10. Вопрос и ответ

Мы еще не говорили об одной языковой форме, преобладающей во многих грамматиках, которые предназначены для изучающих иност­ранный язык. «Что это такое?» - «Это гвоздь». «Кто этот человек?» - «Этот человек - мой отец». Игра вопросов и ответов настолько силь­но преобладает в преподавании современных языков,.что мы должны проанализировать связанное с ней притязание. Противоречит ли это нашему тезису о языковом ритуале? Не все вопросы схожи друг с дру­гом. В вышеприведенных примерах вопрос и ответ, как мы увидим, в ритуале оказываются второстепенными. С другой стороны, существуют драматические вопросы, которые могут относиться к какой-нибудь клятве, какому-нибудь обету или ордалии (суду божьему) и, похоже, имеют ритуальный характер. Когда при заключении брака священник спрашивает: «Хочешь ли ты взять в жены эту девушку?», а невеста от­вечает: «Он хочет», то что она подразумевает под этим ответом?

Сначала мы рассмотрим тот тип вопроса, который у нас является обычным и в котором просто спрашивают совета или наставления. Он объяснит неразрывную связь языка с действием путем противопоставле­ния. Анализ показывает, что вопросы и ответы подготавливают нас к участию в движении общества. «Ты должен чтить отца твоего и мать твою», «Этот путь ведет в Париж» - именно эти суждения могут быть преобразованы в следующие вопросы:

а) (Кто) ? (Какой) ?	должен путь ведет	чтить отца своего и мать свою в Париж
ь) Ты?	будешь можешь должен	чтить отца и мать
Эта?	тропа река дорога	ведет в Париж
с) Ты будешь?	не слушаться слушаться любить	отца и мать
Этот путь?	в Париж	приведет привел
d) Ты должен чтить?	бабушку сестру дочь дядю	и мать
Этот путь?	ведет не ведет скорее всего приведет	в Париж
е) Ты должен чтить отца?	или больше, чем мать не больше, чем
Этот путь представляет собой?	обходную дорогу проход железную дорогу брата
f) Ты должен чтить отца и?	предков семью сыновей	к Парижу
Ведет ли эта дорога в?	Лондон Нью-Йорк Версаль

Все эти вопросы выдают неуверенность говорящего, относящуюся к одному из членов предложения. Он не может произнести предложение целиком, прежде чем не найдет недостающего звена цепи. В его созна­нии высказывание уже готово, и затруднение вызвано только отсутстви­ем в нем слова или нескольких слов. Вопрос устраняет этот пробел. Ког­да ответ дан, говорящий оказывается в состоянии высказаться уверенно; например, четвертая заповедь гласит: «Ты должен чтить отца твоего и мать твою». Или: «Этот путь ведет в Париж».

Следовательно, вопрос - это предварительное обращение. Он подго­тавливает говорящего к формулированию предложения. Таким образом, когда на этот вопрос отвечают, спрашивающий получает возможность участвовать в разговоре, ведущемся в обществе. Как прекрасно говорят французы, он теперь au courant («в курсе»). И в самом деле, теперь он может участвовать в «протекании» событий. Его кораблик теперь на пла­ву. Он может двигаться вместе с остальными и обретать знания вместе с ними. Вопросы и ответы устраняют заминки.

Ребенок, изучающий десять заповедей, и чужак, стремящийся вести себя, как коренной житель, благодаря своим вопросам находят путь к жизни в сообществе. Таким образом, вопросы предполагают наличие общности живых существ, и они включают в нее новых членов. Они го­товят к участию в этой общности. Если мы рассмотрим форму таких вопросов, это станет совершенно ясно. Ибо мы всякий раз можем схемати­чески представить любой вопрос как вырывание отдельного члена пред­ложения из целостности предложения.

Пусть предложение состоит из нескольких элементов. После каждо­го отдельного элемента поставим вопросительный знак. Теперь начнем составлять список вопросов. Не будем трогать эти элементы, кроме од­ного, который и поставлен под вопрос. Так мы придем к «quis», «quo», «quantum», «ubi», «quando» или по-гречески - «tis», «tini», «ti», по-немец­ки - «was», «wer», «wo», «wann» (56). Так один из членов предложения превращается в некую оболочку, наполнением которой намерен заняться спрашивающий и наполнить которую он просит. Он дает понять, что применительно к одной части предложения он считает возможным лю­бое решение. Таким образом, вопрос требует от кого-нибудь другого пре­вращения предложения в полное. По этой причине стоящая под вопро­сом часть предложения произносится тихим голосом, приглушенно и лишь наполовину артикулированно. Вопрос подобен «ля-ля-ля» при ис­полнении песни, слов которой мы не знаем. Мы не могли бы задать воп­рос, если бы не было песни или предложения, которое необходимо за­вершить. По этой простой причине некоторые вопросы не имеют смыс­ла. Нельзя спросить: «Почему толпа ревет?», поскольку люди, обречен­ные на то, чтобы представлять собой чернь, могут в лучшем случае по­требовать, чтобы им было позволено больше не быть чернью. В поведе­нии черни нет никаких «почему». «Что планирует совершить мир?» - это вопрос идиота. Мир, возможно, может быть распланирован, но с по­мощью слова «мир» мы называем тот аспект универсума, в котором он предстает перед нами в качестве объекта нашего сознания. Поэтому сам мир не может ничего планировать. «Есть ли Бог?» - столь же глупый вопрос. Бог - это говорящий голос, это способность говорить. Таким об­разом, когда я задаю вопрос, меня уже коснулась сила Бога или Его власть. Такие вопросы, как «Чего требуют массы?», «Что планирует со­вершить мир?», «Есть ли Бог?», не имеют смысла. Ибо массы, поскольку они суть чернь, не знают никаких оснований для действия. Мир, поскольку это мир, не имеет никаких намерений. Бог, поскольку Он - чисто речевой акт, не обладает никаким видимым существованием. Еще до постановки вопросов «Почему ревут массы?», «Что планирует совершить мир?», «Есть ли Бог?» мы слышим высказывания: «Чернь - это нечто негатив­ное. Чернь лишена разума», «Мир - это нечто объективное, и он двига­ется бесцельно в соответствии с законами». Истинно то, что воплощает акт веры: я верю самому себе как сосуду истины. По этой причине при­веденные выше вопросы разоблачают себя как псевдовопросы: они не подготавливают нас к участию в восстановленной жизни человеческой общности. Они не восстанавливают для человека предложение, уже удо­стоверенное прежде.

Но в рамках ритуала имеется вопрос другого характера. От новичка могут трижды потребовать ответа на некоторый связанный с торжеством вопрос, и он должен будет трижды ответить в рамках соответствующей церемонии. С помощью этих вопросов новичок проверяется и испытывается. Здесь, в отличие от случая «ля-ля-ля», нет необходимости допол­нять предложение в соответствии со схемой ab?d. Похоже, что в данном случае призванный ответить человек нуждается в подбадривании, и его сознание должно полностью проясниться. Цель этих вопросов - выну­дить того, к кому они обращены, со всей ясностью осознать, что же го­ворится в том суждении, обязанность следовать которому на него возла­гается. Таким образом, эти вопросы препятствуют исполнению обязан­ностей только на словах. Клятва, ордалия и обет обладают способностью проявлять глубинные убеждения человека, т.е. его устойчивое отноше­ние к определенному суждению. И здесь мы сталкиваемся с великими ответами - «да», «нет» или «аминь». Мы видим, что в этом случае име­ют место пиры, братания, заклады, предоставление заложников. Все они пытаются ответить на вопрос: «Ты действительно так думаешь?». Очень хорошо было сказано: человеческая жизнь должна быть живым подтвер­ждением истины. С самого начала язык стремился к созданию форм, ко­торые облачали бы жизнь личности в одеяния истины. Окончание пер­вого грамматического лица в латинском и греческом языках - amo, dico, lego - и в древнегерманском - sago, gebo - связано с таким возгласом подтверждения, как мы это делаем и ныне в наших «О да!» и «О нет!». Это грамматическое «первое лицо» в поведении человека появляется под воздействием клятвы, ордалии, брачного обета, и это «первое лицо» было не предпосылкой абстрактной истины, а четким добровольным решени­ем в течение всей жизни хранить верность истине. Высказывание «Здесь десять тысяч овец» может быть правильным или неправильным. Кто зна­ет? Но если ты требуешь от меня весомых утверждений, таких, как «Я это говорю», «Я ручаюсь», «Я обещаю», «Я сделаю», то это - обещания, заключающие в себе ответственность всего человека. По этой причине их грамматическая форма так явно отличается от изъявительного наклоне­ния третьего лица. «Я есмь» и «он есть» совершенно различны (57). В со­временном английском языке, - поскольку спряжение глагола в нем почти совсем исчезло, - вся прелесть грамматики перешла в способ на­писания. Поэтому, если мы хотим понять особенности первого лица, следует обратить внимание на значение способа его написания. Как «borrow» и «borrough», «waive» и «wave», «root» и «route» живут в качестве различных форм благодаря тайне правописания, так и дух единственного числа первого лица глагола продолжает существовать с помощью заглав­ной буквы, используемой для написания «Ich» («Я»). На самом деле важ­но, что человек может дать свое слово в залог истины. Он - Бог, Кото­рый посвящает всю свою жизнь истине или ручается сдержать свое обе­щание всем, что имеет. Человеку, приносящему присягу, сообщается «я» Бога. Отверзая уста для того, чтобы произнести «Но я говорю тебе», он соединяет себя с богами. От ученого, который публикует свое открытие, ждут, что вся его репутация станет залогом возможности его воспроиз­ведения. И каков же результат? Он заключается в том, что электричес­кие динамомашины производятся в одном из городов штата Нью-Джер­си, именуемом Ампер, и что мы используем такие единицы измерения, как «вольт» и «ватт». Наука выдвинула такие «я», которые поставили всю свою репутацию в зависимость от истины, от способности благодаря сво­ей истинности стать устойчивыми именами. Никому не следует думать, что этот процесс присвоения имен наукой является изобретением самой науки. Традиции науки лишь продолжают обычаи более ранних времен. Во все времена люди, осмеливаясь произнести «я», чувствовали себя связан­ными с божественным. Если они ощущают себя простыми смертными, они скромно говорят «мне» или «меня», а не «я». Знаменитая автобиог­рафия имеет название «Обо мне». Могла ли она быть озаглавлена «Я»?

Мы можем сделать вывод: вопросы, связанные со степенью моей се­рьезности, не восстанавливают уже удостоверенное предложение, а со­здают новое свидетельство истины в лице того человека, от которого тре­буется ответ. Это свидетельство подвергается проверке так же, как металл подвергается легированию. Пригодность человека связывается с его бу­дущим поведением, поскольку он должен ручаться за свои слова.

Имеется ли третий тип вопросов и ответов? Разве мы не испытываем недоверия к истине? Разве мы не испытываем недоверия к богам? Разу­меется, можно, не особенно затрудняя себя, сказать, что вопрос о том, существует ли Бог, является бессмысленным. Но разве мы не принужде­ны говорить ужасные и бессмысленные вещи?

Это может прозвучать странно, но аутентичным местом подлинных вопросов Тантала (58) является молитва. Всякая серьезная молитва воз­никает из сомнения, из внутреннего беспокойства, беспомощности и невозможности выразить себя. Остывший остаток молитвы в наши дни называется «исследованием». Если это действительно исследование, то оно еще обладает достоинством молитвы, хотя и представляет собой последнюю и сильнее всего остывшую форму первоначальной молит­вы. Молитва не спрашивает о частях предложения, как это делается в первом типе вопроса. Она не спрашивает и о степени вовлеченности, причастности отвечающего человека, как это делается во втором типе вопроса. Она спрашивает о самом спрашивающем Молитва спрашива­ет: «Кто же я такой, что отваживаюсь вопрошать самого себя?». «Что есть человек, что Ты помнишь его?» (59). Пиндар разразился словами: «Человек - бабочка-однодневка, тень сна. Но когда на него падает си­яние Зевса, жизнь становится ясной и простой, а время его жизни - благословенным».

В этом заключается смысл призывания Бога - придать силы спра­шивающему, сообщить его ритуалу направление, а ему самому - выс­шее достоинство. Молитва наставляет, просвещает его и делает его уве­ренным в себе и своей правоте. Таким образом, священство - получен­ное с помощью молитвы право говорить так, что мы можем выдвинуть притязание на приобретение последователей и повинующихся. Моле­ние духу, дающему мне право говорить - будь это несомненное или вновь ставшее для меня очевидным после жестоких сомнений право - теперь в приличествующей форме заменяется представлением оратора церемониймейстером. Одна из немногих церемоний в нашем покон­чившем с церемониями обществе все еще отражает первоначальное призывание Бога: «Кто может здесь говорить?». Этот одухотворенней-ший из всех вопросов задает именно председательствующий или веду­щий. Тем самым он ставит говорящего на приличествующее ему место, которое должен занять каждый из нас, прежде чем он сможет надеять­ся, что его слушают.

У священников обмен репликами придает говорящему правильный дух, поскольку священник говорит: «Мир всем!». А община с благодарностью отвечает: «И духу твоему!», и, тем самым, она доверяется тому, кто только что объявил о своей заботе о ней.

Это - очищенная форма старого заклинания, произносившегося жрецом. Во время богослужения, во время своей молитвы за общину он в своем отношении к своим слушателям забывает о самом себе, ибо по­средством услужливого и добровольного дара этих слушателей дух нис­ходит на него.

Это взаимодействие происходит осмысленно, прежде чем священник отверзнет уста для благословения. Когда в наше время учитель появля­ется перед классом, его больше никто специально не представляет уче­никам. Но он находится на своем месте под покровительством школы. Это означает, что школа в качестве институции постоянно замещает со­бой его назначение на должность. Тот, кто должен говорить, зависит от постоянного содействия и поддержки со стороны общности. Это имеет всеобщее значение, и в качестве потрясающего примера можно указать на индейцев племени «осаге». У них всадники поют: «Наши отважные молодые мужчины назначили меня своим вождем, и я скачу вперед, по­слушный их призыву». Или они поют: «Есть много достойных людей, более подходящих на роль вождя, чем я, но вы выбрали меня. Вы гово­рите, что наши враги мужественны и бесстрашны, но я - тот, на кого вы полагаетесь» (60).

Призыв к вождю (61), призыв к жрецу, исходит ли он от невидимой или видимой общины, создает доверие. Клятва верности превращает людей в истинных слушателей. Поиски выражения в ритуале, правиль­ного выражения, придают достоинство последнему предложению. Ког­да мы говорим, сомнению могут быть подвергнуты три истины. И у всех трех видов сомнений есть свой ритуал. Мы ведем себя странно, посколь­ку резко отделяем эти три вида сомнений друг от друга. У нас есть

1) сомнение в говорящем, относящееся к области религии;

2) сомнение в слушающем, касающееся законов об опросе свидете­лей, о клятве, принятии заклада и предоставлении заложников, относя­щееся к области юриспруденции;

3) сомнение в содержании предложения, которое анализируется в логике.

Это разделение является неуместным и противным здравому смыс­лу, поскольку все три аспекта истины объясняют друг друга. Все тонко­сти логики, права и религии будут для нас бесполезны до тех пор, пока мы не рассмотрим сначала эти три аспекта или эти три вида сомнений как проявления одного и того же сомнения. Ибо любой ритуал и любой действительно принимаемый всерьез язык должны делать очевидными три вещи: авторитет отдающего приказания или говорящего; доверие, которого заслуживают его слушатели; истинность утверждений, с кото­рыми должны согласиться оба, и говорящий, и его слушатели. Мое вы­ражение «молитва» для обозначения вызывания духа может быть во всех трех направлениях подвергнуто критике в качестве слишком узко­го или слишком широкого по смыслу, но каждый говорящий должен обратиться с призывом прежде, чем он начнет говорить, и после того, как он закончил говорить. Критик, находящий в этом что-то мистичес­кое или противоразумное, живет лишь частичной жизнью, поскольку дух должен пронизать собой - как бы напитать живой кровью - все три элемента разговора. Молитва - это освобождение от безъязыкой дремоты и переход будущего говорящего человека и его слушателей в тот промежуток времени, в границах которого «я» требует, чтобы его выслушали.

По этой причине молитва имеет отношение к любому говорящему человеку: «На какое право я вообще претендую, когда говорю?», «От чье­го имени я претендую на ваше внимание?», «Являются ли любопытство, тщеславие, чувство правоты, стремление к свободе, рвение, себялюбие причиной того, что я говорю?». «Или меня принуждают к тому, чтобы говорить, а вас - к тому, чтобы слушать, призыв, долг, видения, озаре­ние, приказание?»

В молитвенных призывах мы имеем дело с третьим типом вопросов. Речь идет о вопросе, который человек задает о самом себе, если он не хочет утратить свою способность говорить.

Так что мы снова объединили три типа вопросов.

Вопросы о «qui» и «quid», о «кто» и «что».

Вопросы, относящиеся к обетам, клятвам и обязательствам.

Призывы и молитва.

Первый тип заполняет пустое место в уже ставшем обычным предло­жении, которое было составлено прежде.

Второй тип подразумевает наличие свидетеля, в сознании собствен­ной силы и правоты выдвигающего свое утверждение.

Третий тип сообщает вопрошающему право говорить от имени чего-либо (свободы, правил приличия, науки, поэзии, истины и т.д.), что тре­бует послушания.

Три типа вопросов еще раз проясняют уже известный нам факт, что всякое произнесенное предложение отбрасывает свет на говорящего, слушающего и внешний мир. Поэтому свет, - если в одном из трех на­правлений он начинает меркнуть, - может быть восстановлен в его пре­жней яркости благодаря особому типу вопросов.

Функция вопросов и ответов в ритуале языка заключается в том, что­бы восстановить ход языковой драмы. Они помогают чужакам, новичкам, необразованным, невежественному и забывчивому узнать то, что должен знать каждый, если он хочет участвовать в общественных процессах.

Таким образом, удивительным результатом нашего анализа является более глубокое проникновение в эту драму. Три типа вопросов воссозда­ют перед нами ту сцену, в рамках которой человеческое существо обла­дает способностью говорить.

Вопрос подтверждает, что я завишу от признанной истины. Он свя­зывает вновь прибывшего с признанными в обществе формами выраже­ния. Осмысленными являются лишь такие вопросы, которые касаются уже начавшейся драмы, какого-либо исторического порядка, каких-либо исходящих из прошлого приказаний, передающихся по традиции эмо­ций или древних сказаний, причем все это было сообщено еще до того, как был сформулирован вопрос об информации. Таким образом, в пер­вом типе вопросов предпринимается попытка проникнуть не в природ­ную действительность, а в социальные формулировки и предания. Если мы не учтем этого, то одурачим сами себя. Большинство наших наук так далеко и необратимо отошло от своих духовных источников, что они не знают, когда им можно ставить вопросы «почему» или «что». Там, где прежде никто не говорил, эти вопросы являются бессмысленными. Боль­шинство вопросов Сократа не имеют смысла. Ибо сведение разговора к самовыражению отдельных индивидов - это вырождение. Теперь о том, что касается второго типа вопросов. Они неосознанно требуют утверж­дения, которое было бы признано всеми. Но если я спрашиваю: «Поче­му индивиды образуют общность?», я никогда не сумею получить име­ющего силу ответа. Язык, в рамках которого поставлен этот вопрос, и существует как раз потому, что эти мнимые индивиды участвуют в язы­ковом ритуале. Тем самым они уже принесли в жертву свою индивиду­альную природу для того, чтобы заменить ее «второй природой», превра­щающей их в членов общности. Следовательно, индивиды перестают быть индивидами, как только они начинают говорить! (Прошу извинить меня за мой ужасный немецкий язык, причиной которого является не­обходимость борьбы против ужасных представлений.)

Хитрый аналитик, спрашивающий, почему мы образуем общность, не видит самой сути вопроса. Ибо его вопрос имеет смысл только в грани­цах уже сложившейся и признанной традиции. Таким образом, он, зада­вая вопрос, предполагает наличие у нас общей истории всей нашей жиз­ни. Он переоценивает силу своего вопроса, поскольку этот вопрос зна­чим лишь до тех пор, пока он честно стремится восстановить ход пре­рванного разговора. Таким образом, в разговоре индивиды уже превра­щаются в свидетелей будущего. Наука ничего не предсказывает, но для будущего мы нуждаемся в людях, которые выдерживают проверку. Они должны служить гарантами наших законов, наших надежд, наших обе­щаний. Ибо все вопросы, которые задаются во время конфирмации, в армии, при заключении брака, у нотариуса и на суде, призваны созидать пути, ведущие в будущее. Отвечающий на вопроси стремится придержи­ваться своих слов, и он признает будущую жизнь, начинающуюся с про­изнесенного им предложения.

Третий уровень или тип вопросов, по-видимому, имеет самое важное значение. Ибо он создает авторитет. Это проявляется в создании некоего нового измерения. К этому читатель не готов. В школе или на занятиях философского семинара об этом никогда не говорят. Несмотря на это, я никогда не смог бы написать эти строки, а читатель никогда не смог бы их прочитать, если бы этого измерения не существовало. Мы не можем се­годня увидеть это измерение потому, что, я бы сказал, мы за деревьями не хотим видеть леса. Ибо мы утверждаем, что каждый может говорить и пи­сать. И в самом деле, кто же не пишет книг? Когда организованные на Филиппинах миссии потерпели провал, вождь одного племени сказал: «Пусть один человек учит другого». С того времени, как говорить начинает каждый, даже дети и женщины, нелегко провести границу между лесом говорящих и пустыней, лишенной речи. Но то, что каждый якобы говорит, является такой же фикцией, как и утверждение, что в условиях диктатуры говорит лишь один человек. Не является истиной ни то, ни другое. В Аме­рике обычно голосует лишь треть всех имеющих право голоса. Остальные 90 миллионов, не участвующие в выборах, должны смириться с тем, что обязательные для них решения принимает, отдавая свои голоса, треть избирателей. Даже если бы филиппинский вождь добился своего и один че­ловек учил бы другого, отношение говорящих и слушающих все еще оста­валось бы один к одному. Ибо каждый говорящий нуждается в слушате­ле, который верит, что слушать стоит. Поэтому Ницше в своем стихотво­рении говорил: «Струны моей души звучали для нее самой. Слушал ли ее песню кто-нибудь?». И поскольку никто не слушал, дух покинул Ницше. Естественно, дух должен был уйти, поскольку, если никто не слушает, наш язык перестает существовать. А для того, кто слушает и хочет сделать то, что ему сказано, «босс» должен быть именно боссом. Хотя он и может не­навидеть превосходство этого босса, оно все же является предварительным условием воздействия, оказываемого какой-либо газетой, лекцией, судом, армией, правительством, литературой или театром. Поэтому разделение на «высокое» и «низкое» - условие человеческого языка. Все маски демок­ратии - простота в общении, добродушие, человечность, любезность, юмор - не могут заставить исчезнуть божественный характер любой речи. Ты слушаешь меня совсем не потому, что я лучше и возвышеннее тебя, а потому, что превосходящее, высшее и благородное, избрав своим вмес­тилищем меня - непрочный сосуд, может быть, передастся и тебе. Гово­рящий человек не выше сам по себе, но он стоит выше. Общество, в кото­ром я не стою выше в то время, когда говорю, - это сброд. Десять тысяч человек, собравшиеся на площади, не имеющей возвышения, благодаря которому меня можно слышать или с которого можно провозгласить не­кие принципы, - это унылое скопление земной черни. В 1944 г. некий интеллектуал в газете «Нация» подверг остракизму одного поэта. Поэт сказал, что высокое и низкое отличаются друг от друга больше, чем излюб­ленное политическое разделение на правых, левых и центр. Но разгневан­ный интеллектуал донес на поэта, и, следовательно, именно он стоял на кафедре, т.е. выше. Его место возвышалось над толпой в то время, когда он осуждал человека, осмелившегося указать именно на этот факт. И кри­тик не думал о том, что именно в это время генерала Эйзенхауэра долж­ны были слушаться все его подчиненные.

Дорогая личинка человека! Ты должна выйти из стадии окуклива­ния, и, прежде чем сможешь стать человеком, тебе следует занять ме­сто на возвышении. Высокое и низкое - это продукты человеческой веры в язык. Поэтому третий тип вопросов требует сооружения поди­умов. До этого полярность между тем, кто говорит, и тем, кто слуша­ет, не может воодушевить их обоих. Как только говорящий смиренно спросит богов: «Кто же я такой?», или «Я, бедняга, сегодня вынужден говорить здесь перед вами и даже от вашего имени», или когда веду­щий призывает собрание: «Слушайте оратора», становится действи­тельностью различие между высоким и низким. Индивиды и толпа исчезли. Человек, принадлежащий в силу своих обязанностей к роду «говорящих», разделяет членов единого духовного тела. Таким обра­зом, это тоже творческое деяние языка, как это уже было показано в моей работе «Голова во время речи» (62,). Язык помещает нас в исто­рию, в будущее, и ставит нас высоко или низко. В ходе ответа на три типа вопросов, которые могут быть отнесены к любой речевой дея­тельности, стремление ставить сами эти вопросы прививается каждо­му новичку, входящему в общество.