15. Три грамматических рода

Язык человечества - это речь мужчин и женщин о мире, к которому, ко­нечно же, неизменно причастны три элемента. Две великие формы свиде­тельствуют об этом постоянном ухаживании за женщинами с помощью ис­пользуемых мужчинами ласкательных имен, подарков, денег на домашние расходы, улещивания и употребления власти в рамках самого домашнего хозяйства, домашнего воспитания, предоставления женщинам права расхо­довать запасы. Этими формами являются, с одной стороны, боги и богини древних религий, а с другой - грамматические роды. Обе эти формы слу­жат доказательством нашего утверждения о трех направлениях языка. Грам­матика говорит не о биологическом поле, а о грамматическом роде. И это не случайно. Сексуально озабоченные люди повсюду видят фаллос. Одна­ко грамматический род не поддается искушению рассматривать все в каче­стве имеющего пол. Он раздает свои дары, исходя из более глубоких при­чин. В английском языке корабль и автомобиль могут быть облагорожены тем, что из «it» (99) они превратились в «she» (100). В другой раз автомобиль или часть света Европа могут оказаться простым «оно». Поэтому граммати­ческий род - нечто большее, чем анатомический атлас половых органов. Регионы грамматики происходят не из анатомии, а из небесных сфер, где вечно властвуют Зевс и Гея, Юпитер и Юнона, Фрейя (101) и Вотан (102), откуда они и нисходят к разделенному на два пола человечеству. Таким об­разом, мы поймем грамматический род и богов неправильно, если станем конструировать их снизу вверх. Самое высшее, а именно зачатие, оказыва­ется превосходящим телесное разделение на два пола. Мужчинами и жен­щинами в физиологическом отношении мы являемся лишь потому, что только так можем толковать единство творения в его живой противоречи­вости, и потому, что на нас лишь единожды возлагается обязанность истол­ковывать его. Ибо если мы не истолковываем смысл мира, мы сами стано­вимся бессмысленными и начинаем уничтожать самих себя.

Таким образом, с грамматическим родом дело обстоит точно так же, как и со всей грамматикой. Церемония использует телесные вещи, точ­нее, она использует само тело, и слово «вещь» здесь излишне, - исполь­зует для того, чтобы посредством выполнения ритуала изменить наше сознание. Священник носит свою рясу, английский судья надевает па­рик: тем самым оба выходят за пределы своего пола и оказываются при­нятыми в сферу богов, примиряющих оба пола. Короны, гирлянды, жез­лы, эполеты надевают или берут в руки для того, чтобы мы смогли вой­ти в ту эру, которая должна быть дольше нашей собственной краткой жизни. В ритуале посвящения юноша обретал свое предназначение. По­этому отныне он надевал набедренную повязку. Она выражала собой продолжение инициации, и благодаря ей он не забудет о своей длящей­ся роли. На время своей жизни он возвышен до уровня воина, а воин - к сожалению, об этом чаще всего забывают, - это больше, чем просто мужчина, он возведен в особое достоинство и ему может быть дано сло­во. Слово может быть дано лишь тому, кто научился одерживать победу над своим половым влечением: именно в этом и состоит инициация!

«Волчья пасть» или «Медвежья лапа» раз и навсегда предназначены быть воинами, и такое предназначение - больше, чем то, чем нам сегодня пред­ставляется «имя». Это назначение на службу, которое должно сохранить ему ясность сознания в ходе всех перипетий телесной жизни, как в кругу сво­их, так и в изгнании, в пустыне. И даже в заточении и на колу, куда его по­садят враги, имя человека еще будет петь ему свою песнь, а набедренная повязка - служить облачением его политического образа. Таким образом, для воина его временной континуум, образованный именем и одеждой, прикрывающей срам, охватывал собой пятьдесят и более лет. Решающим началом этого пути времени являлась инициация, а решающим концом - погребение. Когда я читаю у антропологов рассуждения об обрезании, этом снятии покрова с мужественности, которое компенсируется надеванием одежды, прикрывающей срам, то я всегда удивляюсь тому, насколько эти рассуждения «чужды времени». Объявлялся ли воин полностью достигшим мужской зрелости с помощью обрезания, как это имеет место в племенах, либо обрезанию подвергался младенец в первые дни своей жизни, как это происходит в Израиле, - это и только это изменяло угол зрения на жизнь воина. В одном случае поименованное существование начиналось с иници­ации, в другом - с колыбели. В этой альтернативе выражается чудовищная пропасть между двумя полностью отделенными друг от друга религиями. Ибо наша жизнь в материальном отношении предлагает очень мало альтер­натив. Дыхание, еда, сон, зачатие, роды, смерть - все это предопределено. Но наше «когда» - это важнейшее свойство, освобождающее или порабо­щающее нас. Постящегося, проходящего инициацию, вступающего в брак, мученика - всех их ждет божественная свобода вследствие выбора кайро-са, подходящего момента. Любое откровение умело растягивать моменты своего разрешения, позволяя нам стать господином «когда» наших реше­ний. Если читатель прочтет еще и мои «Письма в Каир» о запечатленном времени, в частности рассуждения о «письменности мировых империй», он узнает больше о переходе от времени родов к времени «территориальных царств». Поскольку позади нас лежит странная эпоха, в которой мы, люди, считались частью природных процессов, то погребения, инициации и т.д. все еще считаются «простыми формами». Но люди погребают своих мерт­вецов, поскольку до тех пор пока и как только система «голосовых» отно­шений (мы сегодня называем их «общественными» отношениями, причем наши современники не особенно об этом задумываются), этот мир звуков, называемый нами царством духа, оглашается именем, в том числе твоим именем, о себе дает знать жизнь. Поэтому последнее выкрикивание имени, принадлежащего покойнику, является более важным, чем кончина живуще­го тела (103). Во время похорон погребались татуировка, одежда, оружие. Таким образом, Abdankung, уход от дел, как называется погребение в Швейцарии, был также отстранением умершего от должности, и если вдовы ока­зывались вправе занимать престол именно в качестве вдов, как это сделала Агнес, супруга императора Генриха III, после его смерти, то умерший не уходил отдел! (105). Глаза столба предков (тотемного столба), а позже ста­туи были признаками жизни («Lipzeichen», как назывался памятник Отго­ну II, стоявший в Магдебурге на рыночной площади, которой император пожаловал ее права). Ибо даже в границах того, что мы натуралистически называем «временем жизни», одежда, имя, оружие были признаками «под­линной» жизни лица, несущего определенную службу. Когда Вудро Виль­сон, совершенно парализованный, лежал на смертном одре, миссис Виль­сон воспрепятствовала его уходу от дел, продолжая управлять от его име­ни - Бог знает как! Возвращение слова «Lipzeichen», «признак жизни», а точнее, «признак тела и жизни», для обозначения одежды и татуировки, ве­роятно, могло бы помочь освобождению от власти Просвещения, отрицав­шего, что только в границах некоего определенного порядка, провозглашен­ного и вызванного голосами общности, мы суть то, во что мы верим, будто это действительно мы. Те, к кому еще не обратились с речью, и те, кто еще не говорит сам - дети, женщины, рабы, пленные, - только в свое время получили свои грамматические роды, полы языка - «он» и «она» (105). В библейской Книге Бытия при описании истории Ноя Бог говорит только с мужчинами, поскольку Бог впервые называет Себя только мужчинам и впервые посвящает только их. Но и тогда каждый уже любил своих ближ­них. Таким образом, то, что любовь уже существует даже там, где Бог еще не говорит свободно, проливает свет на сущность грамматических родов, о которых мы говорили в работе о литургии (106).

Поэтому заслуживает внимания рассмотрение рыхлости форм для обозначения пола в дохристианском языке. Самым удивительным мне кажется то, что почти каждое слово в греческом, древнегерманском, сла­вянском и двевнееврейском языках может быть превращено в имя муж­ского, женского или среднего рода. Греческое слово для «войска» может быть stratos (муж. p.), stratia (жен. р.) и strateuma (ср. р.).

Во многих случаях мы должны предположить что «изначально» различие родов использовалось не для обозначения мужского, женского и вещного, а только для обозначения «дружественных» и «враждебных» объектов. С другой стороны, правилом является то, что «мужские» и «женские» слова имели свой характерный порядок, но «оно», «бесполые» слова, отнюдь не во всех языках образуют свой особый класс - либо этот класс появился поз­же. В африканских языках имеется более трех классов, поскольку в грани­цах, очерченных неким заданным горизонтом, человечество испробовало множество возможностей, и каждая ступенька лестницы, которая, исходя из Духа Божьего, казалось, достигала нашей расы, была старательно обтесана. Пестрота родов - это то, чего следовало ожидать. Но необходимость вооб­ще грамматически обозначать двойственность полов следует отличать от возможности делать это различными способами. Во всяком случае, наше сознание тоже испытывает потребность в том, чтобы внедрить в мышление представления о единственном, двойственном, множественном числе. Смысл грамматического рода - не только в том, чтобы описывать половые отличия. Нет, необходимы выражения для обозначения ролей в беседе. Чи­тателю надлежит каждый раз сознавать, что с самого начала «язык» означает «беседу», «разговор» (107), что он, таким образом, должен был всегда назы­вать в грамматическом роде говорящего, слушающего и то, о чем говорит­ся, а не только мужчину, женщину и ребенка.

Отец (Vater) и мать (Mutter) - обратите внимание на их окончание «-ег» (языковед Кюни (Cuni) по праву указал на это) - суть сравнительные степени. Каждый - больше другого, больше того, что есть он или она. И отец слушает, а мать также говорит. И все же дающий имя отец обозна­чается как больше связанный с речью, чем мать. Во всяком случае, стремление соотнести грамматические роды с одушевленными и неоду­шевленными объектами является не вполне состоятельным. Всякий раз речь идет о степени вовлеченности в разговор, и древние языки с трудом признавали объекты, поскольку все тварное считалось способным слы­шать, что мы о нем говорим. Вопреки Декарту, оно даже сейчас еще слы­шит это.

В работе о литургии (108) и об исцеленном ею мышлении была показа­на последовательность ступеней между творцом и творением: Бог; священ­ник; община, к которой обращаются с речью; собирающийся креститься человек, причем эта последовательность была представлена как учение о четырех ступенях грамматического рода. Там обнаружилось, что «тварь хлеб», «тварь вино» и «тварь infans» (109) (собирающийся креститься чело­век) только слушают. Поэтому по-латыни крепостной называется «manc-ipium» (110), а по-гречески - «andropodon» (111). Это твари, могущие толь­ко слушать. Такое различие мы можем объявить фундаментальным. Как только у людей появляется дерзкое желание спросить «Что есть Бог?», они, по крайней мере, впоследствии оказываются способны дать дефиницию в среднем грамматическом роде: «божественное» или божественное «бытие». Эти пустые разговоры уже в течение десятилетий сбываются нам за бесце­нок в качестве новейшей истины. Но тот, кто ставит вопрос неправильно, получает и неправильный ответ. Обо всех и о каждом в отдельности анализ говорит именно так, будто он и они - вещи, не способные слушать. Сегод­ня можно переформулировать старое суждение «Когда люди молчат, долж­ны заговорить камни», сказав, что камни должны начать слушать, едва толь­ко люди перестают считаться слушателями, как это имеет место на наших фабриках. Теология говорит о Боге так, словно не может быть в любой мо­мент им высмеяна. Но те же самые господа теологи считают теологию, по­эзию, природу, науку или тарифную группу заработной платы настолько живыми, что говорят о «научном» и обращаются с ним совсем не так, как если бы оно было «божественным». Они произносят имена всех этих дам нашей расы и нашего класса с благоговением, так же, как и имя благосло­венной Кибелы (113), и в результате наука, конечно же, становится потас­кухой. Что мне всегда казалось загадочным, так это смелость, с которой те­ологи освобождают себя от десяти заповедей и произносят имя Бога всуе. Их взгляды являются дохристианскими или атеистическими, и я скорее поверил бы им, если бы они вообще не упоминали имени Бога. Я могу го­ворить о Боге лишь тогда, когда чувствую, что он в этот самый момент мо­жет посрамить меня либо я могу опозориться перед ним. Выше мы ссыла­лись на тройственность в греческом языке «войска», «армии» и «diot» (114). Иными словами, одно и то же слово вводилось в трех грамматических ро­дах. Возможно, атеисты и мы, неразумные верующие, поняли бы друг друга лучше, если бы различали божественность, божественное и Господа Бога. «Diot», как показано в моей книге «Франция - Германия» (115), - это stratos, становящаяся нация, каковой она является в походе и в суде. В ка­честве армии, по-гречески stratia, войско - это группа людей, получающих приказания и отвечающих на них преданно и послушно. Так что божествен­ность - это возлюбленная человеческого духа, как об этом написано в сти­хах Гёте и Шиллера. «Здесь, в армии», - говорил любящий (116). Но в ка­честве strautema та же группа - это предстающее перед глазами и доступ­ное простому созерцанию марширующее войско. Средний род, «божествен­ное» или «войско» может быть видимым и может быть использовано, а по­тому не является ни Богом, ни божественностью. В Бога нужно верить. А божественность ты можешь любить. «Божественное» предназначено для на­сильников, для техников.

Средний род всегда стоит в винительном падеже, никакого якобы иногда встречающегося именительного падежа среднего рода не суще­ствует. В противоположность этому «король» и «Бог» никогда не стоят в винительном падеже. Прежде чем Бог сможет стоять в винительном па­деже и о нем можно будет говорить, он должен стать человеком (117).

Людям всегда приходилось говорить о вещах, лишенных уст и ушей: ведь во время работы мы должны быстро и кратко называть наши орудия труда и наши телодвижения. Труд, ремесло, орудие труда остаются в известной мере без грамматического рода, потому что они не участвуют в разговоре. Они - вещи, инструменты, посредники жизни. Лишенное ушей и уст ору­дие труда всегда вызывает особую манеру речи, которая прежде называлась языком мастеровых, а по-ученому - terminus technicus (118), или проще - языком труда. Его противоположностью является язык богов, т.е. язык, на котором мы должны говорить в присутствии богов. Он всегда начинается с требования: «Тс-с! Тихо!». Он требует молчания и запрещает пустую болтов­ню. В центре круга, создаваемого языком богов и профессиональным язы­ком, находится язык любви. Тысячами способов поколения людей пытают­ся сохранить жизнь языка богов, языка любви и языка орудий труда. Но границы между ними постоянно нарушаются. Теологи обходятся с Богом как с орудием труда, техники обожествляют орудия труда, любящие обра­щаются с богами как со своими посыльными, а ремесленники, изготавли­вающие сами орудия труда, обращаются с ними как с возлюбленными под­ругами. Но злоба дня постоянно требует принятия решений. В статье «Что есть человек?», вошедшей в книгу «Тайна университета», я попытался по­казать, что язычники и верующие расходятся в этом вопросе в любую эпо­ху. Язычники должны спрашивать: «Что есть человек?», а верующие огра­ничивают себя вопросами: «Чей сын, чей отец, чей брат этот человек?». Наоборот, когда монисты спрашивали: «Кто есть универсум?», то дело дош­ло до мировой войны. В 1914 г. Богом стал фатум, и язычество приписывает Богу тварность. Поэтому бл. Августин сказал о фатуме, что это есть нечто, сказанное вчера и потому уступающее новому слову, исходящему от Бога. Тот, кто, как немцы в 1914 г., объявляет фатум неотвратимым, кончает бед­ствиями Нибелунгов (119). Настолько хрупок язык в те дни, когда он дол­жен выжигать на нас печать времен.

1 По-немецки: geliebt worden sein. - (Прим. ред.).