II лишь едва выражены, если вообще выражены, а реляционные значения (напр.,

падежи родительный, агентивный и орудный) выражаются без добавления фоне-

тического материала, мы видим много интересных случаев фузии и даже симво-

лизации. Напр., mi di 'man this/the тап'('человек этот') есть абсолютивная

форма, которая может быть использована в качестве субъекта при непереходном

глаголе. Если же глагол переходный (собственно, пассивный), то (логический)

субъект принимает агентивную форму. Таким образом, ml di превращается в mi

dT 'by the тап'('человеком (этим))', т.е. гласная указательного местоимения (ина-

че артикля) просто удлиняется. (По-видимому, происходит и изменение слогового

тона.) Это, конечно, явление чисто флективного порядка. Тот факт, что совре-

менный тибетский язык имеет все основания считаться языком изолирующим, а

наряду с этим обнаруживает явления фузии и символизации, подобные вышеука-

занному, может служить забавной иллюстрацией несостоятельности ходячей лин-

гвистической классификации, рассматривающей <флективные> и <изолирующие>

языки как совершенно особые миры.

129

подобие языков флективных, и такими, которым это не свойственно?

Для нашей цели общей классификации мы отвергли деление языков

на аналитические, синтетические и полисинтетические как основанное

на чисто количественном признаке. Деление языков на изолирующие,

аффиксальные и символические также признано нами неудовлетво-

рительным по той причине, что оно чересчур делает упор на внешнем,

техническом выражении. Деление на изолирующие, агглютинативные,

фузионные и символические - схема более удовлетворительная, но

все же и она скользит по поверхности. Мне думается, что мы по-

ступим лучше, если воспользуемся понятием <флективности> в ка-

честве ценной идеи для создания более широкой и последовательно

развитой схемы, в качестве отправной точки для построения класси-

фикации, основанной на природе выражаемых в языке значений. Две

другие классификации: одна, основанная на степени синтезирования,

другая - на степени фузирования, могут быть сохранены в качестве

перекрещивающихся схем, позволяющих производить дальнейшие

подразделения в наших основных концептуальных типах.

Надо вспомнить, что во всех языках непременно выражаются кор-

невые значения (группа 1) и реляционные идеи (группа IV). Из

двух остальных основных групп значений - деривационных (группа

II) и смешанно-реляционных (группа III) - обе могут отсутствовать

в языковом выражении, обе могут быть в наличии или только одна.

Это сразу же дает нам простой, точный и абсолютно всеобъемлющий

метод классификации всех известных языков.

Языки бывают:

А. Выражающие только значения групп 1 и IV; иначе говоря,

языки, в которых синтаксические отношения выражены в чистом виде

и которые не обладают способностью модифицировать смысл корне-

вых элементов посредством аффиксов или внутренних изменений^.

Это чист о-р еляционн ы е языки без де-

ривации, или, более сжато, простые чисто-

реляционные языки. Это те языки, которые подходят

ближе всего к самой сути языкового выражения.

В. Выражающие значения групп 1, II и IV; иначе говоря, языки,

в которых синтаксические отношения выражены в чистом виде и

которые вместе с тем обладают способностью модифицировать смысл

корневых элементов посредством аффиксов или внутренних измене-

ний. Это -чисто реляционные языки с де-

^Я полностью отвлекаюсь от возможности соединения двух или нескольких

корневых элементов в цельное слово или словоподобную составляющую (см.

с. 74-76). В настоящем обзоре языковых типов нарочно акцентировать внимание

на технике словосложения значило бы слишком и безо всякой надобности ус-

ложнять нашу задачу. В большинстве языков, не имеющих никаких деривацион-

ных аффиксов, тем не менее свободно происходит сложение корневых элементов

(самостоятельных слов). Такие составные образования часто обладают устойчи-

востью, напоминающей цельность неразложимых слов.

130

ривацией, или сложные чисто-реляцион-

ные языки.

C. Выражающие значения групп 1 и III^, иначе говоря, языки,

в которых синтаксические отношения выражаются в обязатель-

ной связи со значениями, не вполне лишенными конкретности,

но которые, не считая этой смешанной формы выражения, не обла-

дают способностью модифицировать смысл корневых элементов по-

средством аффиксов или внутренних изменений^. Это - с ме-

ш анн о-р еляционн ы е языки без дери-

вации, или простые смешанно-реляци-

онные языки.

D. Выражающие значения групп 1, II и III; иначе говоря, языки,

в которых синтаксические отношения выражаются в смешанной

форме, как в типе C, и которые вместе с тем обладают способностью

модифицировать смысл корневых элементов посредством аффиксов

или внутренних изменений. Это - смешанн о-р еляци-

онн ые языки с деривацией, или слож-

ные смешанн о-р еляционн ые языки. Сюда

относятся наиболее нам знакомые <флективные> языки, а также весь-

ма многие <агглютинативные> языки, как <полисинтетические>, так

и просто синтетические.

Эта концептуальная классификация языков не стремится, повто-

ряю, отразить внешнюю языковую технику. По существу, она отве-

чает на два основных вопроса касательно передачи значений в язы-

ковых символах. Во-первых, пользуется ли язык своими корневыми

значениями в чистом виде, или же он образует свои конкретные идеи

путем объединения в единое целое неотделимых элементов (типы А

и C, с одной стороны, типы B и D, с другой)? И, во-вторых, поль-

зуется ли язык своими основными реляционными значениями, теми,

что безусловно необходимы для упорядочивания элементов предло-

жения, не примешивая к ним ничего конкретного, или же нет (типы

А и B, с одной стороны, типы C и D, с другой)? Из этих двух

вопросов второй, как мне кажется, наиболее фундаментальный. По-

этому мы можем упростить нашу классификацию и представить ее

в следующем виде:

^Можно считать, что в этих языках, равно как в языках типа D, все или

большинство реляционных значений выражаются в <смешанной> форме, т.е. что,

например, значение субъектности не может быть выражено без одновременного выра-

жения числа или рода, или, что, например, активная форма глагола должна обладать

и характеристикой определенного времени. Поэтому группу III должно разуметь как

включающую или, лучше, поглощающую группу IV. Конечно, теоретически некоторые

реляционные значения могут быть выражены в чистом виде, другие же в смешанной

форме, но на практике нелегко было бы установить это различие.

^Нельзя провести вполне строгую границу между типами C и D. Разница

между ними в значительной мере количественного порядка. Язык определенно

смешанно-реляционного типа, но со слабо развитой способностью к деривации,

как языки банту или французский, можно с достаточной обоснованностью от-

нести к типу C, даже если в нем имеются некоторые деривационные аффиксы,

Грубо говоря, языки типа C можно рассматривать как крайне аналитичные (<очи-

щенные>) формы типа D.

131

I. Чисто-реляционные языки:

A. Простые;

B. Сложные;

II. Смешанно-реляционные языки:

C. Простые;

D. Сложные.

Такая классификация - слишком общая и слишком широкая, чтобы

служить удобной основой для описательного обзора многочисленных раз-

новидностей человеческой речи. Она требует дальнейшей детализации.

Каждый из типов A,B,C,D может быть подразделен на агглютинативный,

фузионный и символический подтипы, в соответствии с преобладающим

способом модификации корневого элемента. В типе А мы дополнительно

различаем изолирующий подтип, характеризуемый отсутствием всяких

аффиксов и всяких модификаций корневого элемента. В изолирующих

языках синтаксические отношения выражаются позицией слов в предло-

жении. Это также верно и в отношении многих языков типа B, поскольку

термины <агглютинативный>, <фузионный> и <символический> приме-

нимы в них лишь к способу трактовки деривационных значений, а не

реляционных. Такие языки можно называть <агглютинативно-изолирую-

щими>, <фузионно-изолирующими> и <символико-изолирующими>.

Это приводит нас к тому важному общему положению, что способ

трактовки одной группы значений не обязан ни в малейшей степени сов-

падать со способом трактовки другой группы. Для указания этой разницы

в трактовке могут быть, при желании, использованы составные термины,

в которых первый элемент будет относиться к значениям группы II, а

второй - к значениям групп III и IV. Под <агглютинативным> языком

нормально будет разуметься такой, в котором агглютинируются либо все

его аффиксальные элементы, либо подавляющее их большинство. В <аг-

глютинативно-фузионном> языке деривационные элементы агглютиниру-

ются, возможно, в виде префиксов, а реляционные элементы (чистые или

смешанные) фузируются (сплавливаются) с корневым элементом либо в

качестве другого ряда префиксов, следующих за префиксами первого

ряда, либо в виде суффиксов, либо частью префиксов, частью суффик-

сов. Под <фузионно-агглютинативным> языком мы будем понимать та-

кой, в котором деривационные элементы фузируются (сплавливаются),

а элементы, указывающие на отношения, пользуются большей самостоя-

тельностью. Все эти и подобные им различия не только теоретически

возможны, но и могут в изобилии быть проиллюстрированы описатель-

ными фактами морфологии языков. Далее, если будет сочтено желатель-

ным подчеркнуть степень осложненности отдельного слова, могут быть

добавлены в качестве описательных терминов термины <аналитический>,

<синтетический> и <полисинтетический>. Само собою разумеется, что

языки типа А необходимо языки аналитические, языки типа C также по

преимуществу аналитические и, по-видимому, не развиваются дальше

синтетического уровня.

Но мы не должны увлекаться терминологией. Много зависит от того,

на какую черту, на какую точку зрения делается преимущественный

132

упор. Развиваемый здесь метод классификации языков обладает тем

крупным преимуществом, что его можно уточнить или упростить в соот-

ветствии с теми или иными потребностями. Степенью синтезирования

можно всецело пренебречь; <фузию> и <символизацию> часто бывает

полезно объединить под общим наименованием <фузии>; даже различие

между агглютинацией и фузией можно, если угодно, оставить в стороне,

либо как сопряженное с трудностями для своего установления, либо как

не относящееся к предмету обсуждения. Языки, как-никак, представляют

собою чрезвычайно сложные исторические структуры. Не столь важно

расставить все языки по своим полочкам, сколь разработать гибкий ме-

тод, позволяющий нам каждый язык рассматривать с двух или трех са-

мостоятельных точек зрения по его отношению к другому языку. Все это

вовсе не противоречит тому, что некоторые языковые типы являются

более устойчивыми и чаще представленными в действительности, чем

другие, теоретически столь же возможные. Но мы пока еще слишком

плохо осведомлены о структурной природе великого множества языков,

чтобы иметь право на построение классификации, которая была бы боль-

ше чем предварительной и экспериментальной.

Читатель получит несколько более яркое представление о разнообра-

зии морфологии языков, если просмотрит прилагаемую аналитическую

таблицу ряда языковых типов. Графы II, III и IV указывают на группы

значений, под этими цифрами рассмотренные в предыдущей главе. Бук-

вами a,b,c,d обозначены процессы: а - изоляция (позиция в предложе-

нии), b - агглютинация, c - фузия, d - символизация. В тех случаях,

где используется более одной из этих техник, они расположены в порядке

их относительной важности^.

^Определяя принадлежность языка к тому или другому типу, надо следить

за тем, чтобы не оказаться введенным в заблуждение такими структурными его

чертами, которые являются лишь пережитками из более древних стадий, не яв-

ляются продуктивными и не используются в качестве образца при непроизволь-

ном структурировании языка. Во всех языках разбросаны такие окаменелости. В

таких английских словах, как spinster [первоначально 'пряха', ныне употребля-

ется в значении 'старая дева'. - Прим. перев.] и Webster [первоначально 'ткач,

ткачиха', ныне встречается лишь в качестве фамильного имени. - Прим. перев.],

окончание -ster есть старый агентивный суффикс, но, поскольку дело идет о

языковом ощущении нынешнего поколения, такого суффикса не существует вовсе;

spinster и Webster совершенно разобщились с этимологическими группами spin

('прясть') и weave ('ткать') - web ('ткань'). Равным образом и в китайском

языке есть множество родственных слов, различающихся между собой своею на-

чальной согласной, гласной, тоном или наличием или отсутствием конечной со-

гласной. Даже если в отдельных случаях китаец и ощущает их этимологическое

родство, он все же не может приписать никакой особой функции фонетической

вариации как таковой, которая, следовательно, не образует живого явления в

языковом механизме и должна быть игнорирована при определении обшей формы

языка. В этом отношении необходимо соблюдать сугубую осторожность, в осо-

бенности иностранцу, склонному подходить к изучаемому языку с чрезмерной

пытливостью, а потому зачастую рискующему усматривать жизненность в таких

пережиточных явлениях, которых туземец вовсе не воспринимает.

133

Столбцы:

Основной тип; II; III; IV; Техника; Синтезирование языков;

Примеры.

А

(Простые чисто-реляционные языки);

-; -; -; a;

Изолирующий; Аналитический;

Китайский, аннамский;

A;

(d); -; a, b;

Изолирующий (слабо агглютинативный); Аналитический;

Эве (Гвинея);

A;

(b); -; a, b, c;

Агглютинативный (слегка агглютинативно-фузионный);

Аналитический;

Совр. тибетский;

B

(Сложные чисто-реляционные языки);

b,d; -; a;

Агглютинативно-изолирующий; Аналитический;

Полинезийские;

B;

b; -; a,(b);

Агглютинативно-изолирующий; Полисинтетический;

Хайда;

b;

c; -; a;

Фузионно-изолирующий; Аналитический;

Камбоджийский;

b;

b; -; b;

Агглютинативный; Синтетический;

Турецкий;

B;

b, d; (b); b;

Агглютинативный (чуть символический); Полисинтетический;

Яна (сев. Калифорния);

B;

c, d, (b); -; a, b;

Фузионно-агглютинативный (чуть символический); Синтетический (слегка);

Класс. Тибетский;

B;

b; -; c;

Агглютинативно-фузионный; Синтетический (слегка полисинтетический);

Сиу;

B;

c; -; c;

Фузионный; Синтетический;

Салина (Ю.-З. Калифорния);

B;

d, c; (d); d, c, a;

Символический; Аналитический;

Шиллук (верх. Нил);

C

(Простые смешанно-реляционные языки);

(b); b; -;

Агглютинативный; Синтетический;

Банту;

C;

(c); c, (d); a;

Фузионный; Аналитический (слегка синтетический);

Французский^;

D

(Сложные смешанно-реляционные языки);

b, c, d; b; b;

Агглютинативный (чуть символический); Полисинтетический;

Нутка (остр. Ванкувер^^);

D;

c, (d); b; -;

Фузионно-агглютинативный; Полисинтетический (слегка);

Чинук (нижн. теч. р. Колумбии);

D;

c, (d); c, (d), (b); -;

Фузионный; Полисинтетический;

Алгонкинские;

D;

c; c, d; a;

Фузионный; Аналитический;

Английский;

D;

c, d; c, d; -;

Фузионный (чуть символический); Синтетический;

Латинский, греческий, Санскрит;

D;

c, b, d; c, d; (a);

Фузионный (сильно символический); Синтетический;

Такелма (Ю.-З. Орегон);

D;

d, c; c, d; (a);

Символико-фузионный; Синтетический;

Семитские (арабский, древнееврейский);

^Может почти столь же обоснованно быть отнесенным и к типу D.

^^Весьма близок к сложному чисто-реляционному.

Примечание: Скобки указывают на слабое развитие данного процесса.

134

Едва ли стоит особо подчеркивать, что приведенные мною при-

меры языковых типов далеко не исчерпывают всех возможностей

языковой структуры, а также что два языка, одинаково классифи-

цируемые, не должны непременно обнаруживать много сходства в

отношении своих поверхностных свойств. Наша классификация ка-

сается лишь наиболее фундаментальных и обобщенных проявлений

духа, техники и степени осложненности каждого данного языка. Тем

не менее во многих случаях мы можем установить тот высоко пока-

зательный и примечательный факт, что языки, относимые нами к

одному и тому же классу, обнаруживают своего рода параллелизм и

в отношении таких деталей или структурных особенностей, которые

не предусмотрены нашей классификационной схемой. Так, интерес-

нейшая параллель может быть проведена по структурным линиям

между языками такелма и греческим^, т.е. такими языками, которые

географически столь отдалены друг от друга и исторически столь

между собою не связаны, как только могут быть два наудачу взятых

языка. Их сходство идет дальше обобщенных фактов, отмеченных в

таблице. Может даже показаться, что языковые характеристики, о

которых легко думать вне всякой связи друг с другом, которые,

казалось бы, с точки зрения теории никак между собой не связаны,

обнаруживают тем не менее тенденцию сгруппировываться или дви-

гаться вместе в кильватере некоего скрытого, но властно их контро-

лирующего импульса к форме, который управляет их дрейфом. По-

этому, если мы только убедились в интуитивном сходстве двух дан-

ных языков, в присущем им обоим одинаковом внутреннем ощущении

формы, нам не придется чересчур удивляться тому, что каждый из

них ищет и избегает одних и тех же направлений языкового развития.

Мы в настоящее время еще весьма далеки от того, чтобы уметь точно

определить, в чем именно заключается это основополагающее чувство

формы. Мы можем в лучшем случае только смутно его ощущать и

должны по большей части довольствоваться одной лишь констатацией

его симптомов. Эти симптомы постепенно накапливаются в наших

описательных и исторических грамматиках отдельных языков. На-

станет, быть может, день, когда мы будем в состоянии восстанавли-

вать по этим симптомам стоящие за ними великие основополагающие

схемы.

Ходячая классификация языков на <изолирующие>, <агглютина-

тивные> и <флективные> (лучше <фузионные>), - классификация

по существу чисто техническая, - не может служить сколько-нибудь

надежным ключом для раскрытия интуитивно ощущаемых форм язы-

ка. Не знаю, может ли нас подвести ближе к цели предлагаемая

мною классификация по четырем понятийным группам. По моему

личному мнению, может, но ведь вообще классификации - эти ак-

куратные построения спекулятивного разума - вещь ненадежная.

^Здесь, конечно, разумеется греческий язык не сам по себе, а лишь как

типичный представитель индоевропейских.

135

Они должны проверяться при всяком удобном случае и лишь после

достаточной проверки могут претендовать на общее признание. Тем

временем мы попробуем подкрепить нашу классификацию путем при-

влечения довольно любопытного, хотя и простого исторического кри-

терия. Языки находятся в беспрерывном процессе изменения, но было

бы вполне разумным предположить, что они дольше сохраняют имен-

но то, что является в их структуре наиболее фундаментальным. Об-

ратимся теперь к известным нам группам родственных языков^. Пе-

реходя в этих группах от одного языка к другому или прослеживая

их линию развития, мы часто встречаемся с фактом постепенного

изменения их морфологического типа. В этом нет ничего удивитель-

ного, ибо нет никаких оснований к тому, чтобы язык всегда оставался

верен своей первоначальной форме. Любопытно, однако, отметить,

что из трех перекрещивающихся классификаций, представленных в

нашей таблице (типы значений, техника и степень синтезирования),

легче всего подвергается изменению степень синтезирования; измен-

чива, но в гораздо меньшей мере, и техника, а типы значений об-

наруживают тенденцию удерживаться дольше всего.

Приведенный в таблице иллюстративный материал, конечно,

слишком скуден, чтобы служить в этом отношении реальной базой

для доказательства, но он все же, в меру возможного, достаточно

показателен. Единственные усматриваемые по нашей таблице изме-

нения типов значений внутри групп родственных языков - это

переход от типа B к типу А (шиллук в противопоставлении с

языком эве^, классический тибетский в противопоставлении с совре-

менным тибетским и китайским) и от типа D к типу C (французский

язык в противопоставлении с латинским^. Но ведь тип А относится

к типу B, а тип C к типу D, как простая форма к сложной форме

внутри какого-то более широкого, фундаментального типа (чисто-ре-

ляционного, смешанно-реляционного). Убедительных примеров пере-

хода от чисто-реляционного к смешанно-реляционному типу и обратно

я привести не могу.

Таблица с достаточной ясностью показывает, сколь мало отно-

сительной устойчивости обнаруживается в техническом строе языка.

Хорошо известны факты, что высоко синтетические языки (латынь,

^Т.е. таких, о которых на основании документальных или сравнительных

данных можно утверждать, что они происходят из общего источника. См. главу

VII.

^Это крайне-восточный и крайне-западный представители <суданской> груп-

пы, недавно установленной Д.Вестерманом. Родственная связь между языками

эве и шиллук в лучшем случае чрезвычайно дальняя.

^Этот случай к тому же несколько сомнителен. Я отнес французский язык

к типу C, а не к типу D со значительными колебаниями. Все зависит от того,

как оценивать элементы вроде -аl в таком слове, как national 'национальный'

(nation 'нация'), -te в таком слове, как bonte 'доброта' (bon 'добрый'), re- в

таком слове, как retoumer 'возвращаться' (tourner 'поворачивать'). Они вполне

обычны, но столь же ли они жизненны, столь же ли мало окаменелы или книжны,

как английские -ness, -ful и un- ?

136

санскрит) сплошь и рядом разлагались до состояния аналитических

(языки французский, бенгальский) или что агглютинативные языки

(финский) во многих случаях постепенно усваивали черты <флек-

тивности>, но из этих фактов, по-видимому, редко выводилось то

естественное заключение, что противопоставление языков синтетиче-

ских и аналитических или агглютинативных и <флективных> (фузи-

онных) не представляет, в конце концов, ничего особенно фундамен-

тального. Обращаясь к индокитайским языкам, мы видим, что ки-

тайский представляется почти что образцовым, какой только можно

найти, изолирующим языком, тогда как в классическом тибетском

обнаруживаются не только фузионные, но и явно символические

особенности (например, g-tong-ba 'давать', прошедшее время b-

tang, будущее время g-tang, повелительная форма thong); но оба они

чисто-реляционные языки. Эве либо изолирующий, либо только едва

агглютинативный язык, а шиллук, хотя и строго аналитический, яв-

ляется вместе с тем одним из наиболее резко выраженных символи-

ческих языков, какие мне только известны; оба эти суданских

языка - чисто-реляционные. Между языками полинезийскими и

кхмерским родство далекое, хотя фактически несомненное; при том

что у последнего более выражены фузионные черты, чем у первых^,

они совпадают в общем им типе сложных чисто-реляционных языков.

Языки яна и салина по своему внешнему облику крайне несхожи.

Язык яна высоко полисинтетический и вполне типически агглютина-

тивный, салина - не более синтетичен, чем латинский, и такой же,

как и он, иррегулярный и компактно фузионный (<флективный>)

язык, оба (и яна, и салина) языки чисто-реляционные. Языки чинук

и такелма, отдаленно родственные языки Орегона, очень далеко ото-

шли друг от друга не только в отношении общих линий техники и

синтезирования, но и почти во всех деталях своей структуры; оба

они сложные смешанно-реляционные языки, хотя и в весьма различ-

ных направлениях. Факты, подобные этим, как будто подкрепляют

предположение, что в противопоставлении языков чисто-реляционных

и смешанно-реляционных (или конкретно-реляционных) мы имеем

дело с чем-то более глубоким, более всеобъемлющим, нежели в про-

тивопоставлении языков изолирующих, агглютинативных и фузион-

ных^.

^Несмотря на более изолирующий характер кхмерского языка.

^В такой книге, как эта, невозможно, разумеется, дать адекватное представ-

ление о языковой структуре во всех ее разнообразных формах. Возможны лишь

скудные схематичные указания. Для того чтобы вдохнуть жизнь в нашу схему,

потребовалась бы особая книга. В такой книге нужно было бы заострить наиболее

резко выступающие структурные характеристики большого числа языков, подо-

бранных с таким расчетом, чтобы дать читателю возможность охватить формаль-

ную организацию резко расходящихся типов.

137

VII. Язык как продукт истории:

тенденция развития (дрейф) языка

Всякому известно, что язык изменяется. Два человека одного по-

коления и одной местности, говорящие на одном и том же диалекте

и вращающиеся в той же социальной среде, никогда не будут оди-

наковы по складу речи. Тщательное изучение речи каждого из них

вскроет бесчисленные различия в подробностях - в выборе слов, в

структуре предложения, в относительной частоте использования тех

или иных форм и сочетаний слов, в произношении отдельных глас-

ных и согласных и их сочетаний, во всех тех чертах, которые при-

дают жизнь разговорному языку, как-то: быстрота речи, акцентуация

и интонация. Можно даже, пожалуй, сказать, что говорят они на

слегка различающихся диалектах одного и того же языка, а не на

одном и том же языке.

Есть, однако, существенная разница между личностными и диа-

лектальными различиями. Если мы возьмем два близко родственных

диалекта, скажем, английский язык, на котором говорят <средние

классы> Лондона, и тот английский язык, который обычно слышится

из уст жителя Нью-Йорка, то заметим, что как бы ни отличались

между собою говорящие индивиды в каждом из этих городов, все

же общая масса лондонцев образует одну компактную и сравнительно

одинаковую группу в противоположность массе обитателей Нью-Йор-

ка. Индивидуальные их различия покрываются или поглощаются не-

которым более общим их сходством, скажем, в произношении и лек-

сике, которое резко обнаружится при противопоставлении языка од-

ной группы в целом языку другой. Это значит, что есть своего рода

идеальная языковая сущность, которая господствует над речевыми

навыками членов каждой группы, что чувство почти безграничной

свободы, ощущаемое индивидом при пользовании своим родным язы-

ком, находится как бы на сдерживающем поводу у какой-то регули-

рующей нормы. Один индивид следует норме лишь в той мере, ко-

торая лично ему свойственна, другой - ближе к установившейся

средней норме в том именно отношении, в каком первый наиболее

явно от нее отходит, но в свою очередь расходится с нею в каком-то

другом отношении, и так далее. Возвыситься до уровня диалекта

индивидуальным различиям мешает не только то обстоятельство, что

они в каждом отдельном случае мало существенны, - бывают вполне

138

отчетливые диалектальные различия, не более значительные, чем ин-

дивидуальные различия внутри диалекта; причина этого заключается

главным образом в том, что индивидуальные различия речи молча-

ливо <корректируются> или уничтожаются согласованностью обычая.

Если всех говорящих на данном диалекте расположить по порядку

в соответствии со степенью их приближения к средней речевой норме,

едва ли можно сомневаться в том, что они составят последовательно

градуированный ряд, группирующийся вокруг хорошо определенного

центра или нормы. Разница в говорении между любыми двумя со-

седними индивидами в этом ряду' окажется ничтожной, если только

не прибегать к микроскопически точному лингвистическому исследо-

ванию. Разница же между двумя наиболее крайними членами ряда

наверно будет значительная, настолько значительная, что ее можно

приравнять к подлинному диалектальному различию. Сказать, что

эти нетипичные индивиды говорят на различных диалектах, мешает

нам то, что особенности их речи, взятые в целом, не могут быть

соотнесены с какой-либо иной нормой, кроме нормы всего их ряда.

Если бы речь одного из членов такого ряда могла оказаться сов-

падающей в действительности с другим диалектальным рядом^, у нас

бы вовсе не было настоящих границ между диалектами (и языками).

У нас просто был бы непрерывный ряд индивидуальных различий,

охватывающий все протяжение исторически объединенной языковой

территории, рассечение же этой обширной территории (в некоторых

случаях обнимающей части отдельных материков) на определенные

диалекты и языки было бы совершенно произвольным действием, не

имеющим иного оправдания, кроме одного лишь соображения прак-

тического удобства. Но такая концепция природы диалектальных раз-

личий не соответствует фактам, насколько они нам известны. Могут

найтись изолированные индивиды, говорящие на смешении двух ди-

алектов одного языка, и если число и значение их возрастает, они

могут даже дойти до создания новой, своей собственной диалекталь-

ной нормы - такого диалекта, в котором сглажены расхождения

породивших его диалектов. С течением времени такой компромиссный

диалект может поглотить эти прежние диалекты, хотя чаще последние

будут иметь наклонность неограниченно долго удерживаться в каче-

стве побочных форм захватившего область диалекта. Но такие явле-

ния - а они довольны часты в истории языка - явно вторичного

порядка. Они тесно связаны с такими моментами в социальном раз-

витии, как образование национальности, возникновение литературы,

претендующей на нечто большее, чем только на местное значение,

^ Поскольку, конечно, они не выпадают из нормальной речевой группы по

причине явной неправильности их речи или же потому, что они изолированные

иностранцы, в позднем возрасте усвоившие данный язык,

- Обращаю внимание, что здесь я говорю о речи индивида, взятой в целом.

Совершенно другое дело выделять в ней какие-нибудь частные особенности про-

изношения или словоупотребления и сравнивать или отождествлять их с чертами

другого диалекта.

139

прилив сельского населения в города и всякие иные тенденции, раз-

рушающие ту крайнюю степень территориальной раздробленности,

которая неискушенному человеку всегда кажется естественной.

Объяснение вопроса о возникновении диалектальных расхождений

еще не найдено. Очевидно, недостаточно сказать, что когда на одном

диалекте или на одном языке говорят в двух разных местностях или

в двух разных социальных слоях, то он естественно получает раз-

личные формы, которые с течением времени настолько расходятся,

что заслуживают наименования диалектов. Это, конечно, справедливо

только отчасти. Диалекты, прежде всего, принадлежат весьма опре-

деленно отграниченным социальным группам, достаточно однородным

для обнаружения общих чувств и стремлений, необходимых для об-

разования нормы. Но тотчас же возникает трудный вопрос; если все

индивидуальные различия внутри диалекта постоянно нивелируются

до уровня диалектальной нормы, если у индивидуальных особенно-

стей нет заметной тенденции к образованию диалектального расхож-

дения, то почему же вообще существуют диалектальные различия?

Не должна ли норма, где бы и когда бы она ни подвергалась угрозе,

автоматически себя утверждать? Не должны ли индивидуальные раз-

личия каждой местности, даже при отсутствии общения между ними,

сменяться равнодействующей одинаковой общепринятой речи?

Если бы индивидуальные поверхностные различия были бы един-

ственным типом вариации языка, мы бы не могли, думается мне,

объяснить, почему и как возникают диалекты, почему происходит

так, что языковой прототип (праязык) постепенно распадается на

ряд взаимно непонятных языков. Но язык не есть нечто существу-

ющее только в пространстве, как бы ряд отражений одной и той же

вневременной картины в различных индивидуальных сознаниях.

Язык движется во времени по своему собственному течению. Язык

дрейфует. Если бы даже не было распадения языка на диалекты,

если бы каждый язык продолжал существовать как прочное само-

довлеющее целое, он все же постоянно удалялся бы от какой-то

определенной нормы, развивая беспрестанно новые черты и посте-

пенно превращаясь в язык, столь отличный от своей первоначальной

сущности, что становился бы в действительности новым языком. Ди-

алекты возникают не вследствие самого факта индивидуальных раз-

личий, но вследствие того обстоятельства, что две или более группы

индивидов настолько разобщаются, что начинают дрейфовать по от-

дельности, независимо друг от друга. До тех пор, пока они тесно

держатся вместе, никакая сумма индивидуальных различий не может

привести к образованию диалектов. В действительности, разумеется,

ни один язык не может распространяться по обширной территории

или хотя бы на сколько-нибудь значительной площади без того, чтобы

не обнаружить диалектальных различий, ибо невозможно удержать

многочисленное население от разъединения на группы по местностям,

в каждой из которых язык имеет тенденцию к самостоятельному дрей-

фу. Под влиянием преобладающих в наши дни культурных условий,

140

которые противодействуют развитию всяческих местных особенно-

стей, тенденция к диалектальному дроблению постоянно наталкива-

ется на сопротивление, а отчасти <корректируется> вышеуказанным

стремлением к единообразию. И все-таки даже в такой молодой стра-

не, как Америка, диалектальные различия немаловажны.

В условиях первобытного общества политические группировки ма-

лы, а тенденции к местной ограниченности чрезвычайно велики. По-

этому естественно, что языки первобытных народов и языки него-

родского населения распадаются на великое множество диалектов.

Существуют места на земном шаре, где почти у каждого селения

свой особый диалект. Жизнь географически ограниченной общины

замкнута и активна; речь ее, соответственно с этим, своеобразна.

Весьма сомнительно, чтобы какой-либо язык мог распространиться

на сколько-нибудь широкой территории, не раздробляясь на отдель-

ные диалекты. Едва только старые диалекты оказываются сближен-

ными в результате их взаимодействия или же вытесненными вслед-

ствие распространения и возросшего влияния одного какого-либо

культурно преобладающего диалекта, как нарождается как бы новое

поколение диалектов, разрушающих нивелирующую работу прошлого.

Примером этого может служить то, что случилось в Греции. Во вре-

мена классической древности греки говорили на множестве местных

диалектов, из коих некоторые были представлены в литературе. С

ростом культурного преобладания Афин диалект этого города, так

называемый аттический, распространился за счет других, пока, на-

конец, в так называемый эллинистический период вслед за македон-

ским завоеванием этот аттический диалект, в своей вульгаризованной

форме известный под именем <койне>, не сделался стандартной

речью всей Греции. Но это языковое единообразие^ продолжалось

недолго. За прошедшие тысячелетия, отделяющие нынешних греков

от их классических предков, койне постепенно распалось на ряд ди-

алектов. Теперь Греция представляет такое же разнообразие в язы-

ковом отношении, как и во времена Гомера, хотя современные мес-

тные диалекты, за исключением диалекта самой Аттики, и не явля-

ются прямыми потомками старых диалектов, предшествовавших вре-

менам Александра*. Опыт Греции не одинок. Старые диалекты всегда

устраняются только для того, чтобы дать место новым. Языки могут

изменяться в самых различных направлениях в отношении и фоне-

тики, и морфологии, и словаря, а поэтому неудивительно, что, раз

языковое единство нарушено, язык рассыпается в разные стороны.

Едва ли возможно предполагать, что язык, распавшийся на местные

^ Сомнительно, вправе ли мы говорить о языковом единообразии даже во вре-

мена господства койне. Трудно допустить, чтобы неаттические группы греческого

населения, переходя на койне, не окрашивали свою речь диалектальными осо-

бецностями, обусловленными их прежними речевыми навыками.

' Единственным исключением является законский диалект Лакедемона. Он не

происходит от койне, но представляет собой прямой отпрыск дорического диа-

лекта Спарты.

141

разновидности, будет развиваться по строго параллельным линиям.

Если речь какой-либо местности начала дрейф в своем особом на-

правлении, можно считать несомненным, что она все более и более

будет удаляться от своих языковых сородичей. Если нет налицо сдер-

живающего воздействия междудиалектальных взаимовлияний, о ко-

торых я говорил выше, диалекты, входившие прежде в одну общую

группу, непременно должны разойтись в разные стороны.

С течением времени каждый диалект сам распадается на поддиа-

лекты, постепенно получающие значение настоящих диалектов, тогда

как первичные диалекты развиваются во взаимно непонятные языки.

Так продолжается этот процесс почкования, пока расхождение не

возрастает до такой степени, что только ученому-лингвисту, воору-

женному документальными доказательствами и методом сравнитель-

ной реконструкции, удается установить, что данные языки генеало-

гически родственны, - иными словами, что они представляют неза-

висимые линии развития из отдаленной общей начальной точки.

Вполне достоверен факт, насколько мы вообще можем говорить о

достоверности в истории, что такие столь мало схожие между собой

языки, как современные ирландский, английский, итальянский, гре-

ческий, русский, армянский, персидский и бенгальский, суть лишь

конечные точки линий движения, сходящихся в глубине веков у од-

ного общего исходного пункта. Естественно, нет никакой причины

полагать, что этот начальный <индоевропейский> (или <арийский>)

праязык, который мы можем частью воссоздать, частью хотя бы смут-

но разгадать, не был в свою очередь лишь одним из <диалектов>

какой-то языковой группы, либо в значительной мере угасшей, либо

представленной в настоящее время языками, до того разошедшимися

с нашими, что мы, при наших ограниченных средствах, не можем

установить их взаимное родство^.

Те языки, о которых известно, что они генетически родст-

венны, т.е. что они суть разошедшиеся формы одного общего

праязыка, могут рассматриваться как образующие <языковое се-

мейство>. О языковом семействе ничего окончательного сказать

нельзя. В самом деле, устанавливая его, мы только утверждаем,

что можем идти именно до такого предела, но не далее. На

любом этапе наших изысканий неожиданный луч света всегда

может обнаружить, что данное <семейство> есть не что иное,

как <диалект> иной, большей группы. Термины: диалект, язык,

ветвь, семейство, само собою разумеется, термины чисто относи-

тельные. Они будут меняться в зависимости от расширения или

сужения нашей перспективы^. Было бы напрасно размышлять о

" Хотя есть немало указаний на то, какие именно языки могли бы быть этими

отдаленнейшими родственниками индоевропейских языков. Впрочем, относительно

этого вопроса нет единого мнения, и он едва ли может рассматриваться в линг-

вистической работе совершенно общего характера.

° Термин <диалект> как нечто противопоставляемое принятой норме литера-

турного языка в наше рассмотрение не входит.

142

том, сможем ли мы когда-нибудь доказать или нет, что все

языки происходят из одного общего источника. За последнее

время лингвисты смогли дать более широкие исторические обоб-

щения, чем те, какие казались прежде возможными, подобно то-

му как исследователи культуры смогли указать на наличие ис-

торических связей между культурными зонами или институтами,

которые ранее считались совершенно изолированными друг от

друга. Человеческий мир сближается не только в перспективе

будущего, но и с точки зрения ретроспективного культурно-ис-

торического анализа. Тем не менее мы еще далеки от возмож-

ности свести всю массу существующих языков к небольшому

числу <языковых семейств>. Мы все еще принуждены опериро-

вать с довольно значительным их числом. Некоторые из них,

как, например, индоевропейское семейство или индокитайское,

раскинуты на громадных пространствах; у других, как, напри-

мер, у баскского языка^, поразительно небольшая область рас-

пространения, и их, по всей видимости, следует считать измель-

чавшими остатками некогда более широко распространенных

языковых групп. Что же касается вопроса о едином или мно-

жественном происхождении речи, то весьма вероятно, что язык

как человеческое установление (или, если угодно, как человече-

ская <способность>) развился в истории человечества единовре-

менно, что вся сложная история языка есть единое культурное

явление. Однако такая теория, построенная на <общих принци-

пах>, не представляет настоящего интереса для лингвистической

науки. Все то, что находится вне доказуемого, должно быть ос-

тавлено философам и беллетристам,

Мы должны вернуться к понятию <дрейфа> языка. Если при-

знать, что исторические перемены, происходящие в языке, и громад-

ное скопление мелких изменений, с течением времени приводящих к

полной смене языковой модели, по существу не тождественны с теми

индивидуальными вариациями, которые мы постоянно можем наблю-

дать непосредственно вокруг себя, и если вариации эти рождаются

лишь с тем, чтобы погибнуть без следа, тогда как столь же или еще

более мелкие перемены, составляющие суть дрейфа языка, навек за-

печатлеваются в его истории, - не значит ли это приписывать ис-

тории языка некое мистическое свойство? Не приписываем ли мы

языку силы по собственному влечению изменяться самому, вне и

помимо невольной наклонности индивидов колебать установившуюся

норму? И если этот дрейф языка не есть просто ряд индивидуальных

вариаций, видимых в вертикальном изменении, т.е. в историческом

разрезе, а не в горизонтальном, т.е. в повседневном быту, то что же

он такое? Язык существует лишь постольку, поскольку им пользу-

ются, говорят на нем, воспринимают его, пишут на нем и читают.

Все значащие изменения, происходящие в языке, должны прежде

" На котором говорят во Франции и Испании в области Пиренейских гор.

143

всего проявляться в виде индивидуальных отступлений от речевой

нормы. Все это совершенно верно, но отсюда все же нисколько не

вытекает, будто дрейф языка в целом может быть понят* в результате

исчерпывающего научного описания одних лишь индивидуальных ва-

риаций речи, которые сами по себе - явления случайные^, подобно

волнам морским, ходящим взад и вперед в бесцельном движении, У

языкового дрейфа есть свое направление. Иными словами, в нем

воплощаются, закрепляются только те индивидуальные вариации, ко-

торые движутся в определенном направлении, подобно тому как толь-

ко некоторые движения волн в бухте соответствуют приливу и от-

ливу. Дрейф языка осуществляется через не контролируемый гово-

рящими отбор тех индивидуальных отклонений, которые соответст-

вуют какому-то предопределенному направлению. Направление это

может быть в общих чертах выведено из прошлой истории языка. С

течением времени какая-то новая черта в дрейфе языка становится

частью или частицей общепринятой речи, но первоначально она мо-

жет долго существовать лишь как тенденция в речи у небольшого,

быть может, самого ничтожного числа людей. Осматриваясь кругом

и наблюдая речевую практику, едва ли мы отдаем себе отчет в том,

что в нашем языке есть какой-то <уклон>, что изменения, которые

должны произойти в языке в ближайшие столетия, в некотором смыс-

ле уже предвосхищаются в иных неясных тенденциях настоящего и

что при окончательном осуществлении их они окажутся лишь про-

должением тех изменений, которые уже совершились ранее. У нас,

скорее, такое чувство, что наш язык фактически представляет собою

прочную систему и что те небольшие перемены, которым суждено в

нем осуществиться, могут развиваться в любом направлении. Но это

чувство обманчиво. Самая неуверенность наша относительно деталей

надвигающихся перемен в языке только сугубо подчеркивает пред-

определенное постоянство их направления.

Иной раз мы можем почувствовать, как захватывает нас процесс

языкового дрейфа, даже если мы с ним боремся. Вероятно, боль-

шинство из тех, кто прочтет такую английскую фразу, как Who did

you see?, - признает ее <неправильной>. Мы, люди начитанные,

все еще стараемся говорить Whom did you see? 'Кого вы видели?',

но чувствуем при этом некоторую неловкость (быть может, нелов-

кость, соединенную с гордостью). Мы склонны и вовсе отбросить

этот оборот и выразиться Who was it you saw? 'Кто тот, кого вы

видели?', почтительно прикрывая литературную традицию (whom)

фигурой умолчания^. Народ своих выражений не стесняется. Выра-

жение Whom did you see? подходит к стилю эпитафий, но Who did

^ Или, скорее, учуян, ибо мы, по правде сказать, его вполне еще не понимаем.

^ Не вполне случайные, конечно, а относительно.

^ В относительных оборотах мы тоже склонны избегать объектной формы

местоимения who и вместо the man whom I saw предпочитаем говорить the man

that I saw или the man I saw ('человек, которого я видел).

144

you see? - естественная форма для нетерпеливого вопроса. Для того

чтобы отдать себе отчет в направлении общего движения языка, мы,

разумеется, должны обращаться к никем не контролируемой речи

народной массы. Вполне безопасно высказать пророчество, что через

какие-нибудь две сотни лет, считая от сегодняшнего дня, ни один

хотя бы самый образованный юрист не скажет Whom did you see?

К тому времени whom сделается таким же восхитительным архаиз-

мом, каким мы теперь воспринимаем елизаветинское his вместо its^.

Никакие логические или исторические аргументы не помогут спасти

это несчастное whom. Ссылка на такую пропорцию: I : me = he :

him = who : whom. ('я : меня = он : его = кто : кого') убедительна

в теории, но не принимается в расчет на практике.

Мы можем даже взять на себя смелость утверждать, что боль-

шинство из нас втайне желали бы употреблять оборот <Who did you

see?>. Большая тяжесть спала бы с наших плеч, если бы некий

божественный авторитет, более властный, чем поднятый кверху перст

педагога, предоставил нам в этом отношении полную свободу выбора.

Но мы не можем слишком откровенно опережать дрейф языка и

вместе с тем поддерживать престиж своей образованности. Мы дол-

жны притвориться находящимися в неведении, куда мы идем, и до-

вольствоваться своим внутренним противоречием - сознательным

приятием претящей нам формы whom и бессознательным стремлением

к who^. А пока мы балуем себя контрабандным использованием за-

претного выражения, употребляя who в некоторых сомнительных слу-

чаях, когда можно некоторым образом неосознанно оправдать нашу

ошибку. Вообразите, что кто-нибудь, в то время как вы слушаете

его невнимательно, бросит замечание John Smith is coming to-night

'Джон Смит придет сегодня вечером'. Вы не расслышали имя и

спрашиваете не Whom did you say?, но Who did you say?, 'Кто, вы

сказали?'. Возможно, что произойдет некоторая заминка при выборе

формы, но прецедент обычных оборотов вроде Whom did you see?

не покажется, вероятно, достаточно веским, чтобы употребить выра-

^Its некогда было столь же грубым отклонением от нормы, как теперь who

в обороте Who did you see?. Оно возникло и укрепилось в английской речи

потому, что старинное разделение между мужским, женским и средним родами

было медленно, но верно вытеснено новым разделением на класс неодушевленных

и класс одушевленных. Последняя классификация оказалась слишком жизненною,

чтобы допустить на практике противопоставление существ мужского пола и оду-

шевленных предметов (his) существам женского пола (her). Пришлось создать

форму its по аналогии с формами вроде man's для удовлетворения растущего

чувства формы. Дрейф в этом направлении был достаточно силен, чтобы санк-

ционировать форму, ранее считавшуюся грубой грамматической ошибкой.

^Психоаналитики поймут эту механику. Механизмы <подавления импульсов>

и их симптоматической символизации могут быть иллюстрированы в самых не-

ожиданных уголках индивидуальной и групповой психологии. Более общая пси-

хология, нежели та, которую мы видим у Фрейда, вероятно, покажет, что они

имеют место при нащупывании абстрактной форны, при логической или эстети-

ческой систематизации опыта, совершенно так же, как и в сфере фундаменталь-

ных инстинктов.

145

жение Whom did you say?. Специалист-языковед, вероятно, заметит,

что прецедент этот тут ни при чем, так как выражение вроде Who

did you say? 'Кто, вы сказали?' не строго аналогично выражению

Whom did you see? 'Кого вы видели?', или Whom did you mean?

'Кого вы разумеете?'. Это скорее сокращенная форма какого-то вы-

ражения вроде Who did you say is coming to-night? 'Кто, сказали

вы, придет сегодня вечером?'. Это и есть то своеобразное оправдание,

о котором я выше упоминал, и в нем есть своя логика. Но сообра-

жение это представляется скорее обманчивым, и это вопреки нашему

грамматисту, так как в ответ на вопрос вроде: You're a good hand

at bridge, John, aren't you? 'Вы хороший игрок в бридж, Джон, не

правда ли?', несколько застигнутый врасплох Джон, вероятно, про-

бормочет: Did you say me? 'Вы про меня сказали?' и едва ли Did

you say 1? 'Вы сказали я?'. Однако - логика за последним оборотом

(Did you say I was a good hand at bridge? 'Вы сказали, что я

хороший игрок в бридж?'. Дело в том, что у whom нет достаточной

жизненности, чтобы пройти через столь небольшие трудности, кото-

рые те преодолевает шутя. Пропорция: 1 : те = he : him = who :

whom логически и исторически правильна, но психологически шатка.

Whom did you see? - оборот правильный, но есть что-то фальшивое

в этой правильности.

Стоит углубиться в причину нашей любопытной неохоты употреб-

лять выражения со словом whom, особенно в его вопросительном

смысле. Единственно ясно различаемые объектные формы, сущест-

вующие в английском языке, это - те, him, her (последняя не

вполне отчетливо объектная, вследствие тождества ее с притяжатель-

ной формой her), us, them и whom ('меня, его, ее, нас, их, кого').

Во всех прочих случаях объектная форма совпала с субъектной,

отождествилась с ней морфологически (вопроса о позиции в предло-

жении мы сейчас не касаемся). Обозревая весь этот ряд объектных

форм, мы сразу замечаем, что форма whom психологически одинока.

Me, him, her, us и them образуют крепкую, вполне законченную

группу объектных форм личных местоимений, строго параллельную

ряду субъектных форм: I, he, she, we, they 'я, он, она, мы, они'.

Формы who и whom формально суть <местоимения>, но психологи-

чески они не ощущаются входящими в ту же группу, что местоимения

личные. У whom явно слабая позиция, у него фланг, открытый для

нападения, ибо слова одной и той же функциональной группы имеют

склонность держаться вместе, и, если одно из них отбивается в сто-

рону, существование его подвергается опасности. Между тем другие

вопросительные и относительные местоимения (which, what, that 'ко-

торый, какой, что'), с которыми whom должно было бы держаться

вместе, не различают субъектной и объектной форм. Психологически

неправильно проводить черту формального разграничения между

whom и личными местоимениями, с одной стороны, и остальными

вопросительными и относительными местоимениями, с другой. Фор-

мальные группы должны быть симметрически соотнесены, если не

146

отождествлены, с функциональными группами. Если бы у which,

what и that были объектные формы, параллельные с whom, поло-

жение whom было бы более устойчивое. При нынешнем же положе-

нии в этом слове есть что-то неэстетическое. Оно предполагает фор-

мальную модель, отсутствующую в данной функциональной группе.

Поскольку мы утратили силу создавать новые объектные формы и

не в состоянии так преобразовать эту группу which - what - that,

чтобы сделать ее параллельной с меньшей группой who - whom,

единственная возможность выправить иррегулярность формального

распределения заключается в том, чтобы вовсе отказаться от whom.

Как только это будет сделано, who объединится со своей группой,

и наше бессознательное стремление к симметрии форм получит удов-

летворение. Мы не беспричинно втайне злобствуем на Whom did you

see?".

Но есть и другие обстоятельства, способствующие отходу от ис-

пользования whom. Слова who и whom в их вопросительном смысле

психологически родственны не только местоимениям which и what,

но и группе вопросительных наречий where, when, how 'где, когда,

как', которые все неизменяемы и в общем эмфатичны. Я считаю

возможным выставить такое положение, что в английском языке су-

ществует довольно сильное ощущение, что вопросительное местоиме-

ние или наречие, типически являющееся в предложении элементом

эмфатическим, не должно изменяться. Окончание -т в слове whom

ощущается как нечто тормозящее риторическую действенность слова.

Его нужно откинуть, чтобы дать вопросительному местоимению вы-

явить всю скрытую в нем силу. Есть еще третье, и весьма сильное,

основание избегать whom. Противоположность между субъектным и

объектным рядами личных местоимений (/, he, she, we, they : me,

him, her, us, them) сопряжена в английском языке с разной позицией

в предложении. Мы говорим I see the man 'Я вижу человека', но

The man sees me 'Человек видит меня'; Не told him 'Он сказал ему',

но никогда Him he told 'Ему он сказал' или Him told he 'Ему сказал

он'. Обороты, подобные двум последним, суть чисто поэтические и

архаические; они противоречат нынешней тенденции развития языка.

Даже при вопросительном обороте не говорят Him did you see?.

Только в предложениях типа Whom did you see? изменяемая форма

объекта употребляется теперь перед глаголом. В предложении Whom

did you see? такой порядок слов обязателен по причине наличия в

нем вопросительного whom: вопросительное местоимение или наречие

нормально стоит на первом месте в предложении (What are you

^Заметьте, что здесь разница с whose 'чей'. Последнее слово лишено поддер-

жки аналогичных притяжательных форм в своей собственной функциональной

группе, но аналогическая сила великого множества притяжательных форм имен

существительных (man's, boy's), равно как некоторых личных местоимений (/iis,

its) и предикативных притяжательных форм (hers, yours, theirs), достаточна,

чтобы придать ему жизненность.

147

W'.

doing? 'Что вы делаете?', When did he go? 'Когда он пошел?, Where

are you from? 'Откуда вы?'). В элементе whom предложения Whom

did you see? таится, следовательно, противоречие между формой,

свойственной предложению, содержащему изменяемую форму объек-

та, и формой, естественной для предложения с вопросительным ме-

стоимением или наречием. Такие выходы из создавшегося противо-

речия, как Did you see whom? или You saw whom?^, слишком про-

тивопоставлены характерному для английского языка дрейфу, чтобы

быть принятыми. Наиболее радикальное решение Who did you see?

есть тот оборот, к которому постепенно стремится язык.

Эти три конфликта - в отношении вхождения в формальную

группу, риторического выделения и порядка слов - дополняются

четвертым затруднением. Эмфатическое whom с его тяжелым звуко-

вым составом (полудолгой гласной, за которой следует губной со-

гласный) является резким контрастом к тотчас следующему за ним

легко скользящему слогу. В выражении whom did обнаруживается

невольная задержка, вследствие чего оно звучит неуклюже. Тем са-

мым ему выносится фонетический приговор, и это происходит совер-

шенно независимо от того, что оно уже было признано нами неудов-

летворительным в связи с выше проанализированными грамматиче-

скими факторами. В отношении же таких параллельных оборотов,

как what did и when did, такое просодическое возражение неприло-

жимо. Гласные слов what и when короче, и их конечные согласные

легко растворяются в последующем d, которое произносится при том

же положении языка, что и t к п. Свойственный человеку инстинкт

ритма не позволяет нам быть довольными сочетаниями whom did,

подобно тому как тот же инстинкт не позволяет поэту в стремитель-

ном стихе употреблять такие слова, как dreamed 'мечтал' и hummed

'жужжал'. Ни наше чутье ритма, ни подбор слов поэтом не являются,

как правило, осознанными. Возможно, что не все одинаково чувст-

вительны к ритмическому течению речи, но весьма вероятно, что

ритм служит неосознаваемым языковым руководством даже и для

тех, кто мало заботится об использовании его в искусстве. Во всяком

случае, ритмы поэта составляют лишь более чуткое и стилизованное

применение тех ритмических тенденций, которые характерны для по-

вседневной речи того народа, на чьем языке он творит.

Мы обнаружили не менее четырех факторов, влияющих на нашу

еле уловимую непредрасположенность к употреблению Whom did you

see?. Необразованные люди, безо всякого угрызения совести говоря-

щие Who did you see?, обладают более острым чутьем подлинного

дрейфа языка, нежели ученые грамматисты. Разумеется, эти четыре

^ За исключением некоторых идиоматических оборотов, как, напр., You saw

whom? 'Вы видели кого?', что равносильно следующему: You saw so and so and

that so and so is who? 'Вы видели такого-то и такой-то есть кто?'. В подобных

предложениях whom произносится громко и протяжно, чтобы подчеркнуть то

обстоятельство, что лицо, о котором шла речь, слушателю неизвестно или им не

идентифицировано.

148

^.^

.1"^

ограничивающих фактора не действуют в отрыве один от другого.

Раздельные их энергии - дерзнем использовать этот термин меха-

ники - введены в <русло> единой силы. Эта сила, будучи конкрет-

ным воплощением общего дрейфа языка, регистрируется в нашей

психике как легкое колебание при употреблении слова whom. Коле-

бание это, по-видимому, совершенно не осознается, хотя оно может

быть сразу же обнаружено, стоит только на него обратить внимание.

Естественный носитель языка^, конечно, не сознает или, вернее, не

знает истинных причин данного явления. Каким образом в таком

случае можем мы быть уверены в правильности той интерпретации,

которую мы предположили, а именно, что на самом деле действуют

все означенные факторы, а не только некоторая их часть? Разумеется,

не все они всюду и всегда в равной мере могущественны. Действен-

ность их неодинакова: она возрастает или падает в зависимости от

данного индивида и данного оборота речи^. Но что каждый из этих

факторов реально существует, в некоторых случаях может быть под-

тверждено методом их последовательного исключения. Если при от-

сутствии того или иного фактора отмечается легкое ослабление в

соответствующей психологической реакции (<колебание> в нашем

случае), то мы можем заключить, что фактор этот в прочих упот-

реблениях подлинно присутствует. Второй из наших четырех факто-

ров действует только по отношению к вопросительному употреблению

слова whom, четвертый фактор гораздо сильнее действует при воп-

росительном местоимении, чем при относительном. Мы можем, сле-

довательно, понять, почему предложение, вроде Is he the man whom

you referred to? 'Тот ли это человек, кого вы имели в виду?', хотя

и не столь идиоматично, как Is he the man (that) you referred to?

(обратим внимание, что оно нарушает первый и третий фактор),

все же не так трудно примиримо с нашим врожденным чутьем анг-

лийской речи, как Whom did you see?. Если исключить четвертый

фактор из вопросительного предложения с whom^, например, Whom

are you looking at? 'Кого вы разглядываете?', где гласная, следующая

за whom, освобождает это слово от его фонетической тяжеловесности,

то ощутима, если я не ошибаюсь, меньшая заминка в употреблении

whom. Who are you looking at? может показаться даже несколько

режущим ухо, тогда как Who did you see? ласкает ухо.

^ Исследователи языка не могут быть вполне естественными в своем отноше-

нии к родной речи. Пожалуй, правильнее было бы сказать не <естественный>,

а наивный>.

'° Возможно, что именно эта вариативность значимости, которая свойственна

существенным компонентам общей тенденции дрейфа языка, является ответствен-

ной за возникновение диалектальных различий. Каждый диалект продолжает об-

щую тенденцию дрейфа языка-родоначальника, но не в равной мере воспринимает

действенную силу каждого компонента этой тенденции. Тем самым оказываются

неизбежными сперва небольшие, а потом все более возрастающие отклонения от

первоначальной линии дрейфа.

" Большинство предложений, начинающихся с вопросительного whom, обычно

сопровождается последующими did или does, do. Но не все.

149

Мы можем составить шкалу <степеней колебания> примерно в

следующем виде:

Степень 1: оакторы 1,3. The man whom I referred to.

Степень 2: оакторы 1,3,4.The man whom they referred to.

Степень 3: оакторы 1,2,3. Whom are you looking at?

Степень 4: оакторы 1,2,3,4. Whom did you see?

Мы можем зискнуть высказать догадку, что, когда наконец на-

ступит пора исчезновения whom из английской речи, обороты вроде

Whom did you see? устареют окончательно, а фразы вроде The man

whom I referred to еще будут некоторое время держаться. Быть в

этом уверенным, однако, нельзя, ибо мы никогда не можем сказать,

выделены ли нами все факторы, предопределяющие дрейф. В нашем

конкретном случае мы оставили без внимания один фактор, который

может оказаться решающим в истории who и whom в их значении

относительных местоимений. Это - бессознательное стремление ос-

тавить этим словам только их вопросительную функцию, а их фун-

кцию относительных местоимений всецело перенести на that или по-

просту выражать порядком слов в предложении (например, The man

that I referred to или The man I referred to 'Тот человек, которого

я имел в виду'). Если дрейф языка реализуется в этом направлении,

затрагивающем не непосредственно whom как таковое, а лишь whom

как объектную форму для who, - относительное местоимение who

устареет еще до того, как полностью проявят себя факторы, дейст-

вующие против whom. Такого рода соображение поучительно потому,

что оно показывает, до какой степени знание общего представления

о дрейфе языка еще недостаточно для ясного уразумения того, каково

направление этого дрейфа. Нам нужно знать кое-что об относительной

потенции и скорости развития отдельных компонентов дрейфа.

Едва ли необходимо указывать, что конкретные дрейфы, участ-

вующие в использовании whom, интересны нам не сами по себе, а

как симптомы действующих в языке более широких тенденций. В

данном случае различимы по меньшей мере три существенно важных

дрейфа. Каждый из них действовал в течение столетий, каждый из

них обнаруживается и в других частях нашего языкового механизма,

каждый почти наверняка будет продолжаться еще сотни, возможно

тысячи лет. Первый из них - это обычная тенденция к сглаживанию

различия между формами субъектной и объектной, что само по себе

есть лишь дальний отголосок постепенного исчезновения древней ин-

доевропейской системы синтаксических падежей. Эта система, лучше

всего сохраняющаяся ныне в литовском языке^, была уже значи-

тельно ослаблена в древнегерманском языке, чьими современными

диалектальными формами являются языки английский, голландский,

^ Лучше, чем даже в древнейших дошедших до нас памятниках латинского

и греческого языков. Только древние индоиранские языки (санскрит, авестий-

ский) обнаруживают в отношении падежных форм столь же или еще более ар-

хаичное состояние общеиндоевропейской речевой системы,

150

немецкий, датский и шведский. Семь индоевропейских падежей (име-

нительный, родительный, дательный, винительный, отложительный,

местный, орудийный) в нем уже были сведены к четырем (имени-

тельный, родительный, дательный, винительный). Мы это устанав-

ливаем путем тщательного сопоставления и реконструкции на мате-

риале древнейших документально до нас дошедших германских ди-

алектов (готского, древнеисландского, древневерхненемецкого, англо-

саксонского). В группе западногерманских диалектов, при изучении

которых нашими древнейшими и наиболее ценными источниками яв-

ляются древневерхненемецкий, древнефризский и древнесаксонский,

мы все еще видим эти четыре падежа, но фонетическая форма па-

дежных слогов оказывается в них уже в значительной мере редуци-

рованной, а в некоторых парадигмах слитой для ряда падежей. Па-

дежная система фактически остается в силе, но явно движется к

дальнейшему разложению. В эпоху англосаксонского и раннего сред-

неанглийского языка произошли дальнейшие изменения в том же

направлении. Фонетическая форма падежных слогов еще более ре-

дуцировалась, и различие между винительным и дательным падежами

в конце концов исчезло. Образовавшийся <объектный> падеж есть

собственно амальгама из прежних форм винительного и дательного;

так, в местоимении 3-го лица единственного числа him прежний да-

тельный падеж (мы до сих пор говорим I give him the book 'Даю

ему книгу', что не есть сокращение выражения I give to him; ср.

готское imma, совр, немецкое ihm) объединил функции прежнего

винительного (англосаксонское hine, ср. готское ina, совр. немецкое

ihn) и дательного. В результате фонетических процессов и морфо-

логического выравнивания стерлось различие и между именительным

и винительным; так что только в некоторых местоимениях удержа-

лось различение форм субъекта и объекта.

В конце средних веков и в новое время произошло сравнительно

мало явных изменений в прежней падежной системе английского язы-

ка, если не считать постепенной замены форм личного местоимения

2-го лица (thou (субъект) - thee (объект) в единственном числе и

уе (субъект) - you (объект) во множественном числе) общей не-

дифференцированной формой you. И тем не менее падежная система

в целом (в именах - субъектно-объектная, то есть абсолютивная, и

притяжательная формы; в некоторых местоимениях - субъектная,

объектная и притяжательная) в психологическом отношении сущест-

венно ослабела. В настоящее время она гораздо менее отчетлива, чем

это обычно думают. Притяжательная форма очень мало жизненна,

кроме как в местоимениях и одушевленных именах. Теоретически

еще можно сказать the moon's phases 'фазы луны' и a newspaper's

vogue 'популярность газеты', но на практике мы предпочитаем почти

всегда аналитические обороты, как the phases of the moon и the vogue

of a newspaper. Этот дрейф явно направлен к использованию при-

тяжательных форм только для одушевленных имен. Все притяжа-

тельные местоименные формы, за исключением форм its и частично

151

their и theirs, также относятся лишь к одушевленным. Знаменательно,

что форма theirs едва ли когда употребляется при указании на не-

одушевленные имена, что нет особой охоты употреблять в этом случае

и форму their и что форма its также начинает замещаться на выра-

жение of it. Для современного языка более обычен оборот the

appearance of it ' появление этого' или the looks of it 'внешний вид

этого (неодушевленного)', нежели its appearance. Крайне любопытно

отметить, что сказать its young 'его (животного) детеныш' идиома-

тически предпочтительнее, чем the young of it. В данном случае мы

имеем дело с формой лишь по видимости среднего рода, по ощуще-

нию же это форма одушевленности; психологически она попадает в

один ряд с his children 'его дети', а не с the pieces of it 'куски

этого'. Может ли быть, что столь обычное слово, как its, начинает

на практике встречать затруднения в своем использовании? Не об-

речено ли оно на исчезновение? Было бы опрометчиво утверждать,

будто оно обнаруживает признаки приближающейся дряхлости, но

несомненно и то, что оно решительно теряет свою силу". Как бы то

ни было, не будет преувеличением сказать, что имеется ощутимый

дрейф в сторону ограничения притяжательного словоизменения толь-

ко одушевленными именами и местоимениями.

Как же обстоит дело с чередованием субъектной и объектной фор-

мы в местоимениях? Факты таковы, что форма whom является сла-

бым членом своей пары, что в you оба падежа совпали (в it, that

и what они, насколько нам известно, никогда не различались^), а

что her в качестве объектного падежа несколько ослаблено ввиду

формальной тождественности с притяжательным her, но есть ли хоть

какое-нибудь основание подвергать сомнению жизненность таких че-

редований, как I see the man 'Я вижу человека' и The man sees me

'Человек видит меня'? Ясно, что различие субъектного / и объектного

те, субъектного he и объектного him и соответствующих форм в

других личных местоимениях входит в самую сердцевину английского

языка. Мы можем к черту отбросить whom, так или иначе уверты-

ваться от употребления its, но свести 1 и те к одному падежу -

не значило бы это сделать язык до неузнаваемости не-английским?

Нет никаких тенденций языкового движения в направлении таких

чудовищ, как Me see him или I see he. Правда, что фонетическое

расхождение между 1 и те, he и him, we и us чересчур велико,

чтобы обусловить сколько-нибудь серьезную возможность уравнения

этих форм. Но из этого не следует, будто падежное различение в

целом продолжает быть жизненным. Одним из наиболее коварных

^ Если действительно произойдет исчезновение its, у слова этого будет пре-

любопытная история. Окажется, что оно сыграло только роль посредника между

his в его использовании для не-лиц (см. сноску на с. 145) и позднейшим анали-

тическим of it.

_° Если отрешиться от того факта, что that восприняло и такие функции,

которых раньше у него не было. Первоначально это был лишь именительно-ви-

нительный падеж среднего рода.

152

свойств языкового дрейфа является то, что, когда он не в силах

разрушить лежащую на его пути преграду, он обезвреживает ее, вы-

травляя из нее прежнее содержание. Он использует в своих интересах

даже своих врагов. Это приводит нас ко второму из основных вы-

деленных нами дрейфов - к тенденции фиксированной позиции в

предложении, определяемой синтаксической связью слова.

Нам нет надобности углубляться в историю этого сугубо важного

дрейфа. Достаточно сказать, что по мере того, как словоизменение

английского языка становились все более скудным по мере того, как

формы самих слов все хуже и хуже справлялись с задачей выражения

синтаксических отношений, позиция слова в предложении постепенно

принимала на себя функции, первоначально ей чуждые. The man в

предложении The man sees the dog 'Человек видит собаку' выражает

субъект, в предложении The dog sees the man 'Собака видит человека' -

объект. Этим предложениям строго параллельны следующие: Не sees

the dog 'Он видит собаку' и The dog sees him 'Собака видит его'.

Зависит ли всецело или хотя бы преимущественно субъектная зна-

чимость слова he и объектная значимость слова him от различия в

форме? Мне это представляется сомнительным. Мы могли бы при-

держиваться этого взгляда лишь в том случае, если бы возможно

было сказать The dog sees he 'Собаку видит он' или Him sees the

dog 'Его видит собака'. Такие обороты когда-то были возможны, но

в нынешнем английском языке они немыслимы. Иными словами, по

меньшей мере частично ощущение падежа в формах he и him должно

быть отнесено на счет их позиции перед глаголом или после него.

Не вытекает ли из этого, что he и him, we и us не столько субъектная

и объектная формы, сколько формы предглагольная и послеглаголь-

ная", примерно так же, как ту и mine в настоящее время пред-

ыименная и послеименная формы притяжательного местоимения (ту

father 'мой отец', но father mine 'отец мой'; It is my book 'Это моя

книга', но The book is mine 'Книга - моя'). То, что такая интерп-

ретация отвечает нынешнему дрейфу английского языка, опять же

подтверждается разговорным языком. Народ говорит It is me, а не

It is 1 'Это я', что считается <правильным>, но что в сущности столь

же фальшиво, как и проанализированное нами Whom did you see?

В современном английском языке уживаются нижеследующие парал-

лельные, но противоречивые обороты: I'm the one и It's me 'Это я',

We're the ones и It's us that will win out 'Это мы одержим победу'.

Едва ли можно сомневаться в том, что наступит день, когда It is I

станет столь же невозможно по-английски, как ныне невозможно по-

французски C'est je вместо C'est moi.

^ Если не считать вопросительного оборота: Am I? Is he? 'Я ли? Он ли?'.

Эмфатическое ударение что-нибудь да значит. Наблюдается сильная тенденция к

тому, чтобы прежние <объектные> формы несли на себе более сильное ударение,

нежели <субъектные>. Вот почему ударение в таких выражениях, как Не didn't

go, did he/ или isn't he? 'Он не пошел, не так ли', переносится на глагол; это

ударение не связано с логическим выделением.

153

Сколь отлично ощущается нами соотношение / : те по сравнению

с тем, как оно ощущалось во времена Чосера, обнаруживается в

чосеровском обороте It am 1. Субъектный характер слова / был тогда

настолько четок, что был в состоянии подчинить себе форму пред-

шествующего глагола, невзирая на слово it, начинающее предложе-

ние; чосеровский оборот ощущался явно ближе к латинскому Sum

ego, нежели к теперешнему It is 1 или разговорному It is me. Мы

располагаем и рядом других любопытных фактов, показывающих,

что английские личные местоимения утратили некоторую долю своей

былой синтаксической силы. Если бы he 'он' и she 'она' были субъ-

ектными формами как таковыми, если бы они, так сказать, не стре-

мились обратиться в беспадежные абсолютивы, подобно man или лю-

бому другому имени, мы бы не имели возможности лепить такие

составные слова, как he-goat 'козеп'(букв. 'он-козел') и she-goat 'ко-

за' (букв. 'она-козел'), психологически аналогичные образованиям

вроде bull-moose 'оленъ-сймец'(букв. 'бык-олень') и mother-bear 'мед-

ведица' (букв. 'мать-медведь'). Далее, когда мы интересуемся полом

новорожденного младенца, мы спрашиваем Is it a he or a she? (букв.

'Есть это он или она?'), как если бы he 'он' и she 'она' были

эквивалентами слов самец и самка или мальчик и девочка. Итак,

мы можем сделать вывод, что падежная система в английском языке

в действительности слабее, чем это кажется, и что она обречена тем

или иным путем быть сведенной к единой абсолютивной (беспадеж-

ной) форме для всех имен и местоимений, кроме одушевленных.

Одушевленные имена и местоимения имеют все данные сохранить

особые притяжательные формы еще в течение неопределенно долгого

периода времени.

Вместе с тем мы видим, что в прежнюю систему падежных форм

вторглись две новые категории: категория позиции (предглагольной,

послеглагольной) и классификационная категория (класс одушевлен-

ных, класс неодушевленных). Величайший теоретический интерес

представляет то, что в своих притяжательных формах одушевленные

имена и местоимения все более и более резко отграничиваются от

неодушевленных имен и местоимений (the man's, но of the house,

his, но of it) и что в общем лишь одушевленные местоимения раз-

личают формы предглагольную и послеглагольную^. Эти факты по-

казывают, что, как бы английский язык ни устремлялся все далее и

далее по пути все большей аналитичности, он все-таки отнюдь не

обнаруживает дрейфа в сторону выражения <чисто>- реляционных

значений на манер языков Индокитая^. Упор на конкретность в

выражении реляционных значений явно сильнее разрушительной си-

^ Формы they : them в группе неодушевленных местоимений можно рассмат-

ривать как своего рода заимствование из группы одушевленных, к которой они,

в умысле психологического ощущения, более непосредственно относятся.

" См. с. 136-137.

154

лы самого могучего и настойчивого дрейфа, какой мы только знаем

в истории и предыстории английского языка.

Дрейф английского языка к упразднению большинства падежных

различий и связанный с ним дрейф к использованию позиции слова

в предложении в качестве наиважнейшего грамматического средства

сопровождаются и в некотором смысле предопределяются последним

из трех основных дрейфов, о наличии которых я упоминал. Это -

дрейф к неизменяемости слова. Анализируя предложение с whom, я

уже указывал, что риторическое ударение, свойственное вообще во-

просительным местоимениям, в этом местоимении несколько ослаб-

лено вследствие его изменяемости (who, whose, whom). Это стрем-

ление к простому, безоттеночному соответствию между идеей и сло-

вом, насколько это возможно неизменяемым, чрезвычайно сильно в

английском языке. Им обусловливается множество тенденций, на пер-

вый взгляд кажущихся между собою не связанными. Возможно, что

некоторые прочно установившиеся формы, вроде 3-го лица единст-

венного числа настоящего времени на -5 ( как в форме works 'рабо-

тает') или множественного числа на -s (как в форме books 'книги'),

потому устояли против дрейфа к неизменяемости слова, что они сим-

волизуют какие-то более сильные потребности формального выраже-

ния, которые мы еще не вполне понимаем. Любопытно отметить, что

производные слова, достаточно далеко отошедшие от конкретного зна-

чения, заключенного в корневом слове, и сами становящиеся само-

стоятельными концептуальными центрами, не затрагиваются этим не-

уловимым дрейфом. Лишь только производное слово подвергается

опасности быть ощущаемым как некий оттенок, как некая прикраса

первичного значения, оно имеет тенденцию поглощаться корневым

словом, исчезает как слово. Английские слова жаждут пространства,

отделяющего их друг от друга, им не свойственно объединяться в

кластеры со слегка варьирующим центральным значением, расходясь

одно от другого на небольшое расстояние. Такое слово, как goodness

'доброта', имя качества, почти что имя отношения, связанное в своем

значении с конкретной идеей 'добрый' без обязательного предициро-

вания этого качества (например, I do not think much of his goodness

'Я не высокого мнения о его доброте'), достаточно отстоит от good,

чтобы не бояться быть им поглощенным. Равным образом слово

unable 'неспособный' может отстоять свое существование перед лицом

слова able 'способный, талантливый', потому что оно разрушает сфе-

ру влияния этого последнего; unable в психологическом отношении

столь же отлично от able, как, скажем, blundering 'ошибающийся'

или stupid 'глупый'. Иначе дело обстоит с наречиями на -1у. Они

настолько тесно примыкают к соответствующим прилагательным, что

лишены той своеобразной жизненности, какую английский язык тре-

бует от своих слов. Выражение Do it quickly! 'Делай быстро!' пси-

хологически затянуто. Оттенок, заключенный в слове quickly 'быст-

ро', слишком близок к значению quick 'быстрый, быстро', круг их

конкретного содержания почти настолько совпадает, что этим двум

155

й"'.И1

словам нет возможности спокойно ужиться одно подле другого. По

этой именно причине наречиям на -1у грозит быть затертыми не в

очень отдаленном будущем, и это несмотря на их явную полезность.

Другим примером такого пожертвования весьма полезными формами

в угоду стремлению к резкому противопоставлению оттенков может

служить группа whence 'откуда', wither 'куда', hence 'отсюда', hither

'сюда', thence 'оттуда', thither 'туда'. Эти слова не смогли удержать-

ся в живом употреблении, так как они слишком решительно вторга-

ются в круг значений слов where 'где', here 'здесь' и there 'там'. В

слове wither мы слишком остро ощущаем, что оно повторяет все

содержание слова where. Тот факт, что к значению where прибавля-

ется существенный оттенок направления, скорее раздражает нас, не-

жели дает нам удовлетворение. Мы предпочитаем одним и тем же

словом выражать и оттенок местопребывания, и оттенок направленности

движения (Where do you livef 'Где вы живете?' подобно Where are you

going? 'Куда вы идете?'), или же, если требуется, утрировать значение

направленности (Where are you running to? 'Куда вы бежите?').

Далее, в высшей степени показательно для природы дрейфа от

словесных кластеров, что английскому языку претят не собственно

оттенки как таковые, а накладывание формального клейма на эти

оттенки. Английский язык в действительности богат синонимами и

группами психологически тесно примыкающих друг к другу слов, но

эти синонимы и группы слов взаимно не связываются этимологически.

Мы удовлетворены словами believe 'верить' и credible 'вероятный'

именно потому, что они держатся в отдалении одно от другого. Good

'хороший' и well 'хорошо' лучше уживаются, чем quick и quickly.

Английская лексика чрезвычайно разнообразна, потому что каждое

английское слово стремится к обособлению. Не потому ли английский

язык долгое время был столь исключительно восприимчив к чуже-

родным словам, что он стремится разгораживать свои слова по зам-

кнутым клеткам, или, наоборот, не потому ли механическое внедре-

ние массы французских и латинских заимствований, отсутствовавших

в нем на начальных этапах его развития, столь притупило охоту к

использованию природных возможностей английского языка, что эти

возможности постепенно сократились до крайности? Я подозреваю,

что оба эти предположения верны. Они не противоречат, а дополняют

друг друга. Я не считаю, однако, возможным согласиться с тем,

будто заимствование слов в английском языке носило столь механи-

ческий и внешний характер, как это принято изображать. В тенден-

ции английского языка к развитию, существовавшей уже в период,

следующий за норманнским завоеванием, должно было быть нечто

такое, что благоприятствовало усвоению новых слов. Заимствуемые

слова компенсировали какое-то внутреннее ослабление самого языка.