.Глава 7. Философия в англии после локка (шефтсбери, мандевиль, хатчесон)

Влияние Дж. Локка на английскую культуру было глубоким и разносторонним. Оно было и прямым и косвенным. Исследователи убедительно показали, что блистательная английская литература послелокковской эпохи, представленная именами Свифта, Стерна, Попа, Филдинга, носит на себе отчетливые следы проработки лок- ковских идей, относятся ли они к трактовке познания и опыта, человеческой природы и гражданских свобод, воспитания или религиозной веротерпимости. И, однако, говоря о влиянии Локка, нужно принять в расчет: восприятие концепции этого мыслителя в философии и литературе его отечества менее всего было простым следованием и подражанием великому уму. Мыслители и писатели Великобритании всегда стремились и умели быть оригинальными. Кроме того, сама эпоха требовала, осмысливая бурные события прошедшего столетия, начать новый XVIII в. с переосмысления и переориентации философии морали и человеческих отношений, чтобы она глубже, чем прежде, вторгалась в обычные человеческие дела, стояла ближе к здравому смыслу, к духовной, литературной, художественной, религиозной практике. Насколько мыслители, слывшие последователями Локка, отличались от него по стилю своего философствования, можно видеть на примере Шефтсбери.

Энтони Эшли Купер, граф Шефтсбери (1671-1713) — замечательный писатель, моралист и философ Англии¹. Его ориги­нальный талант развивался под прямым влиянием Дж. Локка, бывшего в доме графов Шефтсбери домашним врачом, секретарем, советником, другом. Но в собственном характере литератора и эстета Шефтсбери была укоренена, скорее, склонность к древней философии, к ренессансному мировосприятию, чем к гносеоло­гически и политически ориентированному мышлению философов нового времени. Главные работы Шефтсбери — «Исследование силы» (она без согласия автора в 1699 г. была опубликована в Лондоне), «Письмо об энтузиазме» (1708), эссе «Моралисты» (1709), «Sensus communis, или Опыт о свободе острого ума и неза­висимого расположения духа в письме к другу» (1709).

"Шефтсбери, — пишет один из современных исследователей, — не был систематическим философом типа Декарта или Лейбница, но и не был методическим аналитиком, подобным Локку. Его любимым способом писания были рапсодия, диалог... Он искал такого читателя, который скорее вник бы в его вйдение вещей, чем такого, которого следовало бы принуждать к согласию с помощью полностью развитой аргументации. Его критика установившейся религии и ее авторитарных претензий была осторожной, косвен­ной, даже замаскированной, так что, на первый взгляд, ее едва можно было бы различить, что, однако, не мешало противникам деизма и свободного мышления полемически воспринимать его критические статьи"².

И Шефтсбери, если судить, например, по Введению к его работе «Моралисты» (а она построена в виде диалога, полемики), совершенно сознательно творит свой изощренный стиль философ­ствования как способ разговора, оживленной беседы, не подпадаю­щих под диктат политики и противящихся тому, чтобы филосо­фию, "бедную госпожу", "замуровывали в колледжах и кельях". Против притягивания философской беседы к политике и полити­канству дня направлены особо страстные возражения Шефтсбери. "...У нас стало хорошим тоном разговоры о политике в любом об­ществе и беседы о государственных делах мешать с разговорами об удовольствии. Но, правда, если говорить о философии, то мы не одобряем такой свободы. И мы не думаем, что политика относится к области философии или хотя бы родственна ей"³. А вот что дей­ствительно принадлежит к сердцевине философии, так это мораль (и в силу связи с нею — но только в минимальной степени — и политика).

Почему мы, современные люди, в таком переизбытке "произво­дим" исследования и опыты, но так скупы на живые диалоги? Ответ Шефтсбери: "мы" (он имел в виду людей своей эпохи, но стрелы его критики попали не только в них) настолько догма­тичны, ленивы, изнежены, трусливы, что боимся сомнений и кри­тики, неизбежно порождаемых диалогом. Светлым идеалом для Шефтсбери остается платоновская Академия. Свободному уму, убе­жден Шефтсбери, в любую эпоху нужна своя Академия. Хорошо, когда культура питает разные формы "академического" спора. "Отсюда этот путь диалога, терпеливость в споре и обсуждении — терпеливость, о которой едва ли воспоминания остались в наших разговорах в этот век"⁴.

О чем же предпочитает вести спор аристократ, писатель и философ Шефтсбери? Возьмем в качестве примера диалог «Мора­листы». Автор полемизирует со своего рода мизантропом, перечер­кивающим все — красоту и величие природы, дела человеческие, искусство. Спор идет тонкий, остроумный, многослойный; диспу­танты как бы меняются местами, так что скептик становится энту­зиастом, а восторженный поклонник красоты "внезапно" впадает в скептицизм и мизантропию; веселость уступает место серьезности; любовь к красоте и добру вдруг сменяется унынием из-за царящих в мире зла и безобразия. Любовь, красота, добродетель, уединение, удовольствие, дружба, самость человека, религия и вера — все эти и многие другие сюжеты то "вступают" в диалог, то покидают его, поворачиваясь к собеседникам разными своими сторонами, светлы­ми и темными, радостными и мучительными

.Спор остается незаконченным — и это момент, принципиаль­ный для Шефтсбери. Как и в самой жизни, в философствовании моралистов вновь и вновь встают тревожащие людей бесконечные вопросы. Они касаются вещей простых и сложных, сугубо интимных и общественно значимых. "Что такое умеренная удача, достаток и другие степени их, о которых обычно рассуждают? Где останавли­ваться мне в моем гневе и насколько я могу терпеть, чтобы он раз­горелся? И насколько далеко я могу пойти в любви? Какое место предоставить честолюбию? Какое — всем другим желаниям и стремлениям? Или всему дать идти своим чередом?.. Дайте нам меру и правило! — Ну посмотрите же, разве это не фило­софствование? И разве каждый из нас не занимается всем этим — добровольно или против воли, сознательно или бессознательно, прямолинейно или опосредованно?"⁵.

Весьма интересно и по-своему актуально «Письмо об энтузиаз­ме», которое Шефтсбери адресовал своему другу и покровителю лорду Сомерсу, одному из видных политических деятелей в стане вигов. "Энтузиазм" — понятие, которому автор письма придает специфическое значение. Ближе всего по смыслу к нему стояли бы слова одержимость, фанатизм, нетерпимость, своего рода идейный экстремизм. В прошлом, рассуждает Шефтсбери, подобные явле­ния тоже существовали, но они уравновешивались рассудительно­стью, мягкостью, терпимостью. "Однако новый вид политики, которая распространяет свою власть даже на иной мир и больше думает о будущей жизни и счастье человека, нежели о настоящей, заставила нас перепрыгнуть через рамки естественно-человеческого и научила нас, следуя сверхъестественному милосердию, мучить и преследовать друг друга с видом благочестия"⁸. В заботе о "спасе­нии душ" люди, исполненные всяческого энтузиазма, готовы истре­бить и испепелить друг друга. Непосредственно имея в виду рели­гиозные споры, перерастающие в настоящие гражданские войны и бойни разных народов (явление, сегодня еще более опасное и мас­совое, чем во времена Шефтсбери), автор «Письма об энтузиазме» фактически имеет в виду более обширную совокупность идейных конфликтов и столкновений, обладающих громадной разрушитель­ной силой, иными словами, массу "расстройств духа"', которым не видно конца.

Главное лекарство для их излечения граф Шефтсбери видит в том, чтобы англичане и другие народы культивировали в себе чувство юмора — вкупе со здравым смыслом. "Я убежден, что единственный способ спасти человеческое здравомыслие и сохра­нить разумность в мире — это дать свободу острому уму. Однако никогда не будет острый ум там, где отнята свобода для насмешек..."⁸. В народе необходимо воспитывать не "энтузиазм" нетерпимости и ненависти, а окрашенное в тона мягкого и тонкого юмора "доброе расположение духа"⁹, которое равно благоприятно для'религии, политики, повседневного труда и общения, для искус­ства и литературы. Для духовных занятий, где грань между вдох­новением как "ощущением божественного присутствия" и энтузиаз­мом как "умопомрачением и беснованием"¹⁰ особенно подвижна, требуется истинная культура различения того и другого.

Отмежевание от "энтузиазма" тем более важно для Шефтсбери, что на уровне философской метафизики он склоняется к своего рода мировоззренческому оптимизму, который сродни лейбницевскому, но, пожалуй, имеет более умеренную и мягкую форму. Особый акцент в обосновании существования лучшего из миров английский писатель и философ придает эстетическому началу: речь идет о красоте гармонического целого. Все прекрасное в природе и в искусстве Шефтсбери возводит к "изначально пре­красному", "источнику всякой красоты". Эта концепция напомина­ет платоновское учение о прекрасном. Шефтсбери полагает, что человек в принципе наделен чувством, "пред-понятием" красоты, глубокими интуитивными возможностями, подражая изначальной красоте, развить В себе масштабы, стандарты, правила, которые касаются прежде всего прекрасного, но не только его, а и других общих идей, например блага и добра, во многих отношениях тождественных с прекрасным!!.

Другим ярким и влиятельным в свое время философствующим писателем и, кстати, яростным оппонентом Шефтсбери был Бернард Мандевиль (1670-1733), автор знаменитой сатирической поэмы «Басня о пчелах»¹². В концепции Шефтсбери Мандевиль не приемлет как раз ясно выраженную попытку решить острые совре­менные проблемы с помощью идейно-интеллектуального возврата к давно прошедшим временам древности, к якобы нетленным, а на самом деле изменчивым идеям и ценностям красоты, добра. Но ведь даже представление о духовном равновесии и чувстве юмора во все времена и у всех народов различны и переменчивы. Нереа­листичным Мандевиль считает также и попытку "отвратить" людей от политики и политических страстей. Человека невозможно сде­лать некоторым бесстрастным и уравновешенным существом. Вот почему нравственно-философская программа Мандевиля так отли­чается от аристократической риторики графа Шефтсбери. Согласно Мандевилю, Шефтсбери понятия не имеет о тяжести и множествен­ности повседневных человеческих нужд, о несовершенстве, иска- женности человеческой природы и потому склоняется к ложной идее о "лучшем из миров".

Но в нужде, слабостях, страстях, пороках людей Мандевиль ви­дит не чисто негативную силу. Под их влиянием, рассуждает автор «Басни о пчелах», создавалось человеческое общество — не такое, каким его хотелось бы видеть благодушным эстетам и моралистам, а пронизанное многими противоречиями, пороками, конфликтами, но развивающееся и жизнеспособное. Маркс и Энгельс поспешили усмотреть в «Басне о пчелах» Мандевиля чуть ли не социали­стическую тенденцию послелокковского английского материализма, связанную, якобы, с идеей о неизбежности пороков в тогдашнем, т. е. капиталистическом (по определению марксизма), обществе. Между тем «Басня» Мандевиля и другие его сатирические произ­ведения имеют не менее широкое значение для истории, чем блистательная литературная сатира Свифта. Порожденные своим временем, эти сатирические изображения человеческой природы и общественных отношений, институтов не устаревают, как не сходят со сцены изображенные выдающимися писателями и мыслителями глубинные противоречия и пороки, свойственные человеческой цивилизации. Вот почему «Басня о пчелах» читается так, как буд­то она написана сегодня.

Знаменитая «Басня о пчелах» Бернарда Мандевиля имела и та­кое название: «Возроптавший улей, или Мошенники, ставшие чест­ными». Первый раз она появилась в Лондоне летом 1705 г., когда проходила очередная предвыборная кампания, и распространялась в списках, "пиратским" образом. "Если бы Мандевиль... огра­ничился только публикацией «Возроптавшего улья», то, возможно, в восприятии современников, да и в нашем, он остался бы просто остроумным памфлетистом. Но эта аллегория, эта ироническая по­эма, эта маленькая ядовитая брошюрка была только началом рабо­ты, которая захватила Мандевиля на всю жизнь. Он вновь и вновь переиздавал ее, сопровождая текст стихотворения комментариями, философскими трактатами, ответами критикам. Он возвел содержа­щиеся в басне мысли на уровень универсальной социальной и фи­лософской проблематики. И, обрастая все новыми и новыми допол­нениями, его брошюра превратилась в двухтомную книгу, которой суждено было сыграть значительную роль в развитии английской философии и литературы XVIII в."¹³.

Первое расширенное издание было опубликовано в 1714 г., а затем, уже через год, поэма вышла в свет с предисловием и добав­лением сочинения под названием «Исследование о происхождении моральной добродетели». В 1723 г. «Басня» появилась во втором издании. И снова к ней были прибавлены сочинения Мандевиля — одно было посвящено проблеме благотворительности и (сформиро­ванных в Англии под влиянием проекта Локка) благотворительных школ для бедных и неимущих, а второе называлось «Исследование о природе общества». С тех пор и до смерти автора «Басня» и связанные с нею сочинения приносили автору не только славу и новых читателей, но все более жесткую критику, перераставшую в судебные и религиозные преследования. Чем же произведения Мандевиля вызывали эту реакцию — восхищение одних и нена­висть других читателей?

Причина состояла отчасти в весьма едкой сатире на общество, которая воспринималась как критика именно тогдашних порядков, царивших в Англии и других европейских странах, а отчасти в па­радоксальной, опровергавшей сложившиеся философские и мора­листические каноны концепции автора. Сам жанр сатирической баснй не был ко времени Мандевиля чем-то оригинальным. Не­обычной оказалась главная идея, которую английский философ и поэт весьма прозрачно зашифровал в басенную форму. В «Преди­словии» Мандевиль возражает тем, кто неправильно истолковал за­мысел автора басни, "утверждая, что вся она представляет сатиру на добродетель и нравственность и написана с целью поощрения порока"¹⁴. Но поэма без всякого сомнения была едкой сатирой на господствовавшую в Англии и других странах моралистическую и философскую литературу, которая строилась на фундаменте неко­торой идеализированной концепции добродетели, начисто отделен­ной от человеческих пороков, на фундаменте добра, категорически противопоставленного злу. Мандевиль высмеивал тех авторов, которые питали надежду на полное перевоспитание человеческого рода, этого хлопотливого "улья", и переустройство общества, спо­собного покончить с противоречиями социального развития. Утопи­ям прошлого и современности он противопоставил своего рода "антиутопию". Его сатирическая басня была построена как "дока­зательство от противного", для чего Мандевиль использовал остро­умные сюжетные ходы.

Сначала "улей", прямо и без околичностей уподобленный чело­веческому обществу, был изображен в его обычном, т. е. более или менее "мошенническом", однако же и вполне рабочем, функцио­нальном состоянии:

Итак, цвел улей плодовитый, До крышки пчелами набитый; И в нем, как в обществе людей, Кипели тысячи страстей. Иные утоляли страсти, Достигнув почестей и власти; Другие в копях, в мастерских Всю жизнь работали на них, Полмира, почитай, кормили. А сами, как илоты, жили. Тот, кто имел свой капитал, Себя ничем не утруждал И только прибыли считал; Другие знали лишь работу, Работу до седьмого поту, И спину гнули день-деньской, Питаясь хлебом и водой. Но было и немало сброда Среди пчелиного народа, Тех пчел, кто ради темных дел, Общеполезный труд презрел; Плуты, хапуги, сутенеры, Гадалки, шарлатаны, воры — Все шли на хитрость и обман, Дабы набить себе карман. И остальные, впрочем, тоже Вели себя, увы, похоже: Весьма солидные мужи Отнюдь не избегали лжи, И были в улье том едва ли Занятья, где б не плутовали.

Мандевиль действительно описал разные занятия, представите­лей которых пронзил жалом своей сатиры: плуты из судебного сословья, шарлатаны-врачи, ханжеское духовенство, продажные военные и чиновники, придворные, грабившие страну, — всем им нашлось место в «Басне» Мандевиля. Но вот парадокс:

Пороком уЛей был снедаем, Но в целом он являлся раем. Он жизнестойкостью своей Страшил врагов, дивил друзей...

Далее следует неожиданный сюжетный поворот: в улье началось броженье, и все, как бы очнувшись, возроптали против плутовства, казнокрадства и прочих пороков, правда, имея в виду не себя, а других хапуг и плутов. И они воззвали к богам с уве­рением, будто отныне хотят и будут жить честно. Зевс, вняв этим мольбам, моментально устранил обман, хитрости и плутовство из жизни улья. Мандевиль нарисовал картину стерильно-благоде­тельного, но мигом лишившегося всех своих жизненных сил человеческого общества. «Басня», как и полагается, заканчивается "моралью":

Да будет всем глупцам известно, Что жить не может улей честно. Богатство, славу умножать, — Притом пороков избежать — Нельзя; такое положенье Возможно лишь в воображеньи.

Согласно Мандевилю, можно и нужно заботиться о нравствен­ности общества. Не менее, если не более важно строить правовое государство. Но необходимо понять: "пороки и неудобства", кото­рые люди привыкли столь громко порицать, "с начала мира и по сей день неотделимы от королевств и государств, когда-либо про­славившихся своей силой, богатством и цивилизованностью"¹⁵. Согласно логике «Басни о пчелах», общества, вознамерившиеся ра­зом покончить с нечестностью и другими порочными склонностями людей, скорее всего не достигнут этого, но зато, утратив богатства и разнообразие занятий, "питаться будут желудями"¹⁶.

Немало соотечественников и современников (в их числе Дж. Беркли) ожесточенно спорили с Мандевилем, который не оставлял критику в свой адрес без ответа. В этой полемике, за которой в первой половине XVIII в. с интересом следила интеллектуальная Англия, свою позицию четко и любопытно выразил еще один по­пулярный в то время философствующий автор, Френсис Хатчесон (1694-1746)¹⁷. Его главные произведения: «Исследования происхо­ждения наших идей красоты и добродетели» (1725), «Эссе о при­роде и протекании страстей и аффектов, с иллюстрацией на примере морального чувства» (1728) и вышедший после смерти философа курс лекций под названием «Система моральной философии» (1755).

Хатчесон поддерживает Шефтсбери в его платонизирующей попыт­ке сблизить нравственность и художественную деятельность с веч­ными идеями прекрасного, доброго, истинного. Разгул чувств, аф­фектов, страстей, который реалистически и талантливо изобразил Мандевиль, пугает Хатчесона не менее, чем Шефтсбери. Вместе с тем, вслед за Шефтсбери, Хатчесон стремится исследовать истоки морального чувства, которому придает огромное значение в нрав­ственном поведении и последующем этическом рассуждении человека. Моральные чувства стимулируют поступки, проникнутые влиянием совести и уважением к ней, толкают людей к альтруистическим деяниям. А без определенной меры альтруизма не могло бы образо­ваться, существовать и совершенствоваться человечество. Разумеется, было бы наивно и нереалистично приписывать всем поступкам и моти­вам человека, внешне благопристойным, исключительно альтруи­стическую природу. И все же влияние моральных чувств огромно.

В обосновании и выведении морального чувства Хатчесон, с од­ной стороны, опирается на произведения Локка, с другой стороны, дополняет и исправляет его концепцию. Хатчесон согласен с Локком в том, что источником всех содержаний сознания являются ощущения и рефлексия. Но он полагает, что как раз здесь следует добавить моральное чувство в качестве третьего полноправного источника содержаний сознания. Хатчесон пытается доказать, что моральное чувство — столь сложное и мощное духовное образование, что оно самостоятельно и по отношению к интеллекту, и по отношению к чувственным объек­там и ощущениям. Если, например, чувственные ощущения нахо­дятся в прямой зависимости от близости или удаленности объекта, то этого нельзя сказать о моральном чувстве: нравственное отноше­ние к предмету или человеку не зависит от подобных обстоя­тельств. Несмотря на попытку сначала обособить моральное чувст­во от ощущений и интеллекта, Хатчесон затем исследует, как разум в его значении рассудка, рассуждения способен корректировать, усиливать, совершенствовать нравственное чувство.

Включаясь в спор Мандевиля с Шефтсбери о вечной значимо­сти или исторической относительности этических и эстетических ид ей-ценностей, Хатчесон развивает следующую аргументацию. Нельзя отрицать, пишет он, что представления о красоте и добре меняются от эпохи к эпохе, от народа к народу. Однако, если вни­мательно и глубоко вникнуть в эту проблему, то можно заметить: изменениям подвергаются оттенки смысла, формулировки, но не принципы, которые составляют ядро общечеловеческой морали. "Хатчесона объединяет с Шефтсбери его моральный оптимизм, со­гласно которому нравственно правильное естественным образом и в достаточной мере доступно человеческому пониманию. Хотя мо­ральное суждение может в силу внешних влияний подвергнуться искажению, Хатчесон убежден, что всегда возможна корректировка этого суждения. Оптимистической является и убежденность Хатчесона в том, что между эгоистическими и альтруистическим