5. Жертва, дар, вознаграждение

Мы, современные люди, больше не испытываем страха перед дьяволом. У древних этот страх был. И во всем, о чем они говорили, учитывалась эта опасность. По этой причине рефлексии современных мыслителей по поводу языка древних или диких народов оказываются не соответ­ствующими действительности. Д-р Зигмунд Фрейд, Линтон (21), Ма­линовский (22), Ранк (23) или отец Вильгельм Шмидт (24) рефлектиру­ют, когда они пишут свои научные книги. Рефлексия означает относи­тельную защищенность, и пространство, принимаемое в расчет рефлек­сией, - это промежуток времени, характеризующийся покоем и безо­пасностью. Но формальный язык распространяется в условиях огром­ной опасности, как говорится об этом по-английски, «between the devil and the high sea» (25). Дословно, открытое море - это явный бушующий хаос, а дьявол - это искушение в условиях новой необходимости лег­комысленно использовать выдохшиеся слова и заклинания. Ойген Кю-неман (Kuehnemann) в Бреслау был наказан за то, что при прохождении колонны СА сказал: «Как быстро прошел Третий рейх». И на самом деле, эта игра в индейцев продолжалась всего двенадцать лет вместо тысячи. Некий парижанин в 1964 г. описал это состояние ада с помо­щью остроумной фразы: «Nos mots n'ont pas de lendemain» (26). По от­ношению к определенному моменту эта фраза справедлива. Но долж­ны быть и «Les mots qui restent» (27), как называется одна канадская книга по истории.

У американцев есть подход к этой связи начиная со слов Линкольна: «Девяносто лет назад наши предки провозгласили: все люди рождены свободными и равными. Девяносто лет это суждение повторялось, но его не придерживались на нашем Юге». Поэтому в 1860 г. американцы на­ходились между отцом лжи и открытым морем замешательства. Возвы­шенное имя «человечество», произнесенное в 1776 г. с должным уваже­нием, привело в 1860 г. к последствиям, возможность которых не допус­кал Юг. Имя «человечество» и выражения «свободный» и «равный», про­звучавшие как обетование, требовали, чтобы в дальнейшем они были оправданы делами веры. Если негры - это люди, то они также были рождены свободными и равными.

Эта связь между знаменитой Декларацией 1776 г. и геттисбергской речью Линкольна является той связью, которая проявляется во всякой говорящей группе: имена - это обетования, которые должны быть испол­нены; Кристиан и Хильдегард, Фридрих, Альфред и Доротея, вера, лю­бовь и надежда суть императивы. Они требуют от своих носителей, что­бы они вели себя в соответствии с теми обетованиями, которые эти им­перативы заключают в себе. Так называемые «теофорные» имена, вклю­чающие в себя в качестве составной части имя Бога, такие как Годфруа, Рамсес, Тутмос, Диодор, названия дней недели в германских и романс­ких языках сегодня низведены до роли простых обозначений, но для их носителей они - не констатации, а обетования и приказания, заряды, присущие их носителям и духу, вызванному носителями имен и общно­стью, взывающей к носителям имен силой этого духа (28). Все имена первоначального языка действуют в трех направлениях: на круг людей, которым что-то сообщается, на личность, которая призывается, и на «animus» (29), к которому они обращаются. Современная рефлексия классифицирует имена в качестве однотипных понятий, которые можно обобщить.

Подлинный язык продвигается не от фактов к обобщениям. Такое движение он предоставляет совершать академической рефлексии. Аболи­ционисты и люди, подписавшие Декларацию независимости 1776 г., пре­бывали отнюдь не в области рефлексии или возвышенной критики. Они говорили. А речь идет по трем направлениям. Я говорю. Я готов к тому, что от меня будут ждать исполнения сказанного. Я утверждаю, что это необходимо сказать.

Язык начинает каждый раз с такого слова, которое произносится с верой в то, что оно истинно, что я, если подвергнусь нападкам, пору­чусь за него и что я питаю надежду, будто остальные члены общности верят мне и считают, что я поневоле говорю истину. Историческая жизнь языка разворачивается в действии, в драматическом столкнове­нии, во-первых, моей веры в мой народ, во-вторых, моего доверия к истине и, в-третьих, моего доверия к самому себе. Любое имя, произ­несенное в надлежащем месте, - это акт веры, сплоченности, послуша­ния, общественного действия. Оно целиком основано на этой троично­сти, и то имя, которое более не создает такую тройственную связь меж­ду общественностью, говорящим человеком и духом, является мертвым и должно быть погребено.

Фактически именно это и делает наша академическая рефлексия, ка­сающаяся слов и имен: она предает земле и анализирует мертвые имена, при произнесении которых больше не возникает искры между говоря­щим человеком, слушающим человеком и истиной. Рефлексия - это мо­гильщик прошлых процессов развития языка. Она возникает после того, как подлинное место языка оказывается оставленным. Поэтому она оп­ределяет слово »Доротея» как «дар божий». Эта дефиниция дается за пре­делами общности, в которой в ситуации крайней опасности и возникло имя «Доротея». Мы можем предположить, что клан жил в условиях ти­ранического матриархата. Имя «Доротея» было дано для того, чтобы ог­раничить власть матери ребенка и открыть кровавой тирании истину о ребенке: он - не ваш, а является свободным даром Бога. В действитель­ности имя имело характер табу: оно давало ребенку защиту против зло­употреблений со стороны его родителей. Оно было защитой и чудом. Но разве не было оно и обязанностью, возложенной на Доротею, постоян­ным призывом к ее чувству ответственности? И, наконец, что за пре­красное восхваление Бога это было, что за почитание Творца человече­ства! Одно из этих «значений» имени «Доротея» вполне подошло бы для его определения. Но ни одно из этих «значений» не имеет смысла без учета взаимодействия всех трех из них. Таким образом, выражения «зна­чение» недостаточно для того, чтобы объяснить язык. Когда мы даем де­финицию наших выражений, значение «значения» не раскрывается. Се­мантики правы, применяя свои методы к мертвым словам прошлого. Они - могильщики. Они совершенно беспомощны по отношению к именам, которые пока еще связуют самих семантиков с их публикой в духе сотрудничества и доверия. Краткое размышление, относящееся не к прошлым словам, а к именам, с которыми имеют дело эти семантики, могло бы прояснить этот центральный пункт всех недоразумений отно­сительно языка. Наши семантики называются семантиками, а семанти­ка - это наука. От нас ожидают веры в то, что это наука и что очень хо­рошо было бы почитать книги о семантике, написанные семантиками, до того как мы будем публично использовать наши понятия. Выражение «наука» в этой связи рассматривается не как факт, который существует, а как действие, за совершение которого от меня, читателя научной кни­ги, требуют уплатить тридцать марок; действие, от которого автор ставит в зависимость свое доброе имя и на которое тратит свое время Он гово­рит со мной от имени науки семантики. Я подчиняюсь его языку благо­даря тому авторитету, который имеет для меня имя «наука». Мы хотели бы надеяться, что сам семантик не нанесет урон своему авторитету, об­манывая нас, но что он стремится сделать все, что в его силах. Однако как я могу об этом знать? Как я могу знать, что он «есть» ученый? Конеч­но, у него есть предшественники, чьи методы указали путь к истине, и он следует их примеру. Это - существенная помощь. В конце концов, он полагается на то, что я сам следую за ним, читая его книгу и соглашаясь с ним. Это - третья опора для защиты истины от заблуждения и зло­употреблений. Эти три гарантии защищают общество от ложного языка:

Говорящий человек является последователем.

Говорящий человек говорит в некоем содружестве.

Говорящий человек подвергается проверке.

Семантики существуют лишь постольку, поскольку их мысли двига­ются по проторенному пути, который называется наукой. Содержание действительной науки удостоверяется содружеством ученых, товарищей по профессии, и проверяется каждым критиком и читателем в процессе широкого, открытого и свободного публичного обсуждения.

Представьте себе вместо этого говорящего человека без контакта с соответствующим состоянием науки, без риска, сопряженного с его при­зывом, и без авторитета законодателя для его последователей: названия его книг, которые он выставляет на продажу, как бы не имеют предше­ственников, товарищей, не подвергаются возможной критике. «Майн кампф» Гитлера показывает, что должно произойти, если ученые не за­мечают действительно могущественного воздействия каждого произне­сенного слова в качестве теофорного имени, с помощью которого гово­рящий человек и общественность объединяются и вызывают некоторый общий дух. Поэтому нет иных живых имен, кроме теофорных, и все име­на вызывают дух союза между приверженцами одного и того же бога. Ныне это отрицается, поскольку в наши дни аутентичное место языка полностью отождествляется с местом рефлексии. Рефлексия, могильщик износившихся слов, не является повивальной бабкой живой истины. Древние очень хорошо знали, что человек с каждым произносимым сло­вом должен представать в качестве последователя, товарища и автора, и что его имя осеняется благословением или проклятием.

Для того чтобы понять логику языка, мы должны распрощаться с на­шими собственными методами простой рефлексии. Логика языка основывается на некотором знании, которое современному научному созна­нию не представляется даже отдаленной возможностью. Древние зна­ли, что слова легко могут быть поняты неправильно, ложно истолкова­ны или забыты, если они с самого начала не были поняты целиком. Они давали каждому слову длительное время для того, чтобы оно было усвоено. Они исходили из того, что говорящий человек и слушатель ли­тературного языка понимают сказанное медленно и постепенно. Что касается свадебного обета, то нам потребуется целая жизнь, чтобы мы поняли, в чем тогда состояла суть наших обещаний. Язык требует вре­мени, прежде чем он наполнится значением. Никто не ждет от имени, клятвы или чуда, что они окажутся чем-то иным, нежели обещание постепенного понимания. Имена - это не обобщения, как думают наши философы. Наши предки считали обобщения чем-то дьявольс­ким. Воспитание в качестве развития способности производить обоб­щения они бы подвергли наказанию как богохульство. Те имена, кото­рые давались юношам, проходившим инициацию, обещали медленное углубление понимания. Они были покрыты тайной, но не потому, что они не были истинными, а потому, что от них ждали грядущего однаж­ды превращения в истинные. До этого момента они по праву были скрыты покровом еще не понятого.

Но как они осуществлялись, эти обетованные имена? Очевидно, до­стоинство таких имен не могло основываться на каком-либо фонетичес­ком качестве, на подражании звуку воды или грома. Определенные сло­ва нашего языка подражают естественным звукам. Но не они образуют ядро человеческого языка. В его ядре находятся долгосрочные имена, по­крывающие собой всю жизнь действительного человека. Дух языка и язык духа - это освященная жизнь, находящая выражение в именах. «Духом» обычно называется способность имени так объединять давно прошедшие и отдаленнейшие области жизни, что они переживаются и испытываются теми, кто произнес эти имена, как актуальные. Если мы сравним цифры 10,15 или 3 с именами богов и людей, то цифры помо­гут нам дать дефиницию имен путем противопоставления. Цифры могут быть поняты без затраты времени. Поэтому мы изобрели особую запись для 1,2,3,4 и т.д. Математика - это наука, факты которой не использу­ют времени действительной жизни для того, чтобы стать понятными. Но имена находятся на противоположном полюсе. Все люди всех времен должны были жить, прежде чем мы смогли познать Бога, и Бог - это не цифра и не слово. У Бога есть имя. По сравнению с его именем все дру­гие имена являются короткоживущими. Поскольку ныне эти простые факты отрицаются дьяволами, я хочу доказать это, говоря не о богах и людях, а о жертвах, дарах и заработной плате. Это также возможно. Эко­номическая структура зарабатывания на жизнь тоже подвергается угро­зе со стороны дьявола. Именно дьявол изобрел повременную оплату, на которой основана современная экономическая теория. Она ничего не знает ни о жертвах войны, ни о дарах.

Но истинное представление о жертве объединяет нас со всемогу­ществом (30). Там, где приносят жертвы, безраздельно правит любовь, и, таким образом, приносящие жертву верят в вечность. Экономичес­кий порядок, основанный на принесении жертв, как, например, военная экономика, верит в вечность и божественность. Наоборот, сегод­няшняя светская мирная экономика верит лишь во мгновение. Ибо она основана на оплате геллерами и пфеннигами. Но это имеет мес­то лишь в краткое мгновение преходящих отношений. Работодатель и рабочий не хотят быть или оставаться должниками друг друга. Вот по­чему этот современный рабочий мир был изобретателем повременной оплаты. Если рабочий неожиданно оставался на фабрике дольше, чем часы и недели, он тотчас же получал рождественский бонус, т. е. по­дарок! Почему? Между жертвой, приносимой вечности, которой с ве­рой предается любовь, и жалованьем, которое должно быть заработа­но, поскольку с ним надо возвращаться домой, находится «дарящая экономика» (Лаум, Laum). Хотя в ней и не правит любовь, в ней не правит и мгновение. Ибо маленькие подарки поддерживают дружбу, они должны снискать нам расположение. Тот, кто добивается внима­ния, сватается к девушке, стремится понравиться, хотел бы завести друзей на все время своей жизни. Так что божественный экономичес-' кий порядок, имеющийся в творении, направлен на вечность; там приносят жертвы, потому что любят. Имеется экономика труда, в ко­торой кризис следует за кризисом, поскольку от мгновенных связей «материальных ценностей» ничего не остается. Между ними находит­ся третий тип экономики, создаваемый тем, кто только хочет быть любимым, а сам не любит, т.е. обычным хозяином, остающимся им в течение всей своей жизни. Из этих трех типов экономики в антично­сти преобладала жертвующая экономика, в наши дни терпит банкрот­ство третий тип, основанный на заработке. Но все три типа предлага­ют себя всегда в качестве искушения и веры, будь то вера в вечного Бога, или в собственную жизнь, или в ощущение мгновения. Имя подразумевает вечность, слова подразумевают время, равное сроку жизни, а числа подразумевают один день. Народное хозяйство, осно­ванное на повременной оплате, должно будет возмещать это ужасны­ми жертвами на войне. Если заглянуть в души господ Кирдорфа (Kirdorf) (31) и Ягова (Jagow) (32) во время первой мировой войны, то нас стошнит, поскольку они составляли годовой баланс немецкой промышленности и на его основе подсчитывали миллионы кровавых жертв, вместо того чтобы действовать наоборот. Альберт Баллин (ВаШп) (33) припомнил это названным господам (34).

Вечное, равное сроку жизни, повседневное - это три меры време­ни, которые Бог стремится запечатлеть или выжечь на нас. Мы - про­должатели его дела творения во все времена, а потому никакая жертва не может быть чрезмерной. Мы - самодовольные сибариты, наслажда­ющиеся своим существованием, и потому мы раздаем дары: ведь нам нужны друзья. Мы - ломовые извозчики, поденщики, добывающие свой заработок, и для этого мы работаем, не разгибая спины. Принося­щий жертву свободен, сибарит щедр, работающий по найму делает это добровольно.

Древнее племя считало, что никакая жертва, приносимая во время погребения, не является чрезмерной, что для расположения к себе гос­тей никакой подарок не является слишком роскошным, а под гнетом повседневной нужды никакая работа не является слишком тяжелой. Но когда современная служащая службы социального обеспечения стремит­ся внушить беднякам, что они должны экономить на похоронах и на праздниках, то здесь правит бал дьявол современной политической эко­номии. Антропологи, психологи, историки религии, сформировавшиеся в условиях этого духа современной школы, не в состоянии увидеть в ду­хах седой древности и вечности, праздниках и браке тот смысл, который из них проистекает: задачей нашего времени, призывающего нас стать их носителями и потому выжигающего на нас свое клеймо, является нане­сение на нас такой татуировки, благодаря которой мы в наше время мог­ли бы петь в сводном хоре всех времен. Девятнадцатый псалом присва­ивает нам тот же чин, что и дню и ночи, а именно - делает нас строкой в песне творения (35), и отсюда эту мысль позаимствовал Августин, но и до девятнадцатого псалма об этом уже знал любой шаман и вождь пле­мени. Поэтому Книга Бытия (4:26) говорит о времени, когда еще не было никаких египтян и тем более евреев: «Тогда начали призывать имя Гос­пода» (Бога).

Жертва, дар, вознаграждение запечатлевают в нас времена Бога. На­зывать жертву, говорить о даре, платить заработок. Но и цифры в тече­ние длительного промежутка времени должны быть наполнены смыслом. Америка была открыта в 1492 г., в 1507 г. получила имя и с тех пор год за годом увеличивает свое значение. В этом медленном процессе всякий перерыв может уничтожить предшествующие шаги. Современными аме­риканцами христианство может быть превращено в обман и заблужде­ние. Ибо если оно не достигает Японии или не возвращается в Герма­нию, было ли оно вообще когда-нибудь истинным?

Любой язык подвержен порче и злоупотреблениям, поскольку он призывает постоянно следовать за ним. Посредством языка вызыва­ются инициаторы, товарищи, последователи. Он либо создает сообще­ство, либо убивает его. То чудо, что мы вообще можем говорить, вре­менами кажется мне куда более значительным, чем мнимая природа языка. И в самом деле, язык никогда не был в большей опасности, чем в дни господства естествознания, когда методы рефлексии, индикати­вы типа «идет дождь» и «2 плюс 2 равно 4» рассматривались в качестве независимых форм языка. Индикативы языка - это уступка научной или рефлектирующей ментальности. Конечно, мы можем сказать: «Два плюс два равно четырем», мы можем сказать: «Миссисипи - крупнейшая река Соединенных Штатов». Книгочей и архивариус в моем мозгу удовлетворены. Они могут делать свои высказывания. Они - те библиотекари и статистики, которые нагромождают друг на друга имена, которые ранее произносились в оцепенении и надежде, в отчаянии или же с доверием, с ненавистью и с любовью. Между тем, индикатив не является индикатором творческого метода языка. Гора­ций (II, 14) насмехается над теми, кто родился позже срока и появился на свет тогда, когда каждая вещь уже стала фактом, поскольку она уже прошла: «Eheu, Fugaces, Postume, Postume, labuntur anni» («Ax, после­дыш, как летят годы»). И стихотворение продолжается, чтобы сказать обо всем «должном», обо всем будущем, которое, по зрелом размыш­лении, никогда не наступит. Все предложения построены в форме пророчеств (erimus, absumet, sequetur) или стоят в герундии, форме приказа «это будет» (enaviganda, visendus, linquenda). Рефлектирующий метод упорно обращается к фактам, которые можно сравнить друг с другом и определить по отношению друг к другу, и Гораций высмеи­вает этот метод.