Социология и психология

В вопросе о сущности психологического явления неопозитив­ная школа резко расходится с позитивной. Отнесение Ог. Контом всех психических фактов, не различая их на психофизические и психологические (или психосоциальные), к разряду явлений, изу­чаемых биологией, лишает, по мнению неопозитивистов, социоло­гию самого ценного ее содержания, превращает ее из науки о при­чинах известного разряда явлений (общественной этиологии) в по­луэмпирическое и описательное знание следствий этих причин. Ложный взгляд на психологию как на часть биологии, а у некоторых последователей Конта (например, у Стюарта Милля и других, ос­тавшихся верными старым взглядам идеализма на сущность пси­хологического факта) как на основную или отвлеченную отрасль знания, еще усиливает это разрушительное или обесценивающее действие на социологию; ибо такой взгляд естественно влечет за собой исключение из последней не только теории познания (по-прежнему предоставляемой философии), но и теории миропони­мания, эстетики и даже теории нравственности, - дисциплин, из

Де-Роберти Евгений Валентинович (1843-1915) - российский со­ циолог и философ, представитель психологического направления в со­ циологии.

133

которых Конт, как известно, делает предмет особого вида знания, названного им субъективным.

...Неопозитивисты значительно расширили и наполнили новым содержанием понятие об отвлеченной социологии. Подобно тому, как биология объединяет все исследования, имеющие своим пред­метом превращение в мире химической энергии в новый вид энер­гии, называемой жизнью (и принимающей, в конкретной действи­тельности, форму биохимической энергии), так и социология долж­на объединять все исследования, имеющие своим предметом пре­вращение в мире живой или органической энергии в новую форму, которой можно, безразлично, дать название энергии надорганиче-ской, разумной, или еще общественной, культурной, и которая в конкретной действительности принимает форму энергии биосоци­альной (факты психологические) или космо-био-социальной (факты исторические). Пропасть, отделяющая ум животных, даже высших, от разума человека, вполне заполняется, по учению неопозитиви­стов, единственным дифференциальным признаком, замечаемым между этими двумя психическими уровнями, именно, фактом «общественности», или длинным рядом сложных явлений и отно­шений между явлениями, покрываемых этим общим термином...

Многочисленные и сложные сочетания явлений, выражаемые термином «общественность», составляют, таким образом, в глазах неопозитивистов основную причину превращения «психофизических» переживаний, общих животным и человеку, в переживания «психологические», доступные одному лишь человеку в постоянном сожительстве с другими людьми.

Огюст Конт впал в крупную ошибку, включив «психологию» в биологию, куда должна быть отнесена одна лишь «психофизика». Психология же должна опираться на социологию, должна в своих исследованиях и выводах неизменно исходить из данных, предва­рительно добытых наблюдениями социолога и уже в достаточной мере им разработанных и обобщенных. Словом, в отличие от пси­хофизики, составляющей нераздельную часть, последнюю, заклю­чительную главу биологии, психология питается двумя параллель­ными корнями, черпает свое содержание из двух отвлеченных наук, - из биологии и социологии...

Таким образом, в глазах неопозитивистов социология открыва­ет законы, управляющие возникновением, образованием и посто­янным развитием высшей, надорганической или «духовной» фор­мы мировой энергии, которая, соединяясь с другими ее формами (органической и неорганической), дает начало совершенно опреде-

134

ленным конкретным агрегатам и фактам, изучаемым, в свою оче­редь, производными и конкретными науками: психологией и исто­рией. Одним словом, и подобно тому, как биология есть основная наука о жизни в космосе с ее кульминационной точкой - сознанием (явлением чисто психофизическим, общим у людей с животными), - социология есть основная наука о духе в природе, с его кульми­национной точкой - познанием (явлением уже психологическим, возможным только в общественной или культурной среде)¹...

В неразрывной связи с этим пониманием психологии как одной из двух главных «конкретных форм» социологии (другой, не менее важной конкретной формой ее является «история» в тесном смыс­ле слова) находится основная гипотеза неопозитивистов, стремя­щаяся объяснить сокровенную сущность социального явления. Именно в факте «общественности», этом неизменном источнике «духа» или «надорганического явления» в природе, неопозитиви­сты видят не что иное, как длительное, непрерывное и многосто­роннее взаимодействие, которое во всякой постоянной, а не слу­чайной «соборности» церебрально богато одаренных живых су­ществ, необходимо устанавливается между свойственными им психофизическими, уже сознательными явлениями и процессами, как-то: ощущениями, восприятиями, представлениями, конкретны­ми образами и конкретными же суждениями, а также эмоциями, элементарными чувствами и волевыми импульсами. Это взаимо­действие и составляет все внутреннее содержание коллективного или соборного опыта, проверяющего, исправляющего, дополняю­щего, объединяющего и «объективирующего» разрозненные и все­гда глубоко субъективные данные опыта биоиндивидуального (но не опыта личного, составляющего высшую ступень, самый зрелый плод опыта соборного). Коллективный и личный опыт порождают, со своей стороны, огромную массу новых явлений и процессов уже не психофизических или биологических, а биосоциальных, «психологических» в единственно научном смысле этого термина, именно: обобщения, отвлечения, логически связанные суждения, сложные чувствования, целесообразные желания и решения; или все то, чем «разум» (включая сюда сложные или высшие чувства и '

¹ При этом неопозитивисты, которые вместе с позитивистами отвер­гают метафизическую «свободу воли», в самом познании усматривают единственную форму свободы, мыслимую в мире, где всюду господствует строгий детерминизм (представляя себе свободу и власть над явлениями, в том числе и над явлениями собственного духа, исключительно в виде знания законов этих явлений и согласования с ними своей деятельности).

135

волю) человека отличается от «ума» (включая сюда простые чувст­ва, инстинкты и импульсы) других живых существ, все то, что со­ставляет объект изучения психологии человека, в отличие от пси­хики (ложно именуемой психологией) животных, и что создает и двигает историю.

Изложенный выше взгляд неопозитивистов на истинные отно­шения социологии как отвлеченной науки к психологии как к науке конкретной (или биосоциологии), точно определяет и взгляд их на истинный объект, на существенное или главное содержание всяко­го научного социологического исследования. Не одни внешние пе­ремены в отношениях между людьми, соединенными узами обще­ственности, не одни их поступки, не одно их поведение составляют предмет изучения социолога, но в равной, чтобы не сказать значи­тельно большей, мере, и глубокие причины этих перемен, этих действий, этого поведения. От тщательного наблюдения и описа­ния первых социолог постепенно и осторожно переходит к опреде­лению и подробному анализу вторых. Научная разработка социоло­гических вопросов, как и всяких других задач человеческого знания, немыслима вне такого систематического восхождения от конкрет­ных следствий к все более и более отвлеченным причинам. По­добно всем другим наукам, значительно опередившим ее в своем развитии, и социология должна стремиться сделаться настоящей «этиологией» общественных явлений.

Но этой цели она может достигнуть, очевидно, только включив в область своих исследований всю высшую духовную жизнь чело­вечества, рассматриваемую как биосоциальное явление, как слож­ный продукт сочетания двух основных форм мировой энергии: жиз­ненной (т.е. своеобразного превращения физико-химических сил природы) и общественной (т.е. столь же своеобразного превраще­ния биологических свойств); и, главным образом как неизбежное следствие психического взаимодействия, превращения сознания в познание. Продукты высшей духовной жизни, в отличие от пси­хофизических отправлений, общих у человека с остальными жи­вотными, становятся таким образом, по крайней мере в глазах неопозитивистов, непосредственным объектом изучения социоло­га. Совокупность этих продуктов носит на языке новой науки об обществе общее название культуры и сама социология справедли­во и очень точно определяется как наука о культуре, или, вернее, о причинах, о факторах культуры в широком смысле слова. Нет на­добности говорить, что неопозитивисты видят в трех главных про­явлениях культурного быта, в знании или науке, в религии и фило­софии, и в искусстве - явления чисто общественные, имеющие ог-

ромное, не только симптоматическое, но и направляющее значение в исторической эволюции человечества. Тезис этот получает впер­вые из рук неопозитивистов полную определенность и ясность. Не только история наших знаний, наших миропонимании, наших эсте­тических стремлений и осуществлений, но и наука, и религия, и философия, и искусство сами по себе как социальные факторы первостепенной важности, как могучие рычаги общественного дви­жении составляют едва ли не наиболее ценное содержание социо­логии. Все эти области общественной или личной, т.е. обществен­но-индивидуальной, но отнюдь не биоиндивидуальной духовной жизни (которая у человека, как у животных, остается чуждой или, так сказать, непроницаемой для какой бы то ни было культуры), являются прямым и главнейшим предметом исследований социо­лога. И, сообразно этому, в современную социологию должны вой­ти как ее существеннейшие составные части: 1) история наук и ос­нованная на ней теория познания; 2) история религии и философ­ских систем и основанная на ней теория миропонимания; 3) исто­рия изящных искусств и построенная на ней теория той формы ис­тины, которую люди зовут красотой, или еще теория эстетического отношения к природе, включая в последнюю и человека; и, нако­нец, 4) история техники, в обширном смысле слова, история полез­ных или прикладных искусств (промышленности, а также политики, управления, суда и т.п.) и построенная на ней теория действия или поведения (разумеется, более или менее нравственного, т.е. об­щественно и лично целесообразного).

От эмпирического хаоса, в котором знания, верования, чувства, эстетические идеалы, волевые или практические задачи, - все смешано и выступает лишь в неясных, смутных очертаниях, чело­вечество медленно переходит к все более и более стройному раз­делению, к логической классификации собственных усилий на раз­личных поприщах деятельности. Этим дифференциальным про­цессом и исчерпывается главная задача того, что мы называем культурой. Все факты как внутренней, психологической, так и внешней, исторической жизни, входящие в культурный период в область социологии, распределяются без всякого остатка в четы­ре основные группы. Одни суть факты передачи или обмена зна­ний; другие - факты передачи или обмена верований и общих идей; третьи - факты передачи или обмена чувств и впечатлений эстетических; четвертые - факты передачи или обмена техниче­ских и практических стремлений и целей. Словом, эти разряды яв­лений обнимают собою науку, религию и философию, искусство и, наконец, поведение или действие. Так смотрит неопозитивизм на

137

136

задачи культуры и такова исходная точка принятой им классифика­ции главных сракторов последней...

Своим сравнительно удачным решением вопроса о причинной связи, соединяющей великую область разума (причем разум ни ,. мало не противополагается вере, а заключает ее в себе как свою низшую или неустойчивую ступень) с великой областью чувства, где верховенство принадлежит эстетической мысли и всем разно­видностям искусства, и с великой областью воли, где руководи­тельство переходит к практической или телеологической, «целеисходной» мысли, и всем разновидностям человеческого действия, координированного в поведение и систематизированно­го в технику, - неопозитивизм значительно облегчил себе разре­шение задачи обоснования социологии на твердых научных нача­лах. Но он вместе с тем дал правильную постановку не менее жгу­чей и неотложной в настоящее время проблемы о коренном обнов­лении психологических исследований путем бесповоротного при­знания их объектом не самостоятельной, основной и отвлеченной науки, а науки зависимой, подчиненной, черпающей свое содержа­ние, в более или менее неодинаковой мере (смотря по тому, идет ли речь об индивидуальной или коллективной психологии), из био­логии и социологии, или, одним словом и употребляя непозитивную терминологию, - науки глубоко конкретной...

Наблюдение и описание конкретных явлений как таковых - вот первый шаг всякого знания, общая исходная точка как отвлечен­ ной, так и конкретной науки. Такое наблюдение и описание состав- ляют так называемое эмпирическое знание (или еще «естественную историю» данного разряда явлений, в отличие от «естественной науки» тех же явлений, науки, которая может быть либо абстрактной, либо конкретной). Это - общий фундамент, на котором медленно воздвигается стройное здание как отвлеченной, всегда индуктивной, так и конкретной, всегда в значительной мере дедуктивной науки...

Как бы то ни было, но очевидно, что социологу пришлось бы покорно сложить оружие и навсегда отказаться от честолюбивой мечты завоевать своей науке сколько-нибудь равное положение с ее старшими сестрами, биологией, химией и физикой, уже не гово­ря о механике и математике, если бы ему был отрезан доступ к конкретным психологическим (а также историческим) фактам, предмету наблюдения и описания психологического (а также исто­рического) эмпирического знания. Только подвергнув тщательному -и по возможности подробному анализу, не пренебрегающему ника-

138

кими мелочами (огромное значение для него, как для всякого дру­гого ученого, имеют именно бесконечно малые величины, мелкие события будничной общественной и личной жизни), эти два разря­да фактов, может он надеяться извлечь из их хаотической смеси наиболее ценный в его глазах социальный элемент - те реальные отвлеченные понятия, неизменные сочетания которых дадут ему возможность открыть законы, управляющие конкретными, частью психологическими и частью историческими явлениями.

Итак, в начальной своей фазе, всякое социологическое иссле­дование по необходимости сливается с изучением соответствую­щих конкретных фактов. Социология всецело основана на психоло­гии и истории как на двух отраслях эмпирического или чисто описа­тельного знания (или, другими словами, естественная наука об об­ществе имеет своей базой и точкой исхода естественную историю общества).

Социология в России XIX - начала XX веков. Социология как наука. Тексты / Под ред. В.И. Добренькова. -М., 1997. -С. 157-168.

Ч М.М.КОВАЛЕВСКИЙ _;

ПОНЯТИЕ ГЕНЕТИЧЕСКОЙ СОЦИОЛОГИИ И ЕЕ МЕТОД

Генетической социологией называют ту часть науки об обще­стве, его организации и поступательном ходе, которая занимается вопросом о происхождении общественной жизни и общественных институтов, каковы: семья, собственность, религия, государство, нравственность и право, входящие на первых порах в состав одно­го и того же понятия дозволенных действий в противоположность действиям недозволенным...

Вопросы генетической социологии, науки о происхождении об­щественных институтов, имеют особый интерес для русских ввиду чрезвычайно богатого этнографического материала, находящегося в их руках и далеко еще не разработанного, несмотря на целые поколения исследователей.

Но для того чтобы этнографический материал мог служить ука­зателем нашего отдаленного прошлого, необходимо, чтобы в быту

Ковалевский Максим Максимович (1851-1916) - российский исто­рик, социолог, этнограф, правовед, основатель генетической социологии.

139

исторических народов открыты были, если не в настоящем, то в прошлом, а иногда и в обоих, следы порядков и отношений, од-нохарактерных с теми, с какими ставит нас лицом к лицу сравни­тельная этнография. Возьмем пример... жизнь диких и варварских племен проходит в междоусобицах; они вызываются фактами на­несения материального вреда членами одного племени членам другого или в пределах одного и того же племени - членами одного его подразделения членам другого. Так как эти подразделения принято обозначать словом «роды», то и вызываемая частыми на­силиями вражда, не одного только потерпевшего, но и всех членов одного с ним подразделения, носит наименование родовой вражды или родовой мести. Спрашивается, можем ли мы на основании факта отсутствия у дикарей системы публичных наказаний и пере­дачи в руки обиженного и его родственников заботы о кровном возмездии делать заключение о том, что и в ранний период обще­ственной жизни культурных народов господствовала та же система родового самоуправства? Опять-таки этот вопрос может получить утвердительное решение лишь в том случае, когда нам удастся указать, что и в эпоху, следующую за установлением письменности, в памятниках законодательства, а также в занесенных на бумагу народных сказаниях, в так называемом «народном эпосе», в пого­ворках, пословицах и народных песнях, сохранился отклик одноха-рактерных явлений.

...Всякому, занимающемуся генетической социологией, пред­стоит обращение одновременно к разным научным дисциплинам описательного характера и ко взаимной проверке выводов, добы­тых каждой из этих дисциплин в отдельности. Ему приходится од­новременно быть знакомым и с историей религий, и с древнейши­ми правовыми институтами, и с народным литературным творчест­вом, и с пережитками, держащимися или державшимися в форме обычаев и обрядов не в одном современном быту, но и при тех по­рядках, которые отошли уже в область прошедшего. Но так как следы этого прошлого сохранились у одного народа в одной осо­бенности,'а у другого в другой, то социологу, занятому воссоздани­ем в уме того отдаленного периода, когда зарождались обществен­ные отношения и складывались те учреждения, какими в широком смысле можно назвать одинаково и сумму верований, и сумму обычаев того или другого народа, необходимо вносить в общую сокровищницу все эти разбросанные следы архаических порядков.

Много лет тому назад, картинно передавая отношения сравни­тельного историка права и учреждений к материалу его исследова­ний, мой учитель Мэн говорил, что историк на весь мир должен

140

смотреть не в увеличительное, а, наоборот, в уменьшительное стекло. Такой метод, разумеется, не лишен опасностей; при нем немудрено свести к общей причине факторы местные и времен­ные. Вот почему я рекомендовал бы всем, кто намерен заняться изучением генезиса верований, обычаев и учреждений, запастись достаточной дозой скептицизма и прежде, чем пускаться в какие-либо общие выводы на основании частного факта, искать объясне­ния ему в современной ему обстановке или в недавнем прошлом.

...Перейдем непосредственно к анализу тех методологических приемов, необходимость которых вытекает из самого характера материала, каким располагает генетическая социология. Этот ма­териал, как мы видели, двоякого рода: этнографический и истори-колегендарный.

По отношению к этнографическому материалу желательной является возможно большая его полнота, а для историколегендар-ного - наиболее правильное его толкование.

Опасность, с одной стороны, лежит в обобщении частного факта, с другой - в построении неверной гипотезы о действитель­ном источнике сказания, потерявшего ныне всякий смысл и значе­ние, но способного пролить свет на наше отдаленное прошлое.

...Осторожность и сопоставление добытых выводов с теми, на которые наводит знакомство с этнографическими данными, - необ­ходимые условия успешного пользования этим методом. Все больший и больший скептицизм по отношению к нему объясняет нам причину, почему в новейших работах по генетической социоло­гии этнографический метод берет решительный перевес над всеми прочими. При пользовании им делается в наши дни попытка внести ту определенность и точность, какую дает простой подсчет явле­ний.

Этим подсчетом занимается, как всем известно, статистика; вот почему Эдуардом Тэйлором и было предложено распростра­нить на этнографию метод статистический. Тэйлор рисует себе де­ло в следующем виде. Исследователь собирает факты, доказы­вающие существование известного верования или обычая у опре­деленного числа народностей. Если рядом с ними имеются такие, в быте которых отсутствует это верование или этот обычай, то и этим племенам следует сделать подсчет. Разность между обеими цифрами укажет, будто бы, какие порядки нужно считать господ­ствующими, а какие исключением из общего правила.

Но для того, чтобы статистический метод, понимаемый таким образом в довольно узком смысле, способен был установить в на-

шем уме представление о том, что известное верование или из­вестный обычай действительно являются господствующими, необ­ходимо было бы иметь уверенность, что ни одна народность не обойдена исследователем и что относительно всех и каждой из них уже имеются одинаково подробные данные по занимающему его вопросу...

Недавние попытки применить статистический метод к этногра­фии оказались успешными при соблюдении условия самого де­тального изучения различных сторон жизни тех народностей, в бы­те которых приходилось искать ответа на вопрос о причинах на­личности или отсутствия известного явления. Едва ли не самой удачной попыткой в этом направлении надо считать ту, которая была сделана Нибором в применении к вопросу о распространении рабства. Но для того, чтобы объяснить причину наличности или отсутствия его у тех или других народностей, автору пришлось изу­чить и хозяйственный их строй и их отношение к имуществу, и по­ложение у них женщин, и целый ряд других сторон их обществен­ного уклада...

Древнейшие памятники не ставят нас лицом к лицу с генезисом семьи, рода, государства, религии, собственности и т.д., очевидно потому, что весь этот процесс эволюции должен был совершиться задолго до появления письменности и возникшей с нею возможно­сти передачи потомству религиозной догмы или юридической сис­темы. Но в древнейших памятниках письменности и права, как и в более поздних по времени, но столь же архаических по содержа­нию, религиозных кодексах и сборниках гимнов и заклинаний, каки­ми являются, например, в Индии Веды и свод Ману, а в Древней Греции - народные эпопеи, связанные с именем Гомера, - можно найти ряд пережитков. Они и раскрывают перед нами если не все, то по крайней мере некоторые стороны более старинных порядков. Средневековые источники права, такие, как жития святых, хроники, эпопеи, сказки и т.д., дают не менее обильный материал. Весь он подлежит изучению. Выводы, добытые этим путем, должны быть сопоставлены с теми, какие дает нам сравнительная этнография. И из такого сопоставления у нас получится уверенность и в арха­ичности известных норм и верований, и в их распространенности в отдаленные периоды жизни человечества. Явится также возмож­ность установления известного логического, а потому и историче­ского, преемства различных систем верований и общественных порядков у отдельных народов. Такие восстановления целых эпох по уцелевшим следам и по аналогии, какую эти следы представля­ют с порядками, доселе держащимися у тех или других отсталых

142

народностей, требует от исследователя двух, редко когда встре­чающихся в одном человеке способностей: созидательной, немыс­лимой без научной фантазии, и аналитической, требующей самого строгого критического отношения к фактам и к делаемым из них выводам...

Одним из условий первобытности тех или других порядков бу­дет для нас близость их к тем, которые существуют в обществен­ной жизни высших пород животного царства, так как трудно допус­тить, чтобы в исходный период общественного развития человече­ство стояло на значительно низшей или высшей ступени, чем та, какую занимают, например, антропоидные обезьяны. Отсюда логи­чески вытекает для нас необходимость познакомиться, хотя бы в самых общих чертах, с теми выводами, к которым пришли биологи и социологи, занимавшиеся вопросами об обществах животных.

Другим условием правильности выводов будет их согласован­ность между собой. Очевидно, что нам нельзя признать первичны­ми такие порядки, какие стоят в прямом противоречии или с низким уровнем психической деятельности, необходимо составлявшей особенность первобытного человечества в той же мере, как и со­временных дикарей, или с материальными условиями его и их жиз­ни. Нам нельзя будет, например, говорить о существовании стра­сти к накоплению и образованию запасов ранее изобретения спо­собов добывать огонь, то есть способов препятствовать истребле­нию пищи влиянием времени; нельзя будет приписывать перво­бытному человечеству понятие о едином Боге, творце мира и лю­дей, беспристрастном судье и карателе зла на земле, так как такое понятие для них слишком возвышенно. Роковой ошибкой было бы также всякое злоупотребление логикой, всякое допущение, что из одного факта наличности тех или других условий, экономических, религиозных, политических и т.д., необходимо вытекают и все ос­тальные. Монизм, в данном случае, сводился бы на практике к то­му, что французы называют «симплизмом», т.е. к наивному упро­щению задачи, к сведению ее, по верному замечанию Фридриха Энгельса, к тому уравнению с одним неизвестным, о котором, по-видимому, мечтали марксистские культур-историки... Все стороны общественной жизни тесно связаны между собой и воздействуют друг на друга. Раскрыть это взаимодействие в прошлом и объяс­нить зарождение верований и учреждений и составляет ближай­шую задачу всякого социолога, всего же более того, кто посвятил свой труд генетической социологии.

Ковалевский М.М. Сочинения в двух томах. Том 1. -Санкт-Петербург, 1997, -С. 272-286.

143

П.СОРОКИН

ЧЕЛОВЕК. ЦИВИЛИЗАЦИЯ. ОБЩЕСТВО

Всякая великая культура есть не просто конгломерат разнооб­разных явлений, сосуществующих, но никак друг с другом не свя­занных, а есть единство, или индивидуальность, всe составные части которого пронизаны одним основополагающим принципом и выражают одну, и главную, ценность. Доминирующие черты изящ­ных искусств и науки такой единой культуры, ее философии и рели­гии, этики и права, ее основных форм социальной, экономической и политической организации, большей частью ее нравов и обычаев, ее образа жизни и мышления (менталитета) - все они по-своему выражают ее основополагающий принцип, ее главную ценность. Именно ценность служит основой и фундаментом всякой культуры. По этой причине важнейшие составные части такой интегрирован­ной культуры также чаще всего взаимозависимы: в случае измене-ния одной из них остальные неизбежно подвергаются схожей трансформации.

Возьмем, например, культуру Запада средних веков. Ее глав­ным принципом или главной истиной (ценностью) был Бог. Все важные разделы средневековой культуры выражали этот фун­даментальный принцип или ценность...

Архитектура и скульптура средних веков были «Библией в кам­не». Литература также была насквозь пронизана религией и хри-стианской верой. Живопись выражала те же библейские темы в линии и цвете. Музыка почти исключительно носила религиозный характер... Философия была практически идентична религии и тео­логии и концентрировалась вокруг той же основной ценности или принципа, каким являлся Бог. Наука была всего лишь прислужни­цей христианской религии, Этика и право представляли собой только дальнейшую разработку абсолютных заповедей христиан­ства. Политическая организация в ее духовной и светской сферах была преимущественно теократической и базировалась на Боге и религии Семья, как священный религиозный союз, выражала все ту же фундаментальную ценность. Даже организация экономики контролировалась религией, налагавшей запреты на многие фор­мы экономических отношений, которые могли бы оказаться умест-

Сорокин Питирим Александрович (1889-1968) - русско-американский социолог, автор теории социокультурной динамики.

ными и прибыльными, поощряя в то же время другие формы эко­номической деятельности, нецелесообразные с чисто утилитарной точки зрения. Господствующие нравы и обычаи, образ жизни, мышления подчеркивали свое единство с Богом как единственную и высшую цель, а также свое отрицательное или безразличное от-ношение к чувственному миру, его богатству, радостям и ценно­стям. Чувственный мир рассматривается только как временное прибежище человека», в котором христианин всего лишь стран­ник, стремящийся достичь вечной обители Бога и ищущий путь, как сделать себя достойным того, чтобы войти туда. Короче говоря, интегрированная часть средневековой культуры была не конгломе-

ратом различных культурных реалий , явлений и ценностей, а не еди-

ным целым, все части которого выражали один и тот же высший принцип объектианой действительности и значимости: бесконеч­ность, сверхчувственность, сверхразумность Бога, Бога вездесуще­го, всемогущего, всеведущего, абсолютно справедливого, прекрас­ного, создателя мира и человека. Такая унифицированная система культуры, осно.ванная на принципе сверхчувственности и сверхра-зумнрсти Бога, как единственной реальности и ценности, может быть названа идеациональной. Такая же в основном сходная по­сылка, признающая

хотя воспринимающая отдельные религиозные аспекты по-иному, лежала .в основе интегрированной культуры Брахманской Индии, будистской и лаоистской культур, греческой культуры с VIII по ко-нец V| века до нашей эры. Всё они были преимущественно идеа-цирнальными..

Закат cеднeвeковой культуры заключался именно в разрушенииш этой идеациональной ситемы культуры. Он начался_в конце

7 века, ка появился зародыш нового - совершенно отличного -отавного принципа, заключавшегося в том, что объективная ре­альность и ее смысл чувственны. Только то, что мы видим, слы­шим, осязаем, ощущаем и воспринимаем через наши органы чувств,- pеaльно и имеет смысл. Таков был новый принцип, со-

вершенно отличный от основного принципа идеациональной куль­туры.

Этот медленно приобретающий вес новый принцип столкнулся с приходящим в упадок принципом идеациональной культуры, и их слияние в органичное целое создало совершенно новую культуру в 8 - 9 столетиях. Его основной посылкой было то, что объек­тивная реальность частично_сверхчувственна и частично чувствен­на; она охватывает сверхчувственный и сверхрациональный аспек­ты, плюс рациональный и наконец, сенсорный аспекты, образуя

144

146

собой единство этого бесконечного многообразия. Культурная сис­ тема воплощающая эту посылку, может быть названа идеалисти - ческой. Культура Х||| - XIV столетий в Западной Европе, так же как греческая культура V - IV веков до нашей эры, были преимущест- венно идеалистическими, основанными на этой синтезирующей идее.

Однако процесс на этом не закончился. Идеациональная куль-тура средних веков продолжала приходить в упадок, в то время как культура, основанная на признании того, что объективная реаль-ность и смысл ее сенсорны, продолжала наращивать темп в по-следующих столетиях. Начиная приблизительно c ХVI века новый принцип стал доминирующим, а с ним и основанная на нем культу-ра. Таким образом возникла современная форма нашей культуры -культуры сенсорной, эмпирической, светской и «соответствующей этому миру». Она может быть названа чувственной. Она основыва­ется и объединяется вокруг этого нового принципа: объективная действительность и смысл ее сенсорны. Именно этот принцип про-возглашается нашей современной чувственной культурой во всех ее основных компонентах искусстве и науке, философии и псев­дорелигии, этике и праве в социальной, экономической и полити­ческой организациях, в образе жизни и умонастроениях людей...

Все эти типы: национальный, идиалистический и чувственный обнаруживаются истории египетской, вавилонской, грекоримской, индуистской, китайской и других культур.

После этого отступления мы можем... детальнее изложить тот факт, что настоящий кризис нашей культуры и общества заключа­ется именно в разрушении преобладающей чувственной системы евро-американской культуры. Будучи доминирующей, чувственная культура наложила отпечаток на все основные компоненты запад­ной культуры и общества и сделала их также преимущественно чувственными. По мере разрушения чувственной формы культуры разрушаются и все другие компоненты нашего общества и культу­ры. По этой причине кризис - это не только несоответствие того или иного компонента культуры, а скорее разрушение большей части её секторов, интегрированных <<в>> или <<около> чувственный принцип. Будучи «тоталитарным» или интегральным по своей природе, он несравнимо более глубокий, и в целом глобальнее любого другого кризиса. Он так далеко зашел, что его можно сравнить только с четырьмя кризисами, которые имели место за последние три тысячи лет истории греко-римской и западной культуры. Но даже и они были меньшего масштаба, чем тот, с которым мы столк-

нулись в настоящее время. Мы живем и действуем в один из пово-ротных моментов человеческой истории, когда одна форма культуры и общества (чувственная) исчезает, а другая форма лишь появ-ляется. Кризис чрезвычаен втом смысле, что он, как и его предше­ственники, отмечен необычайным взрывом войн, революций, анар­хии и кровопролитий; социальным, моральным, экономическим и интеллектуальным хаосом; возрождением отвратительной жесто-кости, временным разрушением больших и малых ценностей чело-вечества; нищетой и страданием миллионов - потрясениями зна-чительно большими, чем хаос и разложение обычного кризиса...

Это значит, что главный вопрос нашего времени не противо-стояние демократии и тоталитаризма, свободы и деспотизма, капи-тализма и коммунизма, пацифизма и милитаризма, интернацирна-лизма и национализма, а также не один из текущих расхожих во-просов, которые ежедневно провозглашаются государственными деятелями и политиками, профессорами и министрами, журнали­стами и просто уличными ораторами. Все эти темы не что иное, как маленькие побочные вопросы - всего лишь побочные продукты главного вопроса, а именно: чувственная форма культуры и образа жизни против других форм... Ни Гитлер, ни Сталин, ни Муссолини не создали сегодняшний кризис, а, наоборот, существующий кризис создал их такими, каковы они есть,- его инструментами и марио-нетками,

Их можно убрать, но это не уничтожит кризис и даже не уменьшит его. Этот кризис, пока он существует, будет создавать новых Гитлеров, Сталиных, Черчиллей и Рузвельтов...

Не в меньшей степени я не согласен и с другим - пессимисти-ческим диагнозом. Вопреки его заявлению настоящий кризис не есть предсмертная агония западной культуры и общества, то есть кризис не означает ни разрушения, ни конца их исторического су­ществования. Основанные лишь на биологических аналогиях, все подобные теории беспочвенны. Нет единого закона, согласно кото­рому каждая культура проходила бы стадии детства, зрелости и смерти. Ни одному из приверженцев этих очень старых теорий не удалось показать, что же разумеется под детством общества или под старением культуры; каковы типичные характеристики каждого из возрастов; когда и как умирает данное общество и что значит смерть общества и культуры вообще. Во всех отношениях теории о которых идет речь, - это простые аналогии, состоящие из неоп­ределенных терминов, не существующих универсалий, бессмыс-ленных заявок. Они еще менее убедительны, утверждая, что за-

146

147

падная культура достигла последней стадии старения и сейчас на­ходится в предсмертной агонии. Не пояснено при этом ни само значение «смерти» западной культуры, и не приведены какие-либо доказательства.

Тщательное изучение ситуации показывает, что настоящий кризис представляет собой лишь разрушение чувственной формы западного общества и культуры, за которым последует новая инте-грация, столь же достойная внимания, каковой была чувственная форма в дни своей славы и расцвета. Точно так же как замена од-

ного образа жизни у человека на другой вовсе не означает его смерти, так и замена одной фундаментальной формы культуры на другую не ведет к гибели того общества и его культуры, которые подвергаются трансформации. В западной культуре, конца средних веков таким же образом произошла смена одной фундаментальной социально-культурной формы на другую - идеанациональной на чувственную форму. И тем не менее такое изменение не положило конца существованию общества, не парализовало его созидатель­ные силы. После хаоса переходного периода в конце средних ве­ков западная культура и общество демонстрировали в течение пя­ти веков все великолепие своих созидательных возможностей и вписали одну из самых ярких, страниц в историю мировой культу-ры... Равным образом теперешнее разрушение чувственной формы никак не тождественно концу западной культуры и общества. Тра­гедия и хаос, ужасы и горе переходного периода окончены, они вы­зовут к жизни новые созидательные силы в новой интегральной форме, столь же значительной, как все пять веков эры чувственной культуры.

Более того, такое изменение, сколь бы болезненным оно ни было, как бы является необходимым условием для любой культу­ ры, чтобы быть творчески созидательной на всем протяжении ее исторического развития: Ни одна из форм культуры не бecnpe- дeльнa в своих созидательных возможностях, они всегда ограничены.. Когда созидательные силы исчерпаны и все их ограниченные возможности реализованы, соответствующая культура иобщество или становятся мертвыми и несозидательными, или изменяются в новую форму, которая открывает новые созидательные возможности и ценности. Все великие культуры, сохранившие творческий потенциал, подвергались как раз таким изменениям. С другой стороны, культуры и общества, которые не изменяли форму и не смогли найти новые пути и средства передачи, стали инертными, мертвыми и не продуктивными... Таким образом, вопреки диагнозу шпенглерианцев, их мнимая смертная агония была

148

не чем иным, как острой болью рождения новой формы культуры, родовыми муками, сопутствующими высвобождению новых созида­тельных сил...

Еще более нелепы каждодневные заявления политиков, жур­налистов и прессы о конце цивилизации и прогресса, особенно в тех жизненных ситуациях, когда они терпят поражение, а их оппо­ненты одерживают победу. Во время любой политической кампа­нии мы часто слышим, как некий малозначительный политик грозит своим слушателям «концом цивилизации» в случае, если его не выберут... Почти ежедневно мы слышим известные вариации на эту тему и от людей высокоинтеллектуальных, и от толпы со сла­бым интеллектуальным потенциалом, искателей чего-то, совер­шенно незначительного и подчас эгоистичного. Если мы поверим этим псевдопророкам, то цивилизация и культура должны были погибнуть давным-давно или вот-вот исчезнуть. К счастью, культу­ра и цивилизация бесконечно прочнее, чем заверяют нас клоуны политического цирка. Политические, да и не только политические, партии, группировки, фракции и армии приходят, и уходят, а культу-ра остаётся вопреки их похоронным речам, Регулярно не осущест­вляются правомерные и неправомерные притязания сотен тысяч мелких честолюбцев. И, вопреки их реквиему цивилизации, она все же продолжает существовать.

Теперешние наши трудности происходят от разрушения чув-ственной формы западной культуры и общества, которая началась в конце XII века и постепенно заменила собой идеациональную форму средневековой культуры. В период своего восхождения и расцвета она создала наиболее великолепные культурные образ­цы во всех секторах западной культуры. В течение этих веков она вписала наиболее яркие страницы человеческой истории. Однако ни одна из конечных форм, ни чувственная, ни идеациональная, не вечна. Рано или поздно ей суждено исчерпать свой созидательный потенциал. Когда наступает этот момент, она начинает постепенно разрушаться и вовсе исчезает. Так случалось несколько раз в ис­тории основных культур прошлого; то же происходит и сейчас с нашей чувственной формой, вступившей нынче в период своего заката. Таков масштаб сегодняшнего кризиса. Однако это не озна­чает полного исчезновения западной культуры и общества, но тем "не менее предвещает одну из величайших революций в нашей культурной и социальной жизни. Как таковая, она неизмеримо глубже и значительнее, чем ее представляют себе приверженцы «обычного кризиса». Переход от монархии к республике, от капи­тализма к коммунизму совершенно незначителен по сравнению с

149

заменой одной фундаментальной формы культуры другой - идеа-циональной на чувственную, и наоборот. Такие изменения очень редки. Как мы видели, в течение трех тысячелетий греко-римской и западной истории это случилось только четыре раза. Но когда же кршмс действительно происходит, то он производит основатель ную эпохальную революцию в человеческой культуре. Нам пре­доставлен редкий шанс жить, наблюдать, мыслить и действовать в котле такого мирового пожарища. Если мы не в силах остановить его, то следует хотя бы попытаться понять его природу, причины и последствия. Если же мы сможем это сделать, то, вероятно, в не­которой степени сократим его трагический ход, смягчим его по­следствия...

о Сорокин П. Человек, Цивилизация. Общество. - М., 1992. - С. 429-435.

Введение.........................................................................................................3