In stress accent) и, наконец (в китайском и во многих африканских

языках), мена высоты тона (changes in pitch). Классическим приме-

ром этого языкового типа может служить арабский язык, в котором,

так же как и в других семитских языках, ядерные значения (nuclear

meanings) выражаются последовательностями согласных, которые, од-

нако, должны сочетаться со значимыми гласными, схемы расположе-

ния которых несут определенные функции, независимые от значений,

передаваемых консонантной решеткой.

Возможно, степень оформленностк и способы разложения слова

логически и психологически не столь важны, сколь отбор (selection)

и интерпретация (treatment) основных реляционных понятий как

грамматических. Однако осуществить удовлетворительную понятий-

ную классификацию языков было бы необычайно трудно, ибо поня-

236

--^

тия и классификации идей, выражаемые языковой формой, необы-

чайно разнообразны. Так, в индоевропейских и семитских языках

родовая классификация существительных - основной принцип стро-

ения. Но в большинстве других языков мира этот принцип отсутст-

вует, хотя налицо другие способы классификации существительных.

Время или падеж тоже могут быть формально важны в одном языке -

например, в латинском, но относительно несущественны для грамма-

тики другого языка, хотя логические отношения (logical references),

лежащие в основе таких форм, конечно, должны каким-то образом

обрабатываться механизмами языкового хозяйства - например, пу-

тем использования специальных слов в составе данного предложения.

Может быть, наиболее фундаментальная понятийная основа клас-

сификации - это выражение основных синтаксических отношений

как таковых в противоположность их выражению в обязательном

сочетании с понятиями конкретного характера Например, в латин-

ском языке понятие подлежащего при некотором сказуемом, строго

говоря, никогда не выражается в чистом виде, ибо нет никакого

отдельного символа, выражающего это отношение. Его невозможно

передать, не зафиксировав одновременно с ним число и род субъекта

данного предложения. Однако существуют языки, в которых синтак-

сические отношения выражаются в чистом виде, без примеси сопут-

ствующих смысловых элементов (implications) нереляционного харак-

тера. Таким образом, можно говорить о чисто реляционных языках

в противоположность смешанно-реляционным. Большинство извест-

ных нам языков принадлежит ко второму типу. Само собой разуме-

ется, такая концептуальная классификация прямо не связана с двумя

вышеупомянутыми типами классификации.

Генетическая классификация языков стремится распределить их

по группам и подгруппам в соответствии с основными направлениями

исторической связи, устанавливаемой либо на основе свидетельства

памятников, либо посредством тщательного сравнения изучаемых язы-

ков. Вследствие всеобъемлющего воздействия постепенных фонетиче-

ских изменений и других причин языки, представляющие первона-

чально не что иное, как диалекты одной и той же формы речи,

разошлись настолько далеко, что истолкование их как результатов

специфического развития общего прототипа представляется отнюдь

не очевидным. В генетическую классификацию языков мира был вло-

жен огромный труд, но многие проблемы все еще ждут своего ис-

следования и разрешения. В настоящее время с определенностью из-

вестно, что существует некоторое количество больших языковых

групп, или, как их еще называют, семейств, члены которых можно,

говоря в общих чертах, рассматривать как прямые потомки языков,

поддающихся теоретической реконструкции в своих основных фоне-

тических и структурных чертах. Впрочем, ясно, что языки могут и

настолько разойтись, что сохраняют очень незначительные следы пер-

воначальных родственных связей. Поэтому весьма рискованно было

бы полагать, что данные языки не являются разошедшимися членами

237

^"^^

^ ..'^1

единой генетической группы только на том основании, что мы рас-

полагаем негативными свидетельствами. Единственным правомерным

различием является различие между языками, известными как исто-

рически родственные, и языками, об историческом родстве которых

нет данных. Заведомо родственные языки недопустимо противопо-

ставлять заведомо неродственным.

В силу того факта, что языки отличаются друг от друга в разной

степени, а также ввиду существенного воздействия культурной диф-

фузии, приведшей к тому, что намеренно насаждаемые языки, такие,

как арабский, латинский и английский, распространились по большей

части земного шара за счет других языков, - в силу этого сложились

весьма разнообразные условия в отношении распространения языко-

вых семейств. Например, в Европе в настоящее время превалируют

две языковых семьи - индоевропейские языки и угро-финские язы-

ки. Баскский язык Южной Франции и Северной Испании является

пережитком иной и, по-видимому, изолированной группы. С другой

стороны, в аборигенной Америке языковая дифференциация носит

крайний характер; здесь можно обнаружить большое количество по

существу неродственных языковых семей. Некоторые из них занима-

ют очень небольшое пространство, но другие, как алгонкинские и

атабаскские языки Северной Америки, распространились по огромной

территории. Методика установления языковых семей и определения

характера отношений между языками, входящими в эти семьи, слиш-

ком сложна, чтобы заниматься ею здесь. Достаточно сказать, что

случайное сравнение слов не может дать никаких результатов. Опыт

показывает, что между языками той или иной группы должны су-

ществовать строгие фонетические отношения, а что касается основных

морфологических черт, то они сохраняются в течение достаточно дол-

гого периода времени. Так, современный литовский язык по своей

структуре, лексике и в значительной степени по своей фонематиче-

ской структуре (phonemic pattern) очень приближается к языку, ко-

торый считается прототипом всех индоевропейских языков в целом.

Несмотря на то что структурная классификация теоретически не

имеет отношения к генетической и что языки способны оказывать

друг на друга влияние не только в области фонетики и словаря, но

также в известной степени и в структурном отношении, языки одной

генетической группы довольно редко обнаруживают несопоставимые

структуры. Так, даже английский, наименее консервативный из ин-

доевропейских языков, имеет значительное количество общих струк-

турных черт с таким отдаленным по времени языком, как санскрит,

в противоположность, например, отсутствию таких сходств с баскским

или финским. Или: как бы ни различались айсорский, современный

арабский и семитские языки Абиссинии, они обнаруживают много-

численные сходные черты в фонетике, лексике и в структуре, которые

резко отделяют их, например, от турецкого языка или африканских

языков в верховьях Нила.

238

1^Я

1 ^ ^e'^l"

й-.ч'-^ ^^а

Причины языковых изменений, включающие много чрезвычайно

сложных психологических и социологических процессов, еще не по-

лучили удовлетворительного объяснения, однако существует некото-

рое количество общих явлений, наличествующих достаточно явствен-

но. Исконные изменения могут, в практических целях, отделяться от

изменений, обусловленных контактами с другими языковыми общно-

стями. Вообще говоря, между этими двумя группами изменений мо-

жет и не существовать четкой демаркационной линии, так как язык

каждого индивида представляет собой особое психологическое един-

ство, вследствие чего все исконные изменения в конечном счете могут

рассматриваться как особенно далекие или утонченные формы изме-

нений, обусловленных контактами. Но это различие имеет, однако,

большое практическое значение, тем более что среди антропологов и

социологов существует тенденция обращаться со всеми языковыми

изменениями как с изменениями, возникшими под влиянием внешних

этнических и культурных воздействий. Огромное количество иссле-

дований по истории конкретных языков и языковых групп очень

ясно показывает, что наиболее мощными дифференцирующими фак-

торами являются не внешние влияния, как они обычно понимаются,

а скорее очень медленные, но могущественные неосознаваемые изме-

нения в одном и том же направлении, которые заложены в фонема-

тических системах и морфологии самих языков. Эти <тенденции>

развития в значительной степени обусловлены неосознаваемым чув-

ством формы и становятся неизбежными из-за неспособности челове-

ческих существ реализовать идеальные модели раз и навсегда уста-

новленным образом.

Языковые изменения подразделяются на фонетические изменения,

изменения формы и изменения в словаре. По-видимому, важнейший

и наименее доступный прямому наблюдению тип - это фонетические

изменения. Факторы, способствующие фонетическим изменениям, ве-

роятно, очень сложны и, несомненно, включают действие скрытых

символизмов, определяющих взаимоотношения разных возрастных

групп. Однако не все фонетические изменения могут быть объяснены

в терминах социального символизма. Представляется, что многие из

них связаны с действием бессознательных стремлений к экономии

усилий при произнесении звуков или звукосочетаний. Самая порази-

тельная черта внутренних фонетических изменений - это высокая

степень их регулярности. Именно эта регулярность, чем бы она ни

была вызвана в конечном счете, в большей мере, чем какой-либо

другой отдельный фактор, обеспечивает завидную степень точности,

достигнутую лингвистикой как исторической дисциплиной. Изменения

грамматической формы нередко следуют по пятам за разрушитель-

ными фонетическими изменениями. Во многих случаях можно уви-

деть, как нерегулярности, вызванные дезинтегрирующим воздействи-

ем фонетических изменений, <разутюживаются> аналогическим рас-

пространением более регулярных форм. Суммарный результат этих

корректировочных изменений ощутимо видоизменяет многие детали

239

языковой структуры - нередко даже ее основные характеристики.

Изменения в лексике вызываются весьма разнообразными причинами,

большинство которых носит культурный (а не чисто языковой) ха-

рактер. Например, слишком частое употребление слова может пре-

вратить его в избитое общее место, так что возникает необходимость

заменить его новым словом. С другой стороны, изменение установки

может сделать некоторые слова со свойственными им традиционными

оттенками значения неприемлемыми для более молодого поколения,

так что они склонны устаревать. Возможно, важнейший источник

изменений словарного состава - создание новых слов по аналогии

с несколькими конкретными словами.

Из языковых изменений, связанных с более очевидными типами

контакта, наиболее важную роль в истории языка сыграло <заимст-

вование> слов через языковые границы. Это заимствование, естест-

венно, идет рука об руку с взаимопроникновением культур. Анализ

происхождения слов некоторого языка нередко представляет собой

убедительное свидетельство того, каково было направление культур-

ного влияния. Например, наша английская лексика весьма сильно

расслоена в культурном отношении. Различные пласты заимствований

из античной латыни, средневекового французского, латыни и грече-

ского гуманистов эпохи Возрождения и современного французского

служат довольно точным средством измерения времени, масштаба и

характера различных иностранных культурных влияний, которые

способствовали формированию английской цивилизации. Знаменате-

лен с исторической точки зрения факт отсутствия немецких заимст-

вований в английском языке вплоть до самого последнего времени

(при том, что в эпоху Возрождения и позднее было заимствовано

множество итальянских слов). Проникновение культурно значимых

слов, обозначающих понятия, относящиеся к искусству, литературе,

церкви, военному делу, спорту, бизнесу, содействовало росту межна-

циональной лексики, призванной преодолеть эффект изоляции, вы-

званный тем, что и сегодня в мире говорят на многих языках. Такие

заимствования были многосторонними, но число действительно важ-

ных языков-источников удивительно невелико. Наиболее значитель-

ные среди них - китайский, заимствованиями из которого пронизана

лексика корейского, японского и вьетнамского языков; санскрит, воз-

действие которого на культурную лексику Центральной Азии, Индии

и Индокитая было огромно; арабский, греческий, латинский и фран-

цузский. Английский, испанский и итальянский также имели большое

значение как источники культурных заимствований, но их воздейст-

вие на другие языки представляется не столь сильным. Культурное

воздействие языка не всегда прямо пропорционально его собственной

литературной значимости и месту, занимаемому в мировой культуре

его носителями. К примеру, древнееврейский, будучи языком, пере-

дающим чрезвычайно значимую культурную традицию, не оказал

столь значительного влияния на другие языки Азии, как арамейский,

один из родственных ему семитских языков.

240

^ " r

Фонетическое влияние иностранного языка может быть весьма зна-

чительно, и есть веские основания утверждать, что диалектные осо-

бенности часто возникают как результат бессознательного переноса

фонетических навыков языка, воспринятого в детстве, на язык, вы-

ученный позднее. Независимо от этих изменений, происходящих в

речи, можно отметить тот замечательный факт, что характерные фо-

нетические особенности имеют тенденцию к распространению на об-

ширных территориях, вне зависимости от лексики и строя языков,

вовлеченных в этот процесс. Один из самых поразительных примеров

подобного распространения можно обнаружить среди индейских язы-

ков Тихоокеанского побережья Калифорнии, Орегона, Вашингтона,

Британской Колумбии и южной Аляски. Здесь имеется много языков,

принадлежащих, насколько мы можем судить, к генетически не род-

ственным группам, но имеющих много общих важных и характерных

фонетических особенностей. Сходным образом распределены одни и

те же фонетические особенности одновременно в славянских и не

родственных им угро-финских языках. Подобные процессы фонети-

ческой диффузии возникают потому, что двуязычные носители бес-

сознательно способствуют переносу фонетических особенностей через

обширные территории. Человек на первобытной стадии развития су-

ществует не замкнуто, и двуязычие, возможно, играет столь же важ-

ную роль в общении различных групп на этом этапе, как и на более

развитых.

Существуют разные мнения относительно чисто морфологического

воздействия одного языка на другой в противоположность более

внешним фонетическому и лексическому влияниям. Несомненно, эти

влияния следует принимать во внимание, но нельзя преувеличивать

их значение. К примеру, несмотря на то, что семитские и индоевро-

пейские языки столетиями находились в контакте, мы не знаем ни

одного языка, в строении которого соединились бы черты этих язы-

ковых групп. Точно так же и в японском, изобилующем лексическими

заимствованиями из китайского, нельзя найти никаких следов влия-

ния структуры китайского языка.

Один из видов воздействия, не являющийся ни собственно лек-

сическим, ни формально-языковым в обычном смысле слова, до сих

пор привлекал к себе недостаточно внимания: это воздействие семан-

тической модели (meaning pattern). Для современной европейской

культуры примечательно, например, то, что конкретные выражения,

служащие для передачи определенных идей, могут чрезвычайно раз-

личаться от языка к языку, но объемы их значений стремятся к

уподоблению, так что лексика одного языка во многом представляет

собой психологический и культурный перевод лексики другого. Про-

стой пример такого рода - перевод выражений типа Your Excellency

'Ваше превосходительство' эквивалентными, но этимологически не

родственными выражениями в русском языке. Другой пример подо-

бного рода - любопытный параллелизм терминов родства в англий-

ском, французском и немецком языках. Такие термины родства, как

241

mother-in-law 'теща, свекровь', belle-mere 'теща, свекровь' и

Schwiegermutter 'теща, свекровь', не эквивалентны, строго говоря,

ни этимологически, ни по своему буквальному значению, но постро-

ены они совершенно одинаковым образом. Так, mother-in-law 'теща,

свекровь' и father-in-law 'тесть, свекор' соответствуют в системе тер-

минов родства выражениям belle-mere 'теща, свекровь' и beau-pere

'тесть, свекор', а также Schwiegermutter 'теща, свекровь' и

Schwiegervater. Эти выражения ясно показывают диффузное распро-

странение лексической модели, которая, возможно, выражает, в свою

очередь, растущее ощущение равнозначности родства по крови и родства

по браку.

Важность языка в целом для определения, выражения и передачи

культуры не подлежит сомнению. Роль языковых элементов - их

формы и содержания - в более глубоком познании культуры также

ясна. Из этого, однако, не следует, что между формой языка и фор-

мой обслуживаемой им культуры существует простое соответствие.

Тенденция рассматривать языковые категории как непосредственное

выражение внешних культурных черт, ставшая модной среди неко-

торых социологов и антропологов, не подтверждается фактами. Не

существует никакой общей корреляции между культурным типом и

языковой структурой. Изолирующий, агглютинативный или флектив-

ный строй языка возможен на любом уровне цивилизации. Точно так

же отсутствие или наличие в каком-либо языке, например, грамма-

тического рода не имеет никакого отношения к пониманию социаль-

ной организации, религии или фольклора соответствующего народа.

Если бы такой параллелизм существовал, как это иногда полагают,

было бы невозможно понять быстроту, с которой распространяется

культура, несмотря на наличие глубоких языковых различий между

заимствующим и дающим народами.

Иными словами, культурное значение языковой формы лежит ско-

рее в подоснове, чем на поверхности определенных культурных сте-

реотипов. Как свидетельствуют факты, очень редко удается устано-

вить, каким образом та или иная культурная черта оказала влияние

на базовую структуру языка. До известной степени такое отсутствие

соответствия может быть обусловлено тем обстоятельством, что язы-

ковые изменения протекают иными темпами, чем большинство куль-

турных изменений, происходящих обычно с большей скоростью. Если

не говорить об отступлении перед другими языками, занимающими

его место, языковое образование, главным образом благодаря своему

бессознательному характеру, сохраняет независимое положение и не

позволяет своим основным формальным категориям поддаваться серь-

езным влияниям со стороны меняющихся культурных потребностей.

Если бы формы культуры и языка даже и находились в полном

соответствии друг с другом, природа процессов, содействующих язы-

ковым и культурным изменениям, быстро нарушила бы это соответ-

ствие. Это фактически и имеет место. Логически необъяснимо, почему

мужской, женский и средний роды в немецком и русском языках

242

сохраняют свое существование в современном мире, но всякая наме-

ренная попытка уничтожить эти необязательные роды была бы бес-

плодной, так как обычный носитель языка фактически и не ощущает

здесь каких-либо несуразностей, усматриваемых логиками.

Другое дело, если мы перейдем от общих форм к элементам со-

держания языка. Лексика - очень чувствительный показатель куль-

туры народа, и изменение значений, утеря старых слов, создание

или заимствование новых - все это зависит от истории самой куль-

туры. Языки очень неоднородны по характеру своей лексики. Раз-

личия, которые кажутся нам неизбежными, могут полностью игно-

рироваться языками, отражающими совершенно иной тип культуры,

а эти последние в свою очередь могут проводить различия, непонят-

ные для нас.

Подобные лексические различия выходят далеко за пределы имен

культурных объектов, таких, как наконечник стрелы, кольчуга или

канонерка. Они в такой же степени характерны и для ментальной

области. В некоторых языках, например, очень трудно выразить раз-

ницу, которую мы чувствуем между to kill 'убить'и to murder 'со-

вершить убийство', по той простой причине, что правовые нормы,

определяющие наше употребление этих слов, не представляются ес-

тественными для всех обществ. Абстрактные термины, которые столь

необходимы для нашего мышления, редко встречаются в языках на-

родов, формулирующих нормы своего поведения более прагматиче-

ски. С другой стороны, наличие или отсутствие абстрактных имен

может быть связано с особенностями формальной организации языка.

Существует большое количество <примитивных> языков, структура

которых позволяет с легкостью создавать и использовать абстрактные

имена действия и качества.

Существуют и иные, более специальные, языковые стереотипы,

представляющие особый интерес для социологов. Один из них за-

ключается в наложении табу на определенные слова и имена собст-

венные. Например, очень широко распространенным обычаем среди

примитивных народов является табу, которое накладывается не толь-

ко на употребление имени недавно умершего человека, но и на любое

слово, которое ощущается говорящими как этимологически связанное

с этим именем. Это приводит к тому, что соответствующие понятия

выражаются описательно или же необходимые термины заимствуются

из соседних диалектов. Иногда определенные имена или слова явля-

ются особо священными и поэтому могут произноситься только в

особых условиях, в соответствии с чем возникают чрезвычайно стран-

ные модели поведения, направленные на то, чтобы воспрепятствовать

использованию таких запрещенных слов. Примером является обычай

евреев произносить имя бога не как Ягве или Иегова, но как Адонай

'мой господь'. Такие обычаи кажутся нам странными, но не менее

странным для многих примитивных народов может показаться наше

стремление всячески избегать произнесения <неприличных> слов в

нормальных социальных ситуациях.

243

Другим видом особых языковых явлений является употребление

эзотерических выражений, как, например, паролей или специальной

терминологии, используемой при различных церемониях. У эскимо-

сов, например, знахари употребляют особую лексику, непонятную

для тех, кто не является членом их <гильдии>. Специальные диа-

лектные формы или иные особые языковые стереотипы широко при-

меняются примитивными народами в текстах их песен. В некоторых

случаях, как в Меланезии, на тексты песен оказывают влияние со-

седние диалекты. Подобные явления представляют забавную анало-

гию с нашим обычаем петь песни скорее по-итальянски, по-француз-

ски или по-немецки, чем по-английски, и очень возможно, что исто-

рические процессы, приведшие к параллельным обычаям, обладают

схожей природой. Можно упомянуть еще и о воровских жаргонах и

детских тайных языках. Это приводит нас к специальным жестовым

языкам, многое из которых непосредственно основываются на звуко-

вой или письменной речи. Они, видимо, существуют на всех уровнях

культуры. Язык жестов равнинных индейцев Северной Америки воз-

ник в результате потребности в средстве общения для племен, гово-

рящих на взаимно непонятных языках. В рамках христианской ре-

лигии можно отметить возникновение языка жестов у монахов, дав-

ших обет молчания.

Не только язык или лексика, но даже и внешние формы его

письменной фиксации могут приобретать значение символов сенти-

ментального или социального различия. Так, хорватский и сербский

представляют в общем один и тот же язык, но они используют разные

письменные формы: первый употребляет латинские буквы, а второй -

кириллицу греческой православной церкви. Это внешнее различие,

связанное с религиозными различиями, обладает важной функцией

препятствовать народам, говорящим на близких языках или диалек-

тах, но в силу причин эмоционального характера не желающим об-

разовать более крупное единство, осознать, насколько они на самом

деле близки.

Отношение языка к национализму и интернационализму представ-

ляет ряд интересных социологических проблем. Антропология про-

водит строгое различие между этническими образованиями, основан-

ными на единстве расы, на единстве культуры и на единстве языка.

Выясняется, что они не обязательно должны совпадать, да они и

фактически редко совпадают. Всяческое подчеркивание национализ-

ма, характерное для нашего времени, привело к тому, что вопрос о

символическом значении расы и языка приобрел новое значение, и

что бы ученые ни говорили, обычный человек склонен видеть в куль-

туре, языке и расе только различные аспекты единого социального

образования, отождествляемого обычно с такими политическими еди-

ницами, как Англия, Франция, Германия и т.д. Указать, как это с

легкостью делают антропологи, что культурные единства и нацио-

нальные образования перекрывают группировку по языкам и расам,

еще не значит для социологов разрешить эту проблему, так как они

244

чувствуют, что понятие нации или национальности для человека, не

рассматривающего их аналитически, включает в себя - обоснованно

или необоснованно - понятие как расы, так и языка. С этой точки

зрения действительно представляется безразличным, подтверждают

ли история и антропология популярные представления о тождествен-

ности национальности, языка и расы или нет. Важнее то обстоятель-

ство, что каждый конкретный язык стремится превратиться в надле-

жащее выражение национального самосознания и что, невзирая на

все противодействие специалистов по физической антропологии, такая

группа будет создавать для себя самой некоторую расу, которой при-

дется приписать мистическую способность создания двуединства неко-

торого языка и некоторой культуры, выражающего ее психические осо-

бенности.

Что же касается языка и расы, то в прошлом большинство чело-

веческих рас действительно отграничивалось друг от друга благодаря

значительным языковым различиям. Но этому обстоятельству, одна-

ко, не следует придавать большого значения, так как языковая диф-

ференциация в пределах одной расы столь же значительна, как и

та, которая может быть обнаружена по разные стороны расовых гра-

ниц, хотя эти два вида дифференциации никоим образом не соответ-

ствуют границам более дробных расовых единств. Даже важнейшие

расовые образования не всегда четко разделяются языками. Это, в

частности, имеет место в случае с малайо-полииезийскими языками,

на которых говорят народы, в расовом отношении столь же различ-

ные, как малайцы, полинезийцы и темнокожие меланезийцы. Ни один

из великих языков современности не следует за расовыми делениями.

На французском, например, говорит чрезвычайно смешанное населе-

ние, куда входит северный тип на севере Франции, альпийский -

в центре и средиземноморский - на юге, причем все эти расовые

подгруппы свободно расселяются и в других частях Европы.

Хотя языковые различия всегда были важными символами разли-

чий в культуре, однако лишь в последнее время, с его чрезмерным

развитием идеала суверенной нации и вытекающим отсюда стремле-

нием обнаруживать языковые символы, служащие этому идеалу су-

веренности, языковые различия стали факторами, способствующими

антагонизму. В Древнем Риме и во всей средневековой Европе было

множество различий в культуре, параллельных языковым различиям.

Политический статус римского гражданина или факт принадлежности

к римско-католической церкви как символ места, занимаемого инди-

видом в обществе, имел гораздо большее значение, чем тот язык или

диалект, на котором он говорил. Вероятно, столь же некорректно

было бы утверждать, что языковые различия виноваты в националь-

ном антагонизме. Представляется значительно более разумным пред-

положить, что политическая и государственная единица, будучи уже

единожды образована, использует господствующий язык как символ

своей идентичности, откуда постепенно и возникает специфически

245

современное ощущение, что всякий язык как таковой должен быть

выражением четко определенной национальной принадлежности.

В прежнее время, по-видимому, почти не делалось систематиче-

ских попыток навязать язык народа-победителя подчиненному наро-

ду, хотя в результате процессов, связанных с распространением куль-

туры, нередко случалось, что такой язык завоевателя постепенно пе-

ренимался порабощенным населением. Об этом свидетельствует рас-

пространение романских языков и современных арабских диалектов.

С другой стороны, видимо, столь же часто группа завоевателей ока-

зывалась культурно и лингвистически поглощенной, а ее собственный

язык - исчезал, не угрожая непременно привилегированному поло-

жению самой этой группы. Так, в Китае иностранные династии всегда

подчинялись более высокой культуре китайцев и перенимали их язык.

Таким же образом индийские мусульмане-могулы, оставаясь верными

своей религии, сделали один из индийских диалектов крупным ли-

тературным языком мусульманской Индии - хиндустани. Однознач-

но репрессивное отношение к языкам и диалектам подчиненных на-

родов, как кажется, характерно только для политического курса ев-

ропейских стран в относительно недавнее время. Попытка царской

России уничтожить польский язык, запретив его преподавание в шко-

лах, и столь же репрессивная политика современной Италии, пыта-

ющейся уничтожить немецкий язык на территории, недавно отторг-

нутой у Австрии, - яркие примеры усиленного подчеркивания роли

языка как символа политической лояльности в современном мире,

Чтобы противостоять этим репрессивным мерам, национальные

меньшинства часто стремятся поднять свой язык до положения пол-

ностью общепризнанного средства выражения культурных и художе-

ственных ценностей. Многие из этих возрожденных или полуискус-

ственных языков вошли в употребление на волне сопротивления по-

литической или культурной враждебности. Таковы гаэльский язык в

Ирландии, литовский язык в недавно созданной республике, иврит

сионистов. Другие языки такого рода вошли в употребление более

мирно, вследствие живого интереса к местной культуре. Таковы со-

временный провансальский язык на юге Франции, нижненемецкий в

северной Германии, фризский язык и норвежский лансмол. Остается

весьма неясным, смогут ли в перспективе иметь успех эти постоянные

попытки создать настоящие культурные языки на базе местных ди-

алектов, которые уже давно потеряли былую литературную значи-

мость. Неспособность современного провансальского удерживать свои

позиции и весьма сомнительный успех гаэльского языка заставляют

полагать, что вслед за нынешней тенденцией воскрешать малые языки

придет новая нивелировка речи, более удобно выражающая посте-

пенно растущую интернационализацию.

Логическая необходимость в международном языке в наше время

приходит в странное противоречие с тем безразличием и даже враж-

дебностью, с которой большинство людей относится к самой возмож-

ности его существования. Предпринимавшиеся попытки решения этой

246

проблемы, из которых практически наиболее успешным было, веро-

ятно, создание эсперанто, затронули лишь небольшой процент людей,

чей интерес к международным делам и запросы, возможно, и привели

к желанию иметь простое и стандартизованное средство международ-

ного общения, по крайней мере, для определенных целей. В то же

время в малых европейских странах, таких, как Чехословакия, успех

эсперанто был умеренным, и ясно почему.

Сопротивление международному языку мало обосновано как с точ-

ки зрения логики, так и с точки зрения психологии. Предполагаемая

искусственность такого языка, как эсперанто или любых других пред-

лагавшихся эквивалентных ему языков, нелепо раздута, ибо на самом

деле в этих языках нет практически ничего такого, что бы не было

взято из общего фонда слов и форм, развившихся в европейских

языках. Такой международный язык, конечно, может иметь лишь

статус вторичной формы речи, предназначенной для строго ограни-

ченных целей. С этой точки зрения изучение искусственного между-

народного языка представляет не более трудную психологическую

проблему, чем изучение любого другого языка, который усваивается

во взрослом состоянии по книгам с сознательным применением грам-

матических правил. Отсутствие интереса к проблеме международного

языка, несмотря на настоятельную нужду в нем, - блестящий пример

того, сколь мало общего с усвоением языковых навыков имеет логи-

ческая или интеллектуальная необходимость. Приобретение даже са-

мого поверхностного знания иностранного языка можно до некоторой

степени уподобить отождествлению с народом или культурой. Чисто

инструментальная ценность такого знания нередко равна нулю.

Недостаток любого сознательно конструируемого международного

языка состоит в том, что такой язык не ощущается как представитель

отдельного народа или культуры. Поэтому его изучение имеет крайне

невысокую символическую значимость для взрослого человека, за-

крывающего глаза на то, что такой язык, по необходимости легкий

и регулярный, помог бы разом решить многие его трудности в обу-

чении и повседневной жизни. Лишь будущее покажет, смогут ли

логические достоинства и теоретическая необходимость международ-

ного языка преодолеть преимущественно символическое сопротивле-

ние, с которым он вынужден сталкиваться. По крайней мере, в любом

случае понятно, что один из великих национальных языков - таких,

как английский, испанский или русский, - при надлежащем ходе

вещей может оказаться de facto международным языком без какой-

либо сознательной попытки придать ему этот статус.

Грамматист и его язык

Человек нормального склада ума склонен пренебрежительно отно-

ситься к занятиям лингвистикой, пребывая в убеждении, что нет

ничего более бесполезного. Столь малая полезность, которую он ус-

матривает в этих занятиях, связана исключительно с возможностями

их применения. В самом деле, рассуждает неспециалист, французский

язык стоит изучать потому, что существуют французские книги, ко-

торые заслуживают прочтения. Древнегреческий язык если и стоит

изучения, то потому, что на этом любопытном и ныне мертвом языке

написано некоторое количество пьес и стихов, до сих пор обладающих

могущественной властью над нашими сердцами. Что же касается про-

чих языков, то для них существуют прекрасные переводы на анг-

лийский.

Ныне стало общеизвестным фактом, что лингвист вовсе не обяза-

тельно испытывает глубокий интерес к тем вечным ценностям, кото-

рые язык нам подарил. Он обращается с языком во многом так же,

как зоолог обращается с собакой. Зоолог тщательно исследует собаку,

он может расчленять собаку для более скрупулезного исследования

этого животного; наконец, обнаруживая сходства между собакой и

ее близкими сородичами, волком и лисицей, и различия между со-

бакой и ее более далекими родственниками типа кошки и медведя,

зоолог находит для собаки место в эволюционной схеме живой при-

роды и тем завершает исследование. Только как вежливый гость на

светском приеме, но отнюдь не как зоолог, он может проявить уме-

ренный интерес к милым трюкам песика Таузера, при этом он от-

лично сознает, что все эти трюки были бы невозможны без предва-

рительного развития собаки как вида. Возвращаясь к филологу и

дилетанту, оценивающему деятельность филолога, отметим, что и со

стороны первого проявляется аналогичное равнодушие к той красоте,

которая сотворена инструментом, столь раздражающим ценителя-ди-

летанта. И все же аналогия здесь неполная. Когда Таузер демонст-

рирует свои собачьи умения или когда Порто спасает тонущего че-

ловека, они при этом сохраняют свой статус - статус собаки, однако

The grammarian and his language. - <American Mercury>, 1924, I, pp. 149-

155.

248

"_^_"'^_

^ л. _№

@L&

собака даже как предмет внимания зоолога представляет некоторый

интерес для всех нас, А когда Ахиллес оплакивает гибель своего

любимого Патрокла, а Клитемнестра совершает свои злодеяния, то

что нам делать с греческими аористами, которыми мы праздно вла-

деем? Есть традиционный ряд правил, объединяющий и организую-

щий их в схемы. Эти правила называют грамматикой. Человека же,

который владеет грамматикой и которого называют грамматистом,

остальные люди считают холодным и безликим педантом.

Нетрудно понять, почему в Америке лингвистика имеет столь низ-

кую общественную оценку. Чисто прагматическая полезность изуче-

ния языка, конечно, признается, однако у нас нет и не может быть

того постоянного интереса к иноязычным способам выражения мысли,

который столь естествен для Европы с ее смешением языков, стал-

кивающихся в повседневной жизни, При отсутствии ощутимого прак-

тического мотива для лингвистических штудий вряд ли есть серьезные

шансы для развития мотивов, теоретически более удаленных от прак-

тических нужд людей. Однако было бы глубоко ошибочно связывать

наше общее равнодушие к филологическим предметам исключительно

с тем обстоятельством, что английский язык сам по себе удовлетво-

ряет все наши практические потребности, В самом языке или, скорее,

в различиях между языками, есть нечто раздражающее американцев,

их образ мыслей. Этот образ мыслей сугубо рационалистичен. Вполне

сознательно мы склонны относиться с неодобрением к любому объ-

екту, идее или положению вещей, которые не могут быть исчерпы-

вающим образом рассмотрены. Этот дух рационализма, как мы можем

наблюдать, буквально пронизывает все наше научное мировоззрение.

Если ныне в Америке отмечается рост популярности психологии и

социологии, то это в основном связано с господствующим в обществе

представлением об этих науках как о непосредственно преобразуемых

в реальную денежную ценность в форме эффективного образования,

эффективной рекламы и социального совершенствования. Однако и

в этом случае американец видит нечто аморальное в любой психоло-

гической истине, которая не в состоянии выполнить какую-либо пе-

дагогическую задачу, считает расточительным любое социологическое

занятие, которое не может быть ни практически использовано, ни

отвергнуто. Если мы применим такой рационалистический тест к язы-

ку, обнаружится явная практическая неполноценность исследования

нашего предмета. Ведь язык есть всего-навсего инструмент, нечто

вроде рычага, необходимого для адекватной передачи наших мыслей.

А наш деловой инстинкт говорит нам, что размножение рычагов,

занятых выполнением одной и той же работы, - весьма неэконо-

мичное занятие. Ведь любой способ <выбалтывания> мыслей ничуть

не хуже, чем все прочие. Если другие народы прибегают к другим

рычагам общения, то это их личное дело. Иными словами, феномен

языка не представляет ровным счетом никакого интереса, это не та

проблема, которая должна интриговать пытливый ум.

249

Думается, существует два пути придания лингвистике как науке

необходимого достоинства. Ее можно рассматривать либо как исто-

рическую науку, либо - в дескриптивном и сравнительном плане -

как формальную. Ни одна из этих точек зрения не предвещает ничего

хорошего для возбуждения у американцев интереса к этой области

знания. История всегда должна выходить за рамки своего объекта,

прежде чем ее принимают всерьез. Иначе ее считают сугубо <чистой>

историей. Если бы мы могли продемонстрировать, что некоторые об-

щие изменения языка как-то соотносятся со стадиями культурной

эволюции, мы, вероятно, приблизились бы к успеху в привлечении

внимания к лингвистике; однако же медленные изменения, которые

постепенно преображают субстанцию и форму нашей речи и посте-

пенно придают ей совершенно другой облик, как представляется,

проходят отнюдь не параллельно какой-либо схеме культурной эво-

люции из числа предложенных к настоящему времени. Поскольку

<биологическая>, или эволюционная, история есть единственный род

истории, к которой мы испытываем подлинное уважение, к истории

языка сохраняется прохладное отношение - такое же, как к истории,

фиксирующей случайную последовательность событий, о которой

столь ревностно печется германская ученость.

Однако прежде чем укрепить нашу веру в лингвистику как ис-

следование формы, нам следует бросить призывный взгляд в сторону

психолога, ибо он может оказаться весьма полезным союзником. Пси-

холог и сам обращается к языку, в котором он обнаруживает некий

вид <поведения>, некий специализированный тип функциональной

адаптации, впрочем, не настолько специализированный, чтобы его

нельзя было рассматривать как ряд привычных действий речевого

аппарата. Мы можем пойти и дальше, если для поддержки мы вы-

берем нужного нам психолога, и рассматривать речевое поведение

просто как <субвокальную активность гортани>. Если подобные пси-

хологические откровения относительно природы речи и не объясняют

древнегреческих аористов, завещанных нам поэтами-классиками, они,

по крайней мере, звучат очень приятно для филолога. К сожалению,

филолог не может долго довольствоваться весьма неточным понятий-

ным аппаратом психолога. Этот аппарат может в некоторой степени

повлиять на подход к науке о языке, однако реальные насущные

проблемы филологии столь сложны, что лишь немногие психологи

сознают их сложность, хотя вовсе не исключено, что психология,

обретя необходимую силу и тонкость, может внести много содержа-

тельного в решение филологических проблем. Что же касается пси-

хологической проблемы, интересующей лингвиста более других, то

это отражение внутренней структуры языка в бессознательных пси-

хических процессах, а отнюдь не индивидуальная адаптация к этой

традиционно сохраняемой структуре. Само собой разумеется, однако,

что эти две проблемы тесно взаимосвязаны.

Если мы, используя пространные выражения, говорим, что бла-

городнейшая задача лингвистики состоит в понимании языка скорее

250

как формы, нежели как функции или исторического процесса, то

этим мы вовсе не хотим сказать, что язык может быть вполне понят

только как форма. Формальное строение речи в любое конкретное

время и в любом конкретном месте представляет собой результат

длительного и сложного исторического развития, которое, в свою

очередь, остается неясным без постоянного обращения к функцио-

нальным факторам. В то же время форма еще в большей степени

поддается квалификации как <чистая>, нежели созидающий ее исто-

рический процесс. Для нашего сугубо прагматического американского

сознания форма сама по себе представляется имеющей малую или

нулевую реальность, и именно поэтому мы столь часто бываем не-

способны представить ее и осознать, с помощью каких новых струк-

тур идеи и обычаи уравновешиваются или стремятся к достижению

равновесия. В настоящее время мы вполне можем предположить, что

то относительное равновесие и устойчивость, которые характерны для

развития культуры, в значительной степени обязаны нашему привыч-

ному восприятию формальных контуров и формальных хитросплете-

ний нашего опыта. Там, где жизнь состоит из проб и экспериментов,

когда мысли и чувства постоянно выставляют свои костлявые локти

из унаследованного запаса сухих, негибких образцов - вместо того,

чтобы изящно сгибать их в соответствии с их предназначением, форма

неизбежно ощущается как бремя и деспотизм, а не как нежное объ-

ятие, каковым ей следует быть. По-видимому, мы не слишком пре-

увеличим, если скажем, что именно недостаток культуры в Америке

ответствен в некоторой степени за непопулярность лингвистических

исследований, ибо эти последние требуют одновременно и тонкого

восприятия данной конкретной формы выражения, и готовности при-

знать великое разнообразие возможных форм.

Замечательным свойством любого языка является его формальная

завершенность. Это одинаково верно в отношении таких <примитив-

ных> языков, как, скажем, эскимосский или готтентотский, так и в

отношении тщательно документированных и нормализованных языков

наших великих культур. Под <формальной завершенностью> я по-

нимаю некое глубоко своеобразное свойство языка, которое часто

упускается из виду. Каждый язык обладает четко определенной и

единственной в своем роде фонетической системой, с помощью кото-

рой он и выполняет свою функцию; более того, все выражения языка,

от самых привычных и стандартных до чисто потенциальных, укла-

дываются в искусный узор готовых форм, избежать которых невоз-

можно. На основе этих форм в сознании носителей языка склады-

вается определенное ощущение или понимание всех возможных смыс-

лов, передаваемых посредством языковых выражений, и - через эти

смыслы - всего возможного содержания нашего опыта, в той мере,

разумеется, в какой опыт вообще поддается выражению языковыми

средствами. Если пытаться выразить это свойство формальной завер-

шенности речи иными словами, то можно сказать, что язык устроен

таким образом, что, какую бы мысль говорящий ни желал сообщить,

251

какой бы оригинальной или причудливой ни была его идея или фан-

тазия, язык вполне готов выполнить любую его задачу. Говорящему

вовсе не нужно создавать новые формы или навязывать своему языку

новую формальную ориентацию - если только его, беднягу, не пре-

следует чувство формы другого языка и не увлекает склонность к

бессознательному искажению одной речевой системы по аналогии с

другой. Мир языковых форм, взятый в пределах данного языка, есть

завершенная система обозначения, точно так же, как система чисел

есть завершенная система задания количественных отношений или

как множество геометрических осей координат есть завершенная си-

стема задания всех точек данного пространства. Математическая ана-

логия здесь вовсе не столь случайна, как это может показаться. Пе-

реход от одного языка к другому психологически подобен переходу

от одной геометрической системы отсчета к другой. Окружающий

мир, подлежащий выражению посредством языка, один и тот же для

любого языка; мир точек пространства один и тот же для любой

системы отсчета. Однако формальные способы обозначения того или

иного элемента опыта, равно как и той или иной точки пространства,

столь различны, что возникающее на их основе ощущение ориентации

не может быть тождественно ни для произвольной пары языков, ни

для произвольной пары систем отсчета. В каждом случае необходимо

производить совершенно особую или ощутимо особую настройку, и

эти различия имеют свои психологические корреляты.

Формальная завершенность не имеет ничего общего с богатством

или бедностью словаря. По мере расширения опыта носителям языка

бывает иногда удобно или даже - из практических соображений -

необходимо заимствовать слова из иностранных источников. Они мо-

гут расширять значения слов, которыми те уже располагают, созда-

вать новые слова с помощью своих собственных языковых средств

по аналогии с уже существующими выражениями или брать у других

народов выражения и применять их к новым, вводимым в обиход

понятиям. Любой из этих процессов влияет на форму языка не в

большей мере, чем обогащение некоторой части пространства в связи

с введением новых объектов влияет на геометрическую форму той

области, которая определяется принятой системой отсчета. Было бы

нелепо утверждать, что кантовскую <Критику чистого разума> можно

с ходу изложить на непривычных к этому наречиях эскимосов или

готтентотов, однако абсурдность подобного утверждения весьма отно-

сительна. Существенно в данной связи то, что культура этих перво-

бытных народов еще не достигла такого уровня, при котором для

них представляло бы интерес формирование абстрактных концепций

философского толка. Однако отнюдь не нелепым выглядит утверж-

дение, что в формальных особенностях языков эскимосов или гот-

тентотов нет ничего такого, что затемняло бы ясность или скрывало

бы глубину кантовской мысли, - наоборот, можно предположить,

что высоко синтетическая и риторичная структура эскимосского языка

с большей легкостью выдержит груз кантовской терминологии, чем

252

^ <. -

.^

его родной немецкий. Более того, если занять по отношению к этим

языкам более выигрышную позицию, то отнюдь не покажется неле-

пым утверждение, что и эскимосский, и готтентотский языки обла-

дают полным формальным аппаратом, необходимым в качестве це-

ментирующей основы для выражения кантовской мысли. Если эти

языки и не обладают требуемым кантовским словарем, то за это

следует осуждать не сами языки, а эскимосов и готтентотов. Языки

же как таковые вполне открыты для добавления философского груза

в их лексический запас.

У неискушенных туземцев, не имевших поводов для размышлений

о природе причинности, возможно, и нет слова, адекватно передаю-

щего смысл нашего философского термина <причинность>,

(causation), но этот недостаток относится всего лишь к словарю и

не представляет никакого интереса с точки зрения языковой формы.

Ибо с этой точки зрения термин <причинность> - это просто один

из бесконечного числа примеров, иллюстрирующих определенный

способ выражения. В лингвистическом отношении, т.е. с точки зрения

ощущения формы, <причинность> - это всего лишь определенный

способ выражения понятия <акт каузации> (act of causing) - идеи

об определенном типе действия, воспринимаемом как некая вещь,

как некая сущность. А ведь ощущение формы такого слова, как

<причинность>, хорошо знакомо эскимосскому языку и сотням других

<примитивных> языков. Они не испытывают никаких затруднений в

выражении идеи о некотором конкретном действии, например, <сме-

яться>, или <говорить>, или <бежать>, в виде некоторой сущности -

<смех>, <речь> или <бег>. Если тот или иной язык и не может легко

приспособиться к данному типу выражения, то он может свободно

свести контексты, в которых такие формы употребляются в других

языках, к другим формальным структурам, которые в конечном счете

делают то же самое. Так, мы имеем функционально эквивалентные

выражения типа <смех приятен> (laughter is pleasurable), <смеяться

приятно> (it is pleasant to laugh), <смеются с удовольствием> (one

laughs with pleasure) и так далее ad infinitum [до бесконечности],

но все подобные выражения, передавая одно и то же содержание,

воплощают в себе совершенно разные ощущения формы. Все языки

способны выполнять всю ту символическую и смысловую функцию,

для которой предназначен язык вообще, - либо в реальном, либо

в потенциальном плане. Формальная техника выполнения этой фун-

кции есть сокровенная тайна каждого языка.

Очень важно получить некоторое представление о природе этого

ощущения формы, скрытого во всех языках, сколь бы удивительным

ни было разнообразие его реальных манифестаций в разных типах

речи. В данной связи возникает масса запутанных, ускользающих от

научного анализа проблем, прояснение которых потребует совместных

усилий со стороны лингвистов, логиков, психологов и критически

настроенных философов.

253

Все же имеется один великий вопрос, который нам следует раз-

решить безотлагательно. Если эскимос и готтентот не располагают

никаким понятием, адекватным нашему понятию причинности, сле-

дует ли из этого, что их языки неспособны выразить причинное

отношение? Конечно же, нет. В английском, немецком и древнегре-

ческом языках мы располагаем определенными языковыми средства-

ми для перехода от некоторого исходного действия или состояния к

его каузативному корреляту, например, англ. to fall 'падать' - to

fell 'каузировать падать'; wide 'широкий' - to widen 'расширять' ;

нем. hangen 'висеть, быть подвешенным, висячим' - h`angen 'подве-

шивать, каузировать быть подвешенным, висячим'; древнегреч. phero

'нести' - phoreo 'каузировать нести'. Эта способность ощущать и

выражать причинное отношение ни в коей мере не зависит от спо-

собности восприятия причинности как таковой. Последняя способ-

ность относится к сфере сознания и интеллекта по своей природе;

она требует значительных умственных усилий, как большинство со-

знательных процессов, и характеризуется поздним этапом эволюции.

Первая же способность находится вне сферы сознания и интеллекта

по своей природе, развивается очень быстро и очень легко на ранних

этапах жизни племени и индивида. Тем самым, мы не испытываем

никаких теоретических затруднений в объяснении того факта, что те

концепции и отношения, которыми первобытные народы совершенно

не способны владеть на уровне сознания, выражаются вне контроля

сознания в языках этих народов - и при этом нередко чрезвычайно

точно и изящно. По существу, причинное отношение, выражаемое

лишь фрагментарно в современных европейских языках, во многих

<примитивных> языках передается с удивительно строгой философ-

ской последовательностью. В нутка, индейском языке острова Ван-

кувер, нет такого глагола или глагольной формы, которые не имели

бы точного каузативного коррелята.

Излишне говорить, что я выбрал понятие причинности только в

иллюстративных целях и вовсе не потому, что я придаю ему какую-

либо особую лингвистическую значимость. Итак, каждый язык обла-

дает законченной в своем роде и психологически удовлетворительной

формальной ориентацией, но эта ориентация залегает глубоко в под-

сознании носителей языка - реально они ее не осознают.

Современная психология, как представляется, не располагает адек-

ватными средствами для объяснения образования и передачи подо-

бных глубинных (submerged) формальных систем, какие обнаружи-

ваются в языках мира. Обычно говорят, что в раннем детстве усва-

иваются сперва отдельные языковые реакции, а затем, по мере их

закрепления в форме устойчивых навыков, автоматически проявля-

ются, когда в этом возникает необходимость, формально аналогичные

реакции; специфические реакции-прецеденты открывают путь для но-

вых реакций. Иногда говорят, что эти реакции по аналогии являются

в значительной степени результатом сомнений в полезности более

ранних реакций, непосредственно усваиваемых из социального окру-

254

'^ ^;

ва>^

жения. Такого рода подход не усматривает в проблеме языковой

формы ничего кроме того, что относится к четкому управлению не-

которой группой мышц с целью достижения желаемого результата

задачи, как, например, при забивании гвоздя молотком. Мне остается

лишь полагать, что объяснения подобного типа страдают серьезной

неполнотой и что они совершенно не учитывают врожденного внут-

реннего стремления индивида к совершенствованию формы и выра-

зительности и к бессознательному структурированию групп взаимо-

связанных элементов опыта.

Тот вид мыслительных процессов, о котором сейчас идет речь,

относится к той захватывающей и почти не понятой области психики,

для которой было предложено название <интуиция>. Психология едва

лишь коснулась этой области, но ее невозможно игнорировать до

бесконечности. Психологи до сих пор не отваживались всерьез за-

няться этими трудными проблемами, и именно поэтому они прояв-

ляют столь малый интерес к объяснению всех тех типов мыслитель-

ной деятельности, которые неизбежно поднимают проблему формы,

такой, как язык, музыка и математика. Мы имеем все основания

предполагать, что языки являются по существу культурными храни-

лищами обширных и самодостаточных сетей психических процессов,

которые нам еще предстоит точно определить. По-видимому, боль-

шинство лингвистов убеждено, что процесс усвоения языка, в осо-

бенности приобретения ощущения формальной структуры языка, в

значительной степени бессознателен и включает механизмы, которые

по своей природе резко отличны и от чувственной, и от рациональной

сферы. Несомненно, в нашем ощущении формы присутствуют гораздо

более глубинные элементы, чем все те, которые удалось предугадать

большинству теоретиков искусства, и вполне разумным представля-

ется предположение, что по мере совершенствования методов психо-

логического анализа проявится одна из величайших ценностей линг-

вистического исследования, а именно - тот свет, который оно про-

льет на психологию интуиции, сама же <интуиция>, возможно, ока-

жется не чем иным, как <предощущением> отношений.

Нет сомнения и в том, что критическое исследование языка может

также оказаться весьма любопытным и неожиданно полезным для

философии. Немногие философы снисходили до исследований мор-

фологии <примитивных> языков, да и структурным особенностям

своей собственной речи они уделяли внимание лишь бегло и повер-

хностно. Когда благоговейно держат в своих руках разгадку тайн

Вселенной, подобные исследования кажутся мелкими и банальными;

когда же возникает подозрение, что по крайней мере некоторые ре-

шения великой загадки зависят от мастерства иносказательного ис-

пользования правил латинской, греческой или английской граммати-

ки, банальность лингвистического анализа становится не столь несом-

ненной. В гораздо большей степени, чем философ осознает это, он

является жертвой обмана собственной речи; иными словами, форма,

в которую отливается его мысль (а это в сущности языковая форма),

255

поддается прямому соотнесению с его мировоззрением. Так, внешне

бесхитростные языковые категории могут принимать внушительный

облик космических абсолютов. И если философ желает избавиться

от философского буквоедства, для его собственной пользы ему стоит

критически взглянуть на языковые основания и ограничения собст-

венного мышления. Тогда ему не придется сделать унизительное для

себя открытие, что многие новые идеи, многие внешне блестящие

философские концепции суть не более, чем перестановки известных

слов в формально допустимых конструкциях. В недавно опублико-

ванной книге <Значение значения> (The Meaning of Meaning) Огден

и Ричердс сослужили философии прекрасную службу, показав, сколь

легко самые искушенные мыслители позволяли себе быть обманутыми

формальными намеками их собственной привычной манеры выраже-

ния. Быть может, наиболее продуктивный путь проникновения в суть

наших мыслительных процессов и устранения из них всего случай-

ного и несущественного, что привносится их языковым облачением,

состоит в обращении к серьезному исследованию экзотических спо-

собов выражения. По крайней мере, я не знаю никакого лучшего

способа уничтожения фиктивных <сущностей>.

Это приводит нас к пониманию природы языка как символической

системы, как способа отображения всех мыслимых разновидностей

нашего опыта. Естественно, но при этом довольно наивно полагать,

что, когда мы хотим передать другим какую-либо мысль или впечат-

ление, мы составляем нечто вроде грубого и беглого перечня реально

существующих элементов и отношений, заключенных в этой мысли

или этом впечатлении; что такой перечень или анализ совершенно

однозначен и что наша языковая задача состоит всего-навсего в отборе

и группировке нужных слов, соответствующих единицам объективно

проведенного анализа. Так, наблюдая объект, подобный тем, которые

мы называем <камень>, который перемещается в пространстве по

направлению к земле, мы непроизвольно анализируем это явление

посредством двух конкретных понятий - понятия камня и понятия

акта падения, и, соотнося эти два понятия с помощью определенных

формальных средств, свойственных английскому языку, мы говорим:

the stone falls 'камень падает'. Мы полагаем - впрочем, достаточно

наивно, - что подобный анализ ситуации является едва ли не един-

ственно возможным. Однако, если обратиться к другим языкам и

посмотреть, какими способами они выражают это очень простое впе-

чатление, то довольно скоро станет понятно, сколь многое может

быть добавлено к нашей форме выражения, изъято из нее или пе-

регруппировано в ней без существенного изменения реального содер-

жания нашего сообщения об этом физическом факте.

В немецком и французском языках мы вынуждены присвоить

<камню> категорию рода - возможно, фрейдисты смогут объяснить

нам, почему этот объект относится к мужскому роду в одном языке,

а в другом - к женскому; в языке чиппева мы не можем выразить

соответствующую мысль без указания того внешне несущественного

256

для нас факта, что камень является неодушевленным объектом. Если

' мы считаем род несущественным, то русские могут удивляться тому,

почему мы полагаем необходимым каждый раз указывать, восприни-

мается камень или любой другой объект сходного рода как опреде-

ленный или неопределенный, т.е. почему имеет значение различие

между the stone и a stone. <Stone falls> [существительное без артик-

ля] звучит вполне хорошо для Ленина, как вполне хорошо это зву-

чало для Цицерона. А если мы считаем варварством игнорирование

различия по определенности, то индеец квакиутль из Британской

Колумбии отнесется к этому вполне сочувственно, но при этом спро-

сит, почему мы не делаем следующего шага и не указываем тем или

иным образом, является ли камень видимым или невидимым для

говорящего в момент произнесения фразы, к кому камень ближе -

к говорящем^', адресату речи или какому-то третьему лицу. <Несом-

ненно, это звучало бы превосходно на языке квакиутль, мы же для

этого слишком заняты!> И при этом мы требуем непременного вы-

ражения единственности падающего объекта; индеец же квакиутль -

в отличие от индейца чиппева - может обобщить ситуацию и сделать

утверждение, применимое равным образом и к одному и к нескольким

камням. Более того, ему не нужно определять время падения. Китаец

спокойно обходится минимумом эксплицитных формальных средств

и довольствуется экономным утверждением stone fall 'камень падать'.

Могут возразить, что эти различия в анализе одной и той же

, ситуации носят чисто формальный характер; они не подрывают общей

необходимости конкретного разложения ситуации на два компонента -

<камень> и то, что с камнем происходит, - в данном конкретном

случае <падение>. Однако эта необходимость, столь явственно нами

ощущаемая, есть не что иное, как иллюзия. В языке нутка совокупное

впечатление от падения камня членится совершенно по-другому: спе-

циально обозначать камень нет необходимости, но может быть ис-

пользовано отдельное слово - глагольная форма, которая практиче-

ски не отличается большей неоднозначностью, чем наше английское

предложение. Эта глагольная форма состоит из двух главных эле-

', ментов, первый из них обозначает общее движение или положение

камня или камнеподобного предмета, а второй - направление вниз.

Мы сможем получить некоторое представление об ощущении, свя-

п занном с данным словом в языке нутка, если предположим сущест-

вование непереходного глагола типа to stone 'камнить', обозначаю-

щего положение или движение камнеподобного предмета. Тогда наше

предложение The stone falls 'Камень падает' может быть передано

посредством чего-то вроде It stones down 'Камнит вниз'. При таком

способе выражения предметное качество камня имплицируется обоб-

щенным глагольным элементом <to stone>, тогда как специфический

вид движения, данный нам в опыте при падении камня, восприни-

мается как разложимый на обобщенное понятие движения некоторого

класса объектов и более конкретное понятие направления. Другими

словами, хотя нутка не испытывает никаких затруднений при опи-

257

сании падения камня, в этом языке отсутствует глагол, непосредст-

венно соответствующий нашему понятию <падать>.

Можно было бы до бесконечности приводить примеры несоизме-

римости членения опыта в разных языках. Это привело бы нас к

общему выводу об одном виде относительности, которую скрывает

от нас наше наивное принятие жестких навыков нашей речи как

ориентиров для объективного понимания природы опыта. Здесь мы

имеем дело с относительностью понятий или, как ее можно назвать

по-другому, с относительностью формы мышления. Эту относитель-

ность не столь трудно усвоить, как физическую относительность Эйн-

штейна; не столь тревожна она для нашего чувства безопасности, как

психологическая относительность Юнга, которую едва лишь начинают

понимать; однако наша относительность наиболее легко ускользает

от научного анализа. Ибо для ее понимания сравнительные данные

лингвистики являются условием sine qua поп. Быть может, самое

существенное следствие признания относительности формы мышле-

ния, проистекающее именно из лингвистических исследований, состо-

ит в расширении нашего интеллектуального кругозора. В наибольшей

степени сковывает разум и парализует дух упрямая приверженность

догматическим абсолютам.

Для определенного склада интеллекта лингвистика отличается тем

глубоким и прекрасным свойством, которое присуще математике и

музыке и которое можно описать как созидание из простых исходных

элементов некоторого самобытного мира форм. Лингвистика не обла-

дает ни размахом, ни инструментальным могуществом математики,

не обладает она и универсальным эстетическим очарованием музыки.

Однако под ее суровой, скучноватой, технической внешностью скрыт

тот же классический дух, та же свобода в рамках ограничений, ко-

торая одушевляет математику и музыку в их чистейших проявлениях.

Этот дух антагонистичен романтизму, который столь буйно расцвел

в современной Америке и столь глубоко растлил нашу науку с ее

исступленными желаниями.

Статус лингвистики как науки

Можно считать, что подлинно научный период в истории лингвистики

начинается со сравнительного изучения и реконструкции индоевропей-

ских языков. В ходе своих обстоятельных исследований индоевропеисты

постепенно выработали методику, пожалуй, более совершенную, нежели

методы других наук, имеющих дело с человеческими институтами. Мно-

гие формулировки, предложенные компаративистами, занимавшимися

индоевропейскими языками, по своей четкости и регулярности близки к

формулам, или так называемым <законам>, естественных наук. В основе

сравнительно-исторического языкознания лежит гипотеза о регулярном

характере звуковых изменений, а большая часть морфологических пре-

образований понимается в компаративистике как побочный продукт ре-

гулярного фонетического развития. Многие были бы склонны отрицать,

что регулярность звуковых изменений психологически обусловлена, но в

свете опыта, накопленного лингвистикой на сегодняшний день, нельзя не

признать, что именно этот подход позволил достичь наибольших успехов

в области проблематики истории языка. Почему следует исходить из ре-

гулярности фонетических изменений и почему такие регулярности долж-

ны иметь место - на эти вопросы рядовой лингвист вряд ли в состоянии

дать удовлетворительные ответы. Однако из этого вовсе не следует, что

можно было бы значительно усовершенствовать методы лингвистического

исследования, если отказаться от хорошо проверенной гипотезы и от-

крыть путь для разного рода психологических и социологических объяс-

нений, не связанных непосредственно с тем, что мы сейчас уже знаем об

историческом развитии языков. Психологические и социологические объ-

яснения той регулярности лингвистических изменений, которая давно

уже известна всем изучающим язык, конечно, желательны и даже необ-

ходимы. Но ни психология, ни социология не в состоянии предписывать

лингвисту, какие именно законы истории языка он должен формулиро-

вать. В лучшем случае данные дисциплины могут побудить лингвиста

энергичнее, чем раньше, стараться понять историю языка в более широ-

The status of linguistics as a science. - <Language>, 1929, № 5, pp. 207-214.

Прочитано на совместной конференции Американского лингвистического обще-

ства, Американской ассоциации антропологии и секций Н и L Американской

ассоциации по распространению научных знаний. Нью-Йорк, 28 декабря 1928 г.

259

ком контексте человеческого поведения вообще - как индивидуального,

так и общественного.

Разработанные индоевропеистами методы были с явным успехом

использованы и в исследованиях языков других семей. Совершенно

очевидно, что методы эти столь же безотказно действуют примени-

тельно к <примитивным> бесписьменным языкам Азии и Африки,

как и применительно к значительно лучше известным формам речи

более развитых народов. Возможно, что как раз в языках этих более

цивилизованных народов фундаментальная регулярность языковых

процессов значительно чаще нарушалась такими противоречащими ей

тенденциями, как заимствования из других языков, смешение диа-

лектов, социальная дифференциация речи. Чем больше мы занима-

емся сравнительными исследованиями родственных <примитивных>

языков, тем очевиднее становится тот факт, что фонетические законы

и выравнивание по аналогии - это основные ключи к пониманию

процесса развития различных языков и диалектов из одного общего

праязыка. Это положение хорошо подтверждают исследования про-

фессора Леонарда Блумфилда в области центральных алгонкинских

языков и мои - на материале атабаскских языков: они являются

убедительным ответом тем, кто отказывается верить в почти всеобъ-

емлющую регулярность действия всех этих неосознаваемых языковых

сил, взаимодействие которых приводит к регулярным фонетическим

изменениям и связанным с ними морфологическим преобразованиям.

Возможность предсказать правильность специфических форм в том

или ином бесписьменном языке на основании сформулированных для

него фонетических законов существует не только чисто теоретически -

сейчас уже можно привести немало реальных примеров таких под-

твердившихся предсказаний. Не может быть никаких сомнений в том,

что методам, первоначально разработанным в индоевропеистике,

предназначено сыграть существенную роль и в исследованиях всех

других языков; кроме того, при помощи этих методов, в результате

постепенного их совершенствования, мы, возможно, получим и под-

тверждение гипотезы об отдаленном родстве языков разных групп,

в пользу чего сейчас говорят лишь единичные поверхностные факты.

Однако основная цель данной статьи - не демонстрация достиг-

нутых лингвистикой результатов, а скорее привлечение внимания к

некоторым точкам соприкосновения между лингвистикой и другими

научными дисциплинами и, кроме того, обсуждение вопроса о том,

в каком смысле о лингвистике можно говорить как о <науке>.

Значимость лингвистических данных для антропологии и истории

культуры давно уже стала общепризнанным фактом. В процессе раз-

вития лингвистических исследований язык доказывает свою полез-

ность как инструмент познания в науках о человеке и в свою очередь

нуждается в этих науках, позволяющих пролить свет на его суть.

Современному лингвисту становится трудно ограничиваться лишь сво-

им традиционным предметом. Если он не вовсе лишен воображения,

то он не может не разделять взаимных интересов, которые связывают

260

i^

лингвистику с антропологией и историей культуры, с социологией,

психологией, философией и - в более отдаленной перспективе - с

физиологией и физикой.

Язык приобретает все большую значимость в качестве руководящего

начала в научном изучении культуры. В некотором смысле система куль-

турных стереотипов всякой цивилизации упорядочивается с помощью

языка, выражающего данную цивилизацию. Наивно думать, что можно

понять основные принципы некоторой культуры на основе чистого на-

блюдения, без того ориентира, каковым является языковой символизм,

только и делающий эти принципы значимыми для общества и понятными

ему. Когда-нибудь попытка исследования примитивной культуры без

привлечения данных языка соответствующего общества будет выглядеть

столь же непрофессиональной, как труд историка, который не может

воспользоваться в своем исследовании подлинными документами той ци-

вилизации, которую он описывает.

Язык - это путеводитель в <социальной действительности>. Хотя

язык обычно не считается предметом особого интереса для обществоведе-

ния, он существенно влияет на наше представление о социальных процес-

сах и проблемах. Люди живут не только в материальном мире и не только

в мире социальном, как это принято думать: в значительной степени они

все находятся и во власти того конкретного языка, который стал средст-

вом выражения в данном обществе. Представление о том, что человек

ориентируется во внешнем мире, по существу, без помощи языка и что

язык является всего лишь случайным средством решения специфических

задач мышления и коммуникации, - это всего лишь иллюзия. В дейст-

вительности же <реальный мир> в значительной мере неосознанно стро-

ится на основе языковых привычек той или иной социальной группы. Два

разных языка никогда не бывают столь схожими, чтобы их можно было

считать средством выражения одной и той же социальной действительности.

Миры, в которых живут различные общества, - это разные миры, а вовсе

не один и тот же мир с различными навешанными на него ярлыками.

Понимание, например, простого стихотворения предполагает не

только понимание каждого из составляющих его слов в его обычном

значении: необходимо понимание всего образа жизни данного обще-

ства, отражающегося в словах и раскрывающегося в оттенках их

значения. Даже сравнительно простой акт восприятия в значительно

большей степени, чем мы привыкли думать, зависит от наличия оп-

ределенных социальных шаблонов, называемых словами. Так, напри-

мер, если нарисовать несколько десятков линий произвольной формы,

то одни из них будут восприниматься как <прямые> (straight), другие -

как <кривые> (crooked), <изогнутые> (curved) или <ломаные>

(zigzag) потому только, что сам язык предлагает такое разбиение в

силу наличия в нем этих слов. Мы видим, слышим и вообще вос-

принимаем окружающий мир именно так, а не иначе, главным об-

разом благодаря тому, что наш выбор при его интерпретации пред-

определяется языковыми привычками нашего общества.

261

Итак, для решения наиболее фундаментальных проблем человеческой

культуры знание языковых механизмов и понимание процесса историче-

ского развития языка, несомненно, становятся тем более важными, чем

более изощренными становятся наши исследования в области социально-

го поведения человека. Именно поэтому мы можем считать язык

символическим руководством к пониманию

культуры. Но значение лингвистики для изучения культуры этим

не исчерпывается. Многие объекты и явления культуры настолько взаи-

мосвязаны с их терминологией, что изучение распределения культурно

значимых терминов часто позволяет увидеть историю открытий и идей в

новом свете. Эти исследования, уже принесшие плоды в изучении исто-

рии некоторых европейских и азиатских культур, должны принести поль-

зу и в деле реконструкции культур примитивных.

Для социологии в узком смысле данные лингвистики имеют не

меньшее значение, чем для теоретической антропологии. Социолога

не могут не интересовать способы человеческого общения. Поэтому

крайне важным для него является вопрос о том, как язык во взаи-

модействии с другими факторами облегчает или затрудняет процесс

передачи мыслей и моделей поведения от человека к человеку. Далее,

социолог не может оставить без внимания и вопрос о символической

значимости, в социальном смысле, языковых расхождений, возника-

ющих во всяком достаточно большом обществе. Правильность речи,

то есть то явление, которое может быть названо <социальным стилем>

речи, имеет к социологии значительно большее отношение, чем к

эстетике или грамматике. Специфические особенности произношения,

характерные обороты, нелитературные формы речи, разного рода

профессионализмы - всё это символы разнообразных способов са-

моорганизации общества, которые имеют решающее значение для по-

нимания развития индивидуальных и социальных свойств. Но уче-

ный-социолог не в состоянии оценить важность этих явлений до тех

пор, пока у него нет вполне ясного представления о той языковой

основе, с помощью которой только и можно оценить этот социальный

символизм языкового характера.

Обнадеживающим представляется тот факт, что языковым данным

все большее внимание уделяется со стороны психологов. До сих пор

еще нет уверенности в том, что психология может внести что-либо

новое в понимание речевого поведения человека по сравнению с тем,

что лингвисту известно на основании его собственных данных. Од-

нако все большее признание получает справедливое представление о

том, что психологические объяснения языковых фактов, сделанные

лингвистами, должны быть переформулированы в более общих тер-

минах; в таком случае чисто языковые факты могут быть рассмотрены

как специфические формы символического поведения. Ученые-психо-

логи, на мой взгляд, ограничивают себя слишком узкими рамками

психофизических основ речи, не углубляясь в изучение ее символи-

ческой природы. Это, по-видимому, связано с тем, что фундамен-

тальная значимость символизма для человеческого поведения еще не

262

>-^

осознана ими в достаточной степени. Однако представляется вполне

вероятным, что именно изучение символической природы языковых

форм и процессов могло бы в наибольшей степени обогатить психо-

логическую науку.

Любое действие может быть рассмотрено либо как чисто функцио-

нальное в прямом смысле слова, либо как символическое, либо как со-

вмещающее в себе оба эти плана. Так, если я толкаю дверь, намереваясь

войти в дом, смысл данного действия заключается непосредственно в том,

чтобы обеспечить себе свободный вход. Но если же я <стучусь в дверь>,

то достаточно лишь слегка поразмыслить, чтобы понять: стук сам по себе

еще не открывает передо мной дверей. Он служит всего-навсего знаком

того, что кто-то должен прийти и открыть мне дверь. Стук в дверь - это

замена самого по себе более примитивного акта открывания двери. Здесь

мы имеем дело с рудиментом того, что можно назвать языком. Громадное

количество всяческих действий является в этом грубом смысле языковы-

ми актами. Иначе говоря, эти действия важны для нас не потому, что

сами они непосредственно приводят к какому-либо результату, а потому,

что они служат опосредующими знаками для более важных действий,

Примитивный знак имеет некоторое объективное сходство с тем, что он

замещает или на что указывает. Так, стук в дверь непосредственно соот-

носится с подразумеваемым намерением эту дверь открыть. Некоторые

знаки становятся редуцированными формами тех функциональных дей-

ствий, которые они обозначают. Например, показать человеку кулак -

это редуцированный и относительно безвредный способ обозначить ре-

альное его избиение, и если такой жест начинает восприниматься в обще-

стве как достаточно выразительный метод замещения угроз или брани, то

его можно считать символом в прямом смысле слова.

Символы этого типа - первичны, поскольку сходство такого сим-

вола с тем, что он замещает, остается вполне очевидным. Однако со

временем форма символа изменяется до такой степени, что всякая

внешняя связь с замещаемым им понятием утрачивается. Так, нельзя

усмотреть никакой внешней связи между окрашенной в красно-бело-

синий цвет материей и Соединенными Штатами Америки - сложным

понятием, которое и само по себе не так легко определить. Поэтому

можно считать, что флаг - это вторичный, или отсылочный

(referential), символ. Как мне кажется, понять язык с точки зрения

психологии - это значит рассмотреть его как чрезвычайно сложный

набор таких вторичных, или отсылочных, символов, созданных об-

ществом. Не исключено, что и примитивные выкрики, и другие типы

символов, выработанные людьми в процессе эволюции, первоначально

соотносились с определенными эмоциями, отношениями и понятиями.

Но связь эта между словами или их комбинациями и тем, что они

обозначают, сейчас уже непосредственно не прослеживается.

Языкознание одновременно одна из самых сложных и одна из

самых фундаментальных наук. Возможно, подлинно плодотворное со-

единение лингвистики и психологии все еще дело будущего. Можно

полагать, что лингвистике суждено сыграть очень важную роль в

263

конфигурационной (configurative) психологии (Gestalt psychology),

поскольку представляется, что из всех форм культуры именно язык

совершенствует свою структуру сравнительно независимо от прочих

способов структурирования культуры. Можно поэтому думать, что

языкознание станет чем-то вроде руководства к пониманию <психо-

логической географии> культуры в целом. В повседневной жизни

изначальная символика поведения совершенно затемнена многофунк-

циональностью стереотипов, приводящих в недоумение своим разно-

образием. Дело в том, что каждый отдельно взятый акт человеческого

поведения является точкой соприкосновения такого множества раз-

личных поведенческих конфигураций, что большинству из нас очень

трудно разграничить контекстные и внеконтекстные формы поведе-

ния. Так что именно лингвистика имеет очень существенное значение

для конфигурационных исследований, потому что языковое структу-

рирование в весьма значительной степени является самодостаточным

и почти не зависит от прочих тесно взаимодействующих друг с другом

неязыковых структур.

Примечательно, что и философия в последнее время все в большей,

нежели раньше, степени начинает заниматься проблемами языка. Давно

прошло то время, когда философы простодушно могли переводить грам-

матические формы и процессы в метафизические сущности. Философу

необходимо понимать язык хотя бы для того, чтобы обезопасить себя от

своих собственных языковых привычек, поэтому неудивительно, что, пы-

таясь освободить логику от грамматических помех и понять символиче-

скую природу знания и значение символики, философы вынуждены изу-

чать основы самих языковых процессов. Лингвисты занимают престиж-

ную позицию, содействуя процессу прояснения скрытого еще для нас

смысла наших слов и языковых процедур. Среди всех исследователей

человеческого поведения лингвист в силу самой специфики предмета

своей науки должен быть наибольшим релятивистом в отношении своих

ощущений и в наименьшей степени находиться под влиянием форм своей

собственной речи,

Несколько слов о связи лингвистики с естественными науками. Язы-

коведы многим обязаны представителям естественных наук - особенно

физики и физиологии - в том, что касается их технического оснащения.

Фонетика, необходимая предпосылка для точных методов исследования

в лингвистике, немыслима без углубления в акустику и физиологию ор-

ганов речи. Лингвисты, которые интересуются в первую очередь факти-

ческими подробностями реального речевого поведения отдельной лично-

сти, а не социализованными языковыми структурами, должны постоянно

обращаться к помощи естественных наук. Однако очень вероятно, что и

накопленный в результате лингвистических исследований опыт также мо-

жет в значительной мере способствовать постановке ряда собственно аку-

стических или физиологических задач.

В общем и целом ясно, что интерес к языку в последнее время

выходит за пределы собственно лингвистических проблем. И это не-

избежно, так как понимание языковых механизмов необходимо как

264

для изучения истории, так и для исследования человеческого пове-

дения. Можно только надеяться в этой связи, что лингвисты острее

осознают значение их предмета для науки в целом и не останутся в

стороне, огораживаясь традицией, которая грозит превратиться в схо-

ластику, если не вдохнут в нее жизнь занятия, выходящие за пределы

изучения только формального устройства языка.

Каково же, наконец, место лингвистики в ряду других научных

дисциплин? Является ли она, как и биология, естественной наукой

или все-таки гуманитарной? Мне представляется, что имеются два

обстоятельства, в силу которых существует явная тенденция рассмат-

ривать языковые данные в контексте биологии. Во-первых, это тот

очевидный факт, что реальная техника языкового поведения приспо-

соблена к весьма специфическим физиологическим особенностям че-

ловека. Во-вторых, регулярность и стандартность языковых процессов

вызывает квазиромантическое ощущение контраста с абсолютно сво-

бодным и необусловленным поведением человека, рассматриваемым

с точки зрения культуры. Однако регулярность звуковых изменений

лишь на поверхностном уровне аналогична биологическому автома-

тизму. Как раз потому, что язык является столь же строго социали-

зированной частью культуры, как и любая другая ее часть, но при

этом он обнаруживает в своих основах и тенденциях такую регуляр-

ность, какую привыкли наблюдать и описывать лишь представители

естественных наук, он имеет стратегическое значение для методологии

общественных наук. За внешней беспорядочностью социальных явле-

ний скрывается регулярность их конфигураций и тенденций, которая

столь же реальна, как и регулярность физических процессов в мире

механики, хотя строгость ее бесконечно менее очевидна и должна

быть понята совсем по-другому. Язык - это в первую очередь про-

дукт социального и культурного развития, и воспринимать его сле-

дует именно с этой точки зрения. Его регулярность и формальное

развитие, безусловно, основываются на биологических и психологи-

ческих предпосылках. Но эта регулярность и неосознанный характер

основных языковых форм не превращают лингвистику в простой при-

даток биологии или психологии. Языкознание лучше всех других

социальных наук демонстрирует своими фактами и методами, несом-

ненно более легко устанавливаемыми, чем факты и методы других

дисциплин, имеющих дело с социологизированным поведением, воз-

можность подлинно научного изучения общества, не подражая при

этом методам и не принимая на веру положений естественных наук.

Особенно важно подчеркнуть, что лингвисты, которых часто и спра-

ведливо обвиняют в неспособности выйти за пределы милых их сер-

дцу моделей основного предмета их исследований, должны осознать,

какое значение их наука может иметь для интерпретации человече-

ского поведения в целом. Хотят они того или нет, им придется все

больше и больше заниматься теми проблемами антропологии, социо-

логии и физиологии, которые вторгаются в область языка.

Отношение американистики

к общему языкознанию*

Значение американистики для языковеда, занимающегося общими

проблемами языка, настолько очевидно, что его не стоит подчерки-

вать особо. Однако некоторые замечания о том, как языки амери-

канских индейцев могут пролить свет на общие проблемы лингвисти-

ки, могут оказаться полезны. Множество примеров общей ценности

американистики приведены Фр. Боасом во <Введении> к его <Руко-

водству по языкам американских индейцев>.

Одной из проблем, с которой сталкивается общий языковед, яв-

ляется распределение фонетических элементов. Уже хорошо известно,

что звуки и группы звуков распределяются в географическом отно-

шении так же, как любая другая культурная характеристика, и со

строго антропологической точки зрения нет никаких оснований пред-

полагать, что их распределение обязательно будет соответствовать

направлениям, предписываемым генетической классификацией язы-

ков. Аборигенные языки Америки представляют особенно плодотвор-

ную область для таких исследований. Например, примечательно, что

фонетические системы языков, распространенных вдоль тихоокеан-

ского побережья к югу от ареала проживания эскимосов, имеют много

общих черт, несмотря на то что они отнюдь не принадлежат к одной

генетической группе. Фонетика языка цимшиан, например, во многих

специфических отношениях совпадает с фонетикой таких языков, как

квакиутль и нутка, хотя цимшиан почти наверняка родствен языкам,

распространенным далеко к югу и его родство с квакиутль и нутка

в лучшем случае крайне отдаленное, а весьма возможно, и вовсе

отсутствует. Время от времени указывают на аналогичные явления в

других частях света. Так, армянский язык обязан некоторыми своими

фонетическими особенностями контактам с кавказскими языками, хо-

тя сам армянский является типичным индоевропейским языком. 06-

The relation of American Indian linguistics to general linguistics. - <Southwestern

Journal of Anthropology>, 1947, vol. 3, N> I, pp. 1-4.

*Эта посмертная публикация текста, хранящегося в Фонде Боаса при Американском

философском обществе, стала возможна благодаря любезности Общества. Ч.Ф. Веглин

и Морис Сводеш любезно обратили наше внимание на эту работу. - Ред. (Л.Спайер)

266

ласть изучения американских индейских языков можно рассматривать

как предметный урок огромного значения для общей теории истори-

ческой фонетики, поскольку беспорядочное распределение многих

языковых семей на континенте оказалось чрезвычайно благоприятным

для распространения фонетических черт далеко за пределы одной

генетической группы. Приобретенный при изучении индейских язы-

ков опыт должен иметь важные методологические последствия для

интерпретации истории фонетики в таких областях, как индоевропе-

истика и семитология.

Сказанное о фонетике в значительной степени справедливо и для

морфологических характеристик. В целом, мы можем исходить из

предположения, что некоторый данный тип языковой структуры стре-

мится сохраниться в течение чрезвычайно длительного периода вре-

мени. Но нельзя отрицать, что важные структурные изменения могут

происходить, и часто происходят, вследствие контакта с чуждыми в

структурном отношении языками. Те из индейских языков, которые

относительно хорошо изучены, ведут себя в этом отношении весьма

различным образом. Например, атабаскские языки исключительно

консервативны в отношении формы, так же как в фонетике и словаре,

несмотря на их широчайшее и неравномерное распространение. Меж-

ду чипевиан, хупа и навахо - тремя языками, выбранными соот-

ветственно из северной, тихоокеанской и южной групп атабаскских

языков, - гораздо меньше формальных различий, чем между бал-

тийскими и славянскими языками в пределах индоевропейской семьи,

Мы имеем здесь дело с языками, которые кажутся чрезвычайно ус-

тойчивыми к экзотическим влияниям. С другой стороны, некоторые

существенные морфологические характеристики, видимо, распростра-

нились по значительной территории, занятой языками разных семей,

Хорошим примером такого распространения является наличие инст-

рументальных префиксов в глаголе в языках группы пенути - майду

(север центральной части Калифорнии) и такелма (юго-запад Оре-

гона), для которых такие префиксы в целом не характерны. Пред-

ставляется весьма вероятным, что здесь мы имеем дело с влиянием,

оказываемым на соседние языки такими языками хока, как шаста и

карок (северо-западная Калифорния). Эти инструментальные префик-

сы обнаруживаются также в шошонских языках, которые примыкают

к рассматриваемому ареалу с востока. Внимательное изучение такого

рода явлений значительно помогло бы уточнить наши представления

об относительной устойчивости или неустойчивости грамматических

характеристик. Даже если значение диффузии формальных языковых

характеристик как объяснение языковых сходств окажется не столь

всеобъемлющим, как полагают некоторые приверженцы теории диф-

фузии, тем не менее верно, что перекрестное влияние диффузии дол-

жно расцениваться гораздо более серьезно, чем это делают компара-

тивисты и исследователи исторической грамматики в Старом Свете.

Здесь также американистике суждено стать важным предметным уро-

ком для методологии лингвистики. Однако, при всей значимости язы-

267

ков американских индейцев для изучения проблем диффузии более

важен внутренний анализ этих языков. Как хорошо известно, в фор-

мальном отношении они необычайно разнообразны, и вряд ли будет

преувеличением сказать, что нет такого морфологического типа, ко-

торый не был бы представлен среди индейских языков. Часто ука-

зывалось, что многие из этих языков в высокой степени синтетические

или полисинтетические по структуре, но, с другой стороны, не так

уж мало языков аборигенной Америки с аналитической структурой.

Учитывая путаницу, которая до сих пор преобладает в суждениях

об отношении формальных характеристик языка к расовым и куль-

турным характеристикам, изучение индейских языков особенно важ-

но, поскольку среди них мы находим максимальное морфологическое

разнообразие в пределах относительно единообразной расы и при

полном отсутствии соответствий с выделяемыми этнологами культур-

ными группами. Это означает, что языки американских индейцев

молчаливо опровергают тех, кто пытается установить врожденную

психологическую связь между формами культуры и языка. Безуслов-

но, содержание языка отражает культуру чрезвычайно последователь-

но, но его морфологические очертания представляются в целом не-

зависимыми от подобного культурного влияния. Что это означает в

психологическом отношении - будет установлено в будущем. Оче-

видно, что в настоящее время важно собрать как можно больше ма-

териала по этой проблеме. Языки американских индейцев особенно

пригодны для того, чтобы предоставить нам эти необходимые данные.

Среди аборигенного населения Америки можно найти такие области,

в которых относительно единообразная культура встречается у наро-

дов, говорящих на крайне различных по форме языках. Такие об-

разования, как культурная область Западного (Северо-западного) по-

бережья, культурная область Равнин и культурная область пуэбло,

резко противоречат родственным связям распространенных в их пре-

делах языков. Поэтому, если существует принципиальная связь меж-

ду культурными формально-языковыми явлениями, она не может

быть того рода, какую обычно ищут философы и социологи, И здесь

опять индейские языки являются бесценным опытным полем для

серьезных лингвистических размышлений.

Лингвист, знакомый со структурой только одной ограниченной

группы языков, таких, как индоевропейские или семитские, неизбеж-

но рискует обобщать формальные характеристики, которые в конце

концов локальны по своему распространению, или отвергать как не-

мыслимые понятийные особенности, в изобилии представленные за

пределами изучаемой им группы языков. Языки американских ин-

дейцев предоставляют широкие возможности для преодоления обоих

этих возможных заблуждений. Индоевропеист, например, обнаружит,

что именная классификация, основанная на противопоставлениях по

полу, крайне редко встречается в Америке, и эта отрицательная ин-

формация не может не заставить его по-новому оценить возможную

генетическую ценность наличия категории рода в индоевропейских

268

и семито-хамитских языках. Опять-таки, редкость формально выра-

женных компаратива и суперлатива прилагательного в индейских

языках оттеняет эту формальную характеристику индоевропейских

языков и сообщает ей вес, которого она сама по себе, возможно, и

не имеет. С другой стороны, развитие вторичных падежей из постпо-

зитивных локативных частиц, которое обычно расценивается как до-

вольно необычная черта некоторых индоевропейских языков, находит

многочисленные параллели в других языках мира, включая индейские

языки Америки. Понятийное разделение аспекта и времени выступает

во многих индейских языках очень отчетливо, в то время как в

индоевропейских и семито-хамитских языках эти две категории обыч-

но различным образом сочетаются. Таковы лишь некоторые из сотен

примеров основных лингвистических понятий, или, скорее, грамма-

тического анализа основных понятий, которые могут быть извлечены

из языков американских индейцев. Вряд ли найдется такой специ-

фический элемент грамматической структуры, который не обогатился

бы в свете данных языков американских индейцев. Можно с уверен-

ностью сказать, что ни одно основательное общее исследование языка

не может состояться без постоянного обращения к этим данным.

Следует сказать еще несколько слов о важности полевых иссле-

дований индейских языков для тех, кто собирается ими профессио-

нально заниматься. В современной лингвистической подготовке дол-

жно все больше и больше подчеркиваться значение прямого контакта

с речью, а не с зафиксированным обычными способами языком. Для

молодого индоевропеиста или семитолога имеют огромное педагоги-

ческое значение попытки индуктивным способом определить состав

фонетической системы или морфологию языка совершенно иной

структуры, чем ранее изучавшиеся им языки. Такой опыт освобож-

дает его от многочисленных заблуждений и предоставляет ему самые

убедительные доказательства фонетической и грамматической цель-

ности языка, который передается из поколения в поколение исклю-

чительно устным путем. Можно даже пойти далеко и утверждать,

что только лингвист, прошедший через такой опыт, имеет реальные

представления о том, что такое язык. Для подобной подготовки нель-

зя придумать ничего более подходящего, чем изучение одного или

более аборигенных языков Америки. Эти языки легко доступны, и

во многих случаях можно найти надежных переводчиков. <Язык>

Э.Сепира и <Язык> Л.Блумфилда многим обязаны личному опыту

авторов в непосредственном изучении языков американских индейцев.

Язык и среда

В настоящее время наблюдается отчетливая тенденция объяснять

многие явления человеческой цивилизации как результат воздействия

окружающей среды, в которой эта цивилизация существует. Есть да-

же и совершенно крайняя точка зрения, сводящая все проявления

человеческой жизни или мысли к влиянию среды. Я не имею наме-

рения отстаивать или оспоривать положение о том, что явления ок-

ружающей среды в значительной мере воздействуют на характер

культуры, так же как не собираюсь рассматривать вопрос о том, в

какой степени влияние среды нарушается теми или иными факторами.

Мне представляется, однако, что думать, будто бы любая особенность

человеческой культуры может быть сведена к тому или иному фи-

зическому фактору окружающей среды, означает основываться на за-

ведомо ложной посылке. Строго говоря, среда может непосредственно

воздействовать лишь на индивида, а в тех случаях, когда мы имеем

дело с той или иной чертой общественной культуры, обусловленной

исключительно средой, мы должны интерпретировать эту черту как

результат суммирования влияний факторов среды на отдельных пред-

ставителей данного общества. Такую форму воздействия среды на

социальные группы нельзя, однако, назвать самой обычной. Доста-

точно, чтобы в этих группах каждый отдельно взятый индивид имел

возможность непосредственно реагировать на свое окружение и ув-

лекать за собой остальных членов группы, чтобы они, осознанно или

неосознанно, разделили с ним то воздействие, которому он подвергся.

Вообще говоря, сомнительно, возможно ли воздействие на отдельно

взятого человека факторов окружающей среды в чистом виде, не

осложненных какими-либо факторами иного рода; однако допустим,

что это так.

Важно, что в реальном обществе даже самое >лементарное явление

среды либо подкрепляется, либо трансформируется социальными

факторами. Следовательно, любую попытку рассмотреть какой бы то

Language and environment. - <American Anthropologist>, n.s., 1912, M< 14,

pp. 226-242. Прочитано на заседании Американской антропологической ассоци-

ации. Вашингтон, округ Колумбия, 28 декабря 1911 г.

270

ни было элемент культуры как обусловленный исключительно воз-

действием окружающей среды нужно считать заблуждением. Однако

и сами социальные факторы, которые видоизменяют характер воз-

действия внешней среды в узком смысле слова, также можно считать

явлениями среды, поскольку тот или иной индивид находится в ок-

ружении социальных факторов и соответственно на них реагирует.

С другой стороны, социальные факторы можно метафорически срав-

нить с явлением наследственности, поскольку они тоже передаются

от поколения к поколению. То, что эти традиционные социальные

факторы и сами подвергаются изменениям, в частности, под воздей-

ствием среды, свидетельствует о сложности проблем происхождения

и истории культуры. В целом, лучше всего пользоваться термином

<среда> только по отношению к таким видам воздействия (главным

образом, физического характера), которые не зависят от воли чело-

века. Но говоря о языке, понимаемом как система символов, отра-

жающих явления и физического, и социального окружения, в которое

помещена данная группа людей, было бы удобно включать в понятие

среды как физические, так и социальные факторы. В понятие фи-

зической среды входят географические особенности, например, топо-

графия страны (побережье, долина, равнина, плоскогорье или горная

местность), климат, количество осадков и то, что может быть названо

хозяйственной основой жизни людей - флора, фауна, минеральные

ресурсы. Понятие социальной среды включает в себя разнообразные

общественные факторы, которые формируют образ жизни и мышле-

ния каждого отдельного индивида. Среди наиболее важных социаль-

ных факторов - религия, мораль, формы политической организации

общества и искусство.

В соответствии с принимаемой нами классификацией воздейству-

ющих факторов окружающей среды можно ожидать, что в языке

должны быть отражены оба набора этих факторов, - если допустить,

что язык подвергается материальному воздействию факторов, связан-

ных с условиями существования его носителей. Точнее говоря, фи-

зическая среда отражается в языке, конечно, только через среду со-

циальную. Так, например, простого факта существования какого-либо

вида животных в физическом окружении того или иного народа не-

достаточно для возникновения обозначающего это животное языково-

го символа. Для этого нужно, чтобы члены данной общности хорошо

знали это животное и чтобы они испытывали к нему хоть некоторый

интерес. Иначе говоря, в том, что касается языка, любое воздействие

окружающей среды в конечном счете сводится к влиянию среды со-

циальной. И все же представляется полезным разграничивать такие

социальные факторы, которые более или менее явно восходят к фак-

торам физической среды, и такие, которые очевидным образом с

воздействием физической среды не связаны. Подвергаться воздейст-

вию в языке может либо его значимая сторона - содержание (т.е.

словарь), либо фонетическая система (т.е. система звуков, использу-

ющихся для построения слов), либо, наконец, его грамматическая

271

форма (т.е. формальные процессы и логические или психологические

классификации, используемые в речи). Два основных вида грамма-

тической формы - это морфология, или формальная структура слов,

и синтаксис, или способы объединения слов в большие единицы и

предложения.

Наиболее отчетливо отражается физическая и социальная среда в

словарном составе языка. Полный словарь того или иного языка не

без оснований можно рассматривать как комплексный инвентарь всех

идей, интересов и занятий, привлекающих внимание данного обще-

ства; окажись в нашем распоряжении такой полный тезаурус языка

какого-либо племени, мы могли бы составить себе достаточно точное

представление о физической среде и основных особенностях культуры

людей, говорящих на этом языке. Не так уж трудно привести при-

меры языков, словарь которых несет на себе печать той физической

среды, в которой существуют его носители. В наибольшей мере это

относится к языкам примитивных народов, так как их культура не

достигла еще такой степени сложности, чтобы интегрировать в себе

практически все человеческие интересы. С этой точки зрения языки

примитивных народов оказываются сопоставимыми с языками неко-

торых особых подгрупп в составе более цивилизованных народов.

Типичный словарь племени американского побережья, такой, напри-

мер, как словарь индейцев нутка с его точными обозначениями для

множества видов морских животных, позвоночных и беспозвоночных,

можно сравнить со словарем языка рыболовов-басков, живущих на

юго-западе Франции и на севере Испании. По контрасту с языками

таких <прибрежных> народов можно отметить языки жителей пус-

тынных плато, например южных пайутов в Аризоне, Неваде и Юте.

В словарях этих народов мы находим обозначения многочисленных

географических особенностей, которые в некоторых случаях кажутся

слишком детальными для того, чтобы иметь практическое значение.

Вот некоторые из известных нам топографических терминов: водораз-

дел; риф; песчаная равнина; полукруглая долина; круглая долина или

лощина; часть горной равнины, ограниченная хребтами; безлесная ров-

ная долина, окруженная горами; равнина; пустыня; хребет; плато; без-

водный каньон; каньон с небольшой речкой; старое русло реки; узкое

глубокое ущелье; склон горы или каньона, освещаемый солнцем; не-

освещаемый солнцем склон горы или каньона; холмистая местность,

пересеченная несколькими хребтами, - и множество подобных.

Важно отметить, что в сильно специализированных словарях нутка

и южных пайутов отражаются не сами по себе фауна или особенности

рельефа, а именно заинтересованность людей в этих свойствах среды

их обитания. Если бы нутка добывали себе пищу, охотясь на суше

или разводя овощи, то, без сомнения, их словарь не был бы в такой

степени насыщен <морскими> терминами, несмотря на их жизнь вбли-

зи моря. Столь же очевидно, что насыщенность языка пайутов то-

пографическими терминами, которые были перечислены выше, обус-

ловлена тем, что такая подробность обозначений просто необходима

272

для жителей этой негостеприимной полубезводной местности, где

нужно очень точно описывать, например, местоположение любого

родника, а в ряде случаев это возможно лишь через указание на

особенности рельефа. На прямо противоположном примере англий-

ского языка можно еще нагляднее показать, что заинтересованность

носителей языка в особенностях окружающей среды в значительно

большей степени, нежели само наличие этих особенностей, предоп-

ределяет словарный состав языка. Тот, кто не занимается ботаникой

и не интересуется народной медициной или другими проблемами,

связанными с ботаникой, вряд ли будет в состоянии назвать бесчис-

ленные виды растений, составляющие его окружение, как-нибудь ина-

че, чем просто <сорняк>. В то же время в языках некоторых индей-

ских племен, пропитание которых в значительной степени составляют

корни и семена диких растений и тому подобные <овощи>, могут

быть представлены весьма точные обозначения для каждого из этих

неразличимых с нашей точки зрения сорняков. Часто даже исполь-

зуются различные названия для разных состояний одного и того же

вида растений - в зависимости от того, сырое оно или как-то при-

готовлено, в зависимости от его цвета или от степени его созревания.

Специализированные словари такого рода, имеющие отдельные слова

для обозначения понятий acorn 'желудь' или camass 'квамассия', рас-

пространены среди индейцев Калифорнии и Орегона. Еще один по-

учительный пример того, в какой степени состав словаря предопре-

деляется интересом людей к тем или иным реалиям, представляют

собой обозначения луны и солнца в некоторых из индейских языков.

В то время как мы считаем необходимым разграничивать эти понятия,

немало индейских племен вполне довольствуются одним словом для

их обозначения, а точная референция возможна лишь через контекст.

И если мы попытаемся выразить недовольство тем, что такое неоп-

ределенное обозначение будто бы не отражает естественного природ-

ного различия, индеец вполне может ответить нам тем же, указав на

столь же собирательный характер нашего слова <сорняк> по сравне-

нию с его собственным очень точным <растительным> словарем. Все,

разумеется, зависит от точки зрения, предопределяемой интересом.

Если не забывать об этом, то становится очевидным, что наличие

или отсутствие общего обозначения для какой-то группы понятий в

значительной мере связано с тем, имеется ли у людей интерес к

соответствующим явлениям окружающей среды. Чем более необходи-

мым представляется носителям данной культуры проводить разгра-

ничение в пределах данного круга явлений, тем менее вероятно су-

ществование в их языке общего для них понятия. И наоборот, чем

меньшее значение имеют некоторые элементы среды для данной куль-

туры, тем больше вероятность того, что все они покрываются един-

ственным словом общего характера. Все это рассуждение можно ре-

зюмировать - если пример может выступать как резюме, - отметив,

что для неспециалиста любое живое существо, которое не является

ни человеком, ни четвероногим, ни рыбой и ни птицей, - это жук

273

или червь, и наоборот, слово <млекопитающее> и соответствующее

этому слову понятие будут ему почти непонятными.

Существует очевидное различие между словами, которые являются

просто словами и не способны к дальнейшему членению, и такими

словами, которые, без сомнения, являются с формальной точки зре-

ния вторичными и поддаются членению даже при поверхностном их

рассмотрении. Lion 'лев' - - это лев, и только, но mountain-lion

'пума, пантера' означает нечто большее, чем только соответствующее

животное. Там, где для обозначения простого понятия используется

прозрачный описательный термин, чаще всего оказывается, что пред-

ставление о данном явлении среды появилось относительно недавно

или, во всяком случае, относительно недавно появилось само слово.

Разрушительное воздействие фонетических изменений в конце концов

превращает описательные по своей природе названия в чистые яр-

лыки, простые нечленимые слова. Я останавливаюсь здесь на этой

проблеме, ибо по тому, имеют ли лексические единицы прозрачный

или непрозрачный характер, можно, с известными оговорками, судить

о времени появления соответствующих понятий в языке. Если люди

употребляют слово lion, то это значит, что данное животное известно

им уже на протяжении многих поколений; использование же слова

mountain-lion (букв. горный лев), означает что они узнали о таком

звере только вчера. Еще яснее эту мысль можно проиллюстрировать

на примере географических названий. Только тот, кто знаком с ис-

торией языка, может увидеть, что за словами Essex 'Эссекс', Norfolk

'Норфолк' и Sutton 'Саттон' на самом деле скрываются East Saxon

'Восточная Англия', North Folk 'Северный народ' и South Town

'Южный город'; для непрофессионала же эти названия членимы не

в большей степени, чем слова butter 'масло' и cheese 'сыр'. Совер-

шенно очевидно, что существует огромная разница между территори-

ями, которые в течение длительного времени населены исторически

гомогенными группами людей и которые изобилуют совершенно не-

ясными с точки зрения этимологии названиями, и недавно заселен-

ными территориями с такими названиями, как Newtown 'Новый го-

род', Wildwood 'Дикий лес' и Mill Creek 'Мельничный ручей'. Ко-

нечно, многое зависит и от грамматической системы самого языка;

так, языки американских индейцев с их довольно высокой степенью

синтетичности в меньшей мере, чем, например, английский, склонны

утрачивать системную структуру своих терминов.

Итак, мы убедились в том, что тщательное изучение словаря по-

зволяет сделать некоторые выводы о физической и социальной среде

обитания тех, кто этот словарь использует; более того, исследуя сте-

пень прозрачности самих слов, можно понять, насколько существен-

ными являются те или иные элементы среды для носителей данного

языка. Некоторые индоевропеисты, в частности, Шредер, пытались

на основании изучения словарей родственных языков сделать и более

далеко идущие выводы. Они отбирали слова, употреблявшиеся во

всех или хотя бы в некоторых из родственных языков,' и на этой

274

основе пытались получить представление о словаре гипотетического

языка-основы, а следовательно, и о круге понятий, которыми поль-

зовались носители этого реконструируемого языка. Здесь мы имеем

дело с некоторым подобием лингвистической археологии. Несомнен-

но, что многие индоевропеисты зашли, в общем-то, слишком далеко,

пытаясь реконструировать культуру на основании данных сравнитель-

но-исторического исследования языков, но полученные ими резуль-

таты не следует полностью отвергать, хотя мы и знаем теперь, что

многие слова могут долго сохраняться в языке уже и после утраты

своего первоначального значения. К сожалению, на основании сопо-

ставления столь далеко разошедшихся друг от друга языков и, сле-

довательно, очень далеко отстоящего от нас во времени их реконст-

руируемого прототипа можно получить лишь весьма незначительный

объем сведений о наиболее интересных для нас аспектах культуры.

Мы не нуждаемся в обширных сопоставительных исследованиях, что-

бы поверить в то, что давным-давно у людей были руки и родители,

хотя нам было бы очень интересно узнать, имели ли эти люди пред-

ставление, например, о соли. Конечно, при этом нужно постоянно

помнить, что в истории языков мы очень часто имеем дело с вто-

ричными заимствованиями. Тем не менее, в общем случае адекватные

представления о фонетике и морфологии изучаемого языка позволяют

серьезному ученому отличить исконную форму от заимствованной. В

Америке в области сопоставительной лингвистики до сих пор сделано

недостаточно, чтобы можно было говорить о каких-то осязаемых ре-

зультатах, позволяющих найти решения тех или иных проблем ис-

тории культуры, но все же не может быть никаких сомнений в том,

что при условии более интенсивных исследований в этом направлении

такие результаты не заставят себя ждать. Несомненно и то, что тща-

тельное исследование с этой точки зрения алгонкинских, сиу и ата-

баскских языков в конечном итоге принесет немало интересного. Для

иллюстрации приведу только один взятый наугад пример: такие фор-

мы, как oco-tl 'Pinus tenuifolia' в языке науа и о-уо-тр'^ 'ель' в

южном пайуге указывают на юто-ацтекскую основу oko-, обозначав-

шую некий вид сосны или ели.

Если в словаре находят свое отражение основные элементы фи-

зической среды, то в еще большей степени это относится к элементам

среды социальной. Значительная часть - если не большинство -

элементов, составляющих физическую среду, повсеместно распреде-

ляется во времени и в пространстве, так что существуют естественные

рамки, ограничивающие вариативность лексических единиц, посколь-

ку они служат для выражения понятий, отражающих физический

мир. Культура же может развиваться в любом направлении и дости-

гать любой степени сложности. Поэтому мы не должны удивляться

тому, что словари разных народов, сильно отличающихся по харак-

теру и уровню развития культуры, отражают эти значительные раз-

личия. Отличия между богатыми, содержащими разветвленные поня-

тия, словарями таких языков, как английский или французский, с

275

одной стороны, и языками примитивных народов, с другой, дейст-

вительно существуют, и обусловлены они в значительной степени

тем, что имеется и существенная разница между очень сложной и

сильно специализированной культурой франке- и англоговорящих на-

родов Европы и Америки и относительно простой и недифференци-

рованной культурой примитивных народов. Подобное многообразие

словарей, отражающих социальную среду, существует во времени так

же, как и в пространстве, то есть система понятий, отражающих

состояние культуры, а следовательно, и соответствующий лексикон,

постоянно обогащаются и усложняются одновременно с процессом

развития культуры данного общества. То, что словарь в значительной

степени должен отражать уровень развития культуры, становится,

таким образом, практически само собой разумеющимся, так как сло-

варь, содержательная сторона языка, всегда выступает в виде набора

символов, отражающих культурный фон данного общества. Если под

сложностью языка понимается тот круг разных интересов, который

отражается в словаре, то становится очевидным и факт наличия по-

стоянной корреляции между степенью сложности языка и культуры.

Если же под сложностью языка понимать, в соответствии с тради-

цией, уровень развития его морфологической или синтаксической си-

стемы, то подобной связи, конечно же, не существует. В действи-

тельности можно даже привести свидетельства в пользу существова-

ния противоположной корреляции и утверждать, что имеется тенден-

ция к упрощению морфологической системы языка в результате ус-

ложнения культуры. Примеры такого рода столь многочисленны, что

приводить кх нет необходимости, по крайней мере, здесь. Единст-

венное, что заслуживает упоминания сейчас, - это тот факт, что

история английского и французского языков свидетельствует о по-

стоянном упрощении грамматической структуры, начиная с первых

зафиксированных образцов и до наших дней. С другой стороны,

вовсе не следует и переоценивать эту тенденцию. Существование це-

лого ряда довольно простых языковых систем среди примитивных

народов опровергает представление о строгом соответствии между

уровнем развития или формой культуры и формальной организацией

языка.

Существует ли еще какой-нибудь элемент структуры языка, кроме его

содержательной стороны - словаря, в котором можно было бы обнару-

жить связь с физической или социальной средой существования носите-

лей этого языка? Иногда утверждают, что от физической среды в той или

иной степени зависит общий характер фонетической системы, так что

языки тех людей, которые живут в горах или в других условиях, ослож-

няющих борьбу за существование, вырабатывают режущие слух формы

речи, в то время как у народов, которым природа благоприятствует, фо-

нетические системы бывают очень приятными на слух. Подобные теории

столь же легко опровергнуть, сколь правдоподобными они кажутся. Нет,

конечно, сомнений в том, что совсем не трудно привести множество при-

меров режущих слух фонетических систем в языках горцев (таковы, на-

276

пример, фонетические особенности кавказских языков); столь же легко

найти примеры акустически очень приятных форм речи среди народов,

живущих в благоприятнейших физических условиях. Однако отнюдь не

труднее указать и на прямо противоположные случаи. Так, аборигены

северо-западного побережья Америки без особого труда находят себе про-

питание в стране, изобилующей многочисленными формами съедобных

морских животных; нельзя также сказать, что они живут в слишком су-

ровых климатических условиях, однако по степени <фонетической рез-

кости> язык их вполне может соперничать с кавказскими языками. С

другой стороны, наверное, ни один из народов не живет в более трудных

физических условиях, чем эскимосы, а при этом фонетическая система

их языка не только производит впечатление довольно приятное по срав-

нению с языками жителей северо-западного побережья, но и, пожалуй,

превосходит в этом отношении языки американских индейцев в целом.

Конечно же, имеется немало случаев, когда языки с похожими фонети-

ческими системами распространены на непрерывной территории с прак-

тически одинаковыми физическими условиями, хотя во всех этих случаях

можно легко показать, что мы имеем дело не с непосредственным воздей-

ствием среды, а с менее очевидными психологическими факторами,

сравнимыми, быть может, с теми, которые влияют на диффузию эле-

ментов культуры. Фонетические системы таких языков, как тлингит,

хайда, цимшиан, квакиутль и салишские, похожи не потому, что их

носители живут в одинаковых условиях среды, а потому, что они про-

живают на географически смежных территориях и поэтому могут ока-

зывать друг на друга психологическое влияние.

Оставляя подобные общие рассуждения об отсутствии непосред-

ственной связи между физической средой и фонетической системой

в целом, укажем на некоторые поразительные случаи, с одной сто-

роны, фонетического сходства между языками, на которых говорят

в совершенно различных условиях и которые принадлежат к абсо-

лютно разным культурным образованиям, а с другой стороны - на

не менее удивительные примеры фонетических различий между язы-

ками, на которых говорят на смежных территориях при одинаковых

или очень сходных условиях и при одном и том же типе культуры.

Примеры эти служат подтверждению высказанной ранее мысли. Ис-

пользование тонального акцента как средства различения слов свой-

ственно китайскому и соседствующим с ним языкам Юго-Восточной

Азии, эве и другим языкам западной Африки, готтентотскому языку

в южной Африке, шведскому, языку тева в Нью-Мексико и языку

такелма на юго-западе Орегона. В этом случае мы имеем дело с

практически полным диапазоном всевозможных условий среды оби-

тания и культуры. Назализованные гласные имеют место не только

во французском и португальском, но в таких языках, как эве, иро-

кезские и сиу. Согласные, которые принято обозначать термином

<fortis>*, распространены не только во многих языках Америки на

Селир здесь имеет в виду эйективные смычные согласные. - Прим. перев.

277

западе Скалистых гор, но и в сиу, а также в грузинском и других

кавказских языках. Гортанная смычка как значимый элемент системы

представлена не только во многих, пожалуй, даже в большинстве

языков американских индейцев, но также и в датском и в латышском

(одном из балтославянских языков на западе России). Такие свое-

образные звуки, как арабские <хриплое> ha и <сжато-гортанное>

'ain обнаруживаются почти в таком же виде в нутка. И так далее

до бесконечности. С другой стороны, английский и французский

языки с точки зрения обслуживаемых ими культур можно считать

родственными, и в то же время они обнаруживают поразительные

различия в своих фонетических системах. Возвращаясь к американ-

ским аборигенам, мы видим, что две столь близкие - с точки зрения

культуры - группы племен, как ирокезы и восточные алгонкины,

говорят на языках, абсолютно непохожих друг на друга ни в области

фонетики, ни в морфологии. Индейцы юрок, карок и хула, живущие

на крайне ограниченной территории северо-запада Калифорнии, об-

разуют чрезвычайно тесное культурное единство; однако и здесь мы

обнаруживаем, что различия между фонетическими системами их

языков очень велики. И так далее до бесконечности. По-видимому,

не остается ничего иного, кроме как постулировать полное отсутствие

корреляции между физической или социальной средой и фонетиче-

ской системой языка как в том, что касается ее общего акустического

облика, так и в распределении отдельных фонетических единиц.

Можно предположить, что отсутствие корреляции между типом

фонетической системы языка и его средой объясняется довольно слу-

чайным характером самой фонетической системы. Яснее говоря, фо-

нетическая система развивается как бы механически, то есть вне вся-

кой связи с сознательными действиями людей, поэтому трудно ожи-

дать, что она тем или иным образом зависит от условий среды, а

если все-таки подобное воздействие имеет место, то оно является

очень отдаленным и опосредованным. Напротив, морфологическая си-

стема языка, по-видимому, тесно связана с набором понятий, который

представляет собой ментальную основу жизнедеятельности определен-

ной группы людей, поскольку именно в морфологии отражается тот

специфический тип мышления, который характеризует носителей дан-

ного языка. А поскольку этот набор понятий, в свою очередь, пред-

определяется условиями физической и социальной среды, то разумно

было бы постараться проследить соотношение между явлениями сре-

ды и грамматической структурой языка. В то же время отрицательные

свидетельства в этом случае имеют ту же силу, что и в предыдущем

рассуждении. Мы можем рассматривать содержательную сторону мор-

фологии как состоящую из некоторых ментальных (психологических

и логических) категорий, приобретающих грамматическое значение,

и из формальных средств их выражения. Принципиальные различия

между этими двумя группами морфологических явлений можно про-

иллюстрировать на примере того, что соседние языки могут влиять

(или, во всяком случае, походить друг на друга) лишь в пределах

278

SR-^>." f- _ ' "^Kf

какой-нибудь одной группы явлений, никак не затрагивая в этом

плане другую группу явлений. Так, редупликация как грамматическое

средство широко распространена в языках американских индейцев,

хотя выражаемые при этом значения могут быть в различных языках

совершенно разными. Здесь мы имеем дело с широким распростра-

нением чисто формального приема. С другой стороны, значение пред-

положительности, т.е. такого знания о событии, которое основывается

скорее на умозаключении, чем на каком-то определенном источнике

сообщения, тоже достаточно типично для языков американских ин-

дейцев, но средства его выражения в разных языках различии. Здесь

мы имеем дело с широким распространением чисто понятийной ка-

тегории, приобретшей грамматическое значение.

Если рассмотреть с этой точки зрения значительное число языков,

то можно найти немало примеров удивительного сходства или пол-

ного подобия как формальных морфологических средств, так и грам-

матических значений, хотя и создается впечатление, что прямых со-

ответствий с условиями среды при этом не существует. Примеры

первого рода - это чередования гласных в именных и глагольных

основах индогерманских и семитских языков, а также языков такелма

и яна; наличие инфиксации грамматических элементов внутри имен-

ной или глагольной основы в малайском, мон-кхмер и сиу. Следует

заметить, что, несмотря на очень специфический характер указанных

грамматических средств, распространены они в языках, существую-

щих в абсолютно разных условиях среды. С другой стороны, пока-

зательным примером грамматически выражаемой мыслительной кате-

гории, известной своим неравномерным распространением и охватом

языков, существующих в весьма разнообразных условиях, является

категория грамматического рода, основывающаяся на противопостав-

лении полов. Такая категория имеется, например, в индогерманских

и семитских языках; в готтентотском в Южной Африке; в языке

чинук в нижнем течении реки Колумбии. Ярким примером является

также наличие синтаксических падежей, главным образом, субъект-

ного и объектного, в индогерманских и семитских языках и в юте,

а также противопоставление инклюзива и эксклюзива в первом лице

множественного и двойственного числа в готтентотском, ирокезском,

в меланезийских языках и в языках квакиутль и шошонских.

Еще одним доказательством отсутствия обсуждаемой корреляции

является тот факт, что соседние языки, на которых говорят люди,

живущие в практически одинаковых условиях среды - как физиче-

ской, так и социальной, - часто обнаруживают существенные грам-

матические различия. Достаточно будет привести лишь несколько

примеров такого рода. Племена салиш и чинук, живущие в нижнем

течении реки Колумбии и на западном побережье штата Вашингтон,

представляют собой культурное единство и находятся в практически

одинаковых физических условиях, однако морфологические системы

языков этих племен обнаруживают существенные расхождения. В са-

лишских языках для выражения самых разных грамматических зна-

279

чений широко используется редупликация, в то время как в чину к

это явление, хоть и представлено в ограниченной мере, но никаких

грамматических значений не выражает. С другой стороны, выражение

категории рода, базирующейся на противопоставлении полов, очень

строго проводится в именной и глагольной системах чинук, а среди

салишских языков только некоторые диалекты, распространенные на

побережье, выражают родовые различия при помощи преноминаль-

ных артиклей, в то время, как во внутренних говорах категории рода

нет совсем. Может быть, еще более удивительный случай абсолютного

несходства морфологических систем в соседних языках, распростра-

ненных в пределах одного культурного ареала, представляют собой

яна и майду, на которых говорят индейцы на севере центральной

части Калифорнии. В майду мы находим большое количество грам-

матикализованных префиксов и редупликацию, которая используется

для выражения некоторых грамматических значений. В яна нет ни

префиксов, ни редупликации. С другой стороны, в майду совершенно

отсутствуют такие характерные черты морфологии яна, как исполь-

зование разных грамматических форм в речи мужчин и женщин и

система из нескольких сотен грамматикализованных суффиксов (не-

которые из которых имеют столь конкретное значение, что могут

быть интерпретированы скорее как вторичные глагольные основы,

чем как собственно суффиксы). Обращаясь к языкам Старого Света,

находим, что венгерский сильно отличается от соседних индогерман-

ских языков отсутствием категории рода и наличием гармонии глас-

ных - свойства в первую очередь фонетического, но имеющего и

существенное грамматическое значение.

В каком-то смысле отсутствие непосредственной связи между сре-

дой и особенностями фонетической или морфологической системы

языка разочаровывает. Возможно ли в принципе, чтобы тот культур-

ный комплекс, который выражается в содержательной стороне языка,

не имел никакого отражения в его формальной организации? Если

присмотреться внимательнее, то в ряде случаев кажется, что хотя бы

некоторые следы такого отражения в грамматической форме все-таки

обнаруживаются. В большей степени это верно для языков синтети-

ческого строя, оперирующих большим количеством префиксов и суф-

фиксов с весьма конкретными значениями. Так, наличие в квакиутле

и нутка суффиксов-локализаторов, конкретизирующих любое дейст-

вие как происходящее на ровном берегу, в море или на скалах -

при том, что большинству других языков такая конкретизация вовсе

не свойственна, - явным образом указывает на некоторые особенно-

сти среды обитания этих индейцев и их <хозяйственные> интересы.

Равным образом, если мы видим, что такие понятия, как покупка;

устройство празднества, во время которого едят ту или иную пищу;

поднесение потлача; требование определенного дара во время цере-

монии инициации девушки и т. п., в языке нутка выражаются спе-

циальными грамматическими суффиксами, то единственно верным мо-

жет быть лишь вывод о том, что каждое из этих действий очень

280

типично для представителей данного племени и, следовательно, со-

ставляет важный элемент его культуры. Этот тип корреляции можно

проиллюстрировать и на примере наличия разных сериальных форм

числительных для разных классов объектов в квакиутль, нутка и

салишских языках, а в наибольшей степени в языке цимшиан. Данная

грамматическая особенность предполагает разные способы счета и,

видимо, связана с понятием собственности, которое, как мы знаем,

чрезвычайно развито у индейцев западного побережья. Используя эти

достаточно очевидные случаи как образец, кто-нибудь может пред-

положить, будто есть основания любой факт грамматики интерпре-

тировать с точки зрения отражаемого им явления культурной или

физической среды, например, что можно поставить наличие/отсут-

ствие в языке грамматической категории рода в зависимость от по-

ложения женщины в данном обществе. Думается, что этого гипоте-

тического примера достаточно, чтобы продемонстрировать, к какому

полету фантазии может привести подобный способ аргументации. Ес-

ли же мы предпримем еще более тщательный анализ случаев, которые

вроде бы свидетельствуют о наличии корреляции между средой и

грамматикой, то вскоре убедимся, что в этой корреляции участвуют

не сами по себе грамматические формы, а только значения, ими

выражаемые, то есть, и здесь мы в конечном счете имеем дело с

уже знакомой нам корреляцией между средой и словарем. В случае

с рассмотренными выше суффиксами языка нутка интерес с точки

зрения морфологии представляет лишь тот факт, что в этом языке

некоторые элементы, используемые для вербализации существитель-

ных, суффиксально присоединяются к именной основе. Этот психо-

логический факт никак не может быть поставлен в зависимость от

какого бы то ни было известного нам явления культуры или физи-

ческой среды. Характерный способ, при помощи которого осуществ-

ляется в языке вербализация существительных, как и степень конк-

ретности значения, передаваемого этими суффиксами, представляют

для лингвиста сравнительно небольшой интерес.

Таким образом, мы, пусть и неохотно, но все-таки вынуждены

допустить, что, кроме отражения реалий среды в словаре, в самом

языке не существует ничего такого, что можно было бы поставить в

зависимость от этих реалий. Но в таком случае возникает вопрос о

том, с чем же связано столь огромное разнообразие фонетических

систем и типов языковой морфологии в разных языках. Быть может,

решению проблемы о соотношении между культурой и средой (в

широком смысле), с одной стороны, и языком, с другой, может спо-

собствовать просто предположение о разной скорости изменения или

развития этих систем. Языковые свойства, безусловно, в значительно

меньшей степени могут быть осознаны говорящим, нежели элементы

культуры. Не претендуя здесь на анализ психологических различий

между двумя этими типами явлений, отмечу, что, по-видимому, из-

менения в области культуры, по крайней мере в какой-то степени,

являются результатом осознаваемых процессов (или таких процессов,

281

осознать которые не составляет труда), в то время как языковые

изменения могут быть объяснены (если они вообще объяснимы) как

результат гораздо более тонких психологических процессов, не кон-

тролируемых сознанием или волей. Если это так - а есть все ос-

нования так считать, - то мы должны признать, что изменения в

сфере культуры не параллельны языковым изменениям и, следова-

тельно, они не находятся в причинно-следственных отношениях друг

с другом. Такая точка зрения делает оправданным предположение о

существовании в прошлом такой, довольно примитивной, стадии раз-

вития, когда связь между средой и языковой формой была более

определенной, нежели сейчас, поскольку различия в темпе и харак-

тере изменений в области языка и культуры, обусловленные самой

природой этих явлений, в течение долгого времени расшатывали и

в итоге почти полностью разрушили эту связь.

Теперь мы можем представить себе, пусть и довольно схематично,

процесс развития языка и культуры в следующем виде. Поведение

людей в примитивной группе с едва еще различимыми зачатками

языка и культуры предопределялось, по-видимому, в достаточно зна-

чительной степени групповой психологией, обусловливавшейся час-

тично племенным сознанием, частично физической средой. На основе

тех или иных тенденций в этой групповой психологии и подвергались

медленным изменениям язык и культура. А раз и язык, и культура

непосредственно предопределяются прежде всего фундаментальными

факторами племенного сознания и физической среды, то развитие их

происходило в известной степени параллельно, то есть явления куль-

турной деятельности получали свое отражение в грамматической си-

стеме языка. Иными словами, дело не только в том, что слова слу-

жили символами для отдельных элементов культуры - что верно в

отношении языка на любой из стадий развития общества, -но и в

том, что, как мы можем предположить, грамматические категории и

процессы сами по себе тоже отражали соответствующие (значимые с

точки зрения культуры) типы мысли и деятельности. Таким образом,

до некоторой степени верным является представление о том, что на

протяжении значительного временного отрезка язык и культура на-

ходились в состоянии прямой взаимосвязи и взаимодействия. Но та-

кое состояние не может продолжаться до бесконечности. Вследствие

постепенного изменения групповой психологии и физической среды

более или менее глубоким изменениям начинают подвергаться формы

и содержание как культуры, так и языка. Впрочем, ни язык, ни

культура прямым отражением групповой психологии и физических

условий, конечно же, не являются; само их существование и преем-

ственность зависят от силы традиций. Поэтому, несмотря на то что

обе эти формы цивилизации с течением времени изменяются, суще-

ствует и консервативная тенденция, сдерживающая такие изменения,

Здесь мы наконец подходим к самой сути занимающей нас проблемы.

Элементы культуры в силу того, что они служат более непосредст-

венным нуждам общества и легче осознаются людьми, не только из-

282

меняются быстрее, чем элементы языковой системы, но и сама форма

организации культуры, определяющая относительную значимость того

или иного ее элемента, постоянно видоизменяется. Элементы языко-

вой системы хоть и могут претерпевать определенные изменения, но

изменения эти не ведут к полной перестройке всей системы вследст-

вие подсознательного характера грамматической классификации. Са-

ма по себе грамматическая система склонна оставаться неизменной.

Иначе говоря, консервативная тенденция, сдерживающая чрезмерно

быстрое развитие, гораздо отчетливее проявляется в отношении фор-

мальной основы языка, чем в отношении культуры. Из этого с не-

обходимостью следует, что формы языка с течением времени пере-

стают выполнять функцию символов для соответствующих форм

культуры, в этом и заключается основная мысль данной статьи. Дру-

гое следствие состоит в том, что формы языка более адекватно от-

ражают состояние прошлых стадий культуры, нежели ее современное

состояние. Я не утверждаю тем самым, что на определенном этапе

развития язык и культура оказываются совершенно не связанными

друг с другом, просто скорости их изменения различаются столь

значительно, что обнаружить эту взаимозависимость становится почти

невозможно.

Хотя формы языка не могут изменяться так же быстро, как со-

ответствующие формы культуры, почти не вызывает сомнения тот

факт, что резкое изменение культурной организации общества сопро-

вождается ускорением языкового развития. Если же довести эту

мысль до логического завершения, то мы вынуждены будем признать,

что быстрое усложнение культуры с необходимостью ведет к соот-

ветствующим, хотя и не столь быстрым, изменениям языковой формы

и содержания. Это положение полностью противоречит общеприня-

тому мнению о том, что языку цивилизованных обществ консерватизм

свойствен в большей степени, нежели языку народов примитивных.

Конечно, тенденция ускорения языковых изменений с возрастанием

степени сложности культуры может сдерживаться одним из важней-

ших элементов любой достаточно развитой культуры, а именно ис-

пользованием вторичного набора языковых символов, несомненно бо-

лее консервативного, нежели первичная звуковая система символов,

и оказывающего на нее консервативное влияние. Я имею здесь в

виду письмо. И все же мне кажется, что в том очевидном парадоксе,

к которому мы пришли, содержится значительная доля истины. Я

не склонен считать случайностью тот факт, что быстрое развитие

культуры в Западной Европе на протяжении последних 2000 лет

сопровождалось языковыми изменениями, которые представляются

необыкновенно быстрыми. И хотя привести строгие доказательства

моей точки зрения невозможно, я все же сомневаюсь в том, что

многие языки примитивных народов претерпели в соответствующий

период времени столь же существенные изменения.

У нас нет времени подробнее обсуждать гипотезу, объясняющую,

почему не удается обнаружить причинно-следственных отношений

283

между языком и средой; быть может, метафора позволит уловить ее

суть. Два человека отправляются в путь с условием, что каждый

идет сам по себе, не помогая другому и опираясь только на свои

собственные силы, лишь общее направление их движения должно

совпадать. Долгое время эти люди, еще не очень уставшие, будут

держаться вместе. Однако с течением времени проявятся такие фак-

торы, как физическая сила, выносливость, умение ориентироваться

и так далее. Реально пройденный каждым из них путь будет все

больше и больше отклоняться от того, который прошел другой, или

того, который был первоначально запланирован; сами путники будут

все дальше отдаляться друг от друга. Так же и в истории: явления,

которые когда-то находились в причинно-следственных отношениях,

с течением времени расходятся все дальше и дальше.

Речь как черта личности

Всякого, кто в принципе расположен к аналитическому мышле-

нию, поражает чрезвычайная сложность различных типов человече-

ского поведения, и можно предположить, что явления, к которым

мы в нашей обыденной, повседневной жизни относимся как к чему-то

само собой разумеющемуся, столь же удивительны и необъяснимы,

как и все удивительное и необъяснимое, что может быть обнаружено

в этом мире. Так приходит и осознание того, что вопреки нашим

представлениям речь - это материя очень далекая от простоты и

самоочевидности, что она в очень значительной степени доступна

утонченному анализу с позиций исследования человеческого поведе-

ния и что в ходе такого анализа могут накапливаться некоторые

идеи, важные для изучения проблем личности.

Речь поразительно интересна вот чем: с одной стороны, мы на-

ходим ее трудной для анализа; с другой - мы в огромной мере

направляемы ею в нашем повседневном опыте. В этом, наверное,

есть нечто парадоксальное, но как самый что ни на есть простак,

так и проницательнейший из ученых прекрасно осознают, что мы не

реагируем на исходящие от нашего окружения сигналы, основываясь

на одних лишь только своих знаниях. Некоторые из нас более других

наделены интуицией, это правда, но нет никого, кто бы в своем

интуитивном исследовании личности был полностью лишен способ-

ности накапливать речевые впечатления и руководствоваться ими.

Нас учат, что когда человек разговаривает, то он говорит нечто такое,

что он хочет сообщить (communicate) другому. Конечно, это не обя-

зательно так. Как правило, человек намеревается что-то сказать, но

то, что он на самом деле сообщает, может значительно отличаться

от того, что он собирался выразить. Наше суждение о человеке часто

формируется на основании того, чего он не сказал, и в нашем не-

желании ограничиваться в этом случае одним лишь явным содержа-

нием речи может заключаться большая мудрость. Читать между строк

следует даже тогда, когда эти строки не записаны на бумажном листе.

Speech as a personality trait. - In: <American Journal of Sociology>, 1927,

vol. 32, pp. 892-905.

285

Размышляя над проблемой анализа речи с точки зрения изучения

личности, автор пришел к мнению о возможности подойти к этой

проблеме с двух различных сторон. Можно было бы предпринять

два совершенно различных аналитических начинания, которые пере-

секались бы самым замысловатым образом. В рамках первого подхода

в исследовании проводилось бы различие между индивидом и обще-

ством, поскольку общество изъясняется не иначе как через посредство

индивида. При втором подходе исследование обращалось бы к раз-

личным уровням речи - начав с низшего уровня, каковым является

сам человеческий голос, оно доходило бы до раскрытия способов

формирования законченных предложений. В повседневной жизни мы

говорим, что некий человек посредством своей речи внушает нам

определенные впечатления, но мы редко когда делаем попытку раз-

ложить эту очевидную поведенческую единицу на составляющие ее

уровни. Мы можем поверить в блеск идей человека, который на

самом деле всего лишь обладает приятно звучащим голосом. И в

такого рода недоразумения мы бываем склонны впадать довольно

часто, хотя вообще-то нас не так просто одурачить. Мы можем про-

следовать через всю речевую ситуацию, не будучи при этом в состо-

янии точно указать пальцем на то место в речевом комплексе, которое

побуждает нас делать то или иное суждение о личности. Подобно

тому как собака знает, повернуть ли ей налево или направо, мы

знаем, что нам надо высказать совершенно определенное суждение,

но мы вполне можем ошибиться, если попытаемся указать, какие

мотивы нас к этому побудили.

Обратимся сперва к обоснованию исследования первого типа, то

есть к различению социальной и чисто индивидуальной точек зрения.

Для доказательства необходимости такого разграничения развернутая

аргументация не нужна. Мы, человеческие существа, вне общества

не существуем. Посаженный в камеру-одиночку, человек по-прежнему

принадлежит обществу, ибо с ним остаются его мысли, а мысли эти,

сколь бы патологическими они ни были, сформировались при по-

средстве общества. С другой стороны, нашему опыту никогда не бы-

вают доступны социальные стереотипы поведения как таковые, сколь

бы велик ни был наш интерес к этим последним. Возьмем столь

простой социальный поведенческий стереотип, как слово <лошадь>.

Лошадь - это животное о четырех ногах, она ржет, и у нее есть

грива, но на деле социальный стереотип, обеспечивающий референ-

цию к этому животному, в чистом виде не существует. Все, что суще-

ствует, - это произнесение мною слова <лошадь> сегодня, вчера и завтра.

Каждый из фактов такого произнесения отличен от другого. В каж-

дом из них есть что-то своеобразное. Голос, во-первых, никогда не

бывает одним и тем же. Качественные характеристики эмоций, со-

провождающих каждую артикуляцию, различны; различна и интен-

сивность эмоций. Нетрудно убедиться, почему необходимо отличать

социальную точку зрения от индивидуальной, ведь у общества име-

ются свои стереотипы, свои установленные способы действия, свои

286

особенные <теории> поведения, тогда как индивид располагает только

ему свойственным способом, позволяющим ему обращаться со специ-

фическими стереотипами общества, <подгибая> их ровно настолько,

чтобы сделать их <своими>, а не чьими-либо еще. Для нас настолько

интересны как индивиды мы сами и другие люди, отличные (пусть

даже в самой малой степени) от нас, что мы находимся в постоянной

готовности отмечать малейшие отклонения от базового поведенческого

стереотипа. Для того, кто к этому стереотипу не привык, подобные

отклонения показались бы столь малозначительными, что могли бы

остаться вовсе им незамеченными. Но для нас как индивидов они

крайне важны - до того, что мы склонны забывать о наличии общего

социального стереотипа, относительно которого осуществляется варь-

ирование. У нас часто возникает впечатление, что мы демонстрируем

оригинальность или выделяемся каким-то иным способом, тогда как

на самом деле мы всего лишь воспроизводим социальный стереотип

с добавлением тончайшего налета индивидуальности.

Перейдем теперь ко второму подходу - к исследованию речи на

ее различных уровнях. Если бы мы провели критический обзор того,

что передается посредством голоса и как реагируют на голос люди,

мы бы нашли их взгляды на различные элементы речи относительно

наивными. Разговаривая, человек производит на нас некоторое впе-

чатление, но, как мы убедились, у нас нет ясности по поводу того,

что вносит в формирование этого впечатления наиболее существенный

вклад - его голос или же передаваемые этим голосом идеи. В ре-

чевом поведении выделяется несколько различных уровней, каждый

из которых представляет собой множество реально существующих

феноменов для лингвистов и психологов, и теперь нам необходимо

рассмотреть все эти уровни для того, чтобы получить какое-то пред-

ставление о сложности обычной человеческой речи. Я буду затраги-

вать различные уровни поочередно, делая о каждом краткие замеча-

ния по ходу изложения.

Самый низший или наиболее базовый уровень речи - это голос.

Он стоит ближе всего к наследственному достоянию индивида, рас-

сматриваемого безотносительно к обществу; этот уровень является

<низким> в том смысле, что отсчитывается от психофизической ор-

ганизации, даваемой человеку от рождения. В голосе представлен

сложный пучок реакций, и, насколько известно автору, никому еще

не удалось дать исчерпывающее описание того, что такое голос и

каким изменениям он может подвергаться. Какой-либо книги или

очерка, в которых классифицировались бы многие различные типы

голоса, как будто бы не существует, как нет и терминологии, спо-

собной отдать должное ошеломляющему разнообразию голосовых яв-

лений^ 1, и тем не менее наши суждения о людях весьма часто под-

держиваются именно впечатлениями от тонких нюансов человеческого

голоса. В более общем плане голос часто может рассматриваться как

форма жеста. Будучи увлеченными той или иной мыслью или охва-

ченными некоторой эмоцией, мы можем самовыражаться с помощью

287

рук или прибегать к каким-то иным видам жестикуляции, и голос

при этом принимает участие в общей жестовой игре. С нашей ны-

нешней точки зрения, однако, представляется возможным выделить

голос в качестве особой функциональной единицы.

Голос обычно считается материей сугубо индивидуальной, однако

будет ли вполне правильным сказать, что он дается нам от рождения

и безо всяких изменений сохраняется в течение всей жизни? Или

же наряду с индивидуальным, голос обладает также и некоторым

социальным качеством? Все мы, по-моему, чувствуем, что в немалой

степени подражаем голосам других людей, Мы прекрасно знаем, что

если по той или иной причине звучание голоса, которым наделила

нас природа, вызывает критическое к нему отношение, то мы стара-

емся его модифицировать, чтобы он как инструмент речи не вызывал

социального неприятия. В голосе всегда есть нечто такое, что следует

отнести к социальному фону - точно так же, как в случае с жестами,

Жесты не так просты и индивидуальны, как это кажется на первый

взгляд. По большей части они специфичны для того или иного об-

щества. Аналогичным образом, мы занимаемся непроизвольной под-

стройкой гортани, что вызывает в голосе существенные видоизмене-

ния - несмотря на его личностный и относительно фиксированный

характер. Поэтому, выводя из голоса фундаментальные черты лич-

ности, мы должны стараться отграничить социальный элемент от чи-

сто личностного. Не будучи в этом достаточно осторожны, мы можем

допустить серьезную ошибку в своих суждениях. Скажем, человек

обладает резким или хриплым голосом, на основании чего мы могли

бы заключить, что он по сути своей <груб> (coarse-grained). И уго-

дили бы тем самым пальцем в небо, если бы оказалось, что его

жизнь проходила вне уютных стен, в таком обществе, где не отка-

зывают себе в удовольствии знатно посквернословить и вообще на-

рочито огрубляют голос, в то время как изначально, может статься,

у этого человека был очень мягкий голос, характерный для деликат-

ной душевной организации, который постепенно ожесточался под вли-

янием общества, Личностные свойства, которые мы стараемся вычле-

нить, скрыты под их внешними проявлениями, и нам предстоит раз-

вить научные методы, позволяющие добраться до <естественного>,

предположительно неизмененного голоса. Для того чтобы проинтер-

претировать голос с точки зрения его личностной значимости, необ-

ходимо хорошо представлять себе, в какой мере он является чисто

индивидуальным, обусловленным естественным строением гортани,

специфическими особенностями дыхания и еще тысячью и одним фак-

тором, которые биологи когда-нибудь окажутся в состоянии опреде-

лить. В этом месте можно было бы спросить: зачем придавать такую

важность качественной характеристике голоса? Какое она имеет от-

ношение к личности? В конце концов, голос человека прежде всего

формируется природными факторами, голос - это то, .чем наделил

нас Бог. Да, это так, но разве в сущности это не верно и по отно-

шению к личности в целом? Коль скоро психофизический организм

288

в очень значительной мере целостен, то мы на основании общих

принципов можем утверждать, что рассматривая то, что именуется

нами личностью, мы имеем право придавать важность тому, что на-

зывается голосом. Находит ли личность в голосе столь же адекватное

выражение, как в жестах или в манере держаться, мы не знаем.

Возможно, что в голосе она, по сравнению с последними свойствами,

выражается даже более адекватно. В любом случае, однако, ясно,

что нервные процессы, контролирующие производство голоса, долж-

ны фигурировать в числе индивидуальных черт нервной организации,

определяющих специфику личности.

Базовая качественная характеристика голоса^ - изумительно ин-

тересная головоломка. К несчастью, мы не располагаем лексиконом,

который был бы адекватен бесконечному разнообразию голосов. Мы

говорим о высоком (high-pitched) голосе. Мы называем голос <гус-

тым> ("thick"; здесь и далее по абзацу кавычки в оригинале. -

Перев.) или же <тонким> ("thin"); мы считаем голос <гнусавым>

("nasal"), если с носовой частью дыхательного аппарата говорящего

что-то не в порядке. Если бы нам нужно было составить инвентарь

голосов, мы бы обнаружили, что никакие два голоса не являются

совершенно схожими. И в то же время мы постоянно ощущаем, что

в голосе индивида есть нечто показательное для его личности. Мы

можем даже дойти до предположения о том, что голос в некотором

смысле является символическим показателем личности в целом. Ког-

да-нибудь, когда у нас будет больше сведений о физиологии и пси-

хологии голоса, станет возможно объединить наши интуитивные суж-

дения о качестве голоса с научным анализом его формирования. Мы

не знаем, что в точности заставляет голос производить впечатление

<густого>, <дрожащего> ("vibrant"), <монотонного> или <бесцветно-

го> ("flat") и так далее. Чем воодушевляет нас голос одного человека,

тогда как голос другого оставляет совершенно безразличными? По-

мню, как много лет назад я услышал выступление президента одного

колледжа и сразу же решил, что то, что он говорил, не может пред-

ставлять для меня никакого интереса. Я при этом имел в виду сле-

дующее: независимо от того, насколько интересными и относящимися

к делу были его замечания сами по себе, личность его не могла меня

заинтересовать, поскольку в его голосе было что-то антипатичное мне,

что-то разоблачающее его в личностном плане. В его выступлении

проявлялось - было такое интуитивное впечатление - некое лич-

ностное свойство, какой-то смысл, который, как я понимал, не мог

так просто состыковаться с моим собственным восприятием вещей.

Я не слушал то, что он говорил, я оценивал лишь качество его

голоса. Мне могут возразить, что все это совершеннейший идиотизм.

Возможно, но я полагаю, что все мы имеем обыкновение поступать

в точности так же и что при этом мы в сущности правы - не

интеллектуально, но интуитивно. А посему задачей интеллектуального

анализа становится рационально обосновать для нас то, что нам и

так известно в донаучной форме.

Едва ли стоит пытаться перечислить основные типы голоса; толку

от этого будет мало. Достаточно сказать, что на основании голоса

про человека можно было бы много чего узнать. Так, можно решить,

что он сентиментален; что он чрезвычайно благожелателен, однако

лишен сентиментальности; что он жесток - доводится слышать го-

лоса, производящие впечатление ярко выраженной жестокости. На

основании голоса можно допустить, что человек, лексикон которого

груб, тем не менее добросердечен. Подобного рода наблюдения входят

в повседневный опыт всякого человека. Суть лишь в том, что мы не

привыкли придавать таким суждениям научной значимости.

Мы убедились, что голос представляет собой явление столь же

социальное, сколь и индивидуальное. Тот, кто провел бы достаточно

глубокое исследование, мог бы, по крайней мере в теории, вычленить

социальную составляющую голоса и отбросить ее (конечно, дело это

непростое). Можно найти, например, людей с очень приятными го-

лосами, но таковыми эти голоса сделало общество. А потом можно

было бы вернуться к тому, что представлял бы собой голос вне

специфичной для него истории социального развития. Эта ядерная,

или первичная, качественная характеристика голоса во многих -

возможно, во всех - случаях имеет символическую значимость. Та-

кие примеры бессознательного символизма, разумеется, не ограничи-

ваются одним лишь голосом. Если вы морщите брови, это символ

определенного отношения, или установки (attitude). Если вы экспан-

сивно размахиваете руками, это символизирует изменившуюся уста-

новку по отношению к вашему непосредственному окружению. Таким

же образом и голос в значительной степени служит бессознательной

символизации общей установки того или иного человека.

Так что с голосом могут произойти любые случайности, которые

лишат его <предопределенной> ему формы. Однако, несмотря на эти

случайности, голос все равно будет представать перед нами как воз-

можность некоторого открытия. Факторы, которые портят исходную

картину, обнаруживаются во всех формах человеческого поведения,

и здесь, как и везде, мы должны делать на них поправку. Первичная

структура голоса - это такая вещь, доступ к которой получить сразу

же мы не можем и должны поэтому раскрывать ее, постепенно сте-

сывая различные наслаивающиеся на нее структуры, социальные и

индивидуальные.

Каков следующий уровень речи? То, что мы обычно называем

голосом, - это собственно голос плюс множество вариаций поведе-

ния, которые переплетены с голосом и придают ему его динамическое

качество. Это уровень голосовой динамики. Двое говорящих могут

иметь почти совпадающее базовое качество голоса, однако их <голо-

са>, в обычном понимании этого термина, будут чрезвычайно раз-

личными. Обычно мы не всегда аккуратно различаем собственно го-

лос и голосовую динамику. Одним из наиболее важных аспектов

голосовой динамики является интонация - очень интересное иссле-

довательское поле как для лингвиста, так и для психолога. Интона-

290

ция - гораздо более сложная вещь, чем это принято считать. В ней

можно выделить три уровня, сплетающихся в едином поведенческом

стереотипе, который мы можем назвать <индивидуальной интона-

цией>. Во-первых, в интонации присутствует очень важный социаль-

ный элемент, который следует отграничить от индивидуального варь-

ирования; во-вторых, этот социальный элемент детерминирован дво-

яким образом. В нашем распоряжении имеется некоторый набор ин-

тонаций, являющихся необходимой принадлежностью нашей речи. Ес-

ли я говорю, например: Is he coming? 'Он придет?', я повышаю тон

на последнем слове. Меж тем, в природе не существует никакой

причины, объясняющей, почему я это делаю в предложениях данного

типа. Мы склонны полагать такой навык естественным, даже само-

очевидным, однако сравнительное изучение динамических навыков в

большом количестве несходных языков убеждает нас, что в целом

такое допущение необоснованно. Вопросительная установка может

быть выражена другими способами, такими, как использование спе-

циальных вопросительных слов или особых грамматических форм.

Повышение голоса в вопросительных предложениях определенного

типа - это один из значимых стереотипов английского языка, и,

следовательно, такое повышение не является экспрессивным в смысле

индивидуальной экспрессии, хотя мы иногда и ощущаем его таковым,

Но это не все. В интонации существует второй уровень социально

обусловленного варьирования - это тональная трактовка голоса в

целом, совершенно безотносительно к собственно языковым интона-

ционным стереотипам. В каждом данном обществе присутствует по-

нимание того, что наш индивидуальный интонационный диапазон не

может быть слишком широк, Модулируя наш голос, мы не должны

забираться в своих пассажах слишком высоко; средняя высота тона

должна быть такой-то и такой-то. Другими словами, общество требует

от нас ограничиваться определенным интонационным диапазоном и

определенными характерными модуляциями, то есть следовать спе-

цифическим для данного общества мелодическим стереотипам. Если

бы мы сравнили речь английского сельского джентльмена с речью

фермера из Кентукки, то мы нашли бы их интонационные навыки

заметно различающимися, несмотря на наличие некоторых сущест-

венных черт сходства, существующих в силу того факта, что язык,

на котором они говорят, является по существу одним и тем же.

Никто не осмеливается отступать от соответствующего интонационно-

го стандарта слишком далеко. И однако же, мы не знаем таких двух

индивидов, которые бы говорили с совершенно одинаковыми инто-

нациями. Когда кто-нибудь приезжает откуда-то издалека, он инте-

ресен нам как представитель некоего социального типа. Южанин,

житель Новой Англии или Среднего Запада - каждому из них при-

суща своя характерная интонация. Но когда индивид погружен в

нашу собственную социальную группу и является ее представителем,

он интересен нам именно как индивид. Если мы имеем дело с людь-

ми, чьи социальные навыки те же, что и у нас, то нас интересуют

291

демонстрируемые ими тонкие интонационные различия, поскольку об-

щий для них социальный фон нам достаточно хорошо известен, чтобы

мы могли оценить эти тонкие различия. Мы не правы, делая те или

иные выводы о личности на основании интонации без учета интона-

ционных навыков, которые присущи речевому сообществу данного

индивида или которые были привнесены из иностранного языка. Пока

мы не оценили социального фона, мы реально не можем судить о

речи человека. Когда японец говорит монотонно, мы не вправе счи-

тать, что он являет собой пример того типа личности, который пред-

ставлял бы каждый из нас, если бы воспроизводил присущую японцу

мелодику предложения. Более того, когда мы слышим, как голос

итальянца проносится по всей возможной тональной гамме, мы склон-

ны считать, что он темпераментен или что он - интересная личность.

И все же мы не знаем, темпераментен ли он хотя бы в самой малой

степени, до тех пор, пока нам неизвестно, каковы обычные речевые

навыки итальянцев и какие способы мелодической игры итальянское

общество допускает для своих членов. Следовательно, базовая инто-

национная кривая - при объективном рассмотрении - может с точки

зрения индивидуальной экспрессивности иметь лишь второстепенную

значимость.

Интонация - это всего лишь один из многих аспектов голосовой

динамики. Рассмотрению подлежит также и ритм речи. Здесь опять-

таки необходимо различать несколько слоев. Прежде всего, базовый

темп речи задается языковым окружением, взрастившим человека, а

отнюдь не обязан своим существованием индивидуальным свойствам

личности. У нас, в английском языке, имеются очень отчетливые

ритмические особенности. Так, мы склонны значительно усиливать

одни слоги и до минимума ослаблять другие, и вовсе не потому, что

мы хотим что-то подчеркнуть. Просто язык наш устроен таким об-

разом, что мы должны подчиняться его характерному ритму, выделяя

какой-то определенный слог в слове или ритмической группе за счет

других. Есть языки, которые не следуют этому обыкновению. Если

француз в своих словах делает ударения на наш английский манер,

мы обоснованно можем заключить, что он пребывает в нервозном

состоянии. Более того, существуют ритмические формы, обусловлен-

ные социализованными навыками конкретных групп, - ритмы, на-

кладывающиеся на базовые ритмы данного языка. В каких-то частях

нашего общества не допускается использование эмфатических ударе-

ний, другие же допускают или требуют большей степени эмфатично-

сти. Общество, где ценится вежливость, в гораздо меньшей степени

будет позволять своим членам упражняться с ударениями и интона-

цией, нежели общество, которое образует публика на бейсбольном

или футбольном матче. Короче говоря, у нас имеются две разновид-

ности ритмов, имеющих социальную значимость, - ритмы языка и

ритмы социальной экспрессии. И, опять же, наряду с этим мы имеем

индивидуальные ритмические факторы. Некоторые из нас склонны

к большей отчетливости в обозначении ритмов, к более явному вы-

292

делению определенных слогов, к растягиванию большего количества

гласных, к большей свободе в сокращении гласных, на которые не

падает ударение. Другими словами, в дополнение к социальным име-

ются также индивидуальные ритмические вариации.

Существуют и иные, помимо интонации и ритма, динамические фак-

торы. Среди них - относительная плавность/гладкость (continuity)

речи. Множество людей говорят с усилием, обрывками, тогда как

речь других течет плавно вне зависимости от того, есть им что сказать

или нет. Для последних не важно, имеется ли в их распоряжении

нужное слово; важна лишь гладкость языкового выражения. И вновь

- гладкость речи бывает социальной и индивидуальной, равно как

социальным и индивидуальным бывает темп речи. Когда говорят, что

наши высказывания произносятся быстро или медленно, то подразу-

меваться при этом может лишь то, что мы опережаем некоторый

присущий данному обществу темп речи либо отстаем от него. И опять

здесь, в случае темпа, индивидуальная привычка и ее диагностическая

ценность для изучения личности должны соизмеряться с принятыми

социальными нормами.

Итак, на втором уровне языкового поведения мы имеем ряд фак-

торов, таких, как интонация, ритм, относительная плавность/глад-

кость и темп, каждый из которых при анализе распадается на два

различных уровня, социальный и индивидуальный; более того, со-

циальный уровень в общем случае также должен быть разделен на

два уровня - уровень того социального стереотипа, который мы

называем языком, и уровень нерелевантных с точки зрения языка

речевых навыков, но характерных для каждой конкретной социаль-

ной группы.

Третий уровень анализа речи - это произношение (pronunciation).

Здесь опять же часто говорят о <голосе>, тогда как на самом деле

имеются в виду индивидуальные нюансы произношения. Человек,

скажем, произносит определенные согласные или гласные со специ-

фической окраской (timbre) или каким-либо иным характерным спо-

собом, и мы имеем склонность приписывать эти произносительные

вариации его голосу, хотя на самом деле они могут не иметь ничего

общего с качественной характеристикой его голоса. В произношении

мы снова должны отграничить социальные шаблоны от индивидуаль-

ных. Общество предписывает нам произносить определенные соглас-

ные и гласные, которые, так сказать, были отобраны в качестве кир-

пичей и раствора для строительства данного языка. Особенно сильно

уклоняться от этого предписания мы не можем. Мы знаем, что ино-

странец, который изучает наш язык, не сразу справляется с нашими

специфическими звуками. Он использует ближайшие к ним по про-

изношению звуки, которые он может найти в своем собственном язы-

ке. Было бы явно неверно делать выводы о природе личности на

основании подобных произносительных ошибок. Но в то же время

существуют и такие индивидуальные вариации в произнесении зву-

293

ков, которые в высшей степени важны и во многих случаях симп-

томатичны для изучения личности.

Одна из наиболее интересных глав в трактате о языковом пове-

дении, глава, которая пока не написана, должна быть посвящена

экспрессивно-символической природе звуков - совершенно безотно-

сительно к тому, что с референциальной точки зрения обозначают

слова, в которых эти звуки встречаются. В собственно языковом

плане звуки не имеют значения, однако, захотев проинтерпретировать

их психологически, мы, вероятно, обнаружим, что между реальным

значением слов и бессознательной символической значимостью зву-

ков, как они реально произносятся индивидами, существует тонкая,

хотя и мимолетная, связь. По-своему, интуитивно, это знают поэты.

Но то, что поэты, используя художественные средства, делают вполне

осознанно, бессознательно делается и нами, причем если и со скуд-

ными средствами, то зато с широчайшим размахом. Было замечено,

например, что в экспрессивной сфере существуют определенные тен-

денции произношения диминутивных форм. Разговаривая с ребенком,

вы, сами того не сознавая, меняете ваш <произносительный уровень>.

Слово tiny 'крохотный, малюсенький' может превратиться в teeny.

Нет никакого правила английской грамматики, которое оправдывало

бы такое изменение гласного, однако символическая природа слова

teeny выражена в большей степени, чем у слова tiny, и причину

этого следует искать в фонетическом символизме. Когда мы произ-

носим ее в teeny, между языком и небом остается мало места; в

первой же фазе произнесения i в tiny такового места много'. Другими

словами, вариант ее имеет жестовую значимость, подчеркивающую

идею, или скорее ощущение, малости. В данном конкретном случае

тенденция к символическому выражению уменьшительности разитель-

на, поскольку она вызвала переход к совершенно новому слову, но

мы постоянно осуществляем подобную символическую подстройку ме-

нее явными способами, не осознавая этого.

Некоторые люди в большей степени, чем другие, тяготеют к сим-

волическому использованию звуков. Человек, например, может ше-

пелявить, поскольку бессознательно прибегает к символическому вы-

ражению определенных черт, которые заставляют тех, кто знаком с

ним, говорить о нем как об изнеженном <маменькином сынке>. Его

произношение обусловлено не тем, что он не может правильно вы-

говаривать звук 5, а тем, что он определенным образом самовыра-

жается посредством шепелявости. У него нет дефекта речи, хотя,

конечно, встречается шепелявость, которая является речевым дефек-

том и которую следует отличать от символической шепелявости. В

В принятой в отечественных англо-русских словарях последних десятилетий бри-

танской <джоунзовской> транскрипции интерпретируемое Сепиром качественное раз-

личие по степени подъема между [1:] в <teeny> и ti] в <tiny> не отмечается, фикси-

руется лишь различие по долготе. В американской же лексикографической традиции

качественное различие принято отмечать, в том числе иногда с помощью используемой

здесь Сепиром <квазиорфографической> транскрипции. - Прим.перев.

294

сфере артикуляции имеется много других бессознательных символи-

ческих привычек, для описания которых у нас нет принятой терми-

нологии. Мы, однако, не можем плодотворно обсуждать такие вари-

ации до тех пор, пока нами не установлена социальная норма про-

изношения и пока у нас нет точного представления о том, какие

отклонения допустимы внутри этой нормы. Если кто-нибудь отправ-

ляется в Англию, Францию или какое-либо другое иностранное го-

сударство и записывает там, какое воздействие воспринятые им осо-

бенности голосов и произношения оказывают на интерпретацию зна-

чения, то все, что он сообщит, едва ли будет иметь ценность, если

только предварительно им не было проведено кропотливого исследо-

вания социальных норм, по отношению к которым индивидуальные

феномены выступают в качестве вариантов. Замеченная вами шепе-

лявость может быть предписываемой данным обществом и, следова-

тельно, может не быть психологической в оговоренном выше смысле.

Нельзя выстроить абсолютной психологической шкалы для голоса,

интонации, ритма, темпа или же произношения гласных и согласных,

не установив в каждом случае социальный фон речевого навыка.

Значимо всегда варьирование, а не объективное поведение как тако-

вое.

Очень важен четвертый речевой уровень, уровень лексики

(vocabulary). Все мы говорим по-разному. Существуют слова, кото-

рыми некоторые из нас никогда не пользуются. Существуют и другие,

любимые слова, которые мы используем постоянно. Особенности лич-

ности в значительной мере отражаются в подборе слов, однако и

здесь мы должны тщательно различать социальную лексическую нор-

му и более значимый личностный выбор слов. Некоторые слова и

выражения не используются в определенных кругах, другие же яв-

ляются отличительным признаком территориальной, статусной или

профессиональной принадлежности. Слушая человека, принадлежа-

щего к определенной социальной группе, мы бываем заинтригованы

его словарем, а возможно, и попадаем под притягательное воздействие

этого последнего. Не будучи проницательными аналитиками, мы

вполне можем увидеть личностные черты в том, что представляет

собой всего лишь манеру выражаться, принятую в обществе, к ко-

торому принадлежит данный человек. Индивидуальное варьирование

существует, но его можно должным образом оценить лишь с оглядкой

на социальную норму. Иногда мы выбираем те или иные слова, по-

скольку они нам нравятся; иногда мы третируем их, поскольку они

нам надоели, раздражают или пугают нас. Мы не собираемся попа-

дать в их плен. В общем, здесь имеется простор для очень тонкого

анализа того, как определяется социальная и индивидуальная значи-

мость слов.

Наконец, в качестве пятого уровня выступает стиль. Многие люди

разделяют иллюзию того, что стиль - это нечто, принадлежащее

литературе. Реально же стиль - это речевая повседневность, харак-

теризующая как социальную группу, так и индивида. Всем нам при-

295

сущи свои индивидуальные стили разговора и продуманного выступ-

ления, и они отнюдь не так случайны и произвольны, как мы по-

лагаем. Индивидуальные способы группировки слов и формирования

из них более крупных единиц, как бы слабо они ни были разрабо-

таны, имеют место всегда. Разделить социальную и индивидуальную

детерминанты стиля было бы очень сложной задачей, но теоретически

она разрешима.

Итак, в нашем распоряжении имеются следующие данные, с ко-

торыми мы можем иметь дело в попытках добраться до личности

некоторого индивида - в той мере, в какой наши попытки основы-

ваются на фактах, извлекаемых из его речи. У нас есть его голос.

У нас есть динамика его голоса, иллюстрируемая такими факторами,

как интонация, ритм, плавность и темп, У нас есть произношение,

лексика и стиль. Давайте взглянем на эти данные, исходя из того,

что они образуют систему из стольких-то и стольких-то уровней, на

основе которых формируются экспрессивные стереотипы. Можно по-

чувствовать, как осуществляется индивидуальное структурирование

на одном из этих уровней, и основываться на этом чувстве при ин-

терпретации остальных уровней. Объективно, однако, два или более

уровней данного речевого акта могут производить экспрессивный эф-

фект как сходства, так и контраста. Можно проиллюстрировать это

на гипотетическом примере. Мы знаем, что многие из нас, будучи

поставленными природой или обычаями в ущербное положение, вы-

рабатывают компенсаторные реакции. В случае шепелявого человека,

которого мы назвали <неженкой>, в целом женоподобный тип арти-

куляции, скорее всего, сохранится, но другие аспекты его речи, вклю-

чая голос, могут свидетельствовать о некоторых его компенсаторных

усилиях. Он может иметь пристрастие к мужскому интонационному

типу, или, прежде всего, он может сознательно или бессознательно

выбирать слова, долженствующие показать, что он настоящий муж-

чина. Здесь перед нами предстает очень интересный конфликт, на-

шедший воплощение в сфере речевого поведения. Он представлен

здесь, как и во всех других поведенческих типах. Человек может

выразить на одном из уровней структурирования то, что невыразимо

на другом. Или он может подавлять на одном уровне то, что он не

умеет подавлять на другом, в результате чего может возникнуть <дис-

социация>, которая в конечном счете, вероятно, представляет собой

не что иное, как заметное расхождение в экспрессивном содержании

функционально связанных стереотипов,

Помимо специфических выводов, которые могут быть сделаны из

принадлежащих любому из этих уровней речевых явлений, есть много

совершенно самостоятельной интересной работы, которая связана с

изучением сотканной из различных уровней психологии речи. Может

статься, что некоторые трудноуловимые голосовые явления представ-

ляют собой переплетение различных произносительных стереотипов.

Мы иногда ощущаем, что голосом передаются две различные вещи,

296

и голос при этом воспринимается как расщепленный на <верхний>

и <нижний> уровни.

Из нашего беглого обзора должно быть ясно, что если мы про-

ведем поуровневый анализ речи индивида и тщательно рассмотрим

каждый из этих уровней в социальной перспективе, то в наших руках

окажется ценный инструмент психиатрической работы. Возможно, что

исследование предложенного типа, если оно будет достаточно глубо-

ким, позволит нам прийти к некоторым очень существенным заклю-

чениям, касающимся личности. Интуитивно мы приписываем голосу

и речевому поведению, осуществляемому посредством голоса, огром-

ное значение. При этом, как правило, мы не можем сказать чего-либо

большего, чем <Мне нравится голос этого человека> или <Мне не

нравится, как он говорит>. Проводить исследование индивидуальной

речи сложно отчасти в силу специфически мимолетного ее характера,

а отчасти по причине особых трудностей в разграничении социальных

и индивидуальных детерминант речи. В свете всех этих затруднений

результаты работ по анализу речи, выполненных исследователями по-

ведения, не так значительны, как нам бы хотелось, но это не освобож-

дает нас от ответственности за проведение таких исследований.

КОММЕНТАРИИ ПЕРЕВОДЧИКА

^Несмотря на бурное развитие в XX в. фонологии, сперва сегментной, а потом

и супрасегментной (последняя с середины 70-х гг. переживает подлинный бум),

пессимистическая оценка Сепиром степени изученности просодических явлений,

по свидетельству С.В.Кодзасова, в основном сохраняет свою справедливость и

поныне. Бум выражается в основном в бесконечных формальных модификациях

моделей описания немногочисленных частных явлений, тогда как все их огром-

ное разнообразие по-прежнему остается почти не описанным.

'^По сообщению С.В.Кодзасова, то, что Сепир называет базовой качественной

характеристикой голоса, в самое недавнее время приобрело-таки терминологи-

ческое обозначение <фонационное качество голоса>.

Целостность

Глоссарий терминов

1. Квантифицируемое (quantifiable): все то, что может быть оха-

рактеризовано количественно. Это понятие отвечает на вопрос <Что

имеется в таком-то количестве?> или <Что (какое количество) ха-

рактеризуется такой-то степенью?> (<So and so much (many) what?>

or <To such and such a degree what?>).

2. Квантификатор (quantifier): выражение, представляющее собой

указание некоторого количества. Квантификатор измеряет или оценивает

степень (качества) квантифицируемого. Он отвечает на вопрос <Того-то

и того-то сколько или то-то и то-то в какой степени?> (<How much or

How many or To what degree so and so?>). Выражение, не способное

ответить ни на один из этих вопросов, не есть квантификатор.

3. Квантификат (quantificate): такое квантифицируемое, которое

квантифицировано; языковое выражение, которое указывает, что про-

изведена квантификация квантифицируемого. Отвечает на вопрос

<Какое количество чего?> или <Какое количество в какой степени?>

(<How much (many) of what?> or <To what degree what?>). Кван-

тификат в свою очередь может быть использован для квантификации

другого объекта и сам тогда становится квантификатором, который

в этом случае именуется <квантификат-квантификатор> (специализи-

рованный квантификатор).

Замечание: Возьмем предложение Four men are coming

'Идут четверо мужчин'. В качестве ответа на вопрос Four what?

'Кого имеется четверо?' выступает квантифицируемое men 'мужчин'.

В качестве ответа на вопрос How many men? 'Сколько мужчин?'

выступает квантификатор Four 'Четыре, четверо', В качестве ответа

на вопрос How many of what? 'Какое количество чего?' выступает

квантификат Four men 'Четверо мужчин'.

В предложении That rose is very red 'Эта роза очень красная'