8.2 Комулятивные и некомулятивные модели науки

<...>

8.3 Проблема соотношения искусственного и естественного

В.Н. Сагатовский

Сагатовский, Валерий Николаевич (р. 1933) — спец. по метафилософии, онтологии, гносеологии, филос. антропологии; д-р филос. наук, проф. Род. в Ленинграде. В 1955 окончил филос. ф-т ЛГУ. Работал учителем на Горном Алтае. С 1959 по 1977 преподавал филос. в Томске (мед. ин-т), с 1977 — в Симферополе. С 1993 — проф. СПбГУ. Действ. чл. Академии гуманит. наук. В 2008 году Сагатовскому присвоено звание «Заслуженный деятель науки Российской Федерации».

С. является создателем целостной философской концепции философии развивающейся гармонии (Aнтропокосмизм) как основы ноосферного мировоззрения. На основании данной концепции строятся категориальные системы онтологии (учения о мире), антропологии (учения о человеке) как единстве социальной философии и философской антропологии и закладываются основы учения о сущностных отношениях человека к миру: теории познания, аксиологии, этики, эстетики.

Основные монографии: «Основы систематизации всеобщих категорий». Томск. 1973; «Вселенная философа». М. 1972. Издание 2-е исправленное и дополненное. СПб. 2008; «Русская идея: продолжим ли прерванный путь?» СПб. 1994; «Философии развивающейся гармонии (философские основы мировоззрения)» в 3-х частях. СПб. 1997—1999; «Есть ли будущее у человечества (критика образа жизни)». СПб. 2000; «Бытие идеального». СПб. 2003; «Философия антропокосмизма в кратком изложении». СПб. 2004; «Триада бытия (введение в неметафизическую коррелятивную онтологию)». СПб. 2006.

Картина мира и мир. — «Вызов и Ответ» современной культуры

Под картиной мира чаще всего понимают обобщенное представление о природе, характерное для определенного этапа развития естествознания. При таком подходе «картина мира» и «научная картина мира» — это синонимы. Но человекомирные отношения не сводятся к их научному аспекту. Мир предстает человеку не только как мир ученого, но и как мир практика, мир художника, мир неверующего или атеиста — одним словом, не как плоская проекция какого-то одного отношения, но как многогранник, каждая грань которого есть проекция определенного сущностного отношения человека к миру. Поэтому под картиной мира мы будем понимать его целостный образ в определенного типа культуре. Так, можно говорить об античной, древнеиндийской, возрожденческой картинах мира, о картине мира индустриальной культуры и т.д.

Является ли в таком случае картина мира совокупностью представлений о мире, характерных для данной эпохи? Нет, это не вся совокупность, но ее категориальный каркас, однако не отрефлектированный, данный в той конкретной форме (преимущественно религиозной, художественной, научной и т.д.), которая специфична именно для данной культуры. Такой каркас присутствует и в библейской картине мира, и в кибернетической или синергетической, и в различных стилях архитектуры или музыки, в мифологии и поэзии и т.д. Люди чаще всего представляют этот каркас стихийно, подсознательно и в той конкретной форме, в которой он ими воспринимается. Но в их реальном поведении он выполняет функции общих ориентиров, глубинного основания выбора в самых различных жизненных ситуациях, т.е. мировоззренческие функции. А их осмысление, как известно, и есть собственное дело философии. Философ, осуществляя рефлексию картин мира, выделяет их категориальный (мировоззренческо-методологический) каркас, так сказать, в чистом виде. <...>

В.С. Степин наряду со специальной (в физике, биологии, астрономии и т.д., где мир выступает как универсум данной науки) выделяет общую научную картину мира, которая включает в себя — как аспект — естественно-научную картину, но не сводится к ней, так как содержит в себе представления как о природе, так и о жизни общества.

Мы предлагаем еще более общее понятие картины мира, где это понятие проецируется не только наукой, но культурой в целом. Отсюда следует, что общекультурная картина мира включает в себя различные уровни и формы, научную картину в том числе. Кроме того, предлагаемое понимание картины мира требует определенного уточнения самого понятия «мир».

Как и картина мира, сам мир также имеет много аспектов и уровней: мир физика, философа, поэта и т.д. Картине мира в целом соответствует мир данной культуры (скажем, мир современного или мир первобытного человека). Преодолевая узкую естественно-научную трактовку картины мира, мы должны и в понимании самого мира отойти от сциентистского сведения его к объективной реальности. Образ субъекта данной культуры, категориальный каркас человека, его «я-образа» также входит в картину мира. Картина мира — не просто метатеоретическая предпосылка научного познания, но метадеятельностная предпосылка человеческой жизнедеятельности в целом. А поскольку эта деятельность не только включает С-О и С-С отношения, но и относится к уровню актуальной бесконечности (от попыток понять ее через откровение Бога до полного отрицания как «псевдопроблемы»), постольку картина мира есть целостный образ мира, основа категориального каркаса которого отражается в «клеточке» философского знания.

Картина мира, стало быть, задает основание выбора не только через знания объективной реальности, но так или иначе (как именно — об этом пойдет речь дальше) аккумулирует в себе опыт взаимодействия с субъективной реальностью, актуальной бесконечностью и основными отношениями в рамках исходной «клеточки».

Мир предстает не только как нечто, соотносящееся с человеком в его реальной деятельности, но и как мир возможного: еще не реализованных творческих возможностей, фантастики, виртуальный мир физика. <...>

Картина мира в определенной культуре для философа выступает как исходный «факт культуры», относительно которого предстоит произвести категориальную рефлексию. Чтобы преобразовать «факт культуры» в онтологию (результат философского анализа картины мира), в систему категорий, где человек с его атрибутами (неотъемлемыми базовыми характеристиками) понимается как органическая часть мира с его атрибутами, надо обозначить основные черты картины мира, вырисовывающиеся в современной культуре.

Но существует ли в наше время некая единая культура? Да — но не как уже ставшая единой система, но как тенденции, которые уже позволяют очертить контуры возможного будущего, но которые, увы, могут и не реализоваться: ибо столь же зримо прочерчиваются и зловещие тенденции «контркультуры». Картины мира, существующие в сознании современного ученого, делового человека, массового урбанизированного дикаря или проповедника духовного возрождения, конечно, очень разные. Но через противоречивую мозаику все ощутимее набирают силу две противоречивые линии: прорыва в «постновую» эру или конца человеческой истории.

Говоря более конкретно, речь идет о судьбах индустриальной культуры, которая сделала самоцелью максимальное преобразование мира, максимальное раздувание человеческих потребностей и максимальное же самовыражение человека в образах «трудоголика» или «плейбоя». Эта культура породила обе противоборствующие тенденции: к самоуничтожению и к самопреодолению, снятию себя в чем-то высшем. Причем тенденции, ведущие к самоуничтожению, появились сначала как успешный ответ на вызов мира, обращенный к человеку, а тенденции к самоопределению — как ответ на вызов, данный их разрушительной силой.

Классическая для индустриальной культуры картина мира рождена ее ключевым стремлением к власти над миром на первом этапе ее, казалось бы, победоносного шествия. Убежденность в успешной реализации человеком своего предназначения быть высшей ступенью и властелином мира породила системообразующую характеристику этой картины мира: антропоцентризм.

Реальной основой антропоцентристской стратегии явилось развитие науки и техники, апофеозом которого стала современная НТР. Наука, как это предвидел еще Маркс, все в большей мере становилась «непосредственной производительной силой», а производство — ее «технологическим приложением». В результате проектирование стало важнейшей человеческой деятельностью и возник образ антропоцентристского проектируемого мира — создаваемого человеком, находящимся в его центре, для удовлетворения своих потребностей.

Какой же должна быть действительность, чтобы подчиняться тем изменениям, в которых воплощается антропоцентристское проектирование? Прежде всего, мир предстает как огромный резервуар вещества и энергии, из которого с помощью техники добывается все то, что удовлетворяет постоянно растущие потребности человека (говоря словами Хайдеггера, осуществляется «постав»). Он перестает быть произведением художника-демиурга (античность), книгой, написанной Богом (Средние Века). Это означает, что из мира исчезает субъективность, собственное духовное начало; все сущее — лишь объект для человеческой деятельности. Проектирование требует объективации всего, с чем оно может иметь дело.

Но какие, далее, могут быть, отношения объектов к преобразующему их субъекту-человеку и между самими объектами? Чисто функциональные, т.е. отношения средств или помех относительно цели (для человека), либо выполняющие определенные функции во взаимодействии объектов друг с другом. Из мира уходит самоценность сущего, в нем не остается тайны и святости — все подрасчетно (Хайдеггер) человеку или объективным законам бытия, все управляемо. Мир функционирующих объектов — это принципиально атеистический мир.

Относясь к миру как источнику «постава», человек индустриальный, естественно, хочет проинвентаризировать свое богатство, а затем целенаправленно управлять его функционированием. С этих позиций мир оказывается, во-первых, дискретным, поделенным на конечные части: природа состоит из атомов, общество — из атомов-индивидов. Во-вторых, взаимодействие, отношения между дискретными единицами являются строго иерархичными. В природе «низшие» формы движения «обслуживают» «высшие», выступают прежде всего как средства для их функционирования и развития (неживая природа ценна как условие появления и существования жизни: биологическое — как средство для социального; все вместе — как пьедестал и резервуар для «венца природы» человека). В человеческой деятельности иерархия описывается «деревом целей», где деятельность предстает как иерархия целей-средств: чтобы достигнуть высшей («глобальной») цели, требуется реализовать подцели нижнего уровня: чтобы реализовать каждую из этих подцелей, надо перейти еще на один уровень и т.д.

Такая процедура последовательного «разукрупнения» целей называется декомпозицией, т.е. предполагается, что низший уровень сполна определяет высший — и в действии, и в познании. Отсюда, в-третьих, вытекает такая черта индустриальной картины мира, как редукционизм: высшее и сложное без остатка сводится к низшему и простому. В конечном счете надо лишь найти «последние кирпичики» мироздания (атомы? электроны? кварки?) и все — вплоть до тончайших проявлений человеческого духа — будет объяснено сполна.

Редукционизм распространяется не только на сведение целого к его частям, но и на отношения между частями — к структуре. В последнем случае редукционизм выступает как идеал и процедура всеобщей формализации — четвертое следствие и условие идеала управления подрасчетным миром. По отношению к миру в целом формализация означает, что, познав некие фундаментальные структуры, законы реальности, мы сможем все объяснить, предсказать, и всем безотказно управлять. В науке — это неопозитивистский идеал превращения всей совокупности человеческих знаний в единую систему, где из определенных аксиом по определенным правилам вывода может быть получено любое истинное высказывание о мире. В жизни общества — это вера в возможность подчинить человеческую деятельность «разумным» инструкциям, в «инженерию человеческих душ».

В-пятых, редукционизм распространяется и на процесс развития, возникновения нового. Здесь он предстает как абсолютный детерминизм: следствие сполна определяется причиной, которую, разумеется, можно «вычислить». Примером такого подхода может, кстати, служить сформировавшийся в XIX столетии марксистский взгляд на общество: если мы знаем законы развития материального производства, то из них в общественной жизни с неизбежностью вытекают такие-то и такие-то следствия — абсолютное обнищание пролетариата, ликвидация частной собственности и т.д. В противном случае — какое же, мол, «научное управление»?

И, наконец, в-шестых, сама направленность процессов развития природы и общества также упрощается, превращается в так называемую «магистральную линию прогресса»: уже в момент «большого взрыва» (зарождения нашей Вселенной) в принципе было детерминировано движение природы к человеку, а человеческого общества — к коммунизму (или рыночной демократии...). Все, что не нашло себе места в индустриальной культуре, есть низшее, побочные линии развития заслуженно обречены на гибель (а «гуманизм» заключается в их насильственном втягивании в цивилизацию).

Итак, перед нами мир объектов, управляемый находящимся в центре единственным субъектом — человеком, дискретный мир вещества и энергии, где все отношения функциональны и иерархичны, где все сводится, редуцируется к «последним кирпичикам», все формализуется, сполна определяется известными причинами и движется по одному известному направлению однолинейного прогресса.

Воистину не храм, а мастерская! Но зато — так искренне верили где-то до Первой мировой войны — в результате работы в этой мастерской человечеству уготовано скорое и полное счастье.

Однако — и очень скоро — результат оказался совсем другим: человечество попало в мир абсурда. Индустриальная культура действительно попыталась подчинить себе природу и осуществить тотальное управление людьми (т.е. отнестись ко всему существующему, как к подрасчетным объектам), но это, как известно, имело эффект бумеранга. Мир оказался гораздо сложнее той картины, которая соответствует устремлениям человека индустриального. И эта сложность, с одной стороны, отбросила современное человечество на тупиковый путь абсурда, а с другой — дала толчок к формированию иной, ныне становящейся картины мира. Преобразуя мир по упрощенной программе, индустриальная культура была вынуждена вносить коррективы в свои представления о действительности, которые человечество вряд ли бы осознало, не перейдя к активной (хотя и далеко не всегда разумной) преобразовательной деятельности: не пойдешь ко дну — значит плавать научишься. И в этом заслуга индустриальной культуры.

Устранив Бога как абсолютного (безусловного, не зависящего от мира) творца и господина мира, индустриальная культура на первых порах в качестве основы мира провозгласила взаимодействие, а в качестве абсолютного критерия — потребности человека. Причем первое казалось достаточно легко познаваемым (декомпозируемым и формализуемым), а второе — чем-то само собой разумеющимся. Но обе эти надежды не оправдались.

Логичным развитием индустриальной картины мира и в то же время первой брешью в ней стал феномен относительности — как в мире, так и в человеческом к нему отношении.

Развитие физики (общая и специальная теория относительности А. Эйнштейна) показало, что в мире нет абсолютного (одинакового для любых физических условий) пространства и времени, развитие математики (Лобачевский, Больяи, Риман) — что геометрия пространства может коренным образом отличаться от базовой для условий существования человека геометрии Эвклида. Выход человеческих общностей из своего традиционного замкнутого мира (территориального, классового, сословного, национального, религиозного и т.д.) все более убеждал в относительности, невсеобщности различных норм поведения и идеалов: нравственных, эстетических и др. Вместо одной абсолютно истинной физики, геометрии, логики, этики появилось множество подходов, каждый из которых оказывался истинным или по крайней мере эффективным в определенной ситуации, отношении, интервале.

Из факта «крушения абсолютов» можно было сделать два разных мировоззренческо-методологических вывода. Во-первых, этот факт был истолкован релятивизмом как отсутствие каких-либо абсолютных характеристик, кроме одной: все в этом мире абсолютно относительно, и только сам человек условно или из соображений удобства выбирает ту или иную картину мира. Это расхожее представление еще больше усугубляет неукорененность индустриальной картины мира в самом мире, ее безответственную противопоставленность миру. Во-вторых, существует интервальная интерпретация относительности: все относительно в самом мире, все существует не вообще, но в определенном отношении. Такой подход более «почтителен» к миру, ибо ориентирует искать объективные основания относительности и полагает, что не только человек, но и любой прибор, любая взаимодействующая система оказывается «мерой» в соответствующей ситуации. Но и здесь не преодолевается чисто функциональная трактовка бытия, не допускается самостоятельного и самоценного существования чего-либо. Интервальный подход — хорошая (в своем интервале) методология, но он не прорывает горизонт сциентизма (к его месту — как моменту целостной картины мира — мы еще вернемся). Положительное значение интервальной трактовки относительности заключается в акценте на объективную многомерность мира.

А из факта многомерности следуют уже более сложные характеристики бытия, чем те, что содержались в классической индустриальной картине. <...>

В общем плане это означает выход за пределы однозначно проектируемой и подрасчетной конечной плоскости, прорыв в бесконечность, которая с первых же шагов оказывается не такой послушной и подрасчетной, как предполагалось.

Вместе с идеей относительности-многомерности в XX столетии в мир вторгается целый ряд тесно сопряженных с ней и логически вытекающих из нее идей. Прежде всего, было обнаружено, что «одни и те же» явления, входя в разные ситуации, могут характеризоваться не только разными, но и взаимоисключающими свойствами. Уже упоминавшийся феномен корпускулярно-волнового дуализма послужил толчком для формулировки положения, имевшего радикальные мировоззренческо-методологические последствия, — принципа дополнительности Н. Бора. Говоря о соотношении описаний поведения элементарной частицы как волны и корпускулы, В. Гейзенберг писал: «Бор советовал применять обе картины. Их он назвал дополнительными. Обе картины, естественно, исключают друг друга, так как определенный предмет не может в одно и то же время быть и частицей (т.е. субстанцией, ограниченной в малом объеме) и волной (т.е. полем, распространяющимся в большом объеме). Но обе картины дополняют друг друга. Если использовать обе картины, переходя от одной к другой и обратно, то в конце концов получается правильное представление о примечательном виде реальности, который открывается в наших экспериментах с атомами». Уже сам Бор распространил принцип дополнительности на целый ряд областей: химию (дополнительность химических свойств атомов и движения электронов внутри них), биологию (физико-химические процессы в организме и его целостная деятельность), культуру общества и психологию (индивидуальная свобода и общественное равенство, свобода воли и объективная детерминация поведения) и т.д.

Дополнительность стала одной из категориальных характеристик современной картины мира: полная картина любого явления включает в себя разные, вплоть до взаимоисключающих, описания, поскольку любое явление существует на пересечении различных взаимодействий, порождающих у него различные свойства. Дополнительность, таким образом, есть предельный случай многомерности.

Стало быть, существование не сводится к тому, что проявляется «здесь и теперь» или в определенном типе ситуаций. Для прогноза иных возможных проявлений требуется знать «дремлющие» в недрах предмета и различных ситуаций взаимодействия предпосылки этих других проявлений. Внутренняя сторона существования, возможности, не реализующиеся в стандартных ситуациях, почти неуловимые, но играющие немалую роль в целостной жизни явлений, находят выражение в понятии виртуальности.

Элементы неоднозначности раскрываются не только в характере существования явлений, но и в их взаимодействии и развитии. Представления о последних приобретают вероятный характер. В любой промежуток времени между исходными условиями А и следствием Б так или иначе может войти бесконечность, в различной форме и сочетаниях могут проявиться те или иные возможности многомерного мира. И поэтому зависимость между А и Б не является абсолютно однозначной; вероятность тех или иных изменений в процессе ее реализации и выступает как мера проявляющихся во взаимодействии возможностей. <...>

В науке XX столетия появляется ряд новых областей, теорий и открытий, которые работают на усложнение и коренное изменение исходной индустриальной картины мира. К их числу относятся открытие принципиальной невозможности полной формализации знания, отказ от поисков «конечных кирпичиков» мироздания, появление кибернетики, развитие представлений о полевых формах существования и становление синергетики.

В 1931 г. австрийский математик К. Гедель доказал две теоремы — о неполноте и непротиворечивости, согласно которым формальная система, если она не противоречива, то она не полна, т.е. содержит истинные утверждения, формулируемые в ее исходных понятиях, и одновременно не доказуемые и не опровержимые в этой системе: непротиворечивость системы, далее, не может быть доказана в метаязыке, допускающем выражение средствами данной системы. Иными словами, как бы далеко мы ни продвинулись в формализации системы знаний (важность самой этой задачи сомнению не подвергается), все равно остается некий «нерастворимый остаток», без которого системы нет, но который не может быть выражен и упорядочен средствами этой системы. Неуправляемый, неподрасчетный остаток!

Но и сами явления действительности оказались не сводимыми, не редуцируемыми к каким-то элементарным единицам. Возможность сведения (декомпозиции) целого к множеству элементарных единиц — одно из самых глубинных убеждений культуры Запада (еще со времен атомистической гипотезы Демокрита). Открытие элементарных частиц не поколебало этой убежденности: мир по-прежнему представлялся в виде иерархии «матрешек», где какие-то самые маленькие «матрешки» должны были объяснить природу всей иерархии. В XX в. этот взгляд был атакован с двух сторон. Квантовая механика показала, что «матрешечная» аналогия ложна: электроны не есть атомы в миниатюре, как и атомы не являются миниатюрными солнечными системами; микромир живет по совершенно иным — «странным» — законам, чем привычный нам макромир.

Вместе с тем еще в 1901 г. была введена постоянная планка (коэффициент пропорциональности между величиной элементарной порции энергии излучения и его частотой). Элементарная порция энергии при излучении оказалась минимальной, конечной и далее неделимой величиной действия в природе и получила название «квант действия». Таким образом, предел делимости, разбиение системы на множество элементов был достигнут не относительно самих частиц, но их действия. Квант действия — неделимая целостность, от которой зависит жизнь отдельных частиц, и, стало быть, последние не являются абсолютно самостоятельными. За атоматизированным миром стоит более фундаментальная целостность, за разбиением на элементы — некая непрерывная континуальная величина. <...>

Существенно раздвинула горизонт наших представлений о мире кибернетика, которая ввела, наряду с классическим веществом и энергией, новую фундаментальную характеристику мирового взаимодействия: информацию. Оказалось, что в процессе взаимодействия явления воздействуют друг на друга не только своим вещественным составом и энергией, но и выступают как сигналы. Так, горшок с цветком, стоящий на подоконнике, обладает определенными вещественно-энергетическими характеристиками, полезен, в частности, тем, что выделяет кислород и фитонциды, но он может иметь и сигнальное значение: нести информацию о том, что явка провалена, или служить символом красоты и естественности. Ту же информацию можно передать с помощью другого вещественно-энергетического предмета: суть дела в том, что явление выступает в качестве сигнала тогда, когда оно несет информацию. Когда, к примеру, живое существо, обладающее зрением, смотрит на какой-то предмет, в сетчатке глаза происходят биохимические реакции, т.е. преобразование вещества и энергии. Но в то же время эти реакции есть сигнал, несущий информацию, допустим, о движениях хищника или добычи. В чем же заключается эта информация? В соответствии структур сигнала и события, о котором сигнал передает информацию. Цветок на окне соответствует факту провала явки, замещает собой этот факт. Биохимические реакции на сетчатке глаза соответствуют последовательности механических движений наблюдаемого предмета и электромагнитных волн, непосредственно вызывающих данные реакции. Физика и химия расскажут нам о вещественно-энергетической природе указанных структур (реакций, волн, движений). Кибернетику интересует такое соответствие между ними (или сигналами любой другой природы), которое несет информацию, управляющую взаимодействием явлений. Генетический код (одно из крупнейших открытий XX в.) есть, к примеру, типично информационное явление: признаки развивающегося живого организма закодированы в чередовании оснований ДНК, т.е. соответствуют определенной последовательности этих оснований. У природы, стало быть, тоже есть свой «алфавит», свой язык.

В результате кибернетической революции ведущим образом картины мира уже не смогла оставаться машина, перерабатывающая вещество и энергию. Машина эта перерабатывает также и информацию. А это значит, что она не просто исполняет чью-то программу (Бога ли, человека), но является самопрограммирующейся и самоуправляющейся. Вещи не просто движутся, они говорят друг с другом. Мир снова предстает как текст, но уже не как книга Бога, но книга, которую пишет сам мир. <...>

Вещественно-энергетические объекты до середины XX столетия рассматривались, прежде всего, как физические тела или — на идеализированном уровне — как материальные точки. <...>

XX век в этом направлении ознаменовался не только не прекращающимися попытками создания единой теории поля (которая бы объяснила из единого начала проявления известных современной физике основных четырех силовых полей: электромагнитного, гравитационного, сильных и слабых внутриядерных взаимодействий), но и принципиальным расширением полевого подхода за пределы физики. Стали говорить не только о полях, образуемых физическими объектами, но также и биологическими процессами; эти поля оказались столь же значимыми для биологических и психических процессов, как физические поля для процессов физических.

Особую значимость приобрели попытки синтеза кибернетического (информационного) и полевого подходов. Рассматривая мир как текст, несущий информацию, обладающий определенной семантикой, В. В. Налимов приходит к выводу: «Физический мир и мир семантический — это две различных реальности, непосредственно связанные через геометрию Мира». Это положение является для него ключом к построению «сверхъединой» (т.е. не ограничивающейся четырьмя физическими полями) теории поля. В частности, гипотезы о существовании психического поля строятся на допущении информационно-энергетических полей. Одна из таких гипотез предполагает, что вокруг любых тел образуется их информационные двойники — квантовые голограммы, а душа представляет собой соединение этих лептонных двойников. Био-энергоинформатика все чаще привлекается для осмысления различных проявлений жизни.

Итак, мир многомерный, взаимодополнительный, вероятностный, информационно-энергетический. Что осталось от упрощенной модели XIX столетия? Как управлять таким миром, как проектировать его, если на каждом шагу «подвохи» случайностей и внутренних тенденций к самоуправлению? Получилась как бы игра в «испорченный телефон»: непредвиденные «помехи» (так воспринималась собственная жизнь мира, неподрасчетная амбициозному человеку, возомнившему себя единственным субъектом и абсолютным центром) искажали первоначальные проекты до неузнаваемости. Провозглашали всеобщий мир — пришли к мировым войнам; хотели заставить природу служить во благо человека — пришли к экологической катастрофе; мечтали сделать всех счастливыми — пришли к наркомании, немотивированным преступлениям и росту самоубийств. Средства (техника и бюрократические процедуры) стали господами. Обещали сделать мир понятным, прозрачным для разума — а он предстал мутным, нелогичным, абсурдным. Многие разочаровались вообще в возможностях разума — и, или на все махнули рукой (нигилисты), или стали в мутной воде рыбку ловить (прагматики).

Между тем оставался еще один шаг, чтобы дать возможность решительному повороту к более оптимистичному взгляду: этот «случайный, случайный, случайный мир» совсем не безнадежно утопает в бездне хаоса. И этот шаг был сделан синергетикой.

В чем суть этого направления? Классическая наука в основном изучала системы, близкие к равновесным. Неустойчивость, неравновесность считалась скорее исключением из правила. Согласно второму началу термодинамики, мир (который понимался как мир, изученный физикой) все равно стремится к выравниванию температур, к хаотическому движению молекул, к деградации. Между тем биология осознала жизнь как «движение против ветра», как антиэнтропийное движение. Во всем мире энтропия растет, а в живой природе и обществе уменьшается? Но эта героическая борьба за порядок в мире нарастающего хаоса в конечном счете обречена. Порядок и хаос были абсолютно противопоставлены друг другу. И вдруг порядок из ... хаоса.

Синергетика изучает сильно неравновесные системы. В них самое слабо воздействие может иметь совершенно неожиданный результат. Казалось бы, флуктуации (спонтанные изменения) раскачивают устойчивость системы и любой толчок может лишь окончательно развалить ее. Но оказывается, что в результате может возникнуть совершенно новый порядок. <...> Синергетическая теория показывает, что до определенного момента развитие системы может идти вполне детерминистским путем; но в точке бифуркации рождаются принципиально новые структуры (порядок из хаоса), которые рождаются именно «здесь и сейчас», спонтанно, изнутри данной ситуации, не будучи детерминированы предшествующим развитием (к анализу этого непростого вопроса мы, естественно, еще вернемся). После точки бифуркации развитие снова подчиняется детерминации. Примеры: революция в обществе, где новые структуры чаще всего не соответствуют мечтам теоретиков и проектам политиков (взгляните на то, что происходит вокруг нас и с нами); творческое озарение, инсайт, неожиданное «Эврика!»; смена парадигм в развитии науки: возникают новые «правила игры», по которым до новой точки бифуркации будут решаться научные «головоломки». В хаосе таится не только гибель. В ней заложены и возможности самоорганизации.

Мир, таким образом, не просто управляет своими реакциями (это показала кибернетика); он способен к самоорганизации, причем спонтанной. Он открыт чуду: чуду антиэнтропийного творчества, чуду переплавки хаоса в гармонию, сгнившего компоста в чистейшие плоды. Эта мудрость известна давно. Теперь наука — блудный сын, вознамерившийся править миром, не считаясь с традициями отцов, — возвращается к ней на собственной основе.

Попробуем подвести итоги. Идеология индустриальной культуры представляла мир как хорошо управляемую замкнутую конечную систему, зная элементы и структуру которой, а также начальные условия ее изменения во времени, можно получить спроектированный результат. Крах этих надежд не должен нас обескураживать, ибо становящаяся картина мира рисует его совершенно иначе, и мы знаем (во всяком случае, можем знать), в чем мы ошибались. Мир предстает как открытая, спонтанно самоорганизующаяся целостность. Он (и любая его часть) открыт не только внешним влияниям, но и внутренним творческим изменениям. Конечное и дискретное дополняется в нем бесконечным и континуальным, и, стало быть, неподрасчетное и непредсказуемое в нем столь же законно, как подрасчетное и предсказуемое. Любой результат его жизнедеятельности в определенном отношении детерминирован, а в другом — нет, и поэтому в целом — вероятностен. Этот мир не просто передвигает рычаги и производит — пожирает энергию — он говорит и проектирует себя сам. Кроме элементов и структуры в нем есть некая неразложимая целостность, и именно во взаимодействии с ней любая часть мира, изначально не будучи абсолютно изолированной, порождает свои эмерджентные (не сводимые к свойствам элементов состава и отношениям между ними) качества.

Произошло своего рода «отрицание отрицания». Доиндустриальная эпоха представляла мир как целостность, сотворенную и замкнутую Богом (тварное бытие). Человек индустриальный решил спроектировать мир самовольно, основываясь лишь на своем лабораторно-кабинетно-рыночном опыте, обращаясь с ним как с конечной замкнутой системой (произвольно творимое бытие). Становящаяся картина мира рисует его как становящуюся целостность, в которой человек со-творит во взаимодействии с внутренними потенциями и тенденциями мира, выйдя в открытую бесконечность и творя во имя мира с Человеком, а не Человека над миром (со-творческое бытие).

Человек стремится не к «знанию — силе», но к пониманию мира как самоценности. Происходит гуманизация картины мира, с позиций которой все существующее имеет свою внутреннюю жизнь, не сводится к внешним — чисто функциональным проявлениям. Самое интересное, что этот процесс наиболее ярко проявился в самой, казалось бы, цитадели индустриальной культуры — естественнонаучном познании. Наука стала основой духовной жизни этого общества, именно она задавала основные контуры картины мира этой культуры в целом и именно она сама в своем развитии пришла к осознанию недостаточности естественнонаучной модели для всей науки и недостаточности науки для целостной культуры. Это служит прологом к органическому синтезу в становящейся картине мира научных и вненаучных (не рассматриваемых теперь как непременно антинаучные) компонентов.

В то же время реальна опасность того, что картина мира «массовой культуры» заслонит обрисованную выше становящуюся картину и окончательно приведет нас к гибели. Эта «контркартина» проста: она зиждется на поклонении хаосу. Но не тому «древнему и родимому», тютчевскому, который способен творить новый порядок, — а разорванному базарно-урбанистическому мельтешению — все пожирающему и ничего не способному создать (если уже не подчинить этот мир рационалистическому плану, так урвать в распадающемся хаосе все, что удастся: после нас хоть потоп!). В этом мире возможно все: можно поверить и экстрасенсу, и астрологу, и рекламе; а можно и не верить: единственная абсолютная точка отсчета — мои потребности (даже если они манипулятивно создаются кем-то — не важно: хочу!). Образно говоря, мир «массовой культуры» — это подполье бифуркации: римский плебс (и достойная его аристократия, по-нынешнему — «элита») во времена рождающегося христианства. Что же придет после краха рационалистических утопий: массовый нигилизм или неповторимость целостного со-творчества?

Символ индустриальной картины мира — машина. Что же будет символом становящейся картины мира? Живое существо — но не тварь, созданная Богом, а целостность, основанная на свободе и добровольном единстве частей, идеальное живое существо (и машина представлялась идеальной...). А символ «массовой культуры»? Наверное, какая-нибудь химера...

Из всего сказанного можно сделать три вывода.

1. Мировоззренческий. Если мы не хотим попасть из Мастерской в какое-то неприличное заведение (с последующим переходом в морг), то путь один: образом мира должен стать Храм. Храм, посвященный не существу, находящемуся вне и над миром, но самой становящейся гармонии мира.

2. Методологический. Путь к Храму становящейся гармонии может быть только целостным, включившим в себя, как взаимодополняющие моменты, истинные зерна всего того, что было отвлеченными началами. Каждый наш поступок на этом Пути должен стать со-бытием, неповторимым образом, созидающим ткань бытия.

3. Методический. В последующих разделах нам предстоит проанализировать и обосновать то, что здесь было обозначено. Но уже сейчас мы можем сделать весьма значимый вывод. Классическая индустриальная картина мира видела в нем лишь совокупность объектов, а отношение к миру сводилось к С-О (субъектно-объектному отношению). В становящейся картине мира властно заявляет свои права субъективность и актуальная бесконечность (нередуцируемая целостность) в самом мире. Поэтому «клеточка» философской рефлексии получает в ней наиболее адекватный предмет для своего осмысления.

Философия развивающейся гармонии (философские основы мировоззрения) Ч. 2. СПб., 1999. С. 4-25.

И.П. Меркулов

Меркулов, Игорь Петрович (1945) — специалист в области эпистемологии и философии науки. Окончил филос. факультет МГУ (1969), аспирантуру Ин-та философии АН СССР (1972). Работает в Ин-те философии АН СССР (ныне РАН) с 1972, в настоящее время — зав. лабораторией эволюц. эпистемологии Ин-та философии РАН. Доктор филос. наук (1983), ст. науч. сотрудник (1984). Автор трех монографий.

М. разработал свой собственный вариант эволюционной эпистемологии, где когнитивная эволюция и эволюция мышления связываются с изменением доминирующих способов извлечения и обработки когнитивной информации. В его работах показано, какие перспективы открывает применение современных эволюционных представлений и теор.-информац. моделей к исследованию классич. проблем эпистемологии, логики, методологии и филос. науки, таких как, напр., когнитивные особенности архаического мышления, формирование веры в сверхъестественные и сакральные архетипы, истоки сакрализации теор. науки, когнитивные истоки античной науки и науки Нового времени и т.д. Отталкиваясь от эволюционных представлений и используя возможности информац. подхода к исследованию процессов роста науч. знания, М. также разработал модель формирования новых науч. теорий, отправным пунктом которого выступают селективно ценные ad hoc (лат. — «специально, применимо только для этой цели») гипотезы. Эти гипотезы, как правило, возникают в виде вновь разработанных матем. моделей, получающих на первых порах хотя бы частичное обоснование на основе каких-то фрагментов уже имеющегося науч. знания. Порождая «промежуточные» теории, они задают логику эволюции знания в эпоху науч. революций.

Соч.: «Гипотетико-дедуктивная модель и развитие научного знания». М., 1980; Генезис научных теорий как логика развития ad hoc гипотез // ВФ. 1983. № 11; «Метод гипотез в истории научного познания». М., 1983; Теория как метод научного познания // ВФ. 1985. № 3; Развитие теоретической науки: роль скрытых предпосылок // Там же. 1987. № 7; «Эволюционная эпистемология: проблемы, перспективы». М., 1996; «Когнитивная эволюция». М., 1999.

Эволюционная эпистемология: история и современные подходы

Эволюционная эпистемология — новое, быстро прогрессирующее направление в современной эпистемологии, исследующее знание и познание как продукт эволюции живых организмов, эволюции способов обработки когнитивной информации. Сам термин «эволюционная эпистемология», по-видимому, был впервые введен в 1974 г. Д. Кэмпбеллом в статье, посвященной философии К. Поппера. Фундаментальное допущение эволюционной эпистемологии, которое выступает своего рода общим знаменателем имеющихся здесь школ и направлений, сводится к следующему тезису: люди, подобно другим живым существам, являются продуктом эволюционных процессов и их мыслительные, ментальные способности, их знание и познание направляются механизмами биологической эволюции. В силу этого изучение эволюции оказывается релевантным пониманию феноменов знания и познания.

Конечно, этот тезис не отличается особой новизной — в самом общем виде он уже был сформулирован Ч. Дарвином во второй половине XIX в. Как известно, в своих поздних работах «Происхождение человека» (1871 г.) и «Выражение эмоций у людей и животных» (1872 г.) Ч. Дарвин предпринял довольно успешную попытку распространить свою теорию эволюции на человеческий род. Он показал, что поскольку люди ведут свой род из царства животных, то физически, интеллектуально и даже социально они являются продуктом органической эволюции. Наша внешность, различные формы нашего поведения, наши мысли и желания, наш язык, самосознание и мораль — все это восходит в конечном итоге к процессам выживания и воспроизводства. Таким образом, Ч. Дарвин фактически заложил основы эволюционной психологии. Его эволюционный подход к сознанию людей был позднее подхвачен другими эволюционистами XIX в., в частности Г. Спенсером, он включал попытки понять познание и знание как феномены, направляемые биологической эволюцией. Поэтому эволюционную психологию XIX в. вполне можно рассматривать как исходный пункт возникновения эволюционной эпистемологии.

Основная задача современной эволюционной эпистемологии, как ее понимает подавляющее большинство исследователей, состоит в разработке всестороннего и максимально исчерпывающего подхода к проблемам познания, многие из которых лежат за пределами классических эпистемологических традиций. В своей основе этот подход, по-видимому, будет междисциплинарным, так как он базируется на результатах, полученных в самых различных науках, если эти результаты имеют хотя бы некоторое отношение к проблемам познания. Конечно, в качестве научной базы современной эволюционной эпистемологии выступает в первую очередь биологическая теория эволюции.

Однако свой вклад в исследование познавательных процессов вносят также такие дисциплины, как нейробиология, этология, когнитивная психология, психология развития, другие когнитивные науки, логика и методология науки, эпистемическая логика и т.д.

В то же время эпистемология, как хорошо известно, — это ветвь сугубо философского знания, такова тысячелетняя традиция. Основной вопрос, на который она отвечает: что такое знание и как оно возникает? Но, как и философия в целом, эпистемология не может существовать абсолютно независимо от специально-научного знания, от теоретической и прикладной науки. Об этом свидетельствует богатая история их взаимоотношений от античности до наших дней. Так, например, поставленные Декартом и Локком фундаментальные эпистемологические проблемы были инициированы общепринятой в психологии XVII в. механистической моделью восприятия, которая опиралась на картезианскую геометрическую оптику и ассоцианистскую логику. Поэтому для современной эпистемологии в целом весьма важно привлекать и ассимилировать все результаты специальнонаучных исследований — биологических, антропологических, психологических и т.п., — касающихся природы познающего субъекта, его генетической структуры, его физиологических способностей, анатомии, психологии и т.д. И именно такой видится эволюционная эпистемология, которая стремится объяснить происхождение и развитие познающего субъекта.

Несмотря на наличие в современной эволюционной эпистемологии довольно значительного числа школ и подходов здесь можно выделить два основных, принципиально различных направления исследований, две основные исследовательские программы. Первая программа представляет собой попытку исследовать когнитивные механизмы животных и людей путем распространения биологической теории эволюции на такие структуры живых систем, которые выступают в качестве субстратов (т.е. носителей) когнитивных процессов — нервную систему, органы чувств и т.д. Вторая программа, со своей стороны, исходит из возможности объяснить культуру — в том числе идеи, гипотезы и научные теории — в терминах биологической эволюции, т.е. используя модели эволюционной биологии. Конечно, различия между этими программами не абсолютны, они между собой тесно взаимосвязаны. Но, как считает, например, Ф. Вукетич, все же полезно на основе этих двух программ выделить два относительно независимых уровня исследований в эволюционной эпистемологии. В этом случае на первом уровне эволюционная эпистемология выступает скорее в качестве биологической теории когнитивных процессов (работы К. Лоренца и др.), базирующейся на результатах, полученных этологией, нейробиологией, эволюционной биологией, физиологией и т.д.

Что касается второго уровня, то здесь речь, по-видимому, идет об эволюционной эпистемологии как метатеории, объясняющей развитие идей, научных теорий, рост научно-теоретического знания и т.п. (работы К. Поппера, С. Тулмина, И. Лакатоса и др.). Разумеется, признание самого факта эволюции — исходный пункт всех направлений эволюционной эпистемологии.

Исследователи, придерживающиеся этих направлений, согласны также и с тем, что эволюционная теория может быть обобщена на область эпистемических (познавательных) действий не только животных, но и людей. В итоге главный вопрос эпистемологии — что такое знание и как оно возникает? становится предметом эволюционной теории.

Однако ясно, что эволюция человека — это не только биологическая, генетическая эволюция, но и эволюция культурная.

Поэтому наше познание направляется также социальными и культурными факторами. Пусть биологическая теория эволюции когнитивных способностей действительно может объяснить биологические предпосылки человеческого познания, но достаточна ли она для того, чтобы описать и реконструировать особые пути развития знания от примитивных картин мира доисторических людей до утонченных моделей современной науки? Верно, конечно, что наш мозг — т.е. биологическая система — продуцирует идеи, гипотезы и теории, но верно и то, что реализация, или лучше сказать «материализация» этих идей, гипотез и теорий в культурных и технологических объектах демонстрирует нам собственную, относительно автономную динамику, свою собственную логику, которая не может быть редуцирована к органическим сущностям. Таким образом, вопрос о взаимосвязи генетической и культурной эволюции представляет большой интерес для эволюционной эпистемологии, коль речь идет о человеческом познании, поскольку возникают определенные сомнения в том, применима ли она вообще к культурной эволюции, а, следовательно, и к эволюции человека.

Попытаемся рассмотреть этот вопрос хотя бы в первом приближении. Под культурой обычно понимают полную сумму созданных человеком объектов, в то время как природа, грубо говоря, включает в себя все структуры и процессы, возникающие и существующие независимо от действий человека.

К объектам культуры относят орудия, инструменты, одежду, посуду, орнаменты, обычаи, язык, научные теории и т.д.

Правда, многие животные обладают способностью создавать экстрасоматические структуры — например, птичьи гнезда, хатки бобров и т.п. Некоторые признаки и даже знания распространяются в популяциях животных негенетическим путем.

Перелетные птицы, например, всегда следуют по одним и тем же маршрутам. Некоторые виды птиц обучаются разным диалектам основной песни своего вида от других птиц. Молодые луговые собачки учатся у других членов колонии различать границы расселения. Эти и другие примеры позволяют исследователям-биологам говорить о культуре в более широком смысле и соответственно об эволюции культуры у животных. Однако, как принято считать, человеческая культура, т.е. культура в узком, прямом смысле, всегда зависит от сознательно направляемых действий, преследующих определенную цель, а не является результатом обучения, предзаданного наследственными механизмами. Поскольку сознание присуще только людям, лишь человек, единственный из всех живых существ, способен к культурному творчеству.

Конечно, столь прямолинейные рассуждения чрезмерно упрощают проблему — резкое разграничение «мира природы» и «мира культуры», по-видимому, вряд ли оправдано. Об этом свидетельствуют многочисленные факты, касающиеся развития культуры у высокоразвитых приматов, а также наличия у них зачатков самосознания и знаково-символического мышления.

(Как было установлено, шимпанзе, например, способны овладеть активным запасом порядка 100-200 слов на языке жестов и элементарными правилами синтаксиса). Вот любопытный пример распространения культурного признака, который наблюдался в одном стаде японских макак: «Это стадо приохотилось к новой пище — бататам. Одна полуторогодовалая самка, прежде чем съесть батат, стала не просто соскребать с него песок, а отмывать его в море. Такое поведение переняли другие молодые особи. Матери научились этому у своих подрастающих детенышей и стали в свою очередь обучать такому поведению более молодых потомков. В конце концов все стадо, за исключением старых самцов, которые мало общаются с остальным стадом, стало мыть бататы, прежде чем съесть их».

Этот и ряд других исследованных приматологами случаев распространения культурной информации убедительно показывают, что у высокоразвитых приматов имеется довольно богатое бессловесное общение, арсенал невербальных средств коммуникации. Ясно также, что ни о каком генетически запрограммированном поведении здесь, конечно, не может быть и речи. На основании имеющихся данных многие исследователи склоняются к иному выводу — генетическая эволюция, по-видимому, создает предпосылки для более свободного выбора форм поведения и обогащения культурной эволюции.

С точки зрения эволюционной эпистемологии характерный для классической философской традиции разрыв между «миром природы» и «миром культуры», между органической эволюцией и эволюцией культурной может быть преодолен на основе теоретико-информационного подхода, широкого применения теоретико-информационных моделей в эволюционной биологии, когнитивной психологии, культурологии, антропологии и т.д. Дело в том, что теория информации позволяет взглянуть на органическую эволюцию как на процесс информационного развития. Ведь любая живая система, по сути дела, является системой, обрабатывающей информацию, и поэтому обработка информации — это общая характеристика органической природы. С другой стороны, культуру можно рассматривать как определенным образом организованную информационную систему, кодирующую поведенческие и когнитивные характеристики социальных групп, которая включает в себя мифы, верования, искусства, знания, доказательства, другие средства передачи информации и т.д.

Теоретико-информационный подход, в частности, предполагает, что в основе органической эволюции лежит изменение информации, а не организмов как таковых. Сами по себе отдельные организмы не эволюционируют (могут лишь меняться формы их поведения), но сохраняется и эволюционирует генетическая информация, заложенная в ДНК.

Именно эта информация и претерпевает изменения, которые затем проявляются — или не проявляются — на уровне отдельных организмов. Соответственно успех биологической эволюции заключается в увеличении путем размножения общего количества имеющихся в природе копий определенного набора генетической информации, а неудача означает исчезновение всех копий данного набора. В этом — суть естественного отбора, который воздействует на генетическую информацию, закодированную в ДНК.

С точки зрения теоретико-информационного подхода культурная эволюция по многим параметрам оказывается аналогичной эволюции биологической, с учетом, конечно, той разницы, что в ходе биологической эволюции информация передается генетически, а в ходе культурной эволюции — путем обучения (вербального и невербального), подражания и т.д. Сохранение, изменение и обновление информации характерно как для биологической, так и для культурной эволюции. Однако культурная эволюция не зависит полностью от случая — человек способен активно искать новую информацию, сознательно выбирая направление своих поисков, хотя и использует при этом ресурсы бессознательного мышления.

Благодаря своему активному воздействию на информацию естественный отбор оказывается в состоянии играть в культурной эволюции человечества, по сути дела, ту же роль, что и в биологической. Если в распоряжении людей появилась новая информация, которая существенно повышает их шансы на выживание и продолжение рода, то, используя ее, они могут иметь более многочисленное потомство, которому и передадут свое знание. Поэтому неудивительно, что именно давлению естественного отбора человечество обязано своими выдающимися культурными достижениями, и прежде всего теми из них, которые позволили перейти от культуры собирательства и охоты к аграрной культуре, аграрному производству.

Характерно, однако, что распространение информации в ходе культурной эволюции не ограничено репродуктивным процессом, размножением. Ведь в отличие от информации генетической культурная информация может быть передана не только прямым потомкам — путем обучения или подражания ее может получить любой человек. И хотя в древности существовали различные запреты на распространение определенной информации (например, читать священные книги, делиться знаниями с непосвященными и т.д.), все же, если речь идет об информации, способствующей добыванию пищи, самозащите и т.д., судьба нового знания будет тем успешнее, чем большее число людей им овладеет. Успешному распространению культурной информации содействуют многие факторы — форма изложения, насколько она легко усваивается и запоминается, способна ли она заинтересовать, привлечь внимание, затронуть эмоционально-мотивационную сферу и т.д., не говоря уже о том, какие адаптационные преимущества дает ее применение.

И наконец, нельзя не отметить, что культурная эволюция гораздо более эффективна, так как появление инноваций здесь не сопряжено с таким риском, каковой имеет место в случае биологической эволюции. Ведь в ходе биологической эволюции устранение вредной генетической информации сопряжено либо с гибелью отдельного индивида, либо с исчезновением целого вида. К тому же новые селективно ценные генетические признаки нередко могут быть приобретены лишь ценой утраты других признаков, также весьма полезных для выживания. В то же время человек вполне может избежать гибели, просто отказавшись от нерациональной формы поведения — например, от загрязнения окружающей среды или от экономически неэффективной государственной собственности. Он способен изобретать и воспринимать новые идеи, заменять ими устаревшие. При этом приобретение новой информации не требует отказа от апробированных, сохраняющих свою полезность, представлений, хотя темпы культурных изменений, конечно, зависят и от эволюции когнитивных способностей индивидов. Поэтому культурная эволюция происходит гораздо быстрее и эффективнее, она в гораздо большей степени носит кумулятивный характер, и ее темпы постоянно возрастают.

Конечно, на культурную эволюцию оказывают влияние генетические признаки. Нельзя, например, отрицать, что способность к обучению имеет исключительно важное значение для культурной эволюции, но ведь эта способность генетически обусловлена. Классическая философия и эпистемология исходили из той точки зрения, что все поведение человека, в том числе и его когнитивные действия, целиком и полностью определяется культурой, без всякого участия генетических факторов.

Эволюционная эпистемология в этом вопросе приходит к иному выводу: в ходе биологической эволюции сформировались исходные физиологические и поведенческие характеристики человека, которые дали толчок культурной эволюции, способствовавшей повышению приспособленности людей, причем эта культурная эволюция впоследствии получила генетическое закрепление. Однако мы наследуем не только способность к культурной эволюции, но, что характерно, также и тенденцию или даже потребность в развитии определенных черт культуры, таких как, например, танцы, семейный брак или язык. Во всех известных человеческих сообществах наблюдаются эти признаки, эти черты, хотя их конкретные формы весьма разнообразны.

Весомый вклад в исследование взаимоотношений биологической и культурной эволюции внесла современная социобиология, представители которой в последние годы разработали ряд теорий геннокультурной коэволюции. Что же нового дает здесь подход социобиологов? Разумеется, речь идет не о ранней, классической социобиологии (ее представители — Э. Уилсон, Р. Докинс, Р. Александер), которая пыталась непосредственно связать гены с социальными феноменами. Этот подход имел заметный успех при изучении животных, их инстинктивных форм поведения. Что касается человеческого поведения, то здесь его результаты оказались намного скромнее, так как из рассмотрения исключались различные формы психической активности человека — сознание, мышление, проявление высших эмоций, принятие решений и т.д. Редукционистский подход классической социобиологии, таким образом, не позволил вплотную приблизиться к анализу культуры и адекватно исследовать природу взаимоотношений между генетической и культурной эволюцией.

В отличие от классической современная социобиология, разделяя, естественно, тезис Дарвина об эволюционном происхождении человека и культуры, выдвигает по крайней мере следующие два основных положения: 1) культура (и культурная эволюция) формируется специфическими, присущими только людям, когнитивными механизмами; 2) эти механизмы имеют генетическую природу, т.е. коренятся в программах развития нервной системы, и могут действовать в широком диапазоне вариаций окружающей среды, будучи менее чувствительными к ним, чем те культурные феномены, которые они создают. Таким образом, допускается некий фундаментальный механизм геннокультурной коэволюции, предполагающий, что формирование культуры если не детерминировано, то по крайней мере направляется генетически. Рассмотрим кратко, каков же этот механизм.

В своей работе «Гены, сознание и культура» Ламсден и Уилсон выдвинули концепцию так называемых эпигенетических правил, утверждая, в частности, что в психике человека имеются некоторого рода врожденные ограничительные начала, которые направляют наше мышление, наши когнитивные, поведенческие и пр. характеристики. Эти эпигенетические правила имеют генетическую природу, напрямую зависящую от ДНК; генетические изменения могут трансформировать эпигенетические правила и отношения между ними. Геннокультурная теория считает полезным в первом приближении делить эпигенетические правила, последовательно возникающие внутри нервной системы, на два класса: «Первичными эпигенетическими правилами являются преимущественно автоматические процессы, ведущие от сенсорной фильтрации к восприятию. Результатом этой фильтрации является минимальная подверженность варьированию благодаря обучению и другим высшим кортикальным процессам. Вторичные эпигенетические правила действуют на основе цвета и всякой иной информации, появившейся в сфере восприятия. Они включают в себя и оценку самого восприятия, благодаря чему индивиды обладают способностью отдавать предпочтение одним культургенам по сравнению с другими». Будучи результатом адаптации человека к окружающей среде, эпигенетические правила генетически закрепляются благодаря естественному отбору. Мы мыслим в определенном, генетически направляемом русле, нам навязывается определенного рода культурная деятельность, так как биологически более благоприятно поступать так, а не иначе. Первичные эпигенетические правила, например, определяют предрасположенность людей выбирать одни цвета, а не другие, те или иные вкусовые качества. Как характерный пример вторичного эпигенетического правила обычно приводят запрет инцеста, который препятствует кровосмешению и его негативным генетическим последствиям — инбридингу. К настоящему времени социобиологам удалось эмпирически выявить довольно широкий перечень врожденных предрасположенностей. Это, в частности, «предпочтение ребенком сахара в сочетании с активным неприятием соли и горького, влияющее на эволюцию кухни; врожденное различение четырех основных цветов (синий, зеленый, желтый, красный); ... распознавание ребенком фонем, воздействующее на позднюю речевую структуру; ...предпочтение ребенком спокойного выражения лица, проявляющееся уже в первые десять минут после рождения; локомоторные стереотипы, ориентирующие обучающегося на человека как источник информации; ... различия между полами, проявляемые в том, как носят детей, и другие, более крупные объекты; реакция страха перед незнакомцем; предрасположенность к фобиям против некоторых опасностей — таких как высота, бегущая вода, змеи, при отсутствии фобий к другим опасным предметам, таким как электрическая розетка или ружья...». По-видимому, такого рода генетические предрасположенности обеспечивали человечеству в ходе его исторического развития решающие адаптационные преимущества.

Итак, в эпигенетических правилах закодированы врожденные компоненты стратегии индивида, относящихся к овладению культурой, к обучению. Это обучение происходит благодаря геннокультурной трансляции, т.е. передачи геннокультурной информации, в процессе которой врожденные эпигенетические правила с большей вероятностью используют одни, а не другие культургены. Культурген — это весьма условная единица культурной информации (образ или конструкт), соответствующая какому-либо артефакту, поведенческому образцу, ментальной конструкции и т.д. Это может быть, например, религиозная или идеологическая концепция, правило морали и т.д. Таким образом, эпигенетические правила предрасполагают к выбору некоторых направлений развития сознания, направлений развития культуры — предрасполагают, а не однозначно детерминируют — это следует особо подчеркнуть.

Нетрудно заметить, что новые геннокультурные теории предлагают гораздо более сложный тип взаимодействия между генетической и культурной эволюцией, чем это имело место в классической социобиологии. Прямая связь от генов к культуре здесь допускает наличие посредствующих звеньев — клеточного уровня тканей мозга и уровня когнитивных механизмов индивида, определяющего индивидуальное развитие и поведение.

Причем эта связь сочетается с обратной связью от культуры к генам через давление эволюции, которая связывает биологические феномены с социальными событиями. Эти теории, что характерно, обратили внимание исследователей на исключительную важность изучения когнитивных механизмов, когнитивной системы человека, которая, без сомнения, базируется на генетике. Но в силу этого обстоятельства когнитивные системы, когнитивные механизмы могут меняться, если возникает необходимость в приспособлении, адаптации. А это, в свою очередь, позволяет поставить вопрос о когнитивной эволюции как изменении способов восприятия, структурирования и обработки когнитивной информации.

В этой связи следует, на наш взгляд, обратить особое внимание на исключительную важность для эволюционной эпистемологии открытия межполушарной церебральной асимметрии, а также связанных с функциональной активностью левого и правого полушарий двух когнитивных типов мышления — логиковербального (знаково-символического) и пространственно-образного. (За это открытие Р. Сперри в 1981 г. была присуждена Нобелевская премия). Поле нашего зрения, например, резко разграничено по вертикали, хотя эту границу мы субъективно не воспринимаем. Причем вся информация, получаемая от правых половинок обоих глаз, поступает в левое полушарие нашего мозга, а вся информация от левых половинок обоих глаз — в правое полушарие. Хотя информация, получаемая обеими половинками, одна и та же, обрабатывается она правым и левым полушарием по-разному. Латерализация (разделение) и перекрещивание функций двух полушарий мозга наблюдались исследователями не только в случаях обработки зрительной информации, но и при воздействии звуковых сигналов — звуки, воспринимаемые правым ухом, передаются главным образом в левое полушарие и наоборот. Разумеется, наш мозг функционирует как единое целое, интегрируя оба типа мышления как две взаимодополняющие подсистемы обработки когнитивной информации.

Как оказалось, различия между когнитивными типами мышления касаются не характера используемого материала, а главным образом способов извлечения, структурирования и переработки информации, принципов организации контекстуальной связи стимулов (причем независимо от форм их репрезентации, т.е. являются ли эти стимулы вербальными или они представлены, например, в виде образа). Пространственно-образное мышление характеризуется целостностью восприятия и холистической стратегией обработки многих параметров поступающей информации — оно как бы работает с несколькими выходами, несколько напоминая аналоговую ЭВМ. В результате происходит одновременное выявление соответствующих контекстуальных связей между различными смыслами образа или между целостными образами, «гештальтами» и создание на этой основе многозначного контекста. Со своей стороны, ориентированное на выявление жестких причинно-следственных связей, логико-вербальное мышление перерабатывает информацию, вербальную и невербальную, по мере ее поступления путем отбора и сопоставления лишь немногих, существенных для анализа параметров, образуя тем самым более или менее однозначный контекст, необходимый для социального общения и взаимопонимания людей.

Конечно, эти процессы переработки информации определенным образом направляются внутренними структурами, создаваемыми для этого когнитивной системой. Когнитивные психологи теперь выделяют среди них два рода информационных процессов в зависимости от того, регулируются ли они высшими концептуальными уровнями (так называемая «нисходящая переработка») или запускаемыми сенсорными данными автоматическими механизмами, которые ведут от периферической сенсорной фильтрации к восприятию (так называемая «восходящая переработка»). «Восходящая переработка», по-видимому, лишь в незначительной степени подвержена изменениям, связанным с воздействием обучения или активного сознательного контроля, в то время как «нисходящая», концептуально направляемая переработка, имея дело с информацией, поступившей в сферу восприятия, обязательно привлекает средства сознательного контроля, включая оценку восприятия, выбор альтернатив, цели и желания людей и т.д.

Видимо, и для образного и для логико-вербального мышления характерно какое-то соотношение (хотя и разное!) автоматических и неавтоматических процессов переработки когнитивной информации. Наше чувственное восприятие (включая зрение и слух), а также память, мысли, эмоции и практические действия лишь частично подвержены сознательному контролю, который реально проявляется где-то только в первичной памяти, позволяя в зависимости от желания учитывать или игнорировать поступающую информацию. Из весьма обрывочной и далеко не полной информации наш мозг мгновенно воссоздает четкую и ясную картину, но это осознаваемая ясность — в значительной мере результат переработки и «обогащения» сенсорных сигналов, их истолкования с помощью когнитивных структур, базирующихся на генетике. Не говоря уже о том, что наши осознаваемые впечатления часто также весьма фрагментарны и даже ошибочны, необходимо, кроме того, учитывать, что какая-то часть поступающей сенсорной информации полностью отфильтровывается когнитивной системой, а другая ее часть может блокироваться и подавляться защитными механизмами подсознания с тем, чтобы обезопасить один из образов нашего «Я» от эмоционально неприятных сведений, ассоциаций и т.д.

В силу вышеизложенного весьма затруднительно оценить адекватность образного и логико-вербального мышления в отдельности, основываясь только на их теоретико-информационной характеристике — стратегии переработки когнитивной информации. Ведь речь идет о подсистемах единой мыслительной системы, интегрирующей дополняющие друг друга типы мышления, между которыми непрерывно происходит информационный обмен и «разделение труда». Поскольку вопрос касается мышления человека, то, видимо, имеет смысл говорить только об относительном доминировании того или иного когнитивного типа мышления — это позволяет связать их и сопоставить с реальными этнокультурными и личностно-психологическими прототипами.

Психофизиологические исследования функциональной межполушарной асимметрии у представителей различных этнических групп, в частности, свидетельствуют о том, что относительное доминирование, преобладание одного из когнитивных типов мышления проявляется как на индивидуальном уровне, обусловливая здесь отдельные личностнопсихологические различия, так и на уровне популяций. В последнем случае речь, конечно, идет о статистическом преобладании индивидов с определенным доминирующим типом мышления, которое, очевидно, является продуктом длительной и широкомасштабной геннокультурной коэволюции, ментального эпигенеза. Согласно Уилсону, «экологическое давление», давление окружающей среды способствовало развитию у предков современного человека мощного аппарата логико-вербального мышления, которое оказалось привязанным к левому полушарию.

Такая дифференциация функций головного мозга, а соответственно и появившаяся способность к образному и логико-вербальному мышлению значительно увеличили адаптивные возможности человека и поэтому в дальнейшем получили генетическое закрепление благодаря естественному отбору.

Но здесь, конечно, не следует забывать, что между генами и культурой имеется по крайней мере два промежуточных уровня: уровень клеточного развития тканей мозга, которое ведет к образованию цепей нервных клеток (синапсогенез) и уровень когнитивного развития, где активность эпигенетических правил способствует формированию ментальных структур и открытому поведению.

Есть также достаточно веские основания полагать, что филогенетически «первичное» мышление людей — это по своим информационным характеристикам мышление преимущественно образное, правополушарное. Для наших далеких предков оно, видимо, было главным способом восприятия мира. Конечно, дифференциация функций мозга открыла новые возможности и для эволюции образного мышления. Поэтому, может быть, более оправдано говорить о коэволюции взаимозависимых и взаимодополнительных (хотя и не переводимых полностью друг в друга) систем лево- и правополушарного мышления. Рост умственной дисциплины, развитие знакового, логико-вербального мышления, изменяя аффективную эмоционально-интеллектуальную основу образного мировосприятия, постоянно инициируют соответствующие структурные сдвиги в репертуаре правого полушария. Все это способствует увеличению его комбинаторных возможностей, его способности к распознаванию образов, созданию многозначных контекстов, визуальному структурированию и преобразованию воображаемых объектов.

Таким образом, эволюция доминирующих когнитивных типов мышления, видимо, также имеет свою особую историю, тесно связанную с историей культуры, религии, науки и т.д. Конечно, теоретико-информационный подход не исчерпывает и не охватывает все характеристики различных культурно-исторических типов мышления — будь то мышление «архаическое», мифологическое, телеологическое и т.д. Однако он позволяет пролить дополнительный свет на их некоторые когнитивные особенности и тем самым дать новый импульс социогуманитарным исследованиям. В рамках такого характерного для эволюционной эпистемологии подхода могут быть успешно исследованы многие традиционные теоретико-познавательные проблемы, такие как дихотомия рационализм-эмпиризм, априорное и апостериорное знание, проблема абсолютной истины, происхождение и предпосылки метафизической и религиозной веры, мифа, возникновение научного знания и т.д., и что самое важное, могут быть найдены здесь новые нетривиальные решения, выходящие за пределы давно сложившихся гносеологических традиций.

В заключении кратко рассмотрим вопрос о том, можно ли привлечь модели, заимствованные из теории биологической эволюции, к исследованию роста научного знания, рассматриваемого как аспект культурной эволюции. Речь, таким образом, пойдет о второй исследовательской программе или втором уровне эволюционной эпистемологии. Как известно, многие философы науки допускали и допускают правомерность аналогии между органической эволюцией и ростом научного знания, — по их мнению, механизмы этого роста подобны естественному отбору. Такой точки зрения, в частности, придерживался С. Тулмин, разработавший эволюционную модель естественной науки. Другие исследователи также пытались использовать эволюционную парадигму в качестве модели объяснения роста научных идей (Кэмпбэлл, Поппер, Ойзер и др.). С их точки зрения, идеи, гипотезы и научные теории, как и живые организмы, должны доказывать свое превосходство, но превосходство в интеллектуальной «борьбе за существование».

Носят ли такого рода эпистемологии сугубо метафорический характер, или модели органической эволюции здесь могут претендовать на нечто большее? Конечно, практически все исследователи отмечают важность и плодотворность метафор в развитии познания — они, например, способствуют переносу теоретических моделей из одной области науки в другую, позволяют обосновать какие-то теоретические допущения, могут помочь выявить скрытый смысл сложных процессов и т.д. Поэтому, некоторые понятия эволюционной теории, по-видимому, действительно могут способствовать более глубокому пониманию процессов роста научного знания.

Если взять, например, мутацию генов, то в качестве ее ближайшей аналогии можно рассматривать случайно возникающие у исследователей идеи или даже ad hoc гипотезы. В развитии научного знания также имеет место своего рода «естественный отбор»: явное предпочтение здесь отдается теориям и гипотезам, обладающим большими эвристическими возможностями.

В этом смысле можно говорить даже о «выживании» наиболее «приспособленных» теорий. Такого рода параллели, естественно, можно продолжить. Конечно, о полном совпадении закономерностей органической эволюции и механизмов роста знания речь здесь не идет.

Фундаментальное различие касается телеологического фактора, который всегда присутствует в разработке научных теорий и гипотез. Зависящий от сознания и сознательных усилий исследователя, этот фактор полностью отсутствует в органических изменениях. Но в мире живого, правда, имеет место феномен преадаптации, т.е. предопределенности эволюции некоторыми границами, начальными условиями. И здесь опять же напрашивается аналогия с процессом открытия нового знания, который только частично контролируется сознанием исследователя — открытие всегда отталкивается от нерешенных научных проблем, которые и определяют вектор индивидуального поиска.

Правомерность аналогии между органической эволюцией и ростом научного знания с точки зрения эволюционной эпистемологии вполне естественна, она непосредственно вытекает из универсальности эволюции — ведь в обоих случаях имеет место информационное развитие, т.е. развитие способов извлечения, структурирования и переработки информации. В иерархии этих способов наука оказывается наиболее утонченной системой накопления фактов, концентрации информации с помощью абстракций и идеализаций — системой, которая постепенно развила свои собственные надындивидуальные механизмы самокоррекции и элиминации ошибок. С точки зрения эволюционной эпистемологии прогресс в науке означает изобретение все более информативных теорий, все более исчерпывающих теорий и объяснительных моделей, позволяющих получить более точные предсказания. Более информативная теория — это теория, обладающая большим, «избыточным» теоретическим содержанием по сравнению с конкурирующей соперницей, получившим к тому же эмпирическое (экспериментальное) подтверждение. (И. Лакатос говорил в этой связи о прогрессивном сдвиге проблем). И, по-видимому, нет и не может быть никаких принципов, ограничивающих рост научного знания, так как эволюция познания, т.е. нашего мозга, когнитивной системы, способов обработки когнитивной информации, а также научных методов и техники, — это открытый процесс. А наука крайне необходима нам для увеличения нашей приспособленности, только она в состоянии помочь решить многие волнующие человечество проблемы.