Константин Эдуардович Циолковский

 

(1857-1935)

 

 

 

 

 

 

 

Циолковский у нас в стране известен буквально всем как отец космонавтики, изобретатель ракеты. О том, что он был еще и мыслителем, развивавшим некую <космическую философию>, также подозревают многие, хотя вряд ли представляют более-менее отчетливо суть его идей. Впрочем, даже в книгах и статьях, посвященных eго личности и вкладу в отечественную и мировую науку, долго мало что писали о его со< ственно философских взглядах или подавали их с сильной ретушью, игнорируя все  <странное>, фантастическое, чуть ли нетеософско-мистическое, что не приличеств' вало <отцу> и основоположнику большой позитивной отрасли знания и деятельност] Многие из его философских брошюр, вышедших в Калуге в 20-30-е гг., до сих пор не переизданы. В написанной за несколько месяцев до смерти автобиографии <Черт моей жизни>, говоря о своих работах, составляющих наследие столь дорогой eму <естественной философии>, Константин Эдуардович отмечал: <Некоторые из них напечатаны, большинство же и сейчас лежит в рукописях>. Положение с ними ост лось почти неизменным и в наше время.

<Новый гражданин Вселенной Константин Циолковский>, как называл себя ( сам, появился на свет 17 сентября 1857 г. в селе Ижевском Спасского уезда Рязанскс губернии в семье лесничего, обрусевшего поляка, одним из предков которого бь <бунтарь Наливайко>. Отец, человек <сильного и тяжелого для окружающих характера>, передал сыну свою страсть к изобретательству и незаурядную силу воли, а мат с примесью татарских кровей, натура сангвиническая, пылкая, доброжелательна наделенная прекрасным голосом, - свою общую, по выражению Циолковского, <т лантливость>.

Из смутных глубин памяти о детстве вылавливает Константин Эдуардович особь штришок своей натуры: <любил мечтать и даже платил младшему брату, чтобы ( слушал мои бредни>. (В историю войдет он, как известно, <калужским мечтателем>. В десять лет Костю настигает несчастье: сильная простуда, скарлатина и как результат - глухота, почти полная. Шок от этого внезапного увечья был так силен, что мальчик до 14 лет погрузился в <период несознательности>, произошла остановка развитии, чуть ли не регрессия в раннее <вегетативное> детство. Но что-то в нем пол бессознательно накапливалось и готовилось к пробуждению. Интересная деталь этих лет: проявления лунатизма. С 14 лет - внезапный интерес к учебникам по арифметике, математике, физике (всё в них оказалось совершенно доступным) и всплеск увлеченного и успешного изобретательства; это и побудило отца Константина, уверовавшего в необыкновенные технические способности сына, из Вятки (куда переехала семья) отправить его, к этому времени 16-летнего гимназиста третьего класса Вятск( гимназии, в Москву. Самим же юношей движет жажда знаний, потребность создава все более изощренные машины, расширяющие мощь человека, его власть над мат рией и пространством. Сам физический ущерб Циолковского стал внутренним импульсом к развитию, к превозможению себя, к восхождению не только на обычный, но и сверхобычный уровень. Полуглухой чудак, с отросшими волосами, проженными там-сям от химических опытов брюками, полуголодный (все присылаемые отцом деньги уходят на реактивы), Константин регулярно является с 1873 г. сначала в Чертковскую, единственную общедоступную московскую библиотеку, потом в открывшуюся Румянцевскую.

В первой происходит провиденциальная встреча с ее тогда еще безвестным слу* щим, таившим, однако, в себе грандиозную мечту о бессмертии и космическом буду-

 

 

==258

 

==259

 

 

 

щем преображенного человечества, и не просто мечту, но и глубину философской ее разработки, богатство конкретных проектов, редкую энциклопедическую образованность. Вот как Циолковский в <Чертах моей жизни> передает свои впечатления от поразившего его человека <с необыкновенно добрым лицом>: <Никогда потом я не встречал ничего подобного. Видно, правда, что лицо есть зеркало души... Он же давал мне запрещенные книги. Потом оказалось, что это известный аскет Федоров -друг Толстого и изумительный философ и скромник>. Позднее Циолковский признавался своему биографу К. Алтайскому, что именно Н. Ф. Федоров, сам, кстати, сторонник библиотечного, активно-творческого самообразования, <заменил ему университетских профессоров>. Но в поле влияний, будоражащих юную душу Константина, входят и явления далекие, чуть ли не враждебные тому же Федорову: <Известный молодой публицист Писарев заставлял меня дрожать от радости и счастья. В нем я видел тогда второе Я>. Позднее Циолковский пересмотрит такое восторженное отношение к неистовому, блестящему нигилисту, утверждавшему плебейское достоинство, крушение отвлеченных культурных кумиров ради задач реальной жизни, но этические идеалы шестидесятников всё же оставят причудливо трансформированный след в построениях космического философа.

В 1879 г. Константин Эдуардович сдает экстерном экзамен на звание учителя арифметики и геометрии с правом преподавания в уездных училищах и со следующего года получает место в Боровске. (Кстати, сам Циолковский отмечал, что в этом же древнем городке в том же училище за 13 лет до него работал его московский наставник Федоров.) Здесь Циолковский пробыл 12 лет, женился, здесь же установил тот стиль жизни, который продолжился и в Калуге, куда его перевели в 1892 г. Внешняя канва его существования неприхотливо и однообразно ткалась из года в год: преподавание в училищах, а свою службу Циолковский любил, умея зажигать любопытство учеников остроумными опытами и техническими штучками собственного изготовления; материальные заботы о большой семье, где духовно ближе всего были к нему дочери; и главное - непрерывная работа мысли и воображения, постоянные эксперименты, изобретательство, конструирование, чтение и сочинение произведений, научно-теоретических, художественно-фантастических, натурфилософских, узкий круг общения только с людьми необыденных интересов, короткий отдых, прогулки пешком, в Боровске еще и коньки, а в Калуге - велосипед. Тесно общавшийся с ним в Калуге молодой А. Л. Чижевский, впоследствии крупный ученый и мыслитель, вспоминает о его особой любви к <обворожительной>, мягкой, обволакивающей, как любящая женщина, среднерусской природе; на лоне ее во время одиноких прогулок и являлись, по признанию Циолковского, все его лучшие идеи, которые он потом лишь записывал или осуществлял. Но уж вовсе не столь ласковой и тем более стимулирующей, как природа, была к ученому и мыслителю окружавшая его людская среда, и местная, провинциальная, где он числился чудаком и неудачником, и столичная, научная, высокомерно третировавшая его как самоучку и безумного фантазера. Разрыв внешней <убогости> его существования, усугубленной глухотой и бедностью, и внутренней значительности его своеобразного гения, улетавшего мыслью в космические дали, нашедшего и первый эффективный способ отрыва человека от Земли, был поистине гигантский. Правда, уже с конца прошлого и в начале нашего века выходят в научнопопулярных журналах такие фантастические повести Циолковского, как <На Луне> или <Вне Земли>, а в 1903 г. в журнале <Научное обозрение> - его <Исследования мировых пространств космическими приборами>, где он вывел свою ставшую позднее классической формулу ракеты, но они были практически никем не замечены.

Положение начинает несколько меняться в 20-е гг., когда идеи Циолковского проникают в общественные, культурные круги, питая довольно распространенный тогда пафос космизма, покорения стихийных сил природы как высшей задачи новой творческой эпохи - хотелось верить, - открытой революцией. В 1924 г. переизданием его статьи о ракете утверждается его мировой приоритет в этой области. Появились и молодые инженеры-энтузиасты, объединившиеся в Группу изучения ракетного движения во главе с Ф. А. Цандером (1835-1920), где начал свой тернистый путь и С. П. Королев (1907-1966), будущий главный конструктор ракет, выведших впервые человека в космос. В 30-е гг., незадолго до смерти, Циолковский был обласкан правительством, награжден орденом и большей пенсией: особые хозяйственные и военные надежды были возложены на одно из его изобретений - цельнометаллический дирижабль. Начал создаваться идеально олеографический образ гениального самородка, затертого в царское и блистательно признанного в советское время. Но избранные

 

К оглавлению

==260

святцы отечественной материалистической науки и передовой техники почему-то так и не дали ему права на долгие годы, вплоть до последнего времени, быть полностью изданным широко прочитанным и понятым в своих самых заветных и дорогих идеях. Их надолго редуцировали до единственного изречения: <Человечество не останется вечно на Земле, но в погоне за светом и пространством сначала робко проникнет за пределы атмосферы, а затем завоюет себе все околосолнечное пространство>, которое принудительно украшало тысячи плакатов и транспарантов в школах, клубах, дворцах культуры огромной страны.

<Грезами о земле и небе> назвал одну из своих ранних фантастических работ Циолковский. Но и многочисленные его книжечки по <естественной философии>, изданные за свой счет, населены такими же грезами и о тех же <горних> предметах. Однако при чтении этих произведений необходимо учитывать одно обстоятельство: мечтающий, анализирующий, проектирующий взор автора проникает здесь, я бы сказала, в разную даль пространств и времен. То он останавливается поближе, на Земле и землянах, рисуя картины будущего преобразования планеты, где и регуляция стихий, и широкое использование солнечной энергии, и усовершенствование растительных, животных форм и самого человека. То он расширяет обзор до пределов нашей планетной системы, околосолнечного пространства, а во времени - до нескольких десятилетий, столетий и тысячелетий. На этих стадиях освоения ближнего космоса отдается значительная дань весьма хитроумным техническим проектам околосолнечных поселений, искусственных жилищ, космических оранжерей и т. д. То мыслитель воображает себе будто бы наличное положение с жизнью и сознанием во Вселенной, и тогда как торжествующая реальность явно описывается предельная мечта нашего визионера о должном состоянии космоса, для убедительности подкрепленная рядом материалистических, но вовсе не безусловных выкладок. А то и уносится он куда-то в необозримость, за миллиарды и миллиарды лет вперед, в финалы и апофеозы активной эволюции, когда уже всемогущее человечество умеет выключать действие существующих природных законов (того же второго закона термодинамики, пророчащего энтропию и <тепловую смерть>), овладевает временем и пространством, метаморфозой вещества и энергии и выходит в лучистое, духовное состояние. Из него оно, впрочем, способно вернуться опять в корпускулярную, вещественную форму, чтобы снова на еще более высокой и пока невообразимой ступени повторить цикл развития, а потом опять вернуться и - до возможного финального божественного, <нирванического> совершенства. Именно такое свое наиболее таимое, <эзотерическое> видение будущего однажды поведал Циолковский Чижевскому в одной из их бесед 1932 г. (запись ее была опубликована только в 1977 г. под названием <Теория космических эр>). Одним словом, у Циолковского необходимо расчленять уровни проникновения его мысли, обусловленные богатой прогностической фантазией, и, чтобы не запутаться, отдавать себе отчет, на каком уровне он Промышляет на этот раз.

Во вступительной статье к антологий уже было дано в общих чертах то видение кишащего высокоорганизованной жизнью космоса, которое преобладает в философских работах Циолковского. Этим он утешал и землян, предоставленных мучительному саморазвитию: ведь каждому из них, точнее, их бессмертным мозговым атомам выдается шанс попасть в мозг <богов разных степеней>, каковыми являются многочисленные или даже неисчислимые небожители, или, точнее, косможители. Наделив прерогативой бессмертия атом, калужский мыслитель не хочет понять тех, кто противится манящим перспективам атомарного бессмертия, кто хотел бы в обещанном блаженном космосе вновь встретить своих близких и любимых, сохранить и в новом существовании тождество своей собственной личности. Циолковский же спокойно и чуть не радостно благословляет их на разрыв и полное беспамятство: <Сейчас вы желаете свидания с умершими, но смерть истребит и эти желания. Недовольство ваше только при жизни - уйдет жизнь, уйдет и оно>. В <атомном> трансформизме проявилась его нечувствительность к основной ценности активно-эволюционной мысли - к личности. Оттого в его совершенном космосе как бы атрофировано всё с ней неотъемлемо связанное: богатство межчеловеческих, родственно-любовных отношений, душевное начало - жалость, память, привязанность и, главное, любовь. Любовь, которая в христианском космизме - основа основ, новый принцип преображенного бытия. Ненароком сам Циолковский признается, что периоды жизни, из которых с перерывами несознаваемого небытия составляется единая непрерывность существования, <довольно однообразны: счастье, довольство, сознание Вселенной, сознание своей нескончаемой судьбы, понимание истины, которая есть верный путь к поддержке

 

==261

космоса в блестящем состоянии совершенства>. Именно эта <поддержка> и является высшим императивом его космической <научной этики>. Не личность с бесконечностью ее внутреннего творческого развития, а космос в целом. Космос и стал для Циолковского воплощением высшей <божественной> реальности, и как восторженный и преданный служитель этой пантеистической религии Космоса, он и построил свою огромную, расцвеченную всеми красками и населенную массой визионерски добытых деталей прекрасную Иллюзию. В этой <религиозной> экзальтации господствует своего рода самовнушение и самотерапия, заклинательная эйфория, питаемая <научной> уверенностью, что во Вселенной царит, за небольшим исключением, высший разум, радость и блаженство, правда достигнутые все же творческим преобразовательным усилием сознательных существ (и тут надо отдать должное мыслителю).

К счастью, не только эти в общем-то наивно-фантастические, с известным ценностным ущербом представления исчерпывают космическую философию Циолковского. Наиболее перспективно в ней - ее активно-эволюционное ядро: убежденность в восходящем развитии мира и самой природы человека, когда его разум, его сущностные силы становятся сознательным орудием такого восхождения. Первым среди ученых он увидел в космосе не просто некую беспредельную физическую среду, вместилище материи и энергии, а потенциально пригодное поприще для будущего и биологического, и социального существования и творчества землян. Для Циолковского отрыв сознательных существ от материнского лона своей планеты, выход в космические просторы, освоение и преобразование их - эволюционно необходимый и неизбежный момент в развитии цивилизации. Саму <теологическую> причину космоса он связывает с порождением в нем сознательных существ: <Какой бы смысл имела Вселенная, если бы не была заполнена органическим, разумным, чувствующим миром?> Кстати, в неопубликованных записях его последних лет можно найти и предвосхищение антропного принципа. Он рассуждает так: поскольку человек как микрокосм имманентен космосу, <тот космос, который мы знаем, не может быть иным>.

Ноосферные акценты воззрений Циолковского очевидны. В архивной работе <Разум и звезды> находим их в форме чеканных тезисов: <Влияние разумных существ на развитие Вселенной... Влияние разума на устройство Вселенной. Мысль как фактор в эволюции Космоса>. Как все мыслители-космисты, Циолковский не считал человека окончательным венцом творения, остро чувствовал его несовершенную, промежуточную, кризисную пока природу. <Разве человек не имеет бездну физических, умственных и социальных недостатков, чтобы оставаться с тем, что он имеет!> восклицает Константин Эдуардович, выражая уверенность, что придет время, когда <человек примется за преобразование своего тела>. И продолжает: <Физиологи знают, какое множество недостатков имеют тела даже высших животных. Все они должны быть устранены путем упражнения, подбора, скрещивания, операций и другими способами... Даже у людей нет ни одного совершенного, или безукоризненного, органа>. И хотя всю жизнь он боролся за техническое средство космической экспансии свою ракету, в более далекой перспективе он видел усовершенствованные сознательные существа, уже обходящиеся в основном без искусственных, технических приставок к своим органам. В одной из неопубликованных работ Циолковского среди высших целей человечества находим: <Беспредельность прогресса и надежда на уничтожение смерти>. Казалось бы, такой подход, т. е. достижение <трудового>, как сказал бы Федоров, долголетия и бессмертия, не совместим с уже известной нам концепцией заложенного в самой природе вещей, уже данного и, следовательно, более <легкого> атомарно-панпсихического бессмертия, но Циолковский сумел их тем не менее как-то состыковать в своем видении: бессмертному мозговому атому <выгодно> попадать именно в совершенные, долгоживущие и бессмертные организмы для большего индивидуально осознаваемого и ощущаемого блаженства.

Безусловно одно: само бессмертие было величайшим благом для калужского мечтателя, и он искал путей к нему и для человечества в целом и для отдельного человека. А. Л. Чижевский вспоминает горькие сетования Константина Эдуардовича на трагический контраст между его внутренними, интеллектуальными, духовными, силами и разваливающимся физическим организмом: <Разве это не ужас? Разве это не преступление природы против человека? Я не устал, я хочу жить, а тело отказывается мне повиноваться. Значит, пресловутая медицина еще не наука - она не умеет лечить старость>. То, что космическое будущее требует радикального прогресса в самой его физической организации, в том числе и в продолжительности его жизни, было для Циолковского несомненным.

 

 

==262

 

Более того, он пытается тут же представить себе такое будущее существо, которое могло бы быть максимально независимым буквально от всех ограничивающих условий нашего теперешнего существования, от всех - вплоть до пищи. Он подробно описывает воображаемую действующую модель автотрофного (самопитающегося) существа: оно герметически изолировано от внешнего мира, лишено и органов выделения, в него проникают только лучи света, они разлагают хлорофилл, растворенный в крови, углекислый газ и продукты распада и превращают их в кислород, сахар, крахмал, азотистые и другие питательные вещества, которые и служат <питанием>, образуют ткани <животного космоса>. На следующей стадии - новое разложение, образование продуктов распада - мочевина, аммиак и др., которые, не выделяясь из организма, играют ту же роль, что удобрения, газообразные, неорганические продукты для растений, и вновь солнечная, световая энергия трансформирует их в питательные вещества и в кислород, <горючее> для мускульной, нервной системы и мозга удивительного создания. Так устанавливается замкнутый цикл процессов обмена, который не предполагает остановки или конца. Если хотите, это своего рода проект биологического <вечного двигателя>. Масса такого существа, по Циолковскому, постоянна, и <оно живет, мыслит, двигается, допустим даже, что не умирает>. Обитать оно может всюду, в пустоте, в эфире, без силы тяжести - <была бы лучистая энергия. А ее в космосе неисчерпаемо много>. Циолковский продумывает и каверзный вопрос: откуда может возникнуть этот необыкновенный организм и сможет ли он сам производить потомство? И находит остроумное <техническое> решение, разделив его существование на два этапа, отграниченные метаморфозой, аналогичной превращению гусеницы в куколку и бабочку. В первой своей стадии это существо рождается, развивается, как все земные твари, а <затем понемногу преобразуется>, теряет большинство своих прежних органов, покрывается абсолютно непроницаемой оболочкой - и вот оно готово для бессмертной космической судьбы. Так Циолковский предвосхищает идею Вернадского о будущей автотрофности человека, правда, вносит в нее не только, больший радикализм, но и несколько грубоватый, инженерный дух и расчет.

Такое, можно сказать, проективно-инженерное наклонение философского мышления и составляет его оригинальность. Так и видишь вереницу народных умельцев, гениальных ремесленников, изобретателей-чудаков, веками мастеривших всякие полезные, а то и диковинные штучки-вещички и сложивших в себе определенный тип ума и отношения к веществу мира и рукотворному изделию. А в их духовном потомке, великом калужском мечтателе, такой менталитет устремился уже к касанию вещей космических. И грезит он о <новом небе и новой земле> не столько философски-обобщенно, мистически-духовно, сколько въедливо-конкретно, предельно детализированно, во всех, так сказать, <болтах и шурупчиках>. В работе <Живые существа в космосе> он опробует, как истый механик, различные варианты <конструкции> таких возможных существ: тех или иных размеров, от карликов до гигантов, с теми или иными органами. Воображение и мысль его работают подчеркнуто в поле гипотетически научно возможного. Правда, все это в пределах механических и физико-химических знаний, которыми он владел; масса тончайших параметров живого и необходимостей, им управляющих, почти не принималась во внимание. А ведь трансформации над живыми формами, а тем более обладающими сознанием и психикой, не могут быть столь рационально ясны и осуществимы, как новый тип примуса для изобретателяумельца.

В космической философии Циолковского мы найдем - по сравнению с другими мыслителями активно-эволюционной ориентации - самую пеструю смесь разного рода влияний - от индуистско-буддийских верований в реинкарнацию, античного гилозоизма и эвдемонизма до морали <разумного эгоизма> и современной е.му теософии. Гениальная наивность Циолковского не просто эклектически их соединяет, а претворяет в поле его собственных первичных мировоззренческих интуиции и мощной творческой воли, в свое оригинальное видение. Великолепно выразил глубинный пафос этого видения А. Л. Чижевский: <Космические идеи, которые в конечном счете являлись основным двигателем всего творчества Константина Эдуардовича, говорят о величайшей воле к жизни, заложенной в нем. Это воля к победе человеческого разума над стихийными силами природы, воля, основанная на твердом знании, в ее осуществлении - покорение безграничных сил, пространств и времен Вселенной. Так она жила и бурлила в уме и сердце калужского мечтателя, предвосхитившего за многие тысячелетия интегральную волю всего будущего человечества в целом - жить и во что бы то ни стало обсеменить разумом весь видимый и невидимый мир>.

 

==263

00.htm - glava32