Демократия
Демократия стала сегодня едва ли не самым употребляемым словом политического лексикона в России, да и во всем мире. Тем, кто отталкивается от внутренней формы этого слова, его этимологии, сущность демократии может представиться самоочевидной —народовластие или правление народа. Однако эта самоочевидность может быть поколеблена, если задуматься над некоторыми вопросами. Какая власть имеется в виду? Что понимается под народом? Кто и кем управляет при народовластии? В состоянии ли весь народ выступать в роли правителя? Вопросы непростые. Ясно, что понятия народа, власти и правления требуют уточнения, прежде чем мы сможем осмысленно говорить о демократии.
Так что же, разве демократия —не народовластие? Действительно —народовластие. Однако народ и власть были столь же многозначны для древних эллинов, сколь и для нас. По-гречески demos —народ, толпа, чернь, люди (в эпоху же расцвета полиса —собрание полноправных граждан, а в Аттике —основное подразделение граждан, или т.н.дем), a kratos —сила, власть, могущество, правление и даже победа. Неудивительно, что уже древние греки и их выдающиеся политики, риторы и философы расходились в трактовке смысла словадемократияне меньше, пожалуй, чем наши современники. Это слово могло обозначать и торжество бунтующей черни, и господство низших слоев населения, и участие всех граждан в делах полиса, т.е. в политике, и решающую роль народного собрания, и систему правления лицами, уполномоченными на это с помощью формальных процедур представления демов.
С тех пор развитие концепта привело к еще большему его усложнению. Нынче словом демократияобозначаются и некий политический принцип, и особый тип власти, и система правления, и разновидность политического режима, и определенная политическая культура, и, наконец, довольно неоднородный идеологический комплекс, даже некая мировоззренческая установка и жизненный стиль.
Все большая многогранность понятия демократия ведет к тому, что вопросы о смысле этого слова и его составляющих продолжают множиться. Что такое «народ», из кого он состоит? Можно ли ставить знак равенства между «народом» и нацией, или же между «народом» и населением какого-либо государства или территории? Как конкретно «народ» осуществляет свое право на власть? Какие условия должны быть для этого созданы? Каковы оптимальные для демократии формы правления? Можно ли переносить демократические принципы организации из политики в другие сферы жизни? Каковы пределы допустимого в рамках демократии несогласия и протеста? Совместима ли демократия с использованием насилия? Когда и при каких условиях демократия может обращаться к недемократическим средствам ради достижения собственных целей? Демократично ли пресекать выступления против демократии? Может ли в рамках демократии прийти к власти политическая сила, уничтожающая демократический режим? Как исключить, если это вообще возможно, подобное развитие событий?
Подобные вопросы отражают теоретические и практические неясности, относящиеся к содержанию понятия и функционированию институтов демократии на протяжении тысяч лет. В попытках ответов на них выдвигались различные, часто взаимоисключающие подходы. Существуют античные трактовки демократии, либеральные, консервативные, популистские, коммунистические и анархистские ее интерпретации, плюралистические и элитарные концепции, идеи прямой и представительной демократии, модели охранительной, развивающей и партиципаторной демократии (или демократии прямого участия), наконец, идеологические конструкции типа демократии советов, пролетарской (буржуазной, мелкобуржуазной и т.п.) демократии, народной демократии, их различные националистические и цивилизационные версии и множество других пониманий демократии.
В подобной разноголосице не было бы большой беды —в конце концов многозначность понятийсвободы, честиилисправедливостив конечном счете идет им на пользу. Когда бы мы связывали демократию только с неким принципом и мировоззренческой установкой, все оказалось бы не столь запутано.Демократию,по аналогии сосвободой, честьюисправедливостью,можно было бы рассматривать как по природе сущностно оспариваемое понятие (essentially contested concept),одновременно многозначное и аксиоматичное, обладающее потенциалом политического мифа —самоочевидной исходной посылки. Однако коль скоро концепт демократии связан с системой правления, режимом и политической культурой, а тем самым оказывается в практической сфере искусства (techne,т.е. техники) политики, необходимо уточнить родословную и содержание понятия демократия с учетом его операционных аспектов.
Одна из причин необычайной разноголосицы заключается в том, что проблема демократии является на деле целым набором проблем различных демократий, которые объединяет зачастую разве что имя. Дифференциации требуют разные имена и традиции —по меньшей мере те два полярных и взаимодополняющих подхода, которые фактически структурируют проблемное поле демократий. Один подход связан сосуществлением всеми (всем народом в целом) всей полноты своей власти, а тем самым в управлении каждым человеком и группой — все руководят каждым.Другой —смерой участия каждого человека и группы, составляющей народ, в самоуправлении политией в целом — каждый руководит всем.В одном случае демократия оказывается народовластием с сильным акцентом на еевсенародности. В другом —народовластием сакцентом навластности и управляемостиобразующих политию людей (ролей) и групп (институтов), т.е. насамоуправлении.
Изложение различных концепций демократии заняло бы тома, а их краткое перечисление —исчерпало бы, пожалуй, весь объем данного очерка. К тому же это вряд ли приблизило бы нас к пониманию сущности явлений, привычно именуемыхдемократиями.Надежнее, хотя и неизмеримо сложнее, попробовать описать реальные формы демократического опыта. Ограничусь поэтому беглым взглядом хотя бы на то, как реализовывались демократические принципы, составляющие суть двух взаимодополнительных аспектов народовластия —всенародности и властности (самоуправности) каждого.
Концептную историю приходится начинать с времен, когда еще не существовало ни малейшего понятия не только о демократии, но и о политике, хотя зачатки и того и другого проявились уже вполне четко и явственно. На древнейшем этапе развития человечества прообразом власти народасталавласть рода,или родовая (непосредственная, военная) демократия. Политические системы и процессы эпохи архаики тяготеют к закрытости, предзаданности, для них типична политическая культура образца. Идеал этих политических систем —автократия(самодержавие) с господством единого и гомогенного (тоталитоидного)этоса.В силу этого первоначальная самоорганизация людей отмечена чертамивсенародности,состоит в непосредственном участии всех в деле выживания и воспроизведения рода. Таким образом, только еще возникающая политика была демократична, правда, эта первобытная демократия неизбежно оказывалась крайне примитивной и исключительно односторонней: вопрос об участии каждого в управлении и в самоуправлении еще попросту не возникал в силу его предопределенности естественным распределением половозрастных ролей. Тут вместо людей и выбирала, и назначала сама природа.
В преуспевающих родах и племенах начинается усложнение политики, возникает структурно-функциональная дифференциация, появляются зачатки институтов. Крайне важным оказалось появление дружин — группировок здоровых, энергичных и, главное, вооруженных мужчин, на которых легло основное бремя обеспечения безопасностивсех.Это бремя оборачивалось ответственностью и честью принимать соответствующие решения. Такие решения принимались и осуществлялись по-прежнему всенародно, только теперь народ все чаще и последовательнее ограничивался кругом вооруженных мужчин. Появляется т.н. военная демократия. Женщины, старики, дети оказываются всего лишь приживалами этой демократии.
По мере дальнейшего роста и усложнения политий получают развитие отношения начальствования/подчинения. Военная демократия еще долго служила (кое-где вплоть до наших дней) средством сдерживания антидемократического, по его исходной сути, отношения начальствования/подчинения. Да и в условиях вполне современной демократии многие американцы, например, упорно и не без оснований рассматривают свое право на обладание оружием как естественное подкрепление личной свободы и гражданской полноценности —что является вполне демократической квалификацией, но уже в самоуправленческом смысле.
Рост пирамид начальствования/подчинения мог бы подавить остатки всенародности, когда бы полисная организация не создала предпосылки вполне демократической мутациипервоначально антидемократического принципаначальствования/подчинения. Лестница авторитарных отношений была замкнута в бесконечные цепочки самоначальствования/самоподчинения. Хотя этот процесс в большей или меньшей степени проявляется повсюду, где возникает полис (от Шумера до Иньского Китая, от городищ наших славянских предков до биране племен хауса), наиболее яркую, поистине классическую форму он получил в древней Элладе. Начиная с времен реформ Солона прежняя пирамидальная структура начальствования (цари —аристократы —демос) сворачивается. Любопытно, что реформы начинаются под лозунгом возвращения к старому, а сам Солон в своих стихотворных сочинениях подчеркивает ключевую рольдружества (philotes)для справедливой политической организации [Anhalt,особенно выводы — pp.147—148].
Распространение статуса друзей (philoi)на весь демос акцентирует начало всенародности. Этому же служит и утверждение равенства всех перед законом и друг перед другом в качестве людей одного народа, например, путем распространения права-обязанности преследовать преступного обидчика, прежде касавшегося исключительно членов семьи обиженного, на весь полис и на дружество его граждан. Особую функциональную роль в закольцовывании начальствования обрело народное собрание —сколок военной демократии. Фактически это было собрание тех, кто мог выступать в качестве воина и отца семейства. По мере развития практики античной демократии гомеровская agora(собрание возглавляемого героем-басилевсом народа-войска, которое именовалосьlaos)сменилась собранием демоса (афинская ekklesia, спартанская apella).Это собрание не просто поддерживало и тем самым невольно санкционировало действия своего начальника, как это было в случае агоры и басилевса. Из простого источника власти оно стало ее наделителем, т.е. обрело верховенство над высшим начальником. Гомеровский совет царей —буле —стал представительным органом полиса, точнее, его отдельных народов, или демов. Однако и цари-воители, переименованные в стратегов и навархов, и аристократический ареопаг сохранились и вписались в систему взаимного закольцованного соподчинения. Возникла практика выборности, назначения по жребию и ротации исполнителей политических ролей. Каждый мог и обязан был занять любую должность —исполнительную, законодательную, сакральную, судебную или любую иную, которую определило для него народное собрание, жребий, его собственный народ - дем или просто очередь.
При этом утвердился основополагающий общедемократический (справедливый и для всенародности, и для самоуправления) принцип равенства граждан (isopoliteia).Он стал развитием изначальных принциповродства(равенства в роде) и дружества(равенства прежде всего в делах военной дружины), которые были юридически закреплены в праве-обязанности граждан выступать в народном собрании (isegoria),осуществлять полисные функции, например, служить в войске и совершать литургии (священные церемонии и праздники, включая разыгрывание трагедий и комедий), а также отвечать перед законом и осуществлять правосудие(isonomia).Характерно, что сама система демократического правления нередко именовалась этим словомisonomia —равнозаконие,а в некоторых местах, особенно в Ионии, словом isokratia —равновластвование.В то же время равенство не редуцировалось до всенародности: поочередное отправление разных должностей позволяло делать равных неравными, хотя бы и на время.
При всей важности коренных принципов политического равенства и участия несводимость к ним даже античной демократии, равно как сама многозначность и разносмысленность этого понятия оборачивались благом, что признавал уже Аристотель. Любая идеальная модель, в том числе и различные модели демократии в узком смысле (или только всевластие-анархия, или власть большинства, или власть простонародья, а тем более толпы-охлоса, или даже система правления исключительно через демы) сами по себе и во всей своей чистоте очень опасны прежде всего своей односторонностью, а также вытекающими из такой чистоты и односторонности возможности и вероятности сбоев. Отсюда предпочтение смешанных форм правления. На практике, которую Стагирит обобщал в своих описаниях политических систем (сохранилась «Афинская политая»), сбалансирование различных принципов и соединение моделей обеспечивалось уравновешиванием воли большинства в народном собрании, верховенством закона через самостоятельную систему судопроизводства и, наконец, особым институтом обжалования законности, пределозаконностного начертания (graphe paranomon).Этот институт предполагал возможность пересмотра или недопущения любого решения, выражаясь современным языком «как неконституционного», при условии протеста под присягой перед народным собранием и вынесения вердикта тут же отобранной по жребию коллегией присяжных. Это было сдержкой против своеволия большинства. Сдержкой же против наиболее активных и авторитетных индивидов служил институтостракизма.Создание таких сдержек было обусловлено вписанностью в политейю частных политических строев-укладов:демократии, аристократииимонархиив их различных версиях и разновидностях.
Считающаяся чуть ли не образцовой афинская демократия фактически представляет собой систему смешанного правления, при которой особенно велика роль народного собрания, максимально снижены имущественные и другие цензы, а малоимущие граждане специально поощряются к исполнению своих гражданских прав-обязанностей. Только эти акценты и отличали афинскую демократию от системы смешанного правления, которую Аристотель, например, предпочитал называть политейей. И действительно —система закольцованного взаимодействия и взаимосдерживания начальствования/подчинения является смешанной по определению. Так она и интерпретировалась в течение веков после Полибия(200—120г. до н.э.) до Алексиса де Токвиля (1805— 1859).Такую систему обычно называли, по примеру римского полиса,республикой,а то и простогородом, университетом, корпорацией, коммуной —все эти слова обозначали самоуправляющиеся общности и были лишены многих нынешних коннотаций. Обычно они относились к отдельным городам или поселениям, а демократический, выражаясь современным языком, характер этих политических систем нередко подчеркивался эпитетом —свободный.
Важно, что уже с античных времен, когда обозначилось различие между демократией всенародности и демократией самоуправляющихся граждан, само понятие демоса, или народа, получает две качественно различные трактовки. Это мог быть целокупный, нередко мистически пребывающий вне времени народ, в котором терялись не только отдельные индивиды, но и целые поколения. Это могла быть также конкретная для данного места и времени совокупность граждан. В первом случае это было нечто большее, чем просто население. Во втором —напротив, значительная часть населения, а то и его большинство не попадали в состав демоса.
Античный демос, например, не включал не только женщин, детей и рабов, но также вольноотпущенников, иногородних или т.н. метеков, хотя бы те были богаты или играли видную роль в хозяйственной, культурной или, косвенно, политической жизни полиса. Например, Аристотель, который не только жил и работал в Афинах, но и создал здесь свой знаменитый Ликей, афинским гражданином не был. Столь же, а порой даже еще более суженным был корпус граждан в средневековых городах Северной Италии, Ганзы, древнерусских господахНовгороде и Пскове.
Развитие демократических начал и их концептуализация продолжаются и после того, как закольцованные структуры полисных демократий поглощаются т.н. историческими империямии образующимися в их геополитических ареалахцивилизациями.В этом развитии есть по меньшей мере два важных момента: эмансипация вольного имперца какгражданина мира (kosmopolites), a также универсализация демоса как сообществацивилизованных(от civis —гражданин)подданных империи, противопоставленных варварам.
Обретение индивидуумом самостоятельных политических ролей происходит, так или иначе, в более или менее отчетливых формах фактически повсеместно на протяжении исторического эона империй и цивилизаций. Очевидным и закономерным этапом имперского развития и цивилизационной экспансии становится эмансипация политической личности —хотя бы через образование вольного пограничья, разбойничью или пиратскую вольницу. Таким образом имперская организация способствует развитию политической личности, слободской автономности и корпоративных свобод. Нежелание замечать это существенно обедняет общественное мнение последних лет, а параноидальная подмена и смешивание имперского начала и деспотии второго поколения (общее между ними —только в выделении самостоятельной и, нередко, профессиональной военной силы) резко и чуть ли не фатально деформирует отечественное политическое мышление. Империя как раз предполагает установление режима мира и законности —этот смысл выражают слова Pax Romana.Напомню, что миссия Рима и достоинство римских граждан понимались так: во-первых, «вводить обычаи мира», во-вторых, «милость (т.е. относительную автономию и внутриполитическую свободу —М.И.)покорным давать» и, лишь в последнюю очередь, «войною обуздывать гордых» («Энеида», VI, 847-853).
В отличие от силового навязывания произвольного режима, основанного на личном, групповом или «демократическом» чувстве справедливости, что характерно для модели завоевания или самозавоевания вторичной деспотией, империя самоограничивает себя формализованным правовым режимом, который создает пространства свободы для корпораций, слобод и разного рода федератов. При этом общее правовое пространство включает частные правовые ареалы. Получают развитие институты договора и арбитража, что помогает вписывать в усложняющуюся политическую систему наследуемые ею демократические институты и нормы. Империя оказывается республикой более высокого порядка, в идеале — универсальной, «поднебесной».
В рамках империй и цивилизаций продолжается практическое функционирование компактных закольцованных систем самоуправления в качестве автономных субсистем —как территориальных (самоуправляющиеся города и слободы), так и корпоративных (ордена, гильдии, университеты и т.п.). Развитие таких субсистем обеспечивал ограниченный, нередко весьма суженный корпус граждан. Им, как правило, приходилось апеллировать к весьма специфическим, частным политическим традициям, обычаям и законам своей малой общности. Это, однако, было возможно только при условии, что свои частные законы или привилегии (privilegiaот ед. ч. privilegium) получали всеобщую значимость благодаря соответствию общим нормам господствующей цивилизации.
Одновременно происходит все более активное использование договорных отношений. Этот феномен и отвечающая ему концептуализация договора, согласияи т.п. также наблюдаются повсюду. При этом наиболее четкое выражение, к тому же в контексте ключевой дифференциации сакрального и мирского порядков договорный принцип получил в виде Завета (ковенанта) между избранным народом и Богом. Этот принцип был особенно развит христианскими и мусульманскими теократиями, хотя подобные же структуры и понятия возникали повсеместно (см. очерк «Держава»).
К прежним демократическим принципам и процедурам на самых разных уровнях —от куриальных собраний и встреч братств ветеранов до дискуссий в имперском сенате —вертикальная теократическая составляющая добавляет новые возможности. Они также обладают немалым демократическим потенциалом, поскольку их смысловым стержнем являются отношения «Вседержитель —народ». В результате любые правители, монархи или аристократы оказываются всего лишь посредниками в осуществлении Завета (ковенанта, договора), связи между народом и универсальным конституционным императивом горней державы.
Христианская Европа осуществила важную новацию —создала политический порядок, который можно было бы охарактеризовать как вертикальную империю. В горизонтальном разрезе западный христианский мир в течение столетий представлял собой пространство политической раздробленности. Это было многоначалие, или полиархия в ее исходном смысле. Однако она не вела к хаосу. Вертикальная составляющая империи была в полной мере сохранена и даже укреплена. И дело здесь не только и не столько в роли католичества и папского престола, сколько в том, что на протяжении веков как безусловная политическая реальность воспринимался «империум» —унаследованная от Рима общая и высшая всеевропейская (всехристианская или католическая) власть, «мистическое тело», по определению средневековых юристов, которое в то же время было отправным моментом, источником построения политического и правового порядка в каждом отдельном королевстве, княжестве или городской коммуне.
Варваризация Европы дала ей свежую прививку непосредственной военной демократии. Проработке демократических начал способствовало становление и развитие корпораций: гильдий, братств, орденов, цехов и т.п. [Black 1991].Укоренение республиканского, а тем самым и демократического наследия осуществлялось благодаря рационализации смешанного правления, в частности, путем разделения и уравновешивания различных аспектов политической системы. Это было связано с политикой итальянских городов-государств, с их концептуализацией как республик, самостоятельных и органичных политических тел (см. подробнее очерк Республика).
Однако при всей важности развития демократических начал в городах и корпорациях подлинный прорыв произошел в связи с образованием современных наций и их основных политических выражений —суверенного территориального государства-состояния и гражданского общества. Становление наций позволило вдохнуть новые смыслы в идеюдержавыкак фундаментального договора, одной из сторон которого выступает народ, а тем самым дало импульс переосмыслению понятиядемос. Этот вечный и необъятныйНародмыслился сначала как восприемник завета, а тем самым политической традиции (закона, права и т.п.), затем как их носитель, хранитель и, наконец, как их творец. Неудивительно поэтому, что с наступлением Нового времени и началом процессов модернизации прежде всего активизировался демократический комплекс всенародности.
Этот комплекс лег в основу суверенитета новых европейских наций. Первоначальная идея суверенитета как единства властителя-суверена (кем бы он ни был — монархом, аристократической кликой или парламентом) и Народа, достигаемого через т.н. первоначальный договор, вскоре дополнилась явственно демократической, даже с нашей нынешней точки зрения, идеей народного суверенитета, когда сам мистически необъятный Народ становится Сувереном. Подобный демократизм всенародности ярко просвечивает в рассуждениях Ж.-Ж. Руссо об общественном договоре, в котором проявляется всеобщая воля народа-суверена.
Становление суверенных европейских наций и территориальных наций-государств явилось мощным вызовом демократии самоуправления граждан. Как вписать компактные структуры самоуправления —городские и корпоративные, редко территориальные, например, кантональные —в несравненно более массивные политические образования? Вплоть до конца XVIIIв. едва ли не общим местом политической мудрости оставались рассуждения о невозможности демократии и республик не только в больших государствах, но и вообще за пределами маленьких поселений. Однако политическая теория за две сотни лет до этого, а политическая практика и того ранее уже дали решение —парадоксальное и подозрительное по тем временам —представительство и дополняющие его федерирование и консоциативность.
Во второй половине XVIIIв. довольно отчетливо обозначается противостояние принциповнародовластиякаквсенародностии какучастия каждого.Это противопоставление проявилось, например, уже в полемике федералистов и определенной части т.н. антифедералистов в США. Федералисты настаивали на невозможности всенародной, тем более прямой демократии в современных условиях и противопоставляли ей представительную республику как систему политического участия (ограниченного и дифференцированного) каждого гражданина. Так, Дж. Мэдисон в 10-м номере «Федералиста» [с.83] различал чистую демократию («общество, состоящее из небольшого количества граждан, собирающихся купно и осуществляющих правление лично») и республику («форму правления с использованием определенной системы представительства» — «a Government in which the scheme of representation takes place»).Здесь любопытен невольный, видимо, акцент на общество в случае демократии и на правление —в случае республики. Сходным образом проведено различение и в 14-м номере «Федералиста»: «...при демократии народ собирается купно и осуществляет правление лично, тогда как в республике съезжаются и управляют страной его представители и уполномоченные на то лица» [там же, с. 104].
В результате победы федералистов было осуществлено крупное историческое свершение —принята Конституция США. Тем самым федералисты, по существу, исчерпали свою историческую миссию. Однако политическая инерция заставляла их упрямо настаивать на резком противопоставлении республики и демократии. Надо сказать, что обстоятельства этому благоприятствовали. Французская революция, якобинский террор, разрушение политической системы до основания, чтобы через апелляцию к прямой демократии (к народу, нации) начать с самого начала, —все это, естественно, придавало идее демократии ощутимый привкус примитивизма, разрушительности и деспотического своеволия.
Характерны в этой связи рассуждения известного американского лексикографа и политика Н. Уэбстера (1758—1834).Он возражал на рассуждения британского философа Дж. Пристли: «Под демократией понимается правление, при котором законодательная власть осуществляется непосредственно всеми гражданами, как в прежние времена в Афинах и Риме. В нашей стране эта власть находится в руках не народа, а его представителей. Власть народа по существу ограничена непосредственным использованием права голоса. Отсюда ясное различие между формой правления у нас и в древних демократиях. Наша форма правления получила название республики или, скорее, представительной республики. Поэтому и слово демократ используется как синоним французского якобинца. ...Под республиканцами же мы понимаем друзей нашего представительного правления, которые полагают, что в государстве недопустимо никакое воздействие, которое не было бы санкционировано конституцией и законами»[pp. 207-208].
Игра на поверхностных антитезах республики и демократии разбилась о глубоко укоренившееся в сознании американцев широкое представление о республике, плохо совместимое с упрощенной схемой централизованного представительства. Постепенно концепт демократии реабилитируется и начинает теснить концепт республики. Интересные данные на этот счет приведены Р. Хансоном. Так, красноречивыми свидетельствами являются названий американских газет за шесть десятилетий с 1790 по 1850г. В первые тридцать лет (1790—1820)зарегистрированы 170газет, где в названии встречаются слова республика, демократия или их производные. При этом только 16(около 9%)использовали демократическую идентификацию. Второе тридцатилетие (1820—1850)ознаменовано тем, что уже большинство газет идентифицируются как демократические: 63%,или 101газета. «Эта замечательная перемена, несомненно, была отражением возникновения неформальной (дословно: самозванной,self-styled)демократической партии, —делает вывод Хансон, —однако основание было заложено раньше джефферсоновскими республиканцами и демо-республиканцами» [Hanson 1985,р. 88].
Дело, однако, было не только в высвобождении лишь временно скованного юридическим формализмом федералистов стихийного либерализма и демократизма американцев, но и в том, что концепты республики и демократии стали неоправданно сближать и даже отождествлять. Догматическая зацикленность федералистов на черно-белой оппозиции, пренебрежение многими демократическими аспектами республиканского наследия самим ходом вещей, логикой развертывания политического дискурса, т.е. даже без серьезных самостоятельных усилий оппонентов, привели к тому, что концепт демократии как бы перенял все разнообразие и богатство республиканизма, а концепт республики сохранил за собой лишь формально-процедурный каркас универсальной смешанной формы правления.
В конечном счете, оставляя в стороне многочисленные извивы противоборства-симбиоза республиканизма и демократии, включающие, например, появление двойников-соперников в виде популизма, народничества и т.п., можно признать, что понятие современной демократии, столь популярное ныне и в политологии, и в публицистике, фактически вобрало в себя основное содержание концепта республики.
Утверждение принципов представительства, федерализма и консоциативности позволило сделать демократию самоуправления граждан многоблочной и многоэтажной. В результате было снято ограничение на предельные размеры корпуса граждан при условии сохранения или даже создания множества внутренних перегородок и этажей. В этих условиях в суверенных государствах Европы, а также в США постепенно начинает расширяться круг граждан, обладающих политическими правами. Например, в английских и американских условиях это были сначала взрослые мужчины-землевладельцы, потом —и безземельные, а впоследствии —женщины, бывшие рабы и т.д. Лишь во второй половине XXв. гражданские права окончательно распространяются практически на всех, кто населяет территорию суверенного государства и обладает соответствующими квалификациями: достиг определенного возраста (обычно 18—21 лет), дееспособен и в состоянии воспользоваться своими правами. Только временные резиденты-иностранцы, являющиеся гражданами другого суверенного государства, не могут получить гражданских прав. Даже эмигранты становятся потенциальными гражданами. Получению же гражданства для человека, родившегося на национальной территории или переселившегося туда на постоянное жительство, не может воспрепятствовать ни расовое, этническое, или социальное происхождение, ни обстоятельства рождения, ни пол, ни язык, ни религия, ни политические и иные взгляды, ни наличие или отсутствие собственности и т.д. В результате отныне наметилась тенденция сближения между Демосом как Народом и Демосом как корпусом граждан.
Постепенное вовлечение в политическую жизнь все большей части населения на регулярной и определенной правом основе связано с модернизацией —возникновением и утверждением в XVII—XIXвв. в Западной Европе и Северной Америке современных форм политического устройства. Это прежде всего суверенность политических систем и конституционность их устройства.
Более или менее последовательная суверенизацияиконституционализациясоздают предпосылки не только дляполитизации —вовлечения людей в политику и сокращения разрыва между населением и демосом, —но и для питаемой еюдемократизации,без которой действительное осуществление модернизации попросту немыслимо.
Современные демократические институты и процедуры во многом отличаются не только от античных или от средневековых образцов демократии, но и от практики начала Нового времени. Тем более они отличаются от утопических попыток добиться прямой и всенародной демократии под лозунгами народного суверенитета, управления государством каждой кухаркой через систему советов, или т.н. плебисцитарной демократии. Принятие решений путем непосредственного волеизъявления граждан осталось в античном прошлом за исключением нечасто встречающейся ныне практики проведения референдумов или плебисцитов, остающихся по преимуществу чисто вспомогательным средством. Механизмы же плебисцитарной демократии —обращение вождя к массам для безоговорочного санкционирования своей воли —вXXв. служили исключительно утверждению фашистского или, в лучшем случае, авторитаристского произвола. На практике формы прямой демократии в массовом или переживающем омассовление обществе неизбежно ведут к навязыванию социокультурной и политической однородности (гомогенности), а одинаковость выливается в тоталитарное господство.
Вопреки этой тенденции в XXв. утверждается принципиально важный аспект в понимании демократии — представление о том, что она не ведет и не должна вести к единомыслию и всеобщему согласию. Это представление оказывается тем эффективнее, чем раньше в процессе демократизации оно было освоено, например, в форме т.н. пакта основных политических сил (Славная революция в Великобритании, пакт в Ситхесе колумбийских либералов и консерваторов, венесуэльский пакт Пунто Фихо, пакт Монклоа в Испании и т.п.). В противовес пафосу всенародности заключение пакта предполагает неизбежность и естественность политических разногласий, противоречий и конфликтов, а главное —множественность и равноправность организованных политических интересов. Отсюда как раз во многом и вытекает организационный и идеологический плюрализм современной демократии, означающий признание и поддержку существования разнообразных, автономных друг от друга и от государства ассоциаций, преследующих различные, подчас противоречащие друг другу цели. Суть современной плюралистической демократии —в признании этих различий не только реальными, но и естественными, не подлежащими нивелированию.
Реализовать такой подход на практике непросто из-за проблемы конфликтов и соперничества политически организованных интересов. Как совместить политическую конкуренцию и противоборство со стабильностью? Как не допустить разрушения государства и соскальзывания общества к эскалации насилия или даже к гражданской войне? Эти проблемы стали обсуждаться еще во времена первых гражданских войн, связанных с началом модернизации. Однако они сохраняют свою актуальность и для современной демократии. Политическая теория и практика в течение XVII—XXвв. дала немало ответов, многие из которых оказались вполне жизнеспособными. Институты полиархии позволяют, например, не ждать, пока накопление противоречий и конфликтов приведет к кризису, а то и к революционному взрыву. Вводится конституционный порядок искусственной симуляции кризиса в виде выборов (легального переворота), в ходе которых можно по строгим и признанным всеми правилам провести оценку конкурирующих альтернатив. Другая возможность связана с введением соперничества в рамки партийных систем, что позволяет не столько сталкивать политические подходы, сколько выявлять их взаимную дополнительность. Важным средством обеспечения «мирного сосуществования» и взаимодействия групп с различными интересами становится разрешение конфликтов на основе получившего конституционно-правовое выражение мнения большинства при полном уважении прав и точек зрения меньшинства. Ради этого разрабатываются и совершенствуются политические процедуры, которые находят применение не только в ходе выборов разного уровня, но используются также при урегулировании трудовых или социальных конфликтов.
Постепенное укоренение современной демократии и повышение ее влияния на различные стороны жизни привели к тому, что в наше время само понятие демократии расширилось и стало включать не только характеристики формы политического правления (от его всенародности до параметров участия граждан в самоуправлении), но также идеологические и, шире, мировоззренческие подходы к отношениям между людьми, а также моральные и даже философские посылки человеческого существования в условиях современности. Это побудило политическую науку отличать демократию в широком и даже идеальном смысле от ее собственно политической, преимущественно институциональной основы. Наиболее последовательно, пожалуй, подобное различение проводит Р. Даль, пользующийся в первом смысле словом демократия и предложивший использовать для обозначения институциональных решений слово полиархия (polyarchy)[Dahl 1956; 1971; 1984;1989;Даль 1994]. Оно дословно переводится как многовластие, правление многих и для древних эллинов скорее имело негативный оттенок, связанный с разбродом и рассогласованностью правления. В контексте же современности этим словом, напротив, подчеркиваются политический плюрализм и способность институтов современной демократии обеспечивать взаимодействие и согласование интересов без утраты их самостоятельности и принципиального равенства.