На этом фоне и происходила реализация текстов нового поведения. "Прежде всего отменялось различие между устной и письменной речью: высокая упорядоченность, политическая терминологичность, синтаксическая завершенность письменной речи переносилась в устное употребление. Фамусов имел обыкновение сказать, что Чацкий "говорит как пишет" (с. 335).

Одним из объяснений отличного поведения этих людей, с нашей точки зрения, может быть элемент их раннего взросления, которое

251

 

-пошло в рамках иной культуры. Косвенным подтверждением этого кожет служить следующая характеристика. "Декабристы [ультивировали серьезность как норму поведения. Завалишин ' —-.терно подчеркивал, что он "был всегда серьезным" и даже в ,е "никогда не играл". Столь же отрицательным было отношение [бристов к культуре словесной игры как форме речевого поведения" 336).

Сильная семиотичность поведения декабристов заставила их с ощью единых правил порождать как вербальные, так и >рбальные тексты. "Единство стиля" в поведении декабриста имело бразную особенность — общую "литературность" поведения ков, стремление все поступки рассматривать как знаковые. с одной стороны, приводило к увеличению роли жестов в бытовом ,ении. (Жест — действие или поступок, имеющий не столько иескую направленность, сколько некоторое значение; жест^— ;да знак и символ. Поэтому всякое действие на сцене, включая и ие, имитирующее полную освобожденность от театральности, естественность — есть жест; значение его — замысел автора, дааоборот: жестовое поведение всегда в той или иной степени кажется л-рализованным.) С этой точки зрения бытовое поведение триста представилось бы современному наблюдателю театральным, ^считанным на зрителя" (с. 338).

Системный характер этого поведения меняет для Юрия Лотмана ;ычное соотношение между словом и делом. "Литературность" и яральность" практического, будничного поведения приводила к ■^Ьремещению привычных смысловых связей. В обычной жизни слово ывает поступок: сказанное словами получает реальное завершение йствии. В жизненном поведении декабриста, как на сцене, порядок швается противоположным: поступок как практическое действие ичивался Словом — его итогом, оценкой, раскрытием его >лического смысла. То, что сделано, но осталось не названным в РРЮретической декламации, в записи историка или каком—либо еще Щ&хсче, — пропало для памяти потомства и как бы не существует. В жизни слово существует, если влечет за собой действие, — в воззрениях Щкабриста поступок существует, если увенчивается Словом" (с. 338). ,/ Системность же требовала соотношения образцов поведения с лШразцами, заданными контекстом. Юрий Лотман строит следующую *^рРра.рхию: жест — поступок — поведенческий текст. Если жест и Поступок получали смысл, соотносясь со словом, то "любая цепь поступков 2£йновилась текстом (приобретала значение), если ее можно было _;Ярояснить связью с определенным литературным сюжетом. Гибель Лазаря и подвиг Катона, пророк, обличающий и проповедующий, Тиртей, Баян, поющие перед воинами накануне битвы (последний ыл создан Нарежным), Гектор, уходящий на бой и прощающийся

 

252

с Андромахой, — таковы были сюжеты, которые придавали смысл той или иной цепочке бытовых поступков. Такой подход подразумевал "укрупнение" всего поведения, распределение между реальными знакомыми типовых литературных масок, идеализацию места и пространства действия (реальное пространство осмыслялось через литературное)" (с. 343). То есть мир символический здесь задавал границы и нормы мира реального, даже превалируя над ними.

И последняя особенность того периода: этот тип поведения входил во все виды человеческого поведения и отношений. "Если для последующих этапов общественного движения будут типичны разрывы дружбы, любви, многолетних привязанностей по соображениям идеологии и политики, то для декабристов характерно, что сама политическая организация облекается в формы непосредственно человеческой близости, дружбы, привязанности к человеку, а не только к его убеждениям. Все участники политической жизни были включены и в какие—либо прочные внеполитические связи. Они были родственниками, однополчанами, товарищами по учебным заведениям, участвовали в одних сражениях или просто оказывались близкими знакомыми" (с. 371 — 378). Интересно, что они ощущали значимость своего поведения для истории: "Чувство политической значимости всего своего поведения заменилось в Сибири, в эпоху, когда историзм стал ведущей идеей времени, чувством значимости исторической" (с. 381).

Обратим теперь внимание на некоторые другие семиотические идеи Юрия Лотмана. Выделив в качестве двух базовых семиотических сфер сигнификацию и коммуникацию, У.Эко¹. оставил вне внимания третью сферу — динамику, под которой следует понимать законы смены моделей сигнификации и коммуникации как в одно время, так и в разные исторические периоды. Это не просто диахронический аспект, поскольку в динамике получает освещение также соотношение и взаимозависимость разных систем сигнификации и коммуникации в одном синхроническом срезе. В качестве примера можно привести сопоставление освещения одного и того же события разными каналами массовой коммуникации (радио, ТВ, печать), отображение его в литературе, перенос данного сюжета в кинотекст и под. Это как бы проблема семиотического перевода, проблема семиотической трансформации, когда имеет место сохранение одних структурных элементов при изменении других.

Свою концепцию динамического аспекта семиотики Ю.Лотман предлагает в работе "Культура и взрыв". "Язык — это код плюс его история", — пишет он, отвергая уже ставшее традиционным структуралистское рассмотрение языка только как кода².

¹ Eco U. A theory of semiotics. Bloomington-London, 1976.

¹ Лотман ЮМ. Культура и взрыв. М, 1992, с.13.

253

Подобные динамические аспекты всегда были в поле внимания русского формализма¹..

Впервые основные идеи своей концепции Ю.Лотман предложил в препринте "Культура как коллективный интеллект и проблемы искусственного разума" ². Здесь он подчеркивал значимость многообразия индивидуальностей для общества, поскольку наличие разных людей позволяет предлагать не одно решение, а разные варианты §го, что особенно важно в ситуации неопределенности, в которых живет человеческое общество. В те годы эти слова звучали особенно необычно jf условиях принципиального занижения индивидуального, личностного |йчала, характерного для тоталитарного общества. Следует подчеркнуть, *£то с именем Ю.Лотмана связан не только интеллектуальный багаж. Аотман воссоздавал климат культуры, статус гуманитария, утерянный за Десятилетия триумфального правления советской власти. Тартуский ^Ьиверситет в те годы был островком интеллектуальных еретиков всего бывшего Советского Союза, и место главы этой школы по праву занимал ^офессор Лотман. Я вспоминаю, как в семидесятые годы присутствовал да одном из Тартуских семинаров по изучению вторичных моделирующих Систем (так тогда перефразировалась семиотика). И мне хорошо Запомнилось одно непосредственное ощущение того времени: если бы 10.Лотман набирал в тот момент себе рабов, я бы без промедления вступил в их число. Таков был профессор Лотман в восприятии аспиранта Семидесятых.

В последней книге Лотман описывает культуру как целостный Механизм. В ее сущности он видит динамический элемент двух видов т, эволюцию и взрыв. Каждая новая школа, каждое новое направление — это взрыв, поскольку он не был предсказуем. Поэтому явления культуры признаются авторскими в отличие от технического мира, где ЩЗ — за эволюционного характера изменений авторство не столь значимо. "Дело в том, что творчество даже плохой певички — личное ЩО своей природе, — пишет Ю.Лотман. — Творчество даже хорошего инженера как бы растворяется в общем анонимном потоке техники. Щели бы мост провалился, фамилию инженера, наверное, запомнили, Цотому что это было бы недюжинное событие. Хороший мост |Встворяется в общем потоке уровня техники" ³. Здесь Ю.Лотман возвращается к идее деавтоматизации, характерной для структуры

¹.Тынянов Ю.Н. О литературной эволюции // Тынянов Ю.Н. Поэтика. История литературы.М., 1977; Эйхенбаум Б. Литературный быт // Эйхенбаум Б. О литературе. М., 1987; Even-Polysystem studies // "Poetics Today", vol.11, 1990, №1, p. 11. .

²Лотман ЮМ. Культура как коллективный интеллект и проблемы искусственного разума *"Редварительная публикация). М., 1977.

³Лотман Ю.М. Культура и взрыв, с. 32.

254

литературного произведения, которое характеризуется неоднозначностью. "Художественный текст не имеет одного решения", поэтому бессмысленно говорить, что эту симфонию я уже слышал, хотя возможно, эту задачу я уже решил" (там же, с. 189).

В каждый момент времени любое общество имеет свои модели сигнификации и свои модели коммуникации, признавая одни из них более центральными, другие относя к периферии. Это сходно с проблемой признания, что есть правда, что есть ложь, о чем писал в свое время М.Фуко. Общество борется за то, чтобы признать те или иные тексты за более правильные, нужные. Одни из них начинают вытеснять другие, осуществляя это за счет внимания критики, внесения в списки для обязательного чтения в школе и в университете и под. С этой точки зрения становится семиотической и проблема импичмента — Никсон или Ельцин начинают рассматриваться как такие, которые не могут находиться на посту президента, поскольку это неправильно, они ведут себя не так, как это следует по образцу¹.

З.Фрейд в общем — о строил свои рассуждения в близкой области, когда занимался вопросами вытеснения, сублимации, обмолвок и т.д., которые имеют место опять-таки из —за их несоответствия правильному образцу з точки зрения субъекта.

Близкую проблему мы видим сегодня и в том, когда кинотекст на телеэкране вытесняет книжный текст в руках человека. Здесь соответствие уже лежит не в области эквивалентности реальности, а скорее в образе идеализированной реальности. Именно ему кинотекст удовлетворяет в большей степени. Он и более референтен, поскольку герой кино обладает массой деталей, которые еще следует домыслить в случае книги. В общем, это более коммерческое искусство, которое, как отмечает Лотман, всегда побеждает реальное.

Настоящее искусство — это проявление непредсказуемого. Многие страницы "Культуры и взрыва" рассматривают феномен нормального/ненормального поведения. В этом плане представляется предсказуемым поведение и умного, и дурака, но вот статус сумасшедшего позволяет любые откровения. Поэтому в прошлом в число сражающихся попадали такие отклоняющиеся от нормировок воины, своим непонятным поведением они сбивали с толку противника. В советской истории в роли таких носителей ненормированного поведения выступали диссиденты, действия которых совершенно не совпадали с образцами поведения, принятого в данном обществе. Они говорили, когда следовало молчать, и молчали, когда следовало говорить.

В сферу непредсказуемого Лотман включает и моду: "аудитория должна не понимать моду и возмущаться ею" (Культура и взрыв, с. 126)-

¹ См. рассмотрение речевого поведения Никсона как недостоверного в исследовании: Eco U-Strategies of lying // On Signs. N.Y, 1980.

255

В аспекте непредсказуемости Ю.Лотман видит и различие поведения человека и животного: "Поведение животного ритуально, поведение 4$еловека тягбтеет к изобретению нового, непредсказуемого для ^йотивников. с точки зрения человека животному приписывается с точки зрения животного, человеку — бесчестность подчинение правилам)" (там же, с. 50).

В другой своей работе Ю.Лотман связывает появление ленности с этим моментом непредсказуемости: "для того чтобы ценность сделалась необходимой, требуются нестабильность эрических условий, динамизм и непредсказуемость обстоятельств Едотребность в разнообразных семиотических переводах, возникающая частых и длительных контактах с иноэтнической средой" ¹.. Б.Яворский (еще недостаточно оцененный ни у нас, ни на Западе эвед), разрабатывая проблему предсказуемости/непредсказуемости, целую систематику стилей разных эпох. Вот как он описывает там: "И в жизни, и в искусстве появилось обезличение, повальное ie, каждый старался "быть как все". Личная оригинальность галась пороком. Оригинальничанье допускалось как абстрактное i имеющее отношения к действительной жизни общества и личности) цчеркивание отдельных безобидных для режима черт поведения, гавляя из себя своеобразный пережиток не всегда безобидного ! высших сословий института шутов, процветавшего при начальном ювлении абсолютизма"². Б.Яворский писал в частном письме 1937 Подчеркивая отличное от общепринятого понимание формы: "Ты время пишешь не о форме. Форма у каждого художественного Произведения своя неповторимая (...) Нет одинаковых форм (...) Если |Йа повторена, то это не художественное произведение, а художественная ШРЬмышленность. Ты пишешь о схемах — штампах; эти схемы — штампы Щ&ая выработаны определенной эпохой — риторической — для .щй*анизации сознания определенным образом в целях определенной 'реологической государственной формации. Для теперешнего сознания 1*й>схемы —штампы с их риторическим изложением — ложь"³. £ Вяч.Вс.Иванов связывает в этом плане биологию и лингвистику, в эрых он видит совпадение "не только динамического подхода к лету, но и методы выделения основных типов эволюционной эрмации" ⁴.

¹Лотман Ю.М. Несколько мыслей о типологии культур // Языки культуры и проблемы одимости. М, 1987, с. 11.

² Яворский Б. Избранные труды: В 2-х т. - М, 1987, т.1, ч.1, с.121. '' Яворский Б. Воспоминания, статьи и письма. В 2-х т. М, 1964, т.1, с 540.

³Иванов Вт.Вс. О взаимоотношении динамического исследования эволюции языка, текста и ■-Ч'льтуры // Исследования по структуре текста, М.,. 1987.

256

Свои рассуждения Ю.Лотман завершает сопоставлением бинарных и тернарных систем, первые, как он считает, характерны для славянского мира, вторые — для западного. Взрыв в рамках тернарной системы не уничтожает всего существующего. В бинарных системах взрыв охватывает все. "Характерная черта взрывных моментов в бинарных системах — их переживание себя как уникального, ни с чем не сравнимого момента во всей истории человечества"¹. Современную жизнь в странах СНГ Лотман видит как попытку перехода с бинарной системы на тернарную. При этом он считает, что возникший порядок не станет копией западного, ибо "история не знает повторений. Она любит новые, непредсказуемые дороги".

Связывая явления культуры со взрывными процессами, как нам представляется, Ю.Лотман несколько утрирует реальную ситуацию, преднамеренно огрубляет ее. В противовес этому следует подчеркнуть, что культура скорее зиждется на предсказуемом непредсказуемом, в противном случае мы бы постепенно пришли к полному хаосу, перед нами даже в непредсказуемом наличествует элемент порядка.

Сфера непредсказуемого гораздо шире сферы предсказуемого, однако из — за своей неструктурированности мы не можем ощутить ее как единую модель. Часто при этом и эта сфера находится в рамках разрешенного поведения. Так, текст все время строится на элементе непредсказуемого, поскольку в него вводится деавтоматизация. Определенный элемент непредсказуемости заложен и в элементарном бытовом разговоре. То есть непредсказуемость должна стать таким же объектом семиотического изучения, каким стало предсказуемое для лингвистики. Грамматика представляет собой канонизацию предсказуемого. Непредсказуемое и предсказуемое могут соотноситься друг с другом по аналогии дискурс/текст, где дискурс включает в себя социальный, а текст лингвистический — аспект одного и того же явления.

Реально работа науки характеризуется расширением сферы предсказуемого и сужением сферы непредсказуемого. "То, что дано и что кажется неиспытанному исследователю содержанием, то разрешается в тем более сложную систему форм и напластований форм, чем глубже он вникает в это содержание. Таков прогресс науки, разрешающий каждое содержание в систему форм и каждый "предмет" — в систему отношений, таков же прогресс поэзии. Мера содержания, наполняющего данную форму, есть определение уровня, до которого проник наш анализ", — писал еще в 1923 г. Г.Шпет². В целом же сфера непредсказуемого, подобно областям, связанным с психоанализом, должна получить освещение в семиотике. Перед нами единая сфера

¹ Котман Ю.М. Культура и взрыв, с 258) М, 1987, с 22.

² Шпеm Г. Эстетические фрагменты, II. П 1923, с.101.

257

человеческой ментальности. Усиленное исследовательское внимание It этому аспекту одновременно даст ответ и на многие другие вопросы семиотического структурирования общества, человека и литературы.

В заключение отметим, что некоторые идеи Юрия Лотмана даляются чуть ли не дословными формулировками тех или иных доложений, входящих в базисный фон паблик рилейшнз. Приведем некоторые из них.

"Категория авторитетности, ее степени и ее источников играет в русской культуре первостепенную роль. Таким образом, центр «римания переносится с того, "что" сказано, на то, "кем" сказано, и от ц@.го этот последний получил полномочия на подобное высказывание"¹; ₉- "Критика классицизма как "века позы" совсем не означает отказа 4jjr жеста — просто сдвигается область значимого: ритуализация, ееииотическое содержание перемещаются в те сферы поведения, деторые прежде воспринимались как полностью внезнаковые. Простая ОКржда, небрежная поза, трогательное движение, демонстративный отказ фг знаковости, субъективное отрицание жеста делаются носителями основных культурных значений, т.е. превращаются в жесты"²;

"Жизнь символа в культуре приобретает активный характер только #вгда, когда он перемещается на исходное чуждое ему место"³; *■ "Любой кинематограф создает свой мир, свое пространство, второе населяет своими людьми. Но тут вступает в силу внушающая (£$(йрода зрения. Если я это слышу, то я вполне допускаю, что сведения llbryr быть ложными. Иное дело, если я нечто сам вижу"⁴; '" "Мода всегда семиотична. Включение в моду — непрерывный

ttMjecc превращения незначимого в значимое. Семиотичность моды оявляется, в частности, в том, что она всегда подразумевает блюдателя. Говорящий на языке моды — создатель новой информации, неожиданной для аудитории и непонятной ей. Аудитория флжна не понимать моду и возмущаться ею. В этом'— триумф моды. «.Вне шокированной публики мода теряет свой смысл" ⁵; , "Ни одна культура не может удовлетвориться одним языком. Минимальную систему образует набор из двух параллельных знаков, Т например, словесного и изобразительного. В дальнейшем динамика

Аотман ЮМ. Тезисы к семиотике русской культуры // ЮЛ1Лотман и тартуско-московская *!|&»иотическая школа, с. 407.

Аотман ЮМ. Театральный язык и живопись (К проблеме иконической риторики) // «тральное пространство. Материалы научной конференции. М., 1979, с. 249. Аотман ЮМ. Камень и трава // Лотмановский сборник. I. M, 1995, с. 80. Аотман Ю., Цивьян Ю. Диалог с экраном. Таллинн, 1994, с 19. ⁵ Аотман ЮМ. Культура и взрыв, с. 126 - 127.

258

любой культуры включает в себя умножение набора семиотических коммуникаций"¹.

Мы выбрали лишь эти высказывания, реально же число их не имеет конца, поскольку Юрий Лотман глубоко анализировал явления культуры как коммуникативный процесс. Именно это позволило ему по — новому взглянуть как на русскую литературу, так и на русскую историю.