Проблемы историко-философской науки. М., «Мысль», 1969. - Ойзерман Т. И

Непосредственный продолжатель Канта И. Г. Фихте идет еще дальше в этом направлении. Для него филосо­ фия — наукоучение, которое, правда, есть вместе с тем и субъективно-идеалистическая, волюнтаристическая он­ тология, но это противоречие, неотделимое от идеалисти­ ческой интерпретации научного знания, не умаляет исто­ рического значения развернутой философской поста­ новки проблемы научной философии. В учении Фихте наука — высшая форма знания, и философия может сохранить свое ведущее место в интеллектуальной жиз­ ни человечества лишь постольку, поскольку ее понима­ ние мира становится научным и обосновывает принци­ пы всякого научного знания вообще. С этой точки зре­ ния традиционное толкование философии как любви к мудрости оказывается несостоятельным, ибо филосо­ фия, как и всякое научное знание, должна носить системный характер. Наукоучение, говорит Фихте, «оставляет спокойно всякую другую философию быть тем, чем ей угодно: страстью к мудрости, мудростью, мировой мудростью, жизненной мудростью и какие еще там бывают мудрости» (110, 34). Это не отрицание муд­ рости, а отрицание ее сверхнаучности, которое, однако, вступает в конфликт с идеалистическим конструирова­ нием системы законченного, абсолютного, научно-фило­ софского знания.

Философия Гегеля — новый шаг вперед на пути от донаучной философской мудрости к научно-философ­ скому знанию, которое понимается как диалектическое снятие этой мудрости — ее отрицание и сохранение. Ге­ гель видит научную задачу своего времени в возведении философии в ранг науки. В «Феноменологии духа» он саркастически осмеивает романтическое философство­ вание, сторонники которого мнят себя пророками, осе­ ненными свыше. Приверженцы такого рода философии занимаются не исследованием, а вещанием. Они «вооб­ ражают, будто, обволакивая туманом самосознание и отрекаясь от рассудка, они суть те посвященные, коим бог ниспосылает мудрость во сне: то, что они таким об­ разом на деле получают и порождают во сне, есть по­ этому также сновидения» (27, 4, 5). Гегель имеет в виду Шеллинга, Якоби и других философов, тяготеющих к иррационализму. В противовес им он доказывает, что философская истина по самой природе своей не может

39

быть непосредственным знанием. Она носит опосредо­ ванный характер, развивается, обогащается, выявляет свойственные ей противоречия. Задача философа — проникнуть в имманентный ритм развивающегося по­ нятия и двигаться в нем, избегая вмешательства в это движение «по произволу и с прежде приобретенной мудростью» (27, 4, 32). Речь идет о диалектическом ме­ тоде, диалектическом движении философского знания, преодолевающем свою традиционную метафизическую ограниченность, догматизм, абсолютизацию достигну­ тых результатов.

В предисловии к «Феноменологии духа» Гегель пи­ сал: «Истинной формой, в которой существует истина, может быть лишь научная система ее. Моим намере­

нием	было	способствовать приближению			философии
к форме науки — к той			цели,	достигнув	которой она
могла	бы	отказаться от	своего	имени любви к знанию

и быть действительным знанием» (27, 4, 3). Энциклопе­ дия философских наук Гегеля и была такого рода по­ пыткой, обреченной на провал вследствие противоречия между методом и системой в гегелевской философии. Этого противоречия и связанной с ним абсолютизации исторически ограниченного философского знания нель­ зя было избежать, оставаясь на почве идеализма. По­ зитивное решение задачи создания научной философии стало возможным лишь благодаря материалистической и диалектической философии марксизма, философии, которая своим бесповоротным отказом от догматиче­ ского системосозидания, творческим развитием соб­ ственных положений, критическим освоением достиже­ ний науки и практики по-новому ставит вопрос о при­ роде философского знания и того, что исстари называется мудростью.

4 ПРОБЛЕМА МУДРОСТИ —

ДЕЙСТВИТЕЛЬНАЯ ПРОБЛЕМА

Наш беглый экскурс в историю вопроса о мудрости позволяет заключить, что значение этого вопроса исто­ рически изменялось. Можно также сказать, что про­ блема мудрости никогда не обсуждалась положитель-

40

ными науками. Не следует ли отсюда, что мудрость имеет отношение лишь к философии, да и то лишь по­ стольку, поскольку она противополагается специаль­ ным наукам? Не является ли слово «мудрость» неяс­ ным и поэтому неудовлетворительным наименованием философского знания? Не антиподы ли мудрец и уче­ ный даже в тех случаях, когда они совмещаются в од­ ной личности? Может быть, вообще лучше отказаться от слова «мудрость», отсутствующего в словаре поло­ жительных наук? «Существует ли такая вещь, как мудрость, или же то, что представляется таковой, — просто максимально рафинированная глупость?» — спрашивает Б. Рассел (87, 8).

Слово «мудрость», как и многие другие слова, слишком многозначно. Многие видели мудрость в яс­ ном разграничении добра и зла, в слитности знания и поведения, основанных на правильной оценке основ­ ных фактов, типических ситуаций. Это правильно в том смысле, что мудрость не может быть только зна­ нием, а действие, не основанное на знании, не может быть мудрым. Но и здесь возникает вопрос о характере знания и о том, в какой мере оно представляет собой понимание, и притом чего-то существенно важного для человеческой жизни. Очевидно, что знание, являющее­ ся констатацией фактов, даже если для такой конста­ тации требуется большая исследовательская работа, еще далеко от мудрости, которая скорее проявляется как вывод, заключение, обобщение. Но и обобщение причастно мудрости разве только тогда, когда оно со­ держит оценку, способную стать руководством в реше­ нии сложных вопросов теории и практической жизни.

Мудростью часто и, по-видимому, не без основания называли понимание, соблюдение меры в поведении, в делах, ибо всякая крайность нехороша. И это, конеч­ но, верно, если сознание меры не становится половин­ чатой умеренностью, страхом перед радикальным ре­ шением, когда оно оказывается необходимым. Именно это имел в виду Маркс, когда говорил, что мера — ка­ тегория посредственности (см. 2, 196). Последняя же, конечно, не имеет ничего общего с мудростью.

Часто считают мудростью осознание собственных заблуждений. Против этого, конечно, не приходится возражать, так как не ошибается лишь тот, кто ничего

41

не делает, если не считать ошибкой само ничегонедела­ ние. Но мудрый, по-видимому, отличается от человека, лишенного мудрости, тем, что он не так уж часто оши­ бается или во всяком случае умеет избегать больших, непоправимых ошибок. Может быть, поэтому многие видели мудрость в осторожности, неторопливости, осмо­ трительности. Однако эти качества, положительные сами по себе, легко могут превратиться в недостатки: нерешительность, медлительность, бездеятельность.

Обыденное словоупотребление указывает, что от сло­ ва «мудрость» происходит и «мудрствование», т. е. нечто ему противоположное. Мудрость, мудрствовать — значит поступать неразумно: хитрить, выдумывать что-то ненужное, умничать, проявлять неоправданную самонадеянность и т. д. Создатели весьма впечатляю­ щего образа Козьмы Пруткова замечательно высмеяли пошловатую мудрость, проявляющуюся, казалось бы, во вполне разумных, не вызывающих никаких возра­ жений сентенциях: смотри в корень, бди и т. д. Народ­ ная мудрость зачастую проявляется в насмешке над мудрствующими, изобретающими мудреные штуки в то время, как существует простое и разумное решение во­ проса.

Говоря о человеке как о разумном существе, мы, очевидно, имеем в виду его видовую характеристику. Называя его умным или талантливым, мы тем самым выделяем его как обладающего качествами, свойствен­ ными не всем. Мудрость не свойственна всем людям, и вместе с тем она, по-видимому, близка к общечело­ веческому знанию, потенциально свойственному каж­ дому. Мудрость существует в народных пословицах, поговорках, хотя в них бытует и лжемудрость, и раб­ ское сознание. Но ведь из всех живых существ один только человек, именно потому, что он обладает разу­ мом, может быть неразумным. Не указывает ли это на противоречие, содержащееся в мудрости и ставящее ее иной раз под вопрос? «Человек, — справедливо заме­ чает Э. Вейль, — разумное существо, но это не сужде­ ние, подобное утверждениям науки, а проект, нацелен­ ный на преобразование мира или отрицание ошибок, выражение наиболее высоких стремлений, наиболее человеческого в человеке». Однако тут же, совершенно в духе стоицизма и в явном противоречии с вышеска-

42

занным, Э. Вейль присовокупляет, что человек, когда он объявляет себя разумным, «не говорит о факте и не претендует на то, чтобы говорить о факте, но выражает последнее желание, желание быть свободным, но не от потребности (он никогда не будет свободен от нее, и она не более стесняет его, чем стесняет она животное), а от желания» (169, 11).

Нам представляется, что мудрость — не пустое сло­ во, не название для явления, которого не существует. Мы полагаем, что мудрость существует не только в фи­ лософии; убеждение, что одно только философствова­ ние ведет к мудрости, — одна из главных иллюзий до­ марксистской философии. Мудрость приобретается многообразными путями, проявляется в различных сферах знания и деятельности.

Когда Н. Бор говорил о том, что новый фундамен­ тальный теоретический синтез в современной физике требует совершенно новых, «сумасшедших» идей, т. е. идей, по-видимому, несовместимых с утвердившимися в науке истинами, это была в высшей степени разумная или, говоря иными словами, мудрая постановка жиз­ ненно важного для дальнейшего развития естествозна­ ния вопроса.

Утопические социалисты проклинали капитализм как величайшее моральное зло и извращение челове­ ческой природы, осуждали эксплуатацию человека че­ ловеком как несовместимую с человечностью и спра­ ведливостью. Маркс и Энгельс, еще более страстно не­ навидевшие и разоблачавшие капиталистический строй, считали совершенно несостоятельной попытку вывести необходимость социалистического преобразования об­ щества из моральной оценки капитализма. Этот мир вопреки иллюзии Лейбница не лучший из возможных миров, и плохое общественное устройство не погибает просто вследствие своих моральных недостатков: воз­ можно, что именно аморализм был одной из тех сил, благодаря которым утвердилось буржуазное общество. Необходимость перехода от капитализма к социализму Маркс и Энгельс доказали научным анализом объек­ тивных экономических законов развития капитализма, создающих материальные предпосылки социалистиче­ ского строя.

В противоположность утопистам, полагавшим, что

43

переход к социализму возможен всегда, коль скоро со­ циалистические идеи получат широкое общественное признание, основоположники марксизма доказывали, что социалистическое преобразование общественных от­ ношений становится необходимостью лишь при опре­ деленных исторических условиях. Это была не только научная, основанная на громадном историческом опыте,

но и мудрая	постановка вопроса,	имеющего	величай­
шее жизненное значение для человечества.
В. И. Ленин страстно бичевал		пошлую	мудрость
либералов	и оппортунистов, оправдывавших свой
страх перед	революцией глубокомысленными		сентен­

циями о том, что надо учиться у жизни, не проявлять излишней нетерпеливости, поспешности и т. д. Указы­ вая, что Маркс и Энгельс ошибались в определении бли­ зости социалистической революции, В. И. Ленин под­ черкивал, что «такие ошибки гигантов революционной мысли, поднимавших и поднявших пролетариат всего мира над уровнем мелких, будничных, копеечных за­ дач, — в тысячу раз благороднее, величественнее и

исторически ценнее, правдивее, чем пошлая мудрость казенного либерализма, поющего, вопиющего, взываю­ щего и глаголющего о суете революционных сует, о тщетности революционной борьбы, о прелести контр­ революционных «конституционных» бредней» (3, 15, 249). Есть мудрость и «мудрость», свойственная премуд­ рому щедринскому пескарю: такого рода премудрость питается бессилием и страхом, она представляет собой самоутешение раба, пытающегося примириться со сво­ им положением.

Вскоре после победы Великой Октябрьской револю­ ции В. И. Ленин выступил против меньшевика Суха­ нова, пытавшегося доказать, что социалистическая ре­ волюция в России не имеет исторического оправдания, так как в России отсутствуют материальные условия для перехода к социализму. «Если, — писал по этому поводу Ленин, — для создания социализма требуется определенный уровень культуры (хотя никто не может сказать, каков именно этот определенный «уровень культуры», ибо он различен в каждом из западноевро­ пейских государств), то почему нам нельзя начать сна­ чала с завоевания революционным путем предпосылок для этого определенного уровня, а потом уже, на осно-

44

ве рабоче-крестьянской власти и советского строя, дви­ нуться догонять другие народы» (3, 45, 381). Такая одинаково чуждая как фатализму, так и субъективиз­ му постановка вопроса об исторических перспективах нашей Родины воистину должна быть названа мудрой.

Мудрость существует, ибо имеются великие, жиз­ ненно важные для человечества (и для каждого от­ дельного человека) вопросы; эти вопросы осознаются, формулируются и не могут остаться без ответа. Пусть эти ответы и не дают готового, окончательного решения, но они всегда (если это мудрые ответы) способствуют правильной постановке вопросов, а тем самым и реше­ нию, которое рано или поздно станет возможным.

Философы ошибались, когда противопоставляли мудрость науке. Эту ошибку повторяют и многие со­ временные идеалисты иррационалистического толка. Нельзя, например, согласиться с В. Эрлихом, утвер­ ждающим, что философия, «собственно, должна озна­ чать мудрость, следовательно, особенное знание, кото­ рое совершенно не совпадает с научным знанием, до­ стижимым для каждого (достижимым, если имеется необходимое время и образование)» (134, 17). Никакое знание не должно противопоставляться науке. Не су­ ществует сверхнаучного знания. Существует, однако, донаучное и ненаучное знание, и противопоставление мудрости науке делает ее таковым. Значит ли это, что мудрость должна стать наукой или становится та­ ковой? Никоим образом! Наука есть система понятий, значение которых органически связано с предметом данной науки. Мудрость не есть система понятий; спе­ цифика мудрости не может быть определена путем ука­ зания на предмет исследования. У нее, по-видимому, нет такового просто потому, что она не есть исследова­ ние, хотя, конечно, есть понимание. Это понимание основывается на данных науки, но не только на них. Не меньшее значение имеет для мудрости повседнев­ ный и исторический опыт.

Мудрость не есть идеал знания, так как не всякое знание, мыслимое в идеале, становится мудростью. Идеально точное и полное познание какой-либо физиче­ ской структуры не имеет ничего общего с мудростью, что, конечно, ни в малейшей мере не умаляет ценность этого физического знания. Но мудрость не есть недося-

45

гаемый идеал. Рационализм нового времени, пытав­ шийся создать «совершенную науку» мудрости, явно не

сознавал,	что абсолютный идеал — бессодержательное
понятие.	Идеалы историчны: они порождаются обще­
ственным	развитием, которое затем превосходит их

в своем поступательном движении. Идеал знания, идеал общественного устройства как конкретно-исторический идеал вполне осуществим, и именно поэтому к нему неприменимо понятие абсолютного совершенства. Да и существует ли такое понятие? По нашему мнению, это не научное понятие.

Ж. Маритэн, пожалуй, «последовательнее» Лейбни­

ца, когда	он утверждает,	что	совершенная наука не­
возможна,	а совершенная	мудрость имеет место		лишь
в Священном писании. Но это воззрение имеет				смысл
лишь для	религиозных людей,		да и то лишь для тех,

которые видят в Библии «откровение божие», а не исто­ рический документ. Философия, поскольку она мыслит понятиями, не может основываться на вере.

Философия начинает	с размышлений о	мудрости.
В наши дни проблема	мудрости сохраняет	значение

философской проблемы. Но было бы, очевидно, непра­ вильно полагать, что философия сводится к исследова­ нию или достижению мудрости. Так, например, утвер­ ждает Ж. Пиаже: «Осмысленный синтез верований и условий знания, каковы бы они ни были, есть то, что мы называем «мудрость», и таков, как нам кажется, предмет философии» (148, 281).

Мы не можем согласиться с этими определениями мудрости и предмета философии. Мудрость можно рас­ сматривать как специфический вид знания, но «осмыс­ ленный синтез верований» может быть назван муд­ ростью разве что применительно к далекому прошлому, когда еще не существовало научного знания.

Одной из специфических особенностей философии является то, что всеобщее и необходимое значение ее положений постоянно находится в процессе становле­ ния и развития. Характеризует ли это мудрость? Оче­ видно, нет. Тем не менее первоначальный смысл слова «философия» сохраняет свою значительность и в наши дни. Он говорит о возможности человеческой мудрости, но также и о том, что мы никогда не будем перепол­ нены ею.

46

Некоторые современные философы религиозного склада утверждают, что мудрость деградировала, пре­ вратившись в науку, а на смену искусству пришла тех­ ника. Мы полагаем, что эти мыслители неправильно представляют себе и науку, и технику. Конечно, муд­ рость не состоит в познании структуры ДНК, а искус­

ство — не поточное производство	автомобилей. Однако
в современных открытиях науки	и достижениях тех­

ники все более выявляется новая основа и для мудро­ сти, и для искусства.

Мудрость не станет наукой, так же как наука — мудростью. Философия, как бы высоко она ни оцени­ вала мудрость, не должна отождествлять себя с нею. Философия может и должна быть системой научно обос­ нованных знаний. Этот вывод, однако, не имеет ничего

общего с	позитивистским		третированием	стремления
к мудрости как метафизической претензии.
Известно, что		борьба неопозитивизма		против «ме­
тафизики»	самым	неожиданным образом		привела не­
опозитивистов к осознанию			неустранимости философ­

ских проблем. Этот примечательный факт следует рас­ сматривать как свидетельство того, что проблема мудрости сохраняет свое значение в философии, подоб­ но тому как в обществе не снимается с обсуждения во­ прос о разумном устроении человеческой жизни. Можно согласиться с Б. Расселом, который при всех своих ко­ лебаниях в оценке содержания и значения философии в конечном итоге заявляет, что существуют такие об­ щие вопросы, на которые нельзя получить ответа в ла­ боратории, из чего, однако, не следует, что их надо от­ дать на откуп теологам. Этими вопросами призвана заниматься философия. «Разделен ли мир на дух и материю, а если да, то что такое дух и что такое ма­ терия? Подчинен ли дух материи, или он обладает независимыми способностями? Имеет ли вселенная ка­ кое-либо единство или цель? Развивается ли вселенная по направлению к некоторой цели? Действительно ли существуют законы природы, или мы просто верим в них благодаря лишь присущей нам склонности к по­ рядку? Является ли человек тем, чем он кажется аст­ роному, — крошечным комочком смеси углерода и воды, бессильно копошащимся на маленькой и второ­ степенной планете? Или же человек является тем, чем

47

он представлялся Гамлету? А может быть, он является и тем и другим одновременно? Существуют ли возвы­ шенный и низменный образы жизни, или же все об­ разы жизни являются только тщетой? Если же суще­ ствует образ жизни, который является возвышенным, то в чем он состоит и как мы его можем достичь? Нуж­ но ли добру быть вечным, чтобы заслуживать высокой оценки, или же к добру нужно стремиться, даже если вселенная неотвратимо движется к гибели? ..

Исследовать эти	вопросы,	если	не	отвечать на
них, — дело философии» (87, 7—8).
Мы не станем	касаться	того,	как	формулирует

Б. Рассел основные философские вопросы и какие из этих вопросов он опускает в своем перечне. Нам пред­ ставляется, что эти вопросы в значительной своей части сформулированы так, что на них по существу не­ мыслим правильный ответ. Философия марксизма поиному формулирует эти проблемы и, конечно, не огра­ ничивается признанием их неустранимости. Диалекти­ ческий и исторический материализм решает эти и другие философские проблемы в союзе с естествозна­ нием и гуманитарными науками.

Иную позицию занимает Б. Рассел и те философы, которые перешли от позитивистского нигилизма к при­ знанию неизбежности «метафизики». Стремление избе­ жать догматизма теологов и догматизма вообще приво­ дит Б. Рассела к скептицизму и умеренному пессимиз­ му, в котором он видит единственно достойную фило­ софа (и ученого вообще) мировоззренческую позицию. Теоретическая формула этой позиции такова: «Неуве­ ренность перед лицом живых надежд и страхов мучи­ тельна, но она должна сохраняться, если мы хотим жить без поддержки утешающих басен. Нехорошо и то и другое: забывать задаваемые философией вопросы и убеждать себя, что мы нашли бесспорные ответы на них. Учить тому, как жить без уверенности, и в то же время не быть парализованным нерешительностью — это, пожалуй, главное, что может сделать философия в наш век для тех, кто занимается ею» (87, 8—9). Не­ мало, по-видимому, имеется людей, которые в этих сло­ вах готовы увидеть последнее слово мудрости, хотя нам представляется несомненным, что совершенно невоз­ можно принимать какие-либо значительные решения

48