Д. Харви. «Состояние постмодерна. Исследование истоков культурных изменений»
Часть IV. Состояние постмодерна
Эта новая ценность, придаваемая переходному, ускользающему и эфемерному, само это превознесение динамизма – все это обнажает тоску по незапятнанному, безупречному и стабильному настоящему.
Юрген Хабермас
Просвещение мертво, марксизм мертв, движение рабочего класса мертво… да и автор себя неважно чувствует.
Нил Смит
261
Д. Харви. «Состояние постмодерна. Исследование истоков культурных изменений»
Глава 19. Постмодерн как историческое состояние
В силу того, что эстетические и культурные практики включают конструирование пространственных репрезентаций и артефактов из потока человеческого опыта, они особенно восприимчивы к меняющемуся опыту пространства и времени. Эти практики всегда выступают посредником между Бытием и Становлением.
Написание исторической географии опыта пространства и времени в социальной жизни
ипонимание тех трансформаций, которые они претерпели, возможны при помощи отсылки к материальным и социальным условиям. В части III был представлен исторический набросок того, как эта задача может быть реализована на материале постренессансного западного мира. Измерения пространства и времени оказались подчинены постоянному давлению обращения
инакопления капитала, кульминацией чего становились дезориентирующие и разрушительные приступы пространственно-временного сжатия (особенно во время периодических кризисов перенакопления, возникавших начиная с середины XIX века).
Эстетические реакции на пространственно-временное сжатие не теряют своей значимости с тех пор, как состоявшееся в XVIII веке отделение научного знания от морального суждения наделило эти реакции особой ролью. Степень уверенности той или иной эпохи в своих силах можно оценивать по масштабу разрыва между научной и моральной аргументацией. В периоды замешательства и неопределенности более выраженным становится обращение к эстетике (в любых ее формах). В силу разрушительного характера этапов простран- ственно-временного сжатия можно ожидать, что упомянутый поворот к эстетике и силам культуры будет выступать как объяснением того, почему активная борьба особенно обостряется в подобные моменты, так и фокусом этой борьбы. Поскольку кризисы перенакопления, как правило, пробуждают поиски пространственных и временны́х решений для выхода из них, которые, в свою очередь, создают господствующее ощущение пространственно-временного сжатия, можно также ожидать и то, что за кризисами перенакопления последуют мощные эстетические движения.
Кризис перенакопления, начавшийся на излете 1960-х годов, с его острейшей фазой в 1973 году, имел именно такой результат. Восприятие пространства и времени изменилось, уверенность в ассоциативной связи между научными и моральными суждениями рухнула, эстетика восторжествовала над этикой в качестве главного фокуса социального и интеллектуального интереса, образы господствуют над нарративами, эфемерность и фрагментарность первенствует над вечными истинами и сплоченными политическими действиями, а объяснения явлений сместились из области материальных и политико-экономических обоснований в направлении внимания к автономным культурным и политическим практикам.
Однако предложенный мной исторический очерк предполагает, что подобного рода сдвиги никоим образом не новы, а их самая последняя версия определенно укладывается в понимание в рамках историко-материалистического подхода и даже поддается теоретическому осмыслению с помощью предложенного Марксом метанарратива капиталистического развития.
Словом, постмодернизм можно рассматривать как историко-географическое состояние определенного типа. Но что это за состояние и какие выводы должны быть сделаны из него? Является ли оно патологией или зловещим предзнаменованием более глубокой и еще более обширной революции в человеческом существовании, чем та, что уже содеяна исторической географией капитализма? В заключительной части книги я набросаю некоторые возможные ответы на эти вопросы.
262
Д. Харви. «Состояние постмодерна. Исследование истоков культурных изменений»
Глава 20. Экономика с зеркалами
Вуду-экономика (voodoo economics) и экономика с зеркалами (economics with mirrors’) –
так соответственно Джордж Буш98 и Джон Андерсон99 в ходе праймериз и президентской кампании 1980 года назвали программу Рональда Рейгана, призванную оживить ослабевающую экономику. Эта набросанная на клочке бумаги малоизвестным экономистом по имени Лаффер программа была призвана продемонстрировать, что снижение налоговых ставок непременно повысит собираемость налогов (по меньшей мере до определенного уровня), поскольку сокращение налогового гнета стимулирует рост экономики и, следовательно, налогооблагаемой базы. Именно такое обоснование получила экономическая политика эпохи Рейгана – политика, которая действительно творила чудеса с зеркалами, даже несмотря на то что подвела Соединенные Штаты еще на несколько шагов ближе к международному банкротству и фискальному краху (см. рис. 9.10 и 9.11). Странно и загадочно, что столь примитивная идея была признана ценной и, похоже, весьма успешно функционировала в политическом смысле на протяжении довольно долгого времени. Еще более странно выглядит тот факт, что Рейган был переизбран президентом, несмотря на все опросы, которые демонстрировали, что большинство выборщиков (не говоря уже о большинстве обладающих избирательным правом американцев, которые не голосовали напрямую) принципиально не соглашались с ним по практически всем ключевым проблемам социальной, внутренней и даже внешней политики. Но самое странное то, каким образом такой президент смог покинуть свой пост100, столь высоко вознесшись на волне общественных симпатий, даже несмотря на то что более дюжины высокопоставленных членов его администрации либо обвинялись, либо были признаны виновными в серьезных нарушениях правовых процедур и явном пренебрежении этическими принципами. Нужны ли еще какие-то доказательства в пользу триумфа эстетики над этикой?
В политическом имиджмейкерстве нет чего-то нового. Зрелище, помпа и церемониал, манерность, харизма, патронаж и риторика – все это давно было составной частью политической власти. А поскольку эти вещи можно покупать, производить или приобретать каким-то иным способом, они давно стали важными для удержания этой власти. Однако в последнее время с ними случилось некое качественное изменение. Медиатизация политики приобрела новое направление в ходе телевизионных дебатов между Джоном Кеннеди и Ричардом Никсоном, в которых последний потерпел поражение – по убеждению многих, из-за своего сомнительного вида: у него была заметна небольшая щетина101. За этим быстро последовало активное использование специалистов по связям с общественностью для создания и продвижения политического имиджа (недавний пример, иллюстрирующий, насколько американизированной в этом смысле стала европейская политика, – тщательная разработка имиджа тэтчеризма ныне всемогущей фирмой Saatchi & Saatchi).
Избрание бывшего киноактера Рональда Рейгана на одну из наиболее влиятельных должностей во всем мире вновь подчеркивает возможности медиатизированной политики, форми-
98Будущий президент США Джордж Буш-старший дал это определение в 1980 году, незадолго до назначения на пост вицепрезидента. Буш утверждал, что объявленные Рейганом структурные реформы в сфере предложения, содержание которых
вцелом сводилось к дерегулированию экономической деятельности, недостаточны для оживления экономики и приведут к увеличению национального долга США.
99Джон Андерсон (Anderson; 1922–2017) – сенатор от штата Иллинойс, в 1980 году баллотировался на пост президента США как независимый кандидат, но смог собрать всего 6,6 % голосов.
100Харви намекает на желание Рейгана в третий раз баллотироваться на пост президента, вопреки положениям 22-й поправки к Конституции США. Известно высказывание Рейгана: «Два срока необязательно являются достаточным временем».
101Имеются в виду состоявшиеся 26 сентября 1960 года первые в истории избирательных кампаний в США теледебаты, которые посмотрели почти 70 млн американцев. В 1968 году Никсон, снова выдвинувшийся кандидатом в президенты, отказался от теледебатов и на сей раз победил.
263
Д. Харви. «Состояние постмодерна. Исследование истоков культурных изменений»
руемой исключительно имиджами. Имидж Рейгана, создававшийся на протяжении многих лет его участия в практической политике, а затем скрупулезно смонтированный, отточенный и аранжированный со всем искусством, на которое только способно современное производство образов, этот образ грубого, но приветливого, добродушного и благонамеренного человека, обладающего непреклонной верой в величие и праведность Америки, выстраивал ауру харизматической политики. Кэри Макуильямс, бывалый политический аналитик и многолетний редактор журнала The Nation, описывала его как «дружелюбное лицо фашизма». «Тефлоновый президент», как стали называть Рейгана (просто потому, что к нему совершенно не приставало ни одно обвинение, брошенное в его адрес, сколь бы обоснованно оно ни было), мог совершать ошибку за ошибкой, но его никогда не призывали к ответу за них. Его имидж мог безошибочно и незамедлительно использоваться для уничтожения любой критики, которую хоть ктото стремился сформулировать. Однако за этим имиджем скрывалась вполне последовательная политика. Во-первых, это изгнание демона поражения во Вьетнаме путем решительных действий по поддержке любой номинальной антикоммунистической борьбы в любом месте планеты (Никарагуа, Гренада, Ангола, Мозамбик, Афганистан и т. д.). Во-вторых, это увеличение бюджетного дефицита из-за расходов на оборону и принуждение непокорного Конгресса (а заодно и всей нации) вновь и вновь урезать социальные программы, вызванные повторным открытием фактов бедности и расового неравенства в Соединенных Штатах 1960-х годов.
Эта программа нескрываемого наращивания классового господства отчасти оказалась успешной. Большинство населения было затронуто наступлением на профсоюзы в целом (в первую очередь Рейган приструнил авиадиспетчеров), последствиями деиндустриализации и перемещения промышленности в другие регионы (все это стимулировалось налоговыми льготами), а также высокой безработицы (которую оправдывали в качестве адекватного средства борьбы с инфляцией) и всеми накопленными эффектами смещения от производственной к сервисной занятости, которое существенно ослабляло традиционные институты рабочего класса. В эпоху Рейгана Соединенные Штаты накрыла растущая волна социального неравенства, достигшая послевоенного максимума в 1986 году (см. рис. 11.1): к тому моменту оказалось, что на наиболее бедных 20 % населения приходится лишь 4,6 % национального дохода, хотя в начале 1970-х годов они постепенно увеличили свою долю примерно до 7 %. В течение 1979–1986 годов число бедных семей с детьми выросло на 35 %, а в некоторых крупных агломерациях, таких как Нью-Йорк, Чикаго, Балтимор и Новый Орлеан, более половины детей жили в семьях с доходами ниже черты бедности. Несмотря на растущую безработицу (в 1982 году, по официальным данным, превысившую отметку в 10 %), доля безработных, получающих какую-либо федеральную помощь, сократилась до 32 % – самый низкий уровень в истории социального страхования в США с момента своего появления в рамках «Нового курса» (см. рис. 9.7). Рост числа бездомных сигнализировал об общем состоянии социальной дисфункциональности, которое, кроме того, характеризовалось обострением различных социальных конфликтов (многие из них носили расистский или этнический оттенок). Душевнобольных отправляли обратно по домам, чтобы о них заботились там, однако на деле они становились главным образом жертвами отторжения и насилия – и это лишь верхушка того айсберга пренебрежения, когда примерно 40 млн граждан самой богатой нации в мире остались вообще без какой-либо медицинской страховки. Рабочие места в эпоху Рейгана все же создавались, однако большинство из них представляли собой низкооплачиваемые и нестабильные вакансии в сфере услуг, едва ли способные нивелировать 10-процентное падение реальных зарплат в 1972–1986 годах. Если доходы той или иной семьи росли, это попросту означало, что все больше и больше женщин пополняли ряды рабочей силы (см. рис. 8.2 и 9.7).
Однако для молодых и богатых, а также для образованных и привилегированных все складывалось как нельзя лучше. Мир недвижимости, финансов и деловых услуг рос, а вместе с ним росла и «культурная масса», занятая производством образов, знания, культурных и
264
Д. Харви. «Состояние постмодерна. Исследование истоков культурных изменений»
эстетических форм. Трансформировалась политико-экономическая база больших городов, а вместе с ней и вся их культура. Нью-Йорк больше не занимается традиционной для себя торговлей одеждой, а вместо этого обратился к производству долгов и фиктивного капитала. Как утверждается в материале Альберта Скардино в New York Times [Scardino, 1987],
в последние семь лет в Нью-Йорке было построено 75 новых фабрик для размещения производства долгов и аппаратов дистрибуции. Эти башни из гранита и стекла сияют в ночи, пока ряд наиболее талантливых профессионалов из этого поколения изобретают новые долговые инструменты, подходящие для любой воображаемой потребности: бессрочные облигации с переменной процентной ставкой, облигации с обратной плавающей ставкой, бивалютные облигации и многие другие подобные бумаги теперь столь же привычно торгуются на бирже, как некогда акции Standard Oil Company.
Эта торговля идет столь же энергично, как некогда шла торговля товарами в гавани НьюЙорка. Но «сегодня телефонные линии поставляют деньги со всего мира, которые затем перемешиваются, как будто на конвейере розлива напитков, впрыскиваются в разные упаковки, снабжаются пробкой и в таком виде отправляются обратно». Теперь самая значительная физическая статья экспорта из Нью-Йорка – это использованная бумага. Экономика города фактически основана на производстве фиктивного капитала, который идет на займы агентам недвижимости, заключающим сделки в интересах высокооплачиваемых профессионалов, которые производят фиктивный капитал. Аналогичным образом, когда конвейер Лос-Анджелеса по производству образов со скрипом остановился во время забастовки Гильдии сценаристов 102, там осознали, «насколько структура экономики Лос-Анджелеса зависит от писателя, рассказывающего историю продюсеру, а заодно и то, что в конечном счете именно переделка этой истории в образы платит зарплату тому человеку, который управляет грузовиком, доставляющим еду в ресторан, где питается семья, которая принимает решения, поддерживающие экономику в рабочем состоянии» (из статьи Скотта Мика: The Independent. 14 July 1988).
102 Две крупные забастовки голливудских сценаристов состоялись в 1985 и 1988 годах. В результате первой из них писателям удалось добиться права на отчисления в размере пять центов с каждого проданного видеоносителя с записью фильма, авторами сценария которого они являются. Вторая забастовка, которая длилась пять с половиной месяцев, нанесла шоу-инду- стрии США ущерб в 500 млн долларов.
265
Д. Харви. «Состояние постмодерна. Исследование истоков культурных изменений»
Рис. 20.1. Спекулятивный мир вуду-экономики, 1960–1987 годы:
(a) номинальные процентные платежи для нефинансовых корпораций США (Источник: Министерство торговли США);
266
Д. Харви. «Состояние постмодерна. Исследование истоков культурных изменений»
(б) номинальные процентные платежи в виде доли прибыли до налогообложения в США (Источник: Министерство торговли США);
(в) общий капитал компаний Нью-Йоркской фондовой биржи (Источник: New York
Times);
(г) объем ежедневных торгов на Нью-Йоркской фондовой бирже (Источник: New York
Times);
(д) индекс производства продукции обрабатывающей промышленности США ( Источ-
ник: По материалам Harrison, Bluestone, 1988);
(е) индекс объема торгов фьючерсами в Нью-Йорке (Источник: По материалам Harrison,
Bluestone, 1988).
Возникновение этой казино-экономики со всеми ее финансовыми спекуляциями и формированием фиктивного капитала (бóльшая часть которого не подкреплена каким-либо ростом реального производства) обеспечило чрезмерные возможности для личной карьеры (см. рис. 20.1). Когда казино-капитализм заявил о себе, многие крупные города внезапно обнаружили, что распоряжаются новым и могущественным бизнесом. На фоне этого бума в сфере бизнеса и финансовых услуг сформировалась целая культура яппи с присущими ей атрибутами джентрификации, пристальным вниманием к символическому капиталу, моде, дизайну и качеству городской жизни.
Обратной стороной этого изобилия была эпидемия бездомности, отчуждения и обнищания, поглотившая многие крупнейшие города. «Инаковость» производилась с беспрецедентными для послевоенной эпохи возмездием и мстительностью. Вот как звучали забытые голоса и незабываемые мечты нью-йоркских бездомных [Coalition for the Homeless…, 1987]:
Мне 37 лет, но я выгляжу на 52. Кто-то скажет, что жизнь на улице свободна и легка… Это не так. Вы ни на что не рассчитываете. Ваша плата – это ваше здоровье и психическое равновесие.
Имя моей страны – апатия. Моя земля измазана позором. Перед моим взором полчища бездомных движутся сквозь помпезное пламя благополучия. Искать и искать пристанище и обогрев, какие-то укромные закутки, выдвижной ящик, теплое место, где просто дадут супа, – вот что такое свобода.
Прямо накануне Рождества 1987 года правительство США сократило на 35 млн долларов объем срочной помощи бездомным из бюджета. Тем временем закредитованность домохозяйств продолжала расти, так что кандидаты в президенты начали бороться за то, кто из них сможет более убедительно провозгласить клятву верности. Голоса бездомных печальным образом остаются неуслышанными в мире, «загроможденном иллюзиями, фантазиями и притворством».
267