Д. Харви. «Состояние постмодерна. Исследование истоков культурных изменений»
Часть II. Политико-экономическая трансформация капитализма конца ХХ века
Промежуток между разложением старого и формированием и установлением нового занимает переходный период, который всегда с неизбежностью должен быть временем неопределенности, неразберихи, ошибок, дикого и яростного фанатизма.
Джон Колхаун
Глава 7. Введение к части II
Если в политической экономии капитализма конца ХХ века произошла некая трансформация, то нам следует установить, насколько глубоким и фундаментальным могло быть это изменение. Знаков и символов радикальных изменений в трудовых процессах, потребительских привычках, географических и геополитических конфигурациях, во власти и практиках государства и т. д. предостаточно. Однако мы, люди Запада, по-прежнему живем в обществе, где производство ради прибыли остается основным организующим признаком экономической жизни. Поэтому требуется каким-то образом представить все сдвиги и крутые повороты, имевшие место начиная с первой крупной послевоенной рецессии 1973 года, не упуская из виду тот факт, что базовые правила капиталистического способа производства продолжают действовать в качестве инвариантных формообразующих сил историко-географического развития.
Язык описания и, следовательно гипотезы, которые я буду при этом использовать, предполагают рассмотрение недавних событий в качестве перехода в режиме накопления и связан-
ного с ним способа социального и политического регулирования . Представляя предмет таким образом, я прибегаю к языку определенного теоретического направления, известного как «школа регуляции». Ее основные тезисы, заложенные Мишелем Альеттой [Aglietta, 1979] и развитые Аленом Липицем [Lipietz, 1986], Робером Буайе [Boyer, 1986a; 1986b; Буайе, 1997] и другими авторами, можно вкратце суммировать следующим образом. Понятие режима накопления «описывает долговременную стабилизацию распределения чистого продукта между потреблением и накоплением; это подразумевает определенное соотношение между трансформацией условий производства и условий воспроизводства наемных работников». Та или иная система накопления может существовать в силу того, что «она обладает целостной схемой воспроизводства». Однако проблема заключается в том, чтобы включить поведение всевозможных субъектов – капиталистов, рабочих, государственных служащих, финансистов, а также всех иных политико-экономических агентов – в определенную конфигурацию, которая будет поддерживать функционирование режима накопления. Поэтому должна присутствовать «некая материализация режима накопления, принимающая форму норм, навыков, законов, регулирующих сетей и т. д., которые обеспечивают единство данного процесса, то есть необходимый уровень соответствия поведения индивидов схеме воспроизводства. Этот корпус усвоенных правил и социальных процессов называется способом регуляции» [Lipietz, 1986, р. 19].
Такого рода терминология полезна прежде всего в качестве эвристического инструмента. Она концентрирует наше внимание на сложных взаимоотношениях, навыках, политических практиках и культурных формах, которые позволяют очень динамичной и, следовательно, нестабильной капиталистической системе приобрести необходимое подобие порядка, чтобы связно функционировать по крайней мере в течение некоторого периода времени.
Внутри капиталистической экономической системы присутствуют две масштабные проблемные области, относительно которых необходимо прийти к согласию, чтобы эта система
102
Д. Харви. «Состояние постмодерна. Исследование истоков культурных изменений»
оставалась жизнеспособной. Первое из этих затруднений проистекает из анархичных свойств рыночного ценообразования, а второе – из необходимости масштабного контроля над тем способом использования рабочей силы, который гарантирует добавленную стоимость в процессе производства, а значит, и положительные прибыли для максимально возможного количества капиталистов.
Если обратиться к первой проблеме, то рыночные принципы ценообразования, как правило, предоставляют бесчисленные и крайне децентрализованные сигналы, которые позволяют производителям соотносить решения об объеме выпуска продукции с потребностями, нуждами и желаниями потребителей (в зависимости, разумеется, от ограничений в части бюджетов и издержек, которые влияют на обе стороны в любой рыночной сделке). Однако знаменитой «невидимой руки» рынка Адама Смита самой по себе никогда не было достаточно, чтобы гарантировать капитализму стабильный рост, даже в том случае, когда надлежащим образом функционировали базовые институты (частная собственность, обязательное выполнение контрактов, эффективное управление финансами). Требуется определенная степень коллективного действия – обычно речь идет о государственном регулировании и вмешательстве, – чтобы компенсировать провалы рынка (такие как не включаемый в издержки производства ущерб природной и социальной среде), предотвращать чрезмерную концентрацию рыночной власти, сдерживать злоупотребление монопольными привилегиями там, где подобных привилегий невозможно избежать (в таких сферах, как, например, транспорт и коммуникации), обеспечивать коллективные блага (оборона, образование, социальная и физическая инфраструктура), которые нельзя произвести и продать на рынке, а также предпринимать меры предосторожности от неуправляемых катаклизмов, возникающих в результате спекулятивных скачков, аномальных рыночных сигналов и потенциально негативного взаимодействия между ожиданиями предпринимателей и сигналами рынка (проблема самосбывающихся пророчеств в функционировании рынка). На практике коллективные воздействия, осуществляемые государством или другими институтами (религиозными, политическими, профсоюзными, деловым сообществом и культурными организациями), наряду с реализацией господствующих рыночных сил в лице крупных корпораций и других могущественных институтов, оказывают очень существенное влияние на капиталистическую динамику. Это воздействие может быть прямым (например, директивно устанавливаемый уровень зарплат и контроль над ценами) или косвенным (например, скрытая реклама, убеждающая в новых представлениях о базовых жизненных потребностях и желаниях), однако в сухом остатке мы получаем формирование определенной траектории и определенного типа капиталистического развития такими способами, которые невозможно понять с помощью простого анализа рыночных трансакций. Кроме того, свою роль в формировании способов потребления и жизненных стилей играют социальные и психологические склонности, такие как индивидуализм и потребность в личной реализации путем самовыражения, стремление к безопасности и коллективной идентичности, необходимость приобретения самоуважения, статуса и некоторых других признаков индивидуальной идентичности. Достаточно лишь внимательно поразмышлять над целым комплексом сил, задействованных в быстром распространении массового производства автомобилей и владения ими, чтобы ясно осознать множество социальных, психологических, политических и все более конвенционально понимаемых экономических смыслов, которые связаны с одним из главных секторов роста капитализма ХХ века. Достоинство «школы регуляции» заключается в том, что она делает акцент на рассмотрении всего комплекса отношений и установок, которые вносят свой вклад в стабилизацию роста производства и объединяют распределение дохода и потребления в конкретных исторических времени и месте.
Вторая общая проблемная область капиталистических обществ связана с превращением способности мужчин и женщин к активной работе в трудовой процесс, плоды которого могут быть присвоены капиталистами. Любой труд требует определенной концентрации, самодисци-
103
Д. Харви. «Состояние постмодерна. Исследование истоков культурных изменений»
плины, навыков обращения с разными инструментами производства и знания возможностей тех или иных необработанных материалов для их превращения в полезную продукцию. Однако в рамках производства товаров в условиях наемного труда бóльшая часть знаний и решений по поводу как технического, так и дисциплинарного аппарата не контролируется лицами, фактически осуществляющими трудовую деятельность. Привыкание наемных работников к капитализму было длительным (и не слишком радостным) историческим процессом, который приходилось возобновлять всякий раз, когда в ряды рабочей силы вливалось очередное поколение трудящихся. Приучение рабочей силы к целям капитализма – процесс, который я буду в целом называть термином «трудовой контроль» (labour control), – представляет собой очень запутанный предмет. Прежде всего этот процесс предполагает определенное сочетание репрессий, привычки, кооптации и кооперации, и все это должно быть организовано не только на непосредственном рабочем месте, но и в обществе в целом. Социальное приспособление рабочего к условиям капиталистического производства предполагает общественный контроль над физическими и умственными силами на очень широкой основе. Образование, профессиональная подготовка, убеждение, мобилизация определенных социальных настроений (трудовая этика, лояльность компании, национальная или локальная гордость) и психологических склонностей (поиск идентичности на основе труда, индивидуальная инициатива или социальная солидарность), – все это играет определенную роль и явно связано с формированием господствующих идеологий, культивируемых СМИ, религиозными и образовательными институтами, различными средствами государственного аппарата и утверждаемых простой артикуляцией собственного опыта теми, кто выполняет работу. И здесь понятие «способа регуляции» становится полезным для концептуализации того, каким образом в конкретном месте и конкретном времени решаются проблемы организации рабочей силы для целей капиталистического накопления.
В целом я разделяю точку зрения, что длительный послевоенный бум 1945–1973 годов был основан на определенном наборе практик контроля над трудом, совокупности технологий, потребительских привычек и конфигураций политико-экономической власти, и все это сочетание можно обоснованно назвать фордистско-кейнсианским. Слом этой системы начиная с 1973 года открыл период быстрых изменений, текучести и неопределенности. При этом совершенно неясно, можно ли считать новые системы производства и маркетинга, для которых характерны более гибкие процессы труда и более гибкие рынки, географическая мобильность и быстрые сдвиги в потребительских практиках, новым «режимом накопления». То же самое можно сказать и о возрождении предпринимательства и неоконсерватизма, которое шло одновременно с культурным поворотом к постмодернизму, – является ли все это новым способом трудового регулирования? Совершенно неясно. Всегда присутствует риск смешать нечто переходное и эфемерное с более фундаментальными трансформациями в политико-экономической жизни. Однако контрасты между нынешними политико-экономическими практиками и практиками периода послевоенного бума достаточно сильны, чтобы позволить выдвинуть гипотезу о смещении от фордизма к тому, что можно назвать «гибким» режимом накопления, красноречиво характеризующим недавнюю историю. И хотя в дальнейшем в дидактических целях я буду подчеркивать эти контрасты, в качестве общего вывода я все же вернусь к вопросу об оценке того, насколько фундаментальны эти изменения.
104
Д. Харви. «Состояние постмодерна. Исследование истоков культурных изменений»
Глава 8. Фордизм
Символической датой рождения фордизма следует признать 1914 год, когда Генри Форд ввел восьмичасовой рабочий день с оплатой в пять долларов для рабочих, которые обслуживали автоматическую автосборочную линию, установленную им годом ранее на заводе в Дирборне, штат Мичиган. Однако процесс общего внедрения фордизма был гораздо сложнее, чем этот частный эпизод.
Во многих отношениях организационные и технологические инновации Форда были попросту расширением давно проявившихся тенденций. К примеру, корпоративная форма организации бизнеса была доведена до совершенства в железнодорожной сфере на протяжении XIX века и уже получила распространение в различных секторах промышленности, особенно после волны слияний и формирования трестов и картелей (только в 1898–1902 годах треть всех промышленных активов США пережила процесс слияний). Соответственно, Форд лишь рационализировал старые технологии и уже существующее глубокое разделение труда, хотя посредством конвейера, перемещающего объект приложения труда от одного неподвижного рабочего к другому, он достиг впечатляющих преимуществ в производительности. Наконец, в 1911 году были опубликованы «Принципы научного менеджмента» Фредерика Уинслоу Тейлора – оказавший большое влияние трактат, где описывалось, каким образом возможно радикально увеличить производительность труда, разбив каждый производственный процесс на компонентные движения и организовав фрагментированные рабочие задания в соответствии с жесткими стандартами, основанными на исследовании времени и движения. Но и за мыслью Тейлора стояла долгая традиция, восходящая к экспериментам Гилбрета56 1890-х годов и к еще более ранним авторам середины XIX века, таким как Юр57 и Бэббидж58, чьи труды находил весьма поучительными еще Маркс. Разделение управления, планирования, контроля и исполнения (и всех последствий этого в части иерархических социальных отношений и деквалификации внутри трудового процесса) также уже полным ходом шло во многих отраслях промышленности. Спецификой Форда (которая в конечном счете отделяет фордизм от тейлоризма) было его стратегическое ви́дение, его явное признание того, что массовое производство означало массовое потребление, новую систему воспроизводства рабочей силы, новую политику контроля над трудом и управления, новую эстетику и психологию, – короче говоря, новую разновидность рационализированного, модернистского и популистского демократического общества.
Ктакому же выводу пришел лидер итальянских коммунистов Антонио Грамши, томясь
взастенках Муссолини два десятилетия спустя. Американизм и фордизм, отмечал он в своих «Тюремных тетрадях», возведенные в «величайшее из всех когда-либо имевших место коллективное усилие, с беспрецедентной скоростью и несравнимым в истории осознанием цели создают новый тип рабочего и новый тип человека». Новые методы труда «неотделимы от специфического способа существования и мышления, от особенного ощущения жизни». Вопросы сексуальности, семьи, форм морального принуждения, консюмеризма и действий государства, с точки зрения Грамши, переплетены со стремлением к формированию особенного типа рабочего, «пригодного к новому типу труда и производственного процесса». Но даже два десятилетия спустя после совершенного Фордом открытого гамбита Грамши утверждал, что «это фор-
56Фрэнк Банкер Гилбрет-старший (Gilbreth; 1868–1924) – американский инженер, один из основоположников современной науки об организации труда и управления. Разработал метод повышения производительности труда, известный как «система изучения движений» (motion study), которая упоминается Харви выше.
57Чарлз Бэббидж (Babbage; 1791–1871) – английский математик, изобретатель первой аналитической вычислительной машины.
58Эндрю Юр (Ure; 1778–1857) – шотландский экономист и химик, теоретик операционного разделения труда, положивший
воснову собственной экономической теории понятия «философия фабрики» и «философия производства».
105
Д. Харви. «Состояние постмодерна. Исследование истоков культурных изменений»
мирование все еще находится на начальном этапе и потому (явно) идиллично». Почему же в таком случае фордизму потребовалось так много времени для созревания в качестве полномасштабного режима накопления?
Форд был убежден, что новый тип общества может быть построен просто за счет надлежащего применения корпоративной власти. Цель установления восьмичасового рабочего дня с оплатой в пять долларов лишь отчасти заключалась в том, чтобы гарантировать согласие рабочего с дисциплиной, необходимой для обслуживания высокопроизводительной сборочной системы. Одновременно это означало еще и предоставление рабочим достаточного дохода и свободного времени для потребления продуктов массового производства, к которому корпорации готовы были перейти в невиданных прежде масштабах. Однако это предполагало, что рабочие должны знать, как правильно потратить свои деньги. Именно поэтому в 1916 году Форд направил армию социальных работников в дома своих «привилегированных рабочих» (причем главным образом иммигрантов), чтобы удостовериться, что у «нового человека» массового производства были правильный тип этической порядочности, семейная жизнь и способность к осмотрительному (то есть исключавшему алкоголь) и «рациональному» потреблению, совпадающему с корпоративными потребностями и ожиданиями. Этот эксперимент не продлился долго, но сам его факт был прозорливым сигналом о тех глубоких социальных, психологических и политических проблемах, которые поставил фордизм.
Форд был настолько уверен в способности корпоративной власти регулировать экономику в целом, что с началом Великой депрессии поднял зарплаты своим рабочим из расчета, что эта мера повысит платежеспособный спрос, оживит рынок и восстановит уверенность бизнеса. Однако принудительные законы конкуренции оказались слишком мощными даже для всемогущего Форда, и в итоге он был вынужден временно увольнять рабочих и снижать зарплаты. Все это привело к тому, что в рамках «Нового курса» Рузвельта для спасения капитализма с помощью государственного вмешательства были предприняты те меры, которые Форд пытался осуществлять в одиночку. В 1930-х годах Форд попробовал застолбить за собой этот результат, стимулируя рабочих к тому, чтобы они самостоятельно удовлетворяли большую часть своих повседневных потребностей. Рабочие, утверждал Форд, должны использовать свое свободное время для выращивания овощей на собственных огородах (этой практике как нельзя лучше последуют в Великобритании во время Второй мировой войны). Настаивая, что «самопомощь – единственное средство сопротивления экономической депрессии», Форд насаждал ту разновидность контролируемой утопии в духе формулировки «назад к земле», которая была характерна для плана Броадакр-сити Фрэнка Ллойда Райта. Но даже здесь можно обнаружить интересные признаки будущих конфигураций, поскольку в модернистских планах Райта скрыто присутствуют субурбанизация и деконцентрация населения, которые позже станут основными факторами, стимулировавшими платежеспособный спрос на продукцию Форда в ходе длительного послевоенного бума начиная с 1945 года.
Внедрение фордистской системы на самом деле было долгим и сложным процессом, растянувшимся примерно на полстолетия. Он зависел от массы индивидуальных, корпоративных, институциональных и государственных решений, многие из которых представляли собой непреднамеренный политический выбор или являлись инстинктивными реакциями на кризисные тенденции капитализма – особенно те, что проявились в ходе Великой депрессии 1930-х годов. Последующая мобилизация военных лет также предполагала крупномасштабное планирование и тщательную рационализацию трудового процесса, вопреки сопротивлению рабочих конвейерному производству и страхам капиталистов перед централизованным контролем. И капиталистам, и рабочим было сложно отрицать меры по рационализации, которые повышали эффективность во время напряженных усилий войны. Кроме того, ситуацию осложняло смешение идеологических и интеллектуальных практик. И левое, и правое крылья политического спектра выработали собственные версии рационализированного планирования государства (со
106
Д. Харви. «Состояние постмодерна. Исследование истоков культурных изменений»
всеми присущими им модернистскими атрибутами) в качестве средства для излечения недугов, которые столь явно унаследовал капитализм и которые столь отчетливо проявились в 1930- х годах. То был запутанный момент политической и интеллектуальной истории, когда Владимир Ленин превозносил тейлористские и фордистские производственные технологии, хотя профсоюзы Западной Европы их отвергали, когда Ле Корбюзье представал апостолом модерна, одновременно вращаясь в кругах авторитарных режимов (некоторое время – при Муссолини, а затем при вишистском режиме во Франции59), когда Эбенезер Говард изобретал утопические планы, вдохновленные анархизмом Патрика Геддеса и Петра Кропоткина, лишь для того, чтобы они были одобрены капиталистическими девелоперами, а Роберт Мозес, вступив в ХХ век политическим «прогрессистом», вдохновленным утопическим социализмом, изображенным в книге Эдуарда Беллами «Оглядываясь назад», в конечном счете пришел к роли «воротилы», который «занес топор мясника» над Бронксом во имя автомобилизации Америки60 (см.,
например: [Caro, 1974]).
Представляется, что в межвоенные годы на пути распространения фордизма встали два значительных препятствия. Первое: во всем капиталистическом мире состояние классовых взаимоотношений едва ли способствовало легкому принятию производственной системы, которая будет столь прочно основана на социальном приобщении рабочего к продолжительному строго рутинизированному труду, требующему мало в части традиционных ремесленных навыков и не предоставляющему рабочему почти никакого контроля над распорядком, интервалами и расписанием производственного процесса. Чтобы внедрить свою конвейерную производственную систему, Форд практически полностью полагался на труд иммигрантов, но затем они понимали, что к чему, не говоря уже о враждебности коренных американских рабочих к фордовской системе. Текучка кадров у Форда оказалась впечатляюще высокой. Тейлоризм испытал похожее яростное сопротивление в 1920-х годах, и некоторые комментаторы, такие как Ричард Эдвардс [Edwards, 1979], настаивают, что рабочая оппозиция энергично громила внедрение подобных технологий в большинстве отраслей промышленности, вопреки капиталистическому господству на рынках труда, продолжавшемуся притоку эмигрантской рабочей силы и способности мобилизовать резервы рабочих рук сельской (а иногда и черной) Америки. В остальном же капиталистическом мире были попросту слишком сильны организация труда и ремесленные традиции, а иммиграция была слишком слабой, чтобы обеспечить фордизму или тейлоризму легко достижимое преимущество в производстве, даже несмотря на широкое признание и применение общих принципов научного менеджмента. В этом плане гораздо более авторитетной в Европе, чем книга Тейлора, оказалась работа Анри Файоля «Промышленное и общее управление», опубликованная в 1916 году. Делая акцент на организационных структурах и иерархическом упорядочении власти и организационных потоков, она дала начало совершенно иной версии рационализированного менеджмента в сравнении с озабоченностью Тейлора упрощением горизонтальных потоков производственных процессов. Конвейерная технология массового производства, то там, то здесь внедряемая в США, оставалась очень слабо развитой в Европе до середины 1930-х годов. За исключением завода Fiat в Турине, европейское автомобилестроение по большей части оставалось промышленностью высококвалифицированных (хотя и корпоративно организованных) ремесленников, которые выпускали автомобили высокого класса для высших слоев общества, и до Второй мировой войны было
59Ле Корбюзье побывал в Италии в 1934 году в расчете на то, что Муссолини заинтересует его проект «Лучезарного города», но Муссолини к тому времени уже потерял интерес к модернизму. В январе 1941 года Ле Корбюзье поселился в Виши, но и местное марионеточное правительство не проявило интереса к его планам. Харви не упоминает о работе Ле Корбюзье в
СССР, результатом которой стало строительство здания Центросоюза в Москве (1928–1936).
60Имеется в виду проект, реализованный под руководством Мозеса в период, когда он возглавлял Управление по строительству моста Трайборо, соединившего районы Нью-Йорка Бронкс, Квинс и Манхэттен (сегодня известен как Мемориальный мост Роберта Кеннеди). Стоимость возведения моста составила гигантскую по тем временам сумму более 60 млн долларов.
107
Д. Харви. «Состояние постмодерна. Исследование истоков культурных изменений»
лишь слегка затронуто конвейерными методами для массового производства более дешевых моделей. Чтобы приспособить распространение фордизма к европейским реалиям, понадобилась масштабная революция в классовых отношениях, которая началась в 1930-х годах, но дала результат лишь в 1950-х.
Второй значимый барьер, который предстояло преодолеть, заключался в способах и механизмах государственного вмешательства. Необходимо было разработать новый способ регуляции, соответствующий требованиям фордистского производства, и потребовался шок ужасающей депрессии и почти что коллапса капитализма в 1930-х годах, чтобы подтолкнуть капиталистические общества к некоему новому представлению о том, каким образом следует воспринимать и использовать механизмы государственной власти. Кризис в принципе представлялся как отсутствие платежеспособного спроса на продукцию – именно исходя из этой точки зрения и начался поиск решений. Задним числом мы, конечно, можем более определенно разглядеть все риски, которые несли фашистские движения. Но в свете явной неспособности демократических правительств сделать нечто большее, чем меры, которые, похоже, только усугубляли трудности не знавшего границ экономического коллапса, нетрудно разглядеть привлекательность такого политического решения, в рамках которого рабочие приучались к новым и более эффективным производственным системам, а излишние мощности частично поглощались за счет производственных расходов на крайне необходимые инфраструктуры для производства и потребления (еще одна часть этих мощностей была задействована в рамках чрезмерных военных расходов). Немало политиков и интеллектуалов (в качестве примера можно привести экономиста Шумпетера) считали движением в правильном направлении тот тип решений, который в 1930-х годах практиковался в Японии, Италии и Германии (если не принимать во внимание их апелляций к мифологии, милитаризму и расизму), и поддерживали «Новый курс» Рузвельта, поскольку рассматривали его в том же самом свете. Многие полагали, что демократический (хотя и имевший классовые ограничения) застой 1920- х годов следовало преодолеть с помощью небольшой дозы государственного авторитаризма
иинтервенционизма, предшествующих примеров которых можно было отыскать очень мало (за исключением японской модернизации или бонапартистского интервенционизма во время Второй империи во Франции). Разочаровавшись в способности демократических правительств осуществить то, что он считал принципиальными задачами модернизации, Ле Корбюзье обратился сначала к синдикализму, а затем к авторитарным режимам как единственным политическим формам, способным противостоять кризису. С точки зрения экономиста-кейнсианца, проблема заключалась в том, чтобы прийти к некоему набору научных управленческих стратегий и государственных воздействий ради стабилизации капитализма, избежав явных репрессий
ииррациональностей, любого бряцания оружием и узко понятого национализма, которые подразумевали национал-социалистские решения. Именно в этом дезориентирующем контексте и нужно понимать предпринятые в различных национальных государствах чрезвычайно разноплановые попытки разработать политические, институциональные и социальные соглашения, которые могли бы сгладить хроническую неспособность капитализма регулировать принципиальные условия собственного воспроизводства.
Проблема надлежащих конфигурации и использования механизмов государственной власти была разрешена лишь после 1945 года. Это привело к превращению фордизма в полностью сформировавшийся самостоятельный режим накопления. В этом качестве он в дальнейшем создал основу для затяжного послевоенного бума, которая в целом оставалась незыблемой вплоть до 1973 года. В ходе этого периода капитализм в развитых капиталистических странах достиг высоких и в то же время относительно стабильных уровней экономического роста (см. табл. 8.1 и рис. 8.1). Уровень жизни рос (рис. 8.2), кризисные тенденции сдерживались, массовая демократия сохранялась, а угроза межкапиталистических войн оставалась отдаленной. Фордизм оказался накрепко увязан с кейнсианством, а капитализм во всемирном масштабе
108
Д. Харви. «Состояние постмодерна. Исследование истоков культурных изменений»
предавался показным интернациональным экспансиям, которые втягивали в свои сети некоторые деколонизированные нации. Становление подобной системы представляет собой драматическую историю, которая заслуживает по меньшей мере беглого исследования, если мы хотим лучше понять те переходы, которые произошли начиная с 1973 года.
Таблица 8.1. Средние темпы роста в развитых капиталистических странах в различные промежутки времени начиная с 1820 года
Источники: [Maddison, 1982] (1820–1973) и OECD (1973–1985).
109
Д. Харви. «Состояние постмодерна. Исследование истоков культурных изменений»
Рис. 8.1. Ежегодные темпы экономического роста в ряде развитых капиталистических стран и в ОЭСР в целом для отдельных периодов времени, 1960–985 годы
Источник: OECD.
Послевоенный период был ознаменован подъемом нескольких отраслей промышленности, основанным на технологиях, которые были доведены до совершенства в межвоенные годы, а во время Второй мировой продвинулись до новых пределов рационализации. Автомобили, кораблестроение и транспортное оборудование, сталь, нефтехимическая продукция, резина, потребительские электротовары и строительство стали движущими стимулами экономического роста, сосредоточенными в ряде крупнейших производственных регионах мировой экономики, таких как Средний Запад США, Рур – Рейнская область, Западный Мидленд в Великобритании, промышленный комплекс Токио – Иокогама. Привилегированный рабочий класс этих регионов формировал один из столпов быстро расширяющегося платежеспособного спроса. Другой из этих столпов был основан на финансируемом государством восстановлении растерзанных войной экономик, субурбанизации (особенно в США), реконструкции городов, географическом расширении систем транспорта и коммуникаций и развитии инфраструктуры как в пределах, так и за пределами развитого капиталистического мира. Координируемые с помощью взаимосвязанных финансовых центров, вершиной иерархии которых были США и Нью-Йорк, эти узловые регионы мировой экономики вбирали в себя масштабные поставки сырьевых материалов из остальной части некоммунистического мира и добивались господства над все более гомогенным массовым мировым рынком при помощи своей продукции.
110
Д. Харви. «Состояние постмодерна. Исследование истоков культурных изменений»
Рис. 8.2. Реальные заработные платы и доходы семей в США, 1941–986 годы Источники: Историческая статистика США, экономические доклады президенту США.
Однако феноменальный рост, происходивший в период послевоенного бума, зависел от многих компромиссов и перестановок, исходивших от ведущих игроков в процессе капиталистического развития. Государству приходилось брать на себя новые (кейнсианские) роли и выстраивать новые институциональные силы, корпоративному капиталу было необходимо
111
Д. Харви. «Состояние постмодерна. Исследование истоков культурных изменений»
лавировать в некоторых аспектах, чтобы движение по пути гарантированной прибыльности было более плавным, а организованный труд должен был брать на себя новые роли и функции
вповедении на рынках труда и в производственных процессах. Напряженный, но все же прочный баланс сил, преобладавший в отношениях между организованным трудом, крупным корпоративным капиталом и национальным государством, который формировал политическую базу для послевоенного бума, не с неба свалился – это был результат многих лет борьбы.
Вчастности, поражение оживших было радикальных движений рабочего класса в непосредственно послевоенный период готовило политическую почву для тех видов трудового контроля и компромисса, которые сделали возможным фордизм. Филипп Армстронг, Эндрю Глин и Джон Харрисон [Armstrong, Glyn, Harrison, 1984, ch. 4] приводят детальное описание нарастающего наступления на традиционные (ориентированные на ремесленничество) и радикальные формы организации труда как на оккупированных территориях Японии, Западной Германии и Италии, так и в по определению «свободных» странах – в Великобритании, во Франции и в Нидерландах.
ВСоединенных Штатах, где Закон Вагнера 1935 года61 наделил профсоюзы широкими правами на рынке труда (явно признав, что коллективные переговорные права были принципиальным моментом для разрешения проблемы платежеспособного спроса) в обмен на их влияние в производственной сфере, профсоюзы в послевоенные годы испытали жестокие нападки
всвязи с проникновением в их ряды коммунистов и были, в конце концов, подчинены жесткой правовой дисциплине посредством Закона Тафта – Хартли 1947 года, принятого на пике маккартизма62 [Tomlins, 1985]. После того как их главный противник оказался под контролем, интересы капиталистического класса вполне могли позволить разрешить то, что Грамши ранее называл проблемой «гегемонии», и установить, как представлялось, новую основу для таких классовых отношений, которые были благоприятны для внедрения фордизма.
Вопрос о том, насколько глубоко проникали эти новые классовые отношения, является дискуссионным. В любом случае степень этого проникновения явно во многом варьировалась
взависимости от конкретной страны или даже региона. Например, в США профсоюзы приобрели значительное влияние в сфере коллективных переговоров в отраслях массового производства на Среднем Западе и Северо-Востоке, сохранили контроль со стороны своих рядовых членов над техническими требованиями к рабочим заданиям, над производственной безопасностью и продвижением по службе, а также обладали важным (хотя и никогда не имевшим решающего значения) политическим влиянием в таких сферах, как пособия по социальному страхованию, минимальная заработная плата и другие аспекты социальной политики. Однако профсоюзы приобрели и удерживали эти права в обмен на позицию молчаливого согласия по поводу фордистских производственных технологий и родственных им корпоративных стратегий повышения производительности. Майкл Буравой в своей книге «Производство согласия: изменения в процессе труда в условиях монополистического капитализма» показывает, насколько глубоко настроения сотрудничества проникали в рабочую среду, хотя при этом на них воздействовали всевозможные «игры» в сопротивление любым чрезмерным вторжениям капиталистических сил в сферу прав рядовых членов профсоюзов (по поводу, например, темпов выполнения работы). Тем самым Буравой на американском материале подтверждает то общее описание коллективной позиции «состоятельного рабочего», которое представлено в
61Закон Вагнера, или Национальный акт о трудовых отношениях, принятый 6 июля 1935 года, впервые в истории США провозгласил официальное признание прав профсоюзов и предусмотрел законодательные гарантии этих прав, а также ограничил антипрофсоюзную деятельность работодателей.
62Закон Тафта – Хартли (по имени сенатора Роберта Тафта и члена Палаты представителей Фреда Хартли) поставил профсоюзы под контроль государства, обязав их ежегодно представлять в Министерство труда сведения организационного и финансового характера; руководители и активисты профсоюзов должны были под присягой заявить о непринадлежности к Коммунистической партии, а также существенному ограничению подверглось право на забастовки, незаконными были признаны политические забастовки, забастовки солидарности и т. д.
112
Д. Харви. «Состояние постмодерна. Исследование истоков культурных изменений»
сборнике под одноименным названием, вышедшим под редакцией Джона Голдторпа в Великобритании. Однако было достаточно и примеров внезапных вспышек несогласия даже среди зажиточных рабочих (например, на заводе General Motors в Лордстауне вскоре после его открытия или среди состоятельных рабочих автопрома, которых изучал Голдторп). Это позволяет предположить, что описанное выше молчаливое согласие было не более чем поверхностным приспособлением, а вовсе не тотальной перестройкой установок рабочих по отношению к конвейерному производству. Вечную проблему привыкания рабочих к подобным рутинизированным, деквалифицированным и унижающим их достоинство системам труда, как убедительно утверждает Гарри Брейвермен [Braverman, 1974], совершенно невозможно преодолеть полностью. Однако бюрократизированные профсоюзные организации все более загонялись в угол (иногда с использованием репрессивной государственной власти): расплатой за выгоды реальной заработной платы для них стало сотрудничество в деле приучения рабочих к фордистской производственной системе.
Роли остальных партнеров в этом общем, хотя и негласном общественном договоре, который доминировал в период послевоенного бума, были столь же хорошо определены. Масштабная корпоративная власть использовалась для обеспечения устойчивого наращивания инвестиций, которые поддерживали производительность, гарантировали рост и повышали уровень жизни, одновременно создавая стабильную основу для получения прибылей. Это предполагало приверженность корпораций устойчивым, но мощным процессам технологического изменения, масштабному инвестированию в основной капитал, наращиванию управленческих компетенций как в производстве, так и в маркетинге, а также мобилизацию экономии от масштаба посредством стандартизации продукции. Значительная централизация капитала, выступавшая примечательной чертой капитализма в США начиная с 1900 года, позволяла сдерживать межкапиталистическую конкуренцию в рамках всесильной американской экономики и возникновение практик олигополистического и монопольного ценообразования и планирования. Научное управление всеми аспектами корпоративной деятельности (не только производством, но и отношениями в коллективе, обучением без отрыва от производства, маркетингом, дизайном продукции, ценовыми стратегиями, запланированным выводом из строя оборудования и продукции) стали отличительным признаком бюрократической корпоративной рациональности. Решения корпораций приобрели характер гегемонии в процессе определения направлений роста массового потребления, и это, конечно же, предполагало, что и два других партнера в описанной выше большой коалиции делали все необходимое для поддержания платежеспособного спроса на тех уровнях, которые были достаточными для поглощения постоянно увеличивающихся объемов капиталистического производства. Однако концентрация рабочих на крупных фабриках всегда создавала угрозу усиления организации труда и укрепляла силы рабочего класса – отсюда и важность политического наступления на радикальные элементы в рабочем движении начиная с 1945 года. Тем не менее корпорации нехотя признавали силу профсоюзов, особенно когда последние осуществляли контроль над своими членами и сотрудничали с менеджментом предприятий в планировании повышения производительности в обмен на зарплатные выгоды, которые стимулировали платежеспособный спрос тем самым образом, какой изначально предусматривал Форд.
Государство, со своей стороны, приняло на себя разнообразные обязательства. В той степени, в какой массовое производство, предполагающее масштабные инвестиции в основной капитал, чтобы оставаться прибыльным, в свою очередь, требовало сравнительно устойчивого состояния спроса, государство в послевоенный период стремилось обуздать деловые циклы при помощи определенного сочетания мер фискальной и монетарной политики. Подобные меры были направлены на те сферы государственных инвестиций (в таких секторах, как транспорт, общественные блага и т. д.), которые были принципиальны для роста как массового производства, так и массового потребления и при этом гарантировали бы относительно полную
113
Д. Харви. «Состояние постмодерна. Исследование истоков культурных изменений»
занятость. Аналогичным образом правительства стали масштабно поддерживать социальные расходы, выделяя крупные средства на социальное страхование, здравоохранение, образование, строительство жилья и т. д. Кроме того, государственная власть использовалась как для прямого, так и косвенного воздействия на зарплатные соглашения и права рабочих в процессе производства.
Формы государственного интервенционизма в развитых капиталистических странах заметно различались. Таблица 8.2, в частности, демонстрирует разнообразие стратегий, которых придерживались различные правительства Западной Европы применительно к переговорам по зарплатным контрактам. Аналогичные как качественные, так и количественные различия можно обнаружить в моделях государственных расходов, в организации систем социального обеспечения (например, в случае Японии оно в очень значительной степени оставалось в рамках корпораций) и в степени активного, а не скрытого участия государства в экономических решениях. Аналогичным образом существенно варьировались от страны к стране
имодели протестного активизма рабочих, модели организации рядовых членов профсоюзов
имодели профсоюзного активизма [Lash, Urry, 1987]. Но при этом примечателен тот способ, каким национальные правительства совершенно разной идеологической ориентации – голлисты во Франции, лейбористы в Великобритании, христианские демократы в Западной Германии и т. д. – управляли как стабильным экономическим ростом, так и повышением материальных жизненных стандартов при помощи сочетания доктрины государства всеобщего благосостояния, кейнсианского экономического менеджмента и контроля над зарплатными отношениями. Очевидно, что фордизм зависел от того обстоятельства, что государство – именно так, как предсказывал Грамши, – брало на себя совершенно особенную роль внутри общей системы социальной регуляции.
Таблица 8.2. Организация переговоров по заработным платам в четырех странах, 1950– 975 годы
114
Д. Харви. «Состояние постмодерна. Исследование истоков культурных изменений»
Источник: На основании данных: [Boyer, 1986b, table 1; Буайе, 1997, табл. 1].
Поэтому послевоенный фордизм следует рассматривать в меньшей степени как просто систему массового производства и в большей степени как образ жизни в целом. И массовое производство, и массовое потребление в равной степени означали стандартизацию продукции, а это предполагало целую новую эстетику и коммодификацию культуры, что многие неоконсерваторы, такие как Дэниел Белл, в дальнейшем рассматривали как вредоносный момент для сохранения трудовой этики и других предполагаемых капиталистических добродетелей. Фордизм также полагался на эстетику модернизма и вносил в нее совершенно очевидный вклад (особенно в предрасположенность этой эстетики к функциональности и эффективности), в то время как формы государственного интервенционизма (направляемые принципами бюро- кратическо-технической рациональности) и конфигурация политической власти, придававшая цельность всей системе, покоились на представлениях о массовой экономической демократии, объединяемой с помощью баланса сил отдельных интересов.
Послевоенный фордизм в значительной степени был и международным явлением. Затяжной послевоенный бум принципиально зависел от масштабного расширения мировой торговли и интернациональных потоков инвестиций. Медленно развивавшийся за пределами США до 1939 года, после 1940 года фордизм стали активнее внедрять и в Европе, и в Японии в каче-
115
Д. Харви. «Состояние постмодерна. Исследование истоков культурных изменений»
стве одного из стимулов увеличения производства во время войны. В послевоенные годы произошла его консолидация и расширение как прямыми средствами – за счет мер, внедряемых в ходе оккупации (или в случае Франции более парадоксальным образом, поскольку возглавляемые коммунистами профсоюзы рассматривали фордизм как единственный способ гарантировать автономию национальной экономики перед лицом американского вызова), так
икосвенными способами – через план Маршалла и последовавшие прямые инвестиции США. Последние активизировались еще в межвоенные годы, когда американские корпорации начали искать рынки сбыта за океаном, с тем чтобы преодолеть ограничения внутреннего платежеспособного спроса, а после 1945 года капиталовложения хлынули бурным потоком. Старт иностранного инвестирования (главным образом в Европе) и торговли способствовал реализации продукции, созданной избыточными производственными мощностями Соединенных Штатов, в других странах мира, в то время как международный прогресс фордизма означал формирование глобальных массовых рынков и втягивание массы населения планеты за пределами коммунистического мира в глобальную динамику новой разновидности капитализма. Кроме того, неравномерное развитие в мировой экономике становилось отражением уже приглушенных деловых циклов в качестве значительного количества локальных и в целом окупающих себя колебаний в рамках явно стабильного роста мирового спроса. В точке входа вступление во внешнюю торговлю означало глобализацию предложения зачастую более дешевого сырья (особенно энергетических ресурсов). Новый интернационализм также повлек за собой другие виды деятельности – банкинг, страхование, сфера услуг, отели, аэропорты и в конечном счете туризм. Они несли с собой новую интернациональную культуру и в значительной степени полагались на вновь появившиеся способности по сбору, оценке и распространению информации.
Безопасность всего этого обеспечивалась под зонтиком гегемонии финансовой и экономической власти США, подкрепленной их военным превосходством. Бреттон-Вудское соглашение 1944 года превратило доллар в мировую резервную валюту и плотно связало глобальное экономическое развитие с фискальной и монетарной политикой США. Они действовали в качестве глобального банкира в обмен на открытие мировых рынков товаров и капитала для крупных корпораций. Фордизм под этим зонтиком распространялся неравномерно, поскольку каждое государство стремилось к собственным способу управления трудовыми отношениями, монетарной и фискальной политике, стратегиям социальной поддержки и государственных инвестиций. Внутренним ограничением для этого способа выступало лишь состояние классовых отношений, а внешним – иерархическое положение государства в мировой экономике
иустановленный обменный курс его валюты к доллару. Таким образом, международное распространение фордизма происходило в рамках специфического типа международной поли- тико-экономической регуляции и геополитической конфигурации, где США господствовали посредством исключительно ясной системы военных альянсов и властных отношений.
Однако плоды фордизма пожинали не все, и даже в момент апогея этой системы, разумеется, присутствовали избыточные признаки недовольства. Для начала отметим хотя бы то, что характерные для фордизма коллективные переговоры о размерах зарплат были ограничены определенными секторами экономики и национальными государствами, в которых стабильный рост спроса был подкреплен крупномасштабными инвестициями в технологии массового производства. Другие сектора высокорискового производства по-прежнему зависели от низких зарплат и слабых гарантий занятости. Даже фордистские сектора могли быть основаны на нефордистской базе субподрядчиков. Поэтому рынки труда имели тенденцию делиться на две группы, выделенные Джеймсом О’Коннором [O’Connor, 1973]: «монопольный» сектор и гораздо более разноплановый «конкурентный» сектор, в котором труд был далеко не привилегированным. Возникшее в результате этого неравенство порождало серьезное социальное напряжение и сильные социальные движения со стороны исключенных – движения, которые осложнялись тем, что часто раса, гендер и этническая принадлежность определяли, кто кон-
116
Д. Харви. «Состояние постмодерна. Исследование истоков культурных изменений»
кретно имел или не имел доступ к привилегированной занятости. Бороться с этими проявлениями неравенства было особенно сложно перед лицом растущих ожиданий, которые отчасти подпитывались всевозможными ухищрениями, применяемыми для формирования потребностей и нового типа производства в потребительском обществе. Лишенные доступа к привилегированной занятости в массовом производстве, значительные группы рабочей силы в равной степени не имели и доступа к разрекламированным радостям массового потребления. Такова была гарантированная формула недовольства. Движение за гражданские права в США обернулось революционной вспышкой, которая потрясла городские гетто. Массовый приток женщин в ряды низкооплачиваемых работников сопровождался стольже мощным феминистским движением. А шок от открытия ужасающей нищеты посреди растущего достатка (что показала «Другая Америка» Майкла Харрингтона63) породил сильные протестные движения, недовольные теми выгодами, которые по определению содержал фордизм.
Хотя разделение между преимущественно белой, мужской и в высокой степени объединенной в профсоюзы рабочей силой и «всеми остальными» было в некотором смысле целесообразным с точки зрения контроля над трудом, в нем были свои изъяны. Такое разделение предполагало жесткую организацию рынков труда, которая затрудняла перемещение рабочей силы от одного производственного направления к другому. Исключительная сила профсоюзов укрепляла их способность противостоять деквалификации, авторитаризму, иерархии и утрате контроля на рабочем месте. Склонность к использованию подобных сил зависела от политических традиций, способов организации (например, мощную силу представляла собой сеть цеховых старост в Великобритании) и желания рабочих идти на сделку, поступаясь своими правами в производственном процессе в обмен на более значительную покупательную способность. Сопротивление труда не прекратилось, поскольку профсоюзы часто были вынуждены реагировать на массовое недовольство низов. Но в то же время профсоюзы испытывали все больше нападок извне, со стороны дискриминируемых меньшинств, женщин и непривилегированных групп. В той степени, в какой профсоюзы служили узким интересам своих членов и отказывались от более радикальной социалистической повестки, они оказывались перед риском опуститься в глазах общественного мнения до фрагментированных групп частных интересов, которые преследуют своекорыстные, а не общие цели.
Государство держало удар нарастающего недовольства, которое иногда выливалось в гражданские беспорядки, устраиваемые дискриминируемыми группами. В самом минимальном виде государству приходилось вводить и гарантировать определенные виды адекватного социального заработка для всех или приступать к перераспределительной политике либо к таким правовым действиям, которые бы активно избавляли от неравенства, имея дело с относительным обнищанием и отсутствием включения меньшинств. Легитимация власти государства все больше зависела от его способности распространять выгоды фордизма на всех и находить способы обеспечить качественное здравоохранение, жилье и образовательные услуги в массовом масштабе, причем гуманным и заботливым путем. На острие бесчисленных критических нападок были качественные провалы такой политики, но в конце концов, наиболее серьезные проблемы все же спровоцировал, видимо, ее количественный провал. Способность обеспечивать коллективные блага зависела от постоянного ускорения производительности труда в корпоративном секторе. Только в этом случае идеология кейнсианского государства всеобщего благосостояния могла стать состоятельной в фискальном смысле.
Что до потребителя, то с его стороны нарастала критика пресного качества жизни в условиях режима стандартизированного массового потребления. Качество услуг, предоставляемых
63Книга демократического социалиста Майкла Харрингтона (1928–1989) о проблемах бедных в США была опубликована
в1962 году. Один из главных тезисов книги состоит в том, что Америка нищеты «замаскирована сегодня так, как никогда раньше. Миллионы ее обитателей социально невидимы для остальных американцев».
117
Д. Харви. «Состояние постмодерна. Исследование истоков культурных изменений»
недискриминационной системой государственной администрации (основанной на научно-тех- нической бюрократической рациональности), также подвергалось жесткой критике. Государственное управление в духе фордизма и кейнсианства стало ассоциироваться с аскетичной функционалистской эстетикой (высоким модернизмом) в области рационализированного проектирования. Как мы видели, критики пригородной тиши и монолитной монументальности даунтаунов, наподобие Джейн Джекобс, стали шумным меньшинством, которое озвучивало множетсво культурных недовольств. Поэтому контркультурные критика и практика 1960-х годов шли рука об руку с движениями дискриминируемых меньшинств и критикой обезличенной бюрократической рациональности. Все эти направления противодействия стали сливаться
всильное культурно-политическое движение в тот самый момент, когда фордизм как экономическая система, казалось, достиг своего апогея.
Кэтому необходимо добавить все недовольства третьего мира процессом модернизации, который обещал развитие, освобождение от нужды и полную интеграцию в систему фордизма, однако принес с собой разрушение локальных культур, масштабное угнетение и различные формы капиталистического господства в обмен на ограниченные выгоды в уровне жизни и услугах (например, в здравоохранении), если не считать чрезвычайно обогатившуюся местную элиту, которая предпочла активное сотрудничество с международным капиталом. Национально-освободительные движения – иногда социалистические, но гораздо чаще буржуазно-националистские – сосредоточивались на многих из этих недовольств таким образом, что иногда это выглядело как вполне реальная угроза глобальному фордизму. Геополитическая гегемония Соединенных Штатов оказалась под угрозой, и США, начавшие послевоенную эпоху с антикоммунизма и милитаризма в качестве движущей силы геополитической и экономической стабилизации, вскоре оказались перед лицом проблемы «пушки или масло?»
всобственной фискальной экономической политике.
Но вопреки всем перечисленным формам недовольства и прорывающемуся напряжению ключевые элементы фордистского режима выстояли по меньшей мере вплоть до 1973 года, причем в процессе им удалось сохранить невредимым послевоенный бум, что было на руку организованному труду и в определенной степени еще больше распространяло «выгоды» массового производства и потребления. Для массы населения развитых капиталистических стран материальные жизненные стандарты повышались, при этом в отношении корпораций преобладала сравнительно стабильная среда, благоприятная для их прибылей. Процесс быстрого, но пока не до конца понятого перехода от одного режима накопления к другому не стартовал до тех пор, пока всю эту конструкцию не потрясла острая рецессия 1973 года.
118