Д. Харви. «Состояние постмодерна. Исследование истоков культурных изменений»

Глава 11. Гибкое накопление – монументальная трансформация или временное решение?

Я уже утверждал, что начиная с 1973 года определенно произошло масштабное изменение во внешнем облике капитализма, даже несмотря на то что лежащая в основе этого процесса логика капиталистического накопления и его кризисные тенденции остались теми же самыми. Однако необходимо выяснить, являются ли эти сдвиги во внешнем облике предвестниками рождения нового режима накопления, способного сдерживать противоречия капитализма на протяжении следующего поколения, или же они предвещают ряд врéменных решений и тем самым представляют собой лишь переходный момент в громыхающем кризисе капитализма конца ХХ века. Вопрос о гибкости уже находился в фокусе определенного рассмотрения. Представляется, что в настоящий момент относительно него возникают три масштабные позиции.

Первая из них, которую первоначально поддерживали Майкл Пайор и Чарльз Сейбл [Piore, Sabel, 1984], а затем в целом приняли некоторые последующие авторы, заключается в том, что новые технологии открывают возможность для воссоздания трудовых отношений и производственных систем на совершенно ином социальном, экономическом и географическом основании. Пайор и Сейбл рассматривают параллель между текущей конъюнктурой и упущенной благоприятной возможностью середины XIX века, когда крупномасштабный и фактически монопольный капитал вытеснил мелкие фирмы и бесчисленные маломасштабные кооперативные предприятия, обладавшие потенциалом разрешения проблемы промышленной организации, следуя в направлении децентрализации и демократического контроля (фигура прудоновского анархизма приобретает здесь угрожающие размеры). Много говорилось о «Третьей Италии» в качестве примера этих новых форм рабочих кооперативных организаций, которые, будучи вооружены новыми децентрализованными технологиями управления и контроля, могут успешно интегрироваться с господствующими и репрессивными формами организации труда, характерными для корпоративного и международного капитала, и даже ниспровергать их. Это благодушное представление о формах промышленной организации разделяют не все (см., например, [Murray, 1987]). В данных новых практиках присутствует и много регрессивных и репрессивных моментов. Тем не менее у многих складывается ощущение, что сейчас мы находимся в точке некоего «второго промышленного разделения» (цитируя название книги Пайора и Сейбла) и что эти новые принципы локации радикально трансформируют облик капитализма конца ХХ века. Возрождение интереса к роли малого бизнеса (а это очень динамичный сегмент начиная с 1970 года), новое возникновение потогонок и всевозможных неформальных видов деятельности, а также признание того, что все это играет важную роль в современном экономическом развитии даже в наиболее передовых из индустриализованных стран, и попытка отслеживать быстрые географические сдвиги в занятости и экономических успехах породили массу информации, которая, как кажется, подкрепляет это представление о значительной трансформации того, каким образом функционирует капитализм конца ХХ века. И на правом, и на левом флангах политического спектра действительно возникла обширная литература, в которой присутствует стремление изображать мир так, как будто он находится в полноводном потоке подобного радикального разрыва во всех перечисленных измерениях соци- ально-экономической и политической жизни, и никакие старые способы мышления и действия более неприменимы.

В рамках второй из указанных позиций идея гибкости рассматривается как исключительно могущественное условие, которое легитимирует множество политических практик (главным образом реакционных и направленных против трудящихся), но не дает им какоголибо значительного эмпирического или материалистического обоснования в актуальных фактах организации капитализма конца ХХ века. Например, Анна Поллерт [Pollert, 1988], по

163

Д. Харви. «Состояние постмодерна. Исследование истоков культурных изменений»

сути, бросает вызов идее гибкости на рынках труда и в сфере организации труда, делая вывод, что «открытие “гибкой рабочей силы” является частью того идеологического наступления, которое восхваляет пластичность и внештатную занятость, делая их, похоже, неизбежными». Дэвид Гордон [Gordon, 1988] аналогичным образом бросает вызов идее гипергеографической мобильности капитала как значительно превосходящей то, что подтверждается фактами международной торговли (особенно между передовыми капиталистическими и менее развитыми странами). Гордон особенно озабочен борьбой с представлением о предполагаемом отсутствии у национального государства (и действующих в его рамках рабочих движений) способности осуществлять какой-либо контроль над мобильностью капитала. Эндрю Сэйер [Sayer, 1989] подобным образом оспаривает описания новых форм накопления в новых индустриальных пространствах в том виде, как они были представлены Алленом Скоттом [Scott, 1988] и другими авторами, исходя из того, что в них делается акцент на сравнительно незначительных

ипериферийных изменениях. И Поллерт, и Гордон, и Сэйер утверждают, что в этих поисках капитализмом большей гибкости или преимуществ от той или иной локации нет ничего нового

ичто принципиальные доказательства каких-либо радикальных изменений в способе функционирования капитализма либо недостаточны, либо ошибочны. Эти же авторы предполагают, что сторонники идеи гибкости сознательно или же непреднамеренно вносят свою лепту в распространение некоего представления (идеологического условия), которое ослабляет движения рабочего класса, а не, наоборот, усиливает их.

Эта позиция для меня неприемлема. Свидетельства возросшей гибкости (субконтракт, временная и самостоятельная занятость и т. д.) во всем капиталистическом мире попросту слишком избыточны, чтобы принимать на веру противоположные примеры Поллерт. Я также нахожу удивительным то, что Гордон будет сводить вопрос географической мобильности к проблеме объемов и направлений международной торговли, хотя прежде он с достаточным основанием утверждал, что вывод промышленности из центров больших городов в пригороды отчасти мотивирован желанием повысить контроль над трудом. Тем не менее подобная критика вносит в дискуссию несколько важных уточнений. Настоятельное утверждение, что в движении по направлению к гибкости нет ничего существенно нового и что капитализм периодически избирал что-то вроде этого в прошлом, определенно является верным (эту точку зрения подкрепляет внимательное чтение «Капитала» Маркса). Пристального рассмотрения заслуживает утверждение о чрезвычайной опасности преувеличить значимость любой тенденции к повышению гибкости и географической мобильности – тенденции, заставляющей закрывать глаза на то, насколько глубоко укоренившимися остаются фордистские системы. А идеологические и политические последствия преувеличения фактора гибкости в узком смысле техники производства и трудовых отношений достаточно серьезны для того, чтобы производить взвешенные и тщательные оценки степени императива гибкости. Если в конечном счете рабочие убеждены, что капиталисты способны двигаться или смещаться в направлении более гибких практик труда даже в том случае, когда они не могут это сделать на практике, то воля к борьбе определенно будет ослаблена. Однако я полагаю столь же опасным делать вид, что ничего не изменилось в ситуации, когда рабочие сталкиваются лицом к лицу с фактами деиндустриализации и перемещения предприятий, с более гибкими практиками обращения с персоналом и более гибкими рынками труда, автоматизации и производственных инноваций.

Третья позиция, определяющая тот смысл, в котором я использую в настоящей книге идею перехода от фордизма к гибкому накоплению, находится где-то посередине между двумя крайностями. Гибкие технологии и организационные формы не добились повсеместной гегемонии (но то же самое можно сказать и о фордизме, который им предшествовал). Текущая конъюнктура характеризуется смешением высокоэффективного фордистского производства (в котором часто присутствуют элементы гибких технологий и производственных мощностей) в некоторых отраслях и регионах (наподобие производства автомобилей в США, Японии

164

Д. Харви. «Состояние постмодерна. Исследование истоков культурных изменений»

или Южной Корее) и более традиционных производственных систем (например, Сингапур, Тайвань или Гонконг), основанных на «ремесленных», патерналистских или патриархальных (семейных) трудовых отношениях, которые воплощают собой совершенно иные механизмы трудового контроля. Начиная с 1970 года последние системы, несомненно, выросли (даже в развитых капиталистических странах), зачастую за счет конвейерных линий фордистской фабрики. Этот сдвиг имел важные последствия. Рыночные координации (зачастую субконтрактного типа) расширялись за счет прямого корпоративного планирования в рамках системы производства и присвоения прибавочной стоимости. Природа и состав глобального рабочего класса также изменились, равно как и условия формирования его сознания и политического действия. Объединению трудящихся в профсоюзы и традиционным «левым политикам» стало очень сложно устоять перед вызовом, скажем, патриархальных (семейных) производственных систем, характерных для Юго-Восточной Азии, или иммигрантских групп в Лос-Анджелесе, Нью-Йорке и Лондоне. Гендерные отношения также значительно усложнились одновременно с гораздо большим распространением использования женского труда. Аналогичным образом увеличилась социальная база для идеологий предпринимательства, патернализма и частной собственности.

Яполагаю, что многие поверхностные сдвиги в экономическом поведении и политических настроениях можно проследить вплоть до простого изменения баланса между фордистскими и нефордистскими системами трудового контроля в совокупности с обузданием фордистских систем либо посредством конкуренции с нефордистскими системами (вынужденные реструктуризации и рационализации) и масштабной безработицы, либо при помощи политических репрессий (ограничения влияния профсоюзов) и географических перемещений производств в «периферийные» страны или регионы и обратно в индустриальные ядра на «качелях» неравномерного географического развития [Smith, 1984].

Яне считаю данный сдвиг к альтернативным системам трудового контроля (со всеми его политическими последствиями) необратимым, но интерпретирую его как вполне традиционный ответ на кризис. Обесценивание рабочей силы всегда было инстинктивным ответом капиталистов на падение прибылей. Общий характер этого явления, впрочем, скрывает ряд противоречивых динамик. Новые технологии наделили силой определенные привилегированные слои рабочей силы, а одновременно альтернативные системы производства и трудового контроля открыли путь к высоким заработным платам для тех, кто обладает техническими, управленческими и предпринимательскими навыками. Тенденция к росту неравенства доходов (см. рис. 11.1), еще более усилившаяся благодаря сдвигу к сфере услуг и увеличению «культурной массы», возможно, предвосхищает возникновение новой трудовой аристократии, а заодно и появление плохо оплачиваемого и практически лишенного влияния низшего класса [Dahrendorf, 1987; Wilson, 1987]. Однако это ставит серьезную проблему поддержания платежеспособного спроса и грозит кризисом недопотребления – чем-то вроде проявления того самого кризиса, в предотвращении которого оказалась наиболее компетентной фордист- ско-кейнсианская парадигма. Поэтому я не вижу в неоконсервативном монетаризме, сопровождающем гибкие способы накопления и всеобщее обесценивание рабочей силы посредством ужесточения трудового контроля, нечто предлагающее даже краткосрочное разрешение кризисных тенденций капитализма. Бюджетный дефицит Соединенных Штатов был, на мой взгляд, чрезвычайно важным моментом для стабилизации капитализма в последние годы, но если он окажется неустойчивым, то шатким в действительности будет и весь путь капиталистического накопления в глобальном масштабе.

Подлинно уникальной особенностью периода, начинающегося с 1972 года, представляются чрезвычайное процветание и трансформация финансовых рынков (см. рис. 9.9, 9.10 и 9.11). В истории капитализма уже имели место этапы, например, с 1890 по 1929 год, когда «финансовый капитал» (как бы его ни определять), похоже, занимал наивысшее положение

165

Д. Харви. «Состояние постмодерна. Исследование истоков культурных изменений»

врамках капитализма, но в ходе последующих спекулятивных крахов лишь терял свои позиции. Однако на текущей стадии имеет значение не столько концентрация могущества финансовых институтов, сколько взрывное появление новых финансовых инструментов и финансовых рынков в совокупности с возникновением высокосложных систем финансовой координации

вглобальном масштабе. Именно с помощью этой финансовой системы в значительной части и состоялось достижение географической и временно́й гибкости накопления капитала. Национальное государство, несмотря на свое серьезное ослабление в качестве автономной силы, тем не менее сохраняет существенную власть в области трудовой дисциплины, а также в части интервенций в финансовые потоки и рынки, но при этом оказывается гораздо более уязвимым для фискального кризиса и дисциплины международных финансов. Поэтому я испытываю искушение рассматривать гибкость, достигнутую в производстве, на рынках труда и в потреблении, в большей степени как результат поиска финансовых решений для кризисных тенденций капитализма, нежели как что-то иное. Это подразумевает вывод, что финансовая система достигла беспрецедентной в истории капитализма степени автономии от реального производства, устремляя капитализм в эпоху столь же беспрецедентных финансовых рисков.

166

Д. Харви. «Состояние постмодерна. Исследование истоков культурных изменений»

167

Д. Харви. «Состояние постмодерна. Исследование истоков культурных изменений»

Рис. 11.1. Неравенство во владении активами (1810–987) и в доходах (1963–985) в США Источники: Историческая статистика США, экономические отчеты для президента;

[Harrison, Bluestone, 1988].

Этот акцент на финансовых и монетарных решениях, конечно, проистекает из инфляционной, а не дефляционной природы проявлений кризиса начиная с середины 1960-х годов. Но удивительно то, каким образом с того момента увеличились долговая нагрузка и формирование фиктивного капитала, а одновременно и то, как [системе] удалось переварить (разумеется, небезболезненно) масштабные дефолты и девальвации в рамках финансового аппарата общего регулирования (см. рис. 9.9 и 9.10). В США, например, банковская система в 1987 году стала убыточной впервые с 1934 года, что практически не вызвало панического шепота. Аналогичным образом начиная с 1980 года ярко выраженно усилился масштаб банковских крахов (рис. 9.11). И достаточно лишь взять стоимость вторичного рынка долгов третьего мира и помножить ее на непогашенные обязательства, чтобы получить грубую оценку текущей девальвации в рамках финансовой системы (см. рис. 11.2 и табл. 11.1). В сравнении со всем этим необычайные колебания, имеющие место на фондовых и валютных рынках, выглядят, скорее, второстепенными феноменами, нежели фундаментальными структурными проблемами.

Рис. 11.2. Изменение стоимости вторичного рынка долговых обязательств в различных странах

Источник: The Economist.

168

Д. Харви. «Состояние постмодерна. Исследование истоков культурных изменений»

Таблица 11.1. Непогашенный долг отдельных стран третьего мира и оценка девальвации по критерию дополнительной рыночной стоимости долга на конец 1987 года

Источники: Долговые таблицы Всемирного банка; The Economist.

Конечно, есть соблазн рассматривать все это в качестве некоей прелюдии к финансовому краху, по сравнению с которым 1929 год покажется малозначимым событием. Хотя было бы глупо исключать такой вариант в качестве очень реальной возможности, особенно в свете огромных потерь на мировом фондовом рынке в октябре 1987 года (см. табл. 11.2), обстоятельства на сей раз действительно выглядят принципиально иными. Потребительские, корпоративные и правительственные долги гораздо теснее связаны друг с другом (рис. 9.10), и это позволяет одновременно регулировать колебания как потребления, так и производства за счет спекулятивного и фиктивного финансирования. Кроме того, под гегемонистским «зонтиком» бурно развивающихся финансовых рынков гораздо легче задействовать стратегии временнóго и географического перемещения. Инновации в рамках финансовой системы выглядят необходимым условием для преодоления общих жестких рамок и отчетливого временно́го, географического и даже геополитического кризиса, в который свалился фордизм в конце 1960-х годов.

Таблица 11.2. Потери на мировом фондовом рынке, октябрь 1987 года

169

Д. Харви. «Состояние постмодерна. Исследование истоков культурных изменений»

Источник: Financial Times. 24 October 1987.

Отсюда следуют два базовых (хотя и условных) вывода. Во-первых, если мы хотим обнаружить в текущей ситуации нечто подлинно своеобразное (а не «капитализм, как обычно»), то необходимо сосредоточить внимание на финансовых аспектах капиталистической организации и роли кредита. Во-вторых, если в действующем режиме накопления будет обнаружена некая среднесрочная стабильность, то она с наибольшей вероятностью появится в области новых раундов и форм временны́х и пространственных решений. Одним словом, «перенос кризиса» может состояться, скажем, посредством отсрочки долговых платежей третьего мира и прочих должников до XXI века при одновременном стимулировании радикального переустройства пространственных конфигураций, в которых может преобладать разнообразие систем трудового контроля, наряду с новыми продуктами и моделями в международном разделении труда.

Хотел бы подчеркнуть гипотетическую природу этих выводов. Однако представляется действительно важным сделать акцент на том, в какой степени гибкое накопление следует рассматривать в качестве специфической и, вероятно, новой комбинации преимущественно прежних элементов в рамках общей логики капиталистического накопления. Кроме того, если я прав в том, что кризис фордизма был в значительной степени кризисом временнóй и про-

170

Д. Харви. «Состояние постмодерна. Исследование истоков культурных изменений»

странственной формы, то в таком случае следует уделить существенно больше внимания данным аспектам рассматриваемой проблемы, нежели это обычно делается как в радикальных, так и в традиционных типах исследований. Эти аспекты будут более подробно рассмотрены в части III, поскольку также становится очевидным, что изменяющийся опыт пространства и времени лежит в основе (по меньшей мере отчасти) импульсивного поворота к постмодернистским культурным практикам и философским дискурсам.

171