12. «Тривиум» и символы

Понимание этого открывает нам три новых практических пути к осмыс­лению «тривиальностей» языка, литературы и логики. Один из них ведет к особому методу преподавания языков - как родного, так и иностран­ных. Иностранные языки должны изучаться как литературные, т.е. воз­вышенные, прежде чем можно будет перейти к разговорной речи. Пес­нопения, заповеди и псалмы являются более подходящим исходным пунктом. Игра вопросов и ответов может быть заменена императивами и повествованиями.

Второй открывающийся путь ведет в области истории. Различные пла­сты языка означают великие эпохи истории. Так же, как в геологии говорят о делювии и триасовом периоде, мы наверняка можем прийти к тому, что­бы говорить об эпохах cantus firmus, отделения друг от друга устной и пись­менной речи, поэзии и прозы, прозы и логики. Попытки наших специали­стов по древнейшей истории обозначить периоды человеческой истории с помощью терминов «неолит» и «палеолит», понимаемых как «железный век» и «бронзовый век», были похвальными, пока мы не слышали и не мог­ли слышать, как говорят эти обитатели неолита и палеолита. Похоже, что у тех, кто изучает древнейшую историю, отсутствовали все относящиеся к ней документы, кроме найденных во время раскопок орудий труда. Но наши беглые исследования грамматических структур как структур, описывающих строение языка, способны внести ценные дополнения в лингвистические доказательства. Мне известны попытки в этом направлении, предпринима­емые о. Вильгельмом Шмидтом (65). Последующие разделы этой книги (66) соотносят новые периоды развития родов языка с историей.

Третий путь разъясняет нам логика. Об этом было много сказано в предыдущих моих работах. Одним из практических результатов наше­го исследования было открытие, что рациональный язык имеет своей предпосылкой язык ритуалов. Мы открыли, что логика наших школ в лучшем случае охватывает лишь четверть действительной области логи­ки. Прежде чем можно что-то исчислять, высчитывать, наблюдать, ис­пытывать, это «что-то» должно быть как-то названо, к нему надлежало обратиться с речью, с ним следовало совершить некие действия и при­обрести опыт обращения с ним. Наука, освобождая в своих обобщениях и числовых обозначениях вещи от их имен, не может сделать этого с тем, что прежде не было облачено в одеяния имен. Наука означает вто­ричное, эмансипирующее себя приближение к действительности. Мы дол­жны быть сначала соединены в поименованный универсум и укоре­ниться в нем, прежде чем мы сможем эмансипировать себя. Этот крат­кий обзор показывает, что из «семи свободных искусств» наибольшую пользу из наших усилий извлекает так называемый тривиум - грамма­тика, риторика и логика. Тривиальности этих трех пропедевтических или вводных областей знания нашими усилиями возвышаются до уров­ня полноценных наук. Именно они будут великими науками будущего. Это - усиление власти, имеющее параллели в процессе, который четы­ре столетия назад придал научное значение так называемому квадриви-уму. До 1500 г. только теология, право и медицина считались науками о Боге, обществе и теле, тогда как квадривиум (арифметика, геометрия, музыка, астрономия) и тривиум (грамматика, риторика, логика) имели подчиненное значение и служили в качестве некоего вспомогательно­го орудия.

Гуманизм эмансипировал арифметику, геометрию, музыка, астроно­мию и заменил средневековую медицину целой совокупностью наук о физическом мире, включая наши собственные тела.

С 1800 г. начал изменяться и тривиум. Но он чаще всего рассматри­вался по типу квадривиума как придаток физических знаний. Между тем, мы вынуждены были заменить факультет права целой группой со­циальных дисциплин, включая учение об упорядоченном характере на­шего собственного сознания.

Можно тотчас же привести здесь небольшой пример такого примене­ния соответствующих методов к нашему сознанию. Упорядоченность на­шего собственного сознания существует лишь до тех пор, пока наше созна­ние отвечает на императивы и пока мы используем сравнения (уподобления) и символы. Сами ученые должны говорить, будучи исполненными дове­рия и веры, прежде чем они смогут мыслить аналитически.

Но что такое символы, что такое сравнение, коль скоро они должны стать для человека хлебом насущным?

Символы - это кристаллизованный язык, и язык кристаллизуется в символы, поскольку они в стадии своего творения сродни уподоблениям.

Символы и метафоры относятся друг к другу как молодость и старость языка.

На первый взгляд обручальное кольцо, гроб и шляпа-цилиндр могут существовать без языка. Разве они не являются немыми? Но ведь имен­но язык привел к появлению этих символов, и без языка они вовсе не могут существовать!

Это звучит очень по-доктринерски. Но это истинно в самом общем смысле. Даже символы самих логиков служат тому доказательством. Их знаки 1, -, = являются кристаллизованным языком. Они позволяют нам слушать логиков, поскольку их первоначальный языковый характер еще остается прозрачным. Язык должен вести к символам, а символы возни­кают из языка. Мы «слушаем» символы так, словно они являются язы­ком. Мы «смотрим» на язык, поскольку он ведет к символам.

Не является ли это простой игрой словами?

Первое, что мне бросилось в глаза на каменноугольном руднике, было значение головного убора для горняка в США. Он стоял, обнажен­ный по пояс, грязный, потный. Но он мог надевать свою шляпу, когда с ним говорили. Это должно было подтвердить ему самому, что он - гражданин, равноправный со всеми, живущими под солнцем, хотя он, как немое животное, работает под землей. Он носил свою шляпу не для защиты от солнца, а как символ гражданского права свободного челове­ка; на каменноугольном руднике или на строительстве железной дороги,-короче, везде, где люди заняты тяжелым физическим трудом, - всегда наготове лежит шляпа для того, чтобы надеть ее, когда придет время го­ворить с другим человеком. С помощью шляпы удается избежать неко­ей опасности, а именно, опасности того, что преходящее состояние из­нурительной физической работы может изменить свободное состояние обреченного гнуть свою спину человека.

Благодаря головному убору он остается свободным гражданином. Чем тяжелее труд, тем больше ценность головного убора. Миллионерам и сту­дентам незачем думать о нем. Президент Кеннеди повсюду появлялся без шляпы.

Ибо символы указывают на действительное или главное положение человека в отличие от его кажущегося положения. Они представляют мое лучшее «я» в его отсутствие, подобно тому как оба сенатора от каждого штата представляют его в резиденции центрального правительства.

Если мужчина носит обручальное кольцо, все понимают, что перед ними - женатый мужчина, хотя он может находиться далеко от дома и в остальном производить впечатление ищущего приключений Дон Жу­ана. Черное одеяние человека, пребывающего в трауре, свидетельствует о его утрате, несмотря на тот факт, что на людях он ведет себя так же, как и все остальные.

Это дает нам ключ к пониманию аутентичного места символов. Они подчинены актам инвеституры, посредством которых они становятся не­сокрушимыми и важными элементами действительности. Обручальное кольцо не имеет никакой ценности, если супруг может спрятать его в кар­ман. Он должен подчиниться акту, повелевающему ему носить кольцо,-либо символ перестает быть символом. Сенаторы могут представлять свой штат в Вашингтоне лишь до тех пор, пока мы верим в право избрания большинством голосов и в свободные выборы. Сенаторы должны рассмат­риваться в качестве символических представителей их штата, поскольку они были призваны на эту должность у себя дома с помощью ритуала из­брания. Обручальное кольцо можно носить лишь постольку, поскольку оно было надето на палец во время серьезной церемонии надевания ко­лец. Символу предшествует ритуал. Если человек не был утвержден в сво­ем положении посредством такого ритуала, то символ оказывается всего лишь забавной игрушкой. Власть символа основана на власти обычая в человеческих отношениях, ибо символ воплощает собою обычай в его от­сутствие. Фермеры Лексингтона и Конкорда, толпа вооруженного народа, оказавшаяся в 1775 г. достойным противником регулярной профессио­нальной армии британцев, сумели добиться того, что шляпы американс­ких граждан стали символом свободы. Нет более действенного ритуала, чем эта борьба за свободу. Раны, полученные во время битвы, освящают­ся. Татуировки членов племени - это сохраняющиеся символы испыта­ний, пережитых на тропе войны. Этим объясняются воображаемые битвы, разыгрываемые в бесчисленных ритуалах. Они должны были облачить проходящих инициацию в одеяния символов мужества (67).

Символ утверждается тем лучше, чем серьезнее был «произнесен» ритуал. Но нет никакого символа без языка, как это обдуманно было высказано в Декларации независимости 1776 г. Она впервые придала американцам некоторый характер, она представила их миру как амери­канцев, и благодаря торжественному акту принятия Декларации они в глазах всего мира перестали быть британскими колонистами.

Их «Declaration of Independence» была чем-то большим, нежели сказан­ные «просто так» слова. Звездное знамя, долларовые банкноты, собственные монеты тотчас же засвидетельствовали тот факт, что Декларация имела це­лью истину на продолжительное время и что она заменила предшествую­щий порядок на более важный, более совершенный и более убедительный. Поскольку символы наиболее отчетливо проявляют свою непреходящую силу после своего отделения от создающей их церемонии, то эти церемонии с самого начала воспринимались в качестве неких врат, ведущих ко второ­му миру. И конституция - тоже символ. В 1894 г. король Вюртемберга за­явил, что он может нанести ущерб конституции империи, поскольку он ей не присягал! Таким образом, клятва = ритуал, конституция=символ (68).

Следовательно, язык по самому своему смыслу метафоричен. Ничто в языке не является таким, какое оно есть. Каждое слово означает нечто, от­личное от него самого по себе. Любой язык переносит значения. Пример: Фрэнсис Ла Флеш сообщает о ритуале индейского племени «оусейдж»(69): «Упоминаемое в этом ритуале небо - отнюдь не материальное небо, по­крывающее нас своим сводом, а небо, на котором люди встречаются друг с другом. Подобно физическому небу, оно может затягиваться опасными и смертоносными тучами войны, но люди способны оказывать на него воз­действие посредством самоотверженности, доброй воли и сдержанности. Только люди могут изгнать ураганы ненависти и злобы и сделать небо встречи ясным и сияющим». Таким образом, «небо» имеет непосредствен­ное отношение к жизни и счастью человека. Лишь с помощью этого риту­ала возвещенного неба можно было осуществить воспитание для мирной жизни. Глашатаи этого ритуала выбирают небо и многообразие его измене­ний для того, чтобы обрисовать мирное настроение. Для того чтобы в сим­волической форме выразить это учение о мире, указывают на летящих в небе птиц: «Птица, кажущаяся в спокойном состоянии выкрашенной крас­ной краской, птица - «кардинал», связывается с нежными утренними об­лаками, которые в лучах восходящего солнца выглядят красными, посколь­ку и эта птица, и нежные утренние облака обещают тихий, безветренный день. Голубая сойка отождествляется с небом, которое, даже будучи затяну­то облаками, все же сияет, и, как наша дымка на небе, оказывается доста­точно голубой для того, чтобы нас обнадежить. Зарянка связывается с ро­зовеющей утренней зарей - безошибочным признаком великолепного дня. Пятнистый нырок соотносится с безобидными голубыми облаками, боль­шой кроншнеп - с солнечным днем, который эта птица своими криками предсказывает уже перед восходом солнца. А белый лебедь принадлежит самому чистому и самому мирному небу». Метафора здесь является необ­ходимой. Но эта потребность усиливается, как только упорядоченная жизнь оказывается вынуждена утвердить себя перед лицом вторгающегося беспо­рядка. Ла Флеш продолжает: «Nowhonghinga - это ритуал, совершаемый всеми участниками охоты на буйвола. Он требует присутствия всех участ­ников. Положение каждого рода на площадке, где проводится смотр, не может быть изменено, за исключением того, что церемониал иногда прово­дится только для одного рода. Тогда этот род располагается на восточной ча­сти площадки, на которой и происходит церемониал. Но все другие роды и в этом случае также располагаются на своих обычных местах».

Распределение мест изображает небо и землю: «tsi-zhu» находится на севере, «honga» - на юге. Небо подразделяется на день и ночь, земля - на воду и сушу. «Honga Uts nundsi» (земля) является важнейшей частью (с. 202 и далее).

В рамках великой церемонии, объединяющей поселения племени в новую гармонию и обеспечивающей непрерывность расы, зачинается новый сын всего рода как гарантия мира и доброй воли.

Изображаются зачатие, беременность, рождение нового Honga, ма­ленького ребенка или сына племени, нового вождя, приносящего мир. Например, священные флейты, которые держат исполнители ритуала, во время четвертого песнопения выпадают у них из рук после того, как из них был извлечен последний звук. Но прежде, чем они упадут на землю, их подхватывают два других исполнителя ритуала. Это означает, что ре­бенок родился.

Выбор кандидатов выглядит величественно. Две матримониальные ча­сти племени, небо и земля, выбирают четырех кандидатов из каждой ча­сти с помощью палок, которые и обозначают кандидатов. Затем жена муж­чины, проводящего церемонию, выбирает палку будущего «ребенка мира», и посредством этого выбора она дает своему супругу право считать «ребен­ка» его сыном и общим ребенком его супруги и его самого (с. 212 и далее).

Наша рождественская история не слишком далеко ушла от этого за­мечательного ритуала (70).

Расположение позиции «7» родов на собрании племени «оусейдж»

К - костер

	Север
Запад	765 Группа tsi-zhu К Группа honga 7654321	4321 Исполнители ритуала К 7654321	Восток
	Юг

Северная сторона Небо	Южная сторона Земля А. Суша
1. Люди Солнца	1. Орел
2. Люди в маске буйвола Пожилые носители Солнца	2.Бурый медведь
3. Люди звезд Луна	3. Пума
4. Мир сумерек Род (72)	4. Лось
5. Ночь Огонь	5. Рак
6. Люди мистерии Гром Последний человек	6. Ветер
7. Буйвол	7. Земля
	Б. Вода 1. Носители черепахи 2. Люди метеора Люди чистой воды Носители мира Водяные люди Кошачий хвост 3. Благородный олень 4. Стрелки из лука 5. Ночь и рыба 6. Благородный олень 7. Град

Германские племена говорили точно так же, как «оусейдж», греки - точно так же, как австралийцы. Речь придает чувственно воспринимаемому миру такое значение, которое противоречит видимости. Ибо наши пять или шесть чувств на уровне видимости применяются недостаточно. Таким об­разом, язык должен создать те связи, которые вызывают некое общее чув­ство в том «разброде чувств», о котором мы специально говорили в другой своей работе (72). То, что наши семантики и логики называют уподоблени­ем, воображением, ассоциативным мышлением, символом, мистикой, ал­легорией, - это стальные тросы, соединяющие нас, случайных людей, сквозь времена со всей мировой историей. Тот, кто говорит, разъединяет или объединяет. Ложное заключение сознания состоит в мнении, будто до­статочно высказать то, что мы думаем. С другой стороны, мы неправильно считаем, что обладаем полномочиями по своему усмотрению вступать в об­щности или выходить из них. Лишь потому, что рассудок считает, будто язык является нашей врожденной способностью и присущ нам от природы, он не чувствует пульсации языка как животворной крови, обеспечивающей жизнь человеческого рода. Эта кровь проливается, если говорящий отрицает ту человеческую общность, в которой он говорит. Как только в племени язык выносится за пределы политического порядка, он становится колдов­ством. Таковым он является в большинстве случаев и ныне, когда древний ритуал используется по отношению к соседской корове. Тогда священная песня становится пустой и сводит людей с ума вместо того, чтобы направ­лять их действия на будущее сообщества. Овеществление критицизма, ви­дящего во всей человеческой речи, любом ритуале или символе суеверие, отрицает политическую функцию языка. Никакой подлинный ученый не будет участвовать в этом злоупотреблении. Напротив, своими исследовани­ями он укрепит республику ученых. Любая наука является языковой общ­ностью до тех пор, пока она слишком не загордится и пока она продолжа­ет признавать то большое общество, ради которого мы только и можем по­зволять себя роскошь занятий этими специальными науками.

В любом случае наука, даже математика, оперирующая числами, долж­на сохранять веру в могущество языка. Фактически она это делает, как до­казывают имена «вольт», «ампер», «гаусс». Здесь физика объединяет людей доброй воли, именуя или провозглашая деятельность отдельных физиков неким воплощением содержания общей для них сферы исследований. Та­ким образом, наука выстраивает некий внутренний общественный мир и потому является поистине символической, даже если ее александрийская традиция страшится мысли о символизме. Нет, сама наука выстраивает внутренний общественный мир по отношению к физическому миру и за его пределами. Только александрийская традиция философии, грамматики и логики осталась позади истинного символизма науки, создающего общ­ность. Тогда как наука в своих лабораториях создала новый ритуал и новые символы, теория мышления и науки еще не освободилась от наследия их аристотелевых, стоических и александрийских предшественников. Благода­ря антропологии все это представляется давно устаревшим. Любое сообще­ние из какой-либо части мира способно свидетельствовать в пользу ритуа­ла языка. Образ, сравнение, уподобление и символ - это предпосылки че­ловеческого понимания. Великие слова греческой трагедии отнюдь не были простым украшением или поэтическим декором, как это предположил Гилберт Мюррей (Murray) в своих «поэтических» переложениях греческих классиков. Они являлись религиозными и правовыми понятиями, посред­ством которых греки создавали присущий их городам дух общности и по­средством которых внутренний мир их общества получил возможность вый­ти из хаоса внешних раздоров. Представление о «поэтическом» языке, как оно существовало в викторианскую эпоху, было удивительно отчужденным от действительности. Скелет рациональных и логичных мыслей был фанта­стическим образом задрапирован «красотой», украшен поддельными драго­ценностями, старомодными словами англосаксонского или греческого про­исхождения, и это считалось «поэзией». Но не в этом заключается различие между поэзией и прозой. Наша работа о запятой (73) уже выявила истин­ное различие между поэзией и прозой.

В этой работе, посвященной ритуалу языка, всего лишь указывается на необходимость отказаться от викторианских представлений о поэзии как использовании иносказаний и о научной прозе как неприятии этих последних. Но можно было бы утверждать противоположное: любая на­ука основана на иносказаниях; изначальная поэзия не использует мета­фор в викторианском смысле.