Рус.лит. 4 курс Колпаков / Мой бедный Мастер. Полное собрание изданий и переизданий Мастера и Маргариты

Артист подошел к будке, потер руки.

—Сидите? — спросил он мягким баритоном и улыбнулся залу.

—Сидим... сидим, — хором ответили ему из зала и тенора, и басы,

ибаритоны.

—Гм, — задумчиво сказал артист и добавил: — И как вам не надо­ ест, я не понимаю? Все люди как люди, ходят сейчас по улицам, на­ слаждаются весенним солнцем и теплом, а вы здесь на полу торчите! Впрочем, кому что нравится, — философски заключил артист.

Затем он переменил и тембр голоса, и интонации и весело и звуч­ но объявил:

—Итак, следующим номером нашей программы — Никанор Ива­ нович Босой, председатель домового комитета и заведующий столо­ вой. Попросим Никанора Ивановича!

Дружный аплодисмент был ответом артисту.

Удивленный Никанор Иванович вытаращил глаза, а конферансье нашел его взором среди сидящих и ласково поманил пальцем на сце­ ну. И Никанор Иванович, не помня как, оказался на сцене, конфуз­ ливо подтягивая штаны, почему-то спадающие. В глаза ему снизу

испереди ударил яркий свет цветных ламп в рампе, отчего он сразу потерял из виду зал с публикой.

—Ну-с, Никанор Иванович, покажите нам пример, — задушевно заговорил молодой артист, — и... сдавайте валюту!

Наступила тишина.

Никанор Иванович перевел дух и тихо заговорил:

—Богом клянусь, что...

Но не успел он начать фразу, как зал заглушил его криками негодо­ вания и разочарования.

Никанор Иванович растерялся и умолк.

—Насколько я понял, — заговорил ведущий программу, — вы хо­ тите поклясться, что у вас нету валюты? — И он поглядел на Никано­ ра Ивановича с любопытством.

—Так точно. Нету, — ответил Никанор Иванович.

—Так, — отозвался артист, — а, простите за нескромность: откуда же взялись четыреста долларов, обнаруженные в сортире той уют­ ной квартирки, единственными обитателями коей являетесь вы с ва­ шей супругой?

—Волшебные! — явно иронически сказали в темном зале.

—Так точно, волшебные, — робко ответил Никанор Иванович по неопределенному адресу, не то конферансье, не то в зал, и пояс­ нил: — Нечистая сила, клетчатый переводчик подбросил.

Иопять разразился зал негодующим воплем. Когда же настала ти­ шина, артист сказал:

—Вот какие басни Крылова приходится мне выслушивать здесь! Подбросили четыреста долларов! Вот вы все здесь валютчики, обра­ щаюсь к вам как к специалистам: мыслимое ли это дело?

—Мы не валютчики, — раздались отдельные голоса в театре, — но дело это немыслимое.

— Целиком присоединяюсь, — твердо сказал артист, — и спрошу вас, что могут подбросить?

—Ребенка! — ответил кто-то в зале.

—Совершенно верно, — подтвердил ведущий, — ребенка, аноним­ ное письмо, прокламацию, бомбу, но четыреста долларов никто не станет подбрасывать, ибо такого идиота, чтоб их подбрасывать,

вприроде нету!

И, обратившись к Никанору Ивановичу, артист сказал укоризнен­ но и печально:

—Огорчили вы меня, Никанор Иванович! А я-то на вас надеялся! Итак, номер наш не удался.

В зале раздался свист.

—Валютчик он! — выкрикивали в зале. — Из-за таких и мы неволь­ но терпим!

—Не ругайте его! — сказал конферансье мягко. — Он раскается! — И, обратив к Никанору Ивановичу глаза, полные слез, добавил: — Не ожидал я от вас этого, Никанор Иванович! — А вздохнув, добавил еще: — Ну, идите, Никанор Иванович, на свое место.

После чего повернулся к залу и, позвонив в колокольчик, громко объявил:

— Антракт, негодяи!

Потрясенный Никанор Иванович, неожиданно для себя ставший участником театральной программы, не помнил, как оказался на своем месте. Запомнилось ему лишь, что зал погрузился в полную тьму, а на стенах выскочили горящие красные слова: «Сдавайте ва­ люту!» Потом опять загорелась сцена, и конферансье позвал:

— Попрошу на сцену Сергея Герардовича Дунчиля!

Дунчиль оказался благообразным, но запущенным человеком лет пятидесяти.

—Сергей Герардович, — обратился к нему конферансье, — вот уже полтора месяца вы сидите здесь, упорно отказываясь сдать оставшу­ юся у вас валюту, в то время как страна нуждается в ней. Вы человек интеллигентный, прекрасно это понимаете, а между тем помочь не хотите.

—К сожалению, ничем помочь не могу, так как валюты у меня больше нет, — ответил Дунчиль.

—Так нет ли, по крайней мере, бриллиантов? — жалобно спросил артист.

—И бриллиантов нет, — сухо отозвался Дунчиль.

Артист повесил голову и задумался, а потом хлопнул в ладоши. Из кулисы вышла на сцену средних лет дама, одетая по моде,

то есть в пальто без воротника и в крошечной шляпочке. Дама имела встревоженный вид, а Дунчиль поглядел на нее, не шевельнув бро­ вью.

—Кто эта дама? — спросил ведущий у Дунчиля.

—Это моя жена, — с достоинством ответил Дунчиль и посмотрел на длинную шею дамы без воротника с некоторым отвращением.

—Мы потревожили вас, мадам Дунчиль, — отнесся к даме конфе­ рансье, — вот по какому поводу... Мы хотели вас спросить, нет ли у ва­ шего супруга еще валюты.

—Он тогда все сдал.

—Так, — сказал артист, — ну, что же, раз так, так так. Если он все сдал, то надлежит его немедленно отпустить, как птицу, на свободу. Что ж поделаешь! Вы свободны, Сергей Герардович! — И артист сде­ лал царственный жест.

Дунчиль спокойно и с достоинством повернулся и пошел к кулисе.

—Одну минуточку! — остановил его конферансье. — Позволь­ те мне на прощание показать вам фокус. — И опять хлопнул в ла­ доши.

Итут черный задний бархат раздвинулся, и на сцену вышла юная красавица в бальном платье, держащая в руках золотой подносик, на котором лежала толстая пачка, перевязанная конфетной лентой,

ибриллиантовое колье, от которого во все стороны прыгали синие, желтые и красные огни.

Дунчиль отступил на шаг и покрылся бледностью. Зал замер.

— Восемнадцать тысяч долларов и колье в сорок тысяч золо­ том, — торжественно объявил артист, — хранил Сергей Герардович Дунчиль в городе Харькове в квартире своей любовницы Иды Геркулановны Вормс, которую мы имеем удовольствие видеть перед со­ бой и которая любезно помогла нам обнаружить эти бесцельные для частного лица сокровища.

Красавица, улыбаясь, сверкнула зубами, и мохнатые ее ресницы дрогнули.

— А под вашею полною достоинства личиною, — отнесся артист

кДунчилю, — скрывается жадный паук и поразительный охмуряло

иврун. Вы извели всех за полтора месяца своим идиотским упрямст­ вом! Ступайте же теперь домой, и пусть тот ад, который устроит вам ваша супруга, будет вам наказанием.

Тут супруга Дунчиля воскликнула: «О, негодяй...», а Дунчиль кач­ нулся и едва не упал, если бы чьи-то услужливые руки не подхватили его под руки. Но тут рухнул внезапно черный занавес спереди и скрыл всех бывших на сцене.

Бешеные рукоплескания потрясли зал так, что Никанору Ива­ новичу показалось, будто запрыгали огни в люстре. А когда перед­ ний черный занавес ушел вверх, на сцене оказался артист в одино­ честве. Он сорвал второй залп рукоплесканий, раскланялся и заго­ ворил:

—Вот, вы видели в лице этого Дунчиля типичного осла. Ведь я же говорил на прошлой нашей программе, что хранение валюты явля­ ется бессмыслицей. Использовать он ее не может ни при каких об­ стоятельствах, уверяю вас. Он получает приличное жалование, чуд­ но зарабатывает. Так вот нет же: вместо того чтобы тихо, мирно, без всяких неприятностей сдать валюту и камни, добился-таки коры­ стный болван того, что был разоблачен при всех и нажил крупней­ шую семейную неприятность. Итак, кто сдает? Нет желающих? В та­ ком случае следующим номером нашей программы известный артист драмы Бурдасов Илья Потапович исполнит отрывки из «Скупого ры­ царя» поэта Пушкина!

Обещанный Бурдасов не замедлил появиться на сцене и оказался пожилым, бритым, во фраке и белом галстуке.

Без всяких предисловий он скроил мрачное лицо, сдвинул брови

изаговорил ненатуральным голосом, глядя на золотой колокольчик:

—Как молодой повеса ждет свиданья с какой-нибудь развратни­ цей лукавой...

Далее Бурдасов рассказал о себе много нехорошего. Никанор Ива­ нович, очень помрачнев, слышал, как Бурдасов признавался в том, что какая-то несчастная вдова, воя, стояла перед ним на коленях под дождем, но не тронула черствого сердца артиста. Никанор Иванович совсем не знал до этого случая поэта Пушкина, хоть и произносил,

инередко, фразу: «А за квартиру Пушкин платить будет?», и теперь, познакомившись с его произведением, сразу как-то загрустил, заду­ мался и представил себе женщину с детьми на коленях и невольно по­ думал: «Сволочь этот Бурдасов!» А тот, все повышая голос, шел даль­ ше и окончательно запутал Никанора Ивановича, потому что вдруг стал обращаться к кому-то, кого на сцене не было, и за этого отсутст­ вующего сам же себе отвечал, причем называл себя то «государем», то «бароном», то «отцом», то «сыном», то на «вы», а то на «ты».

Понял Никанор Иванович только одно, что помер артист злою смертью, прокричав: «Ключи! Ключи мои!», повалившись после этого на пол, хрипя и срывая с себя галстух.

Умерев, он встал, отряхнул пыль с фрачных коленей, поклонил­ ся, улыбнувшись фальшивой улыбкой, и при жидких аплодисментах удалился, а конферансье заговорил так:

— Ну-с, дорогие валютчики, вы прослушали в замечательном ис­ полнении Ильи Владимировича Акулинова* «Скупого рыцаря». Ры­ царь этот надеялся, что резвые нимфы сбегутся к нему и произойдет еще многое приятное в этом же роде. Но, как видите, ничего этого не случилось, нимф никаких не было, и музы ему дань не принесли, и чертогов он никаких не воздвиг, а, наоборот, кончил он очень скверно, помер от удара на своих сундуках с валютой. Предупреж­ даю вас еще раз, что и с вами будет так же плохо, а может быть, и еще хуже, если вы не сдадите валюты!

И тут в лампах загорелся зловещий фиолетовый свет, отчего лица у зрителей стали как у покойников, и во всех углах закричали страш­ ные голоса в рупорах:

— Сдавайте валюту! Сдавайте!

Поэзия ли Пушкина произвела такое впечатление или прозаичес­ кая речь конферансье, но только, когда зал осветился опять светом обычным, раздался застенчивый голос:

—Я сдаю валюту!

—Милости прошу на сцену, — вежливо сказал конферансье, за­ слоняя снизу рукою лицо от рампы.

И на сцене оказался маленького роста белокурый гражданин, не брившийся, судя по лицу, около трех недель.

—Ваша фамилия, виноват? — очень вежливо осведомился конфе­ рансье.

—Канавкин Николай, — застенчиво сказал появившийся.

*Так в рукописи.

—А! Молодец, Канавкин Николай! — воскликнул конферансье. —

Явсегда это утверждал! Итак?..

—Сдаю, — тихо сказал молодец Канавкин.

—Сколько?

—Тысячу долларов и двадцать золотых десяток.

—Браво! Все, что есть?

Ведущий программу уставился прямо в глаза Канавкину, и Никанору Ивановичу даже показалось, что из глаз артиста брызнули лу­ чи, пронизывающие Канавкина насквозь, подобно рентгеновским.

Взале перестали дышать.

—Верю! — наконец воскликнул артист, гася свой взор. — Верю! Смотрите: эти глаза не лгут! Ведь сколько раз я говорил вам всем, что основная ваша ошибка в том, что вы недооцениваете значение глаз че­ ловеческих. Поймите, что язык может скрыть истину, а глаза — никогда. Вам задают внезапный вопрос, вы вздрагиваете, и вздрагиваете да­ же неприметно для вопрошающего, вы в одну секунду соображаете, что нужно сказать, чтобы скрыть истину, и говорите, и весьма убеди­ тельно говорите, и ни одна складка на вашем лице не шевельнется, но, увы, поздно! Встревоженная вопросом истина со дна души прыгает на мгновение в глаза, и все кончено. Она замечена, вы пойманы!

Произнеся, и с большим жаром, эту очень убедительную речь, ар­ тист ласково спросил у Канавкина:

—Ну, где же спрятаны?

—У тетки моей, Пороховниковой, на Пречистенке...

—А! — вскричал артист. — Это... постойте... у Клавдии Ильинич­ ны, что ли?

—Да, — застенчиво ответил Канавкин, — в переулке...

—Ах, да, да, да! Маленький особнячок, напротив палисадничек? Как же, знаю! А куда же вы их там засунули?

—В погребе, в коробке из-под Эйнема.

Гул прошел по залу, артист всплеснул руками.

— Видали ли вы что-либо подобное? — вскричал он. — Да ведь деньги же там заплесневеют, отсыреют! Мыслимо ли таким людям доверить валюту? А? Чисто как дети, ей-богу!

Канавкин и сам понял, что проштрафился, и повесил хохлатую голову.

—Деньги, — продолжал артист, — должны храниться в госбанке,

всухих, специальных, хорошо охраняемых помещениях, а отнюдь не в теткином погребе, где их могут попортить крысы! Стыдно, Ка­ навкин!

Тот уж просто не знал, куда деваться, и только колупал пальцем борт своего засаленного пиджачка.

—Ну ладно, — смягчился конферансье, — кто старое помянет... —

идобавил неожиданно: — Да, кстати: за одним разом чтобы... у тетки

усамой... ведь тоже есть? А!

Канавкин, никак не ожидавший такого оборота дела, дрогнул,

инаступило молчание.

—Э, Канавкин! — укоризненно-ласково заговорил конферан­ сье. — А я-то хвалил его! А он, на-те, взял да и засбоил! Нелепо это,

Канавкин! Ведь говорил же я только что про глаза. Ну и видно, что

утетки есть валюта! Ну, чего ты меня зря терзаешь?

—Есть! — залихватски крикнул Канавкин.

—Браво! — крикнул конферансье.

—Браво! — страшным ревом отозвался зал.

Когда утихло, конферансье торжественно поздравил Канавкина, пожал ему руку, предложил отвезти в город в машине домой и в этой же машине приказал кому-то, высунувшемуся из-за кулис, заехать

идоставить в женский театр тетку Клавдию Лукиничну*.

—Да, я хотел спросить, тетка-то не говорила, где свои прячет? — осведомился конферансье, любезно предлагая Канавкину папиросу

изажженную спичку. Тот, закуривая, усмехнулся как-то тоскливо.

—Верю, верю, — отозвался артист, — эта старая сквалыга не то что племяннику, черту не скажет этого. Ну, что ж, попробуем наши­ ми программами пробудить в ней понимание вещей истинных. Быть может, еще не все струны сгнили в ее ростовщичьей душонке. Всего доброго, Загривов*!

И счастливый Канавкин исчез, а артист осведомился, нет ли еще желающих сдать валюту, и получил в ответ молчание.

— Чудаки, ей-богу, — пожав плечами, сказал артист, и занавес скрыл его.

Лампы погасли, некоторое время была тьма, и во тьме нервный тенор пел в рупоре:

«Там груды золота лежат, и мне они принадлежат...» Откуда-то из­ далека донесся аплодисмент.

— В женском театре дамочка какая-то сдает, — пояснил огненнобородый Никанору Ивановичу и, вздохнув, прибавил: — Эх, кабы не гуси мои! У меня, мил человек, гуси бойцовые. Подохнут они, боюсь, без меня. Птица боевая, нежная, требует ухода... Эх, кабы не гуси! Пушкиным-то меня не удивишь... — И он опять завздыхал.

Тут зал осветился поярче, и вдруг из всех дверей посыпались в зал повара в белых колпаках и халатах с разливными ложками в руках. Поварята втащили в зал чан с супом и лоток с нарезанным черным хлебом. Зрители оживились.

Веселые повара шныряли между театралами, разливали суп в ми­ ски, раздавали хлеб.

—Ужинайте, ребята, — кричали повара, — и сдавайте валюту. Че­ го зря сидеть здесь? Чего вам эту баланду хлебать. Поехал домой, вы­ пил, закусил. Хорошо.

—Ну, чего засел здесь? — обратился непосредственно к Никанору Ивановичу толстый с малиновым от вечного жара лицом, протяги­ вая Никанору Ивановичу миску, в которой в жидкости плавал одино­ кий капустный лист.

—Нету! Нету! Нету у меня! — страшным голосом прокричал Никанор Иванович. — Понимаешь, нету! Нету валюты!

—Нету? — грозным басом взревел повар. — Нету? — женским лас­ ковым голосом спросил. — Нету, успокойтесь, успокойтесь, — забор-

*Так в рукописи.

мотал он, превратился в фельдшерицу Прасковью Васильевну, стал трясти ласково плачущего Никанора Ивановича за плечо.

Тот увидел, как растаяли повара и развалился театр с занавесом. Никанор Иванович сквозь слезы разглядел свою комнату в лечебни­ це и двух в белом, но вовсе не развязных поваров, сующихся со свои­ ми советами, а доктора и фельдшерицу.

Та держала в руках не миску, а тарелочку, покрытую марлей, на ко­ торой лежали шприц и ампула.

—Ведь это что же, — бормотал Никанор Иванович, пока ему дела­ ли укол, — нету у меня и нету! Пусть Пушкин им сдает валюту. А у ме­ ня нету. Я ведь не артист, и на сцене мне не нравится. Не люблю я те­ атра. Тьфу, будь он проклят! Нету!

—Нету, нету, — успокаивала добрая Прасковья Васильевна, — а на нет и суда нет.

Никанор Иванович быстро успокоился после укола и заснул без сновидений.

Но тревога, быть может, благодаря выкрикам его, передалась

в 121-ю комнату, где больной начал опять искать свою голову,

ив 118-ю, где забеспокоился неизвестный мастер и в тоске заломил руки, вспомнив горькую ночь, осеннюю бурю-непогоду, развившие­ ся волосы жены. Из 118-й тревога по балкону перелетела к Ивану,

ион опять заплакал.

Ивсех пришлось успокаивать врачу.

Иони успокоились. Позднее всех засыпал Иван, когда над рекой уже светало. К Ивану успокоение после лекарства, наполняющего все тело, приходило, как сладкая волна, накрывающая его всего. Те­ ло его облегчалось, а голову обдувала теплым ветром дрема. И он за­ снул, и последним, что он слышал наяву, было предрассветное щебе­ тание птиц в лесу.

Ивану стала сниться Лысая Гора, над которой уже опускалось

солнце...

Глава 16

НА ЛЫСОЙ ГОРЕ (КАЗНЬ)

Солнце уже снижалось над Лысой Горой, и была эта гора оцеплена двойным оцеплением.

Та кавалерийская ала, что перерезала путь прокуратору, пришла раньше всех к подножию невысокой Горы и у подножия ее и оста­ лась, рассыпавшись по взводам и спешившись вокруг всей Горы. Она оставила свободным только один подъем на Гору, тот, к которому ве­ ла дорога из Ершалаима.

Вслед за алой к холму пришла Севастийская когорта, поднялась выше на один ярус и опоясала венцом Гору. Наконец подошла выде­ ленная из когорты первая центурия под командой Марка Крысобоя.

Она шла растянуто, двумя цепями по краям дороги, и между ними шли палачи и трое осужденных, ехала повозка, нагруженная тремя дубовыми столбами с перекладинами, веревками и таблицами с над­ писями на трех языках — латинском, греческом и еврейском. Замы­ калась процессия опять-таки цепью солдат, за которыми двигалась толпа любопытных, не испугавшихся адской жары и желающих ви­ деть казнь трех разбойников.

Севастийцы пропустили процессию на верхнюю площадку Горы, а затем, быстро маневрируя, рассеяли толпу на окружности, не про­ пуская выше никого за свою цепь. Но из-за цепи любопытные могли свободно видеть, как совершается казнь.

Прошло со времени подъема процессии на Гору три часа, и в обо­ их оцеплениях и офицеры, и солдаты томились от скуки, страдали от жары и проклинали трех разбойников, желая им скорой смерти.

Маленький командир алы, оставшейся у открытого подъема, со взмокшим лбом и во взмокшей на спине рубахе, то и дело подходил

ккожаному ведру в первом взводе, черпал пригоршнями воду, пил

имочил тюрбан. Получив от этого некоторое облегчение, он отходил

иначинал, как маятник, ходить взад и вперед, пыля дорогу, ведущую на вершину. Меч его стучал по кожаному шнурованному сапогу.

Он хотел показать кавалеристам пример выносливости, но, жа­ лея солдат, разрешил им из пик, воткнутых в землю, устроить пира­ миды и набросить на них белые плащи. Под этими шалашами скры­ вались от безжалостного солнца сирийцы. Ведра пустели быстро, и кавалеристы по очереди отправлялись за водой в балку за Горой, где в жидкой тени тощих тутовых дерев доживал по этой дьяволь­ ской жаре последние дни мутноватый ручей.

В стороне, там, где у подножия Горы еще попадались маленькие группы смоковниц, ловя нестойкую тень, скучали коноводы с при­ смиревшими лошадьми, головы которых коноводы закрыли от солн­ ца тряпками.

Томление солдат и тайная их брань по адресу разбойников были понятны. Опасения прокуратора насчет беспорядков, которые мог­ ли произойти в ненавидимом им городе, по счастью, не оправда­ лись.

Солнце к концу третьего часа казни сожгло толпу, и между двумя цепями сирийцев и Севастийской когортой не осталось, вопреки всем ожиданиям, ни одного человека.

За цепью пешей когорты оказались только две неизвестно как и зачем попавших на холм собаки. Но и их сморила жара, и они лег­ ли, высунув язык, тяжело дыша и не обращая никакого внимания на зеленоспинных ящериц, единственных существ, не боящихся солн­ ца и шныряющих меж раскаленными камнями и какими-то вьющи­ мися растениями с большими шипами.

Не произошло беспорядков, и разошлась толпа, ибо, действи­ тельно, ровно ничего интересного не было в этой казни, а там в го­ роде уже шли приготовления к великому празднику Пасхи.

Севастийская пехота в оцеплении страдала еще больше кавалери­ стов. Кентурион Крысобой единственно что разрешил солдатам,

это подложить под шлемы полотенца и их мочить водою, но держал их стоя с копьями в руках. Сам же даже и полотенца этого не подло­ жил и ходил невдалеке от группы палачей, не сняв своего, правда легкого панциря с накладными серебряными изображениями льви­ ных морд, не сняв поножей, меча и ножа. Солнце било в него, не причиняя ему никакого вреда, и на шлем его с гребнем из орли­ ных перьев нельзя было взглянуть, глаза выедал ослепительный блеск кипящего на меди солнца.

На изуродованном лице кентуриона не выражалось ни утомле­ ния, ни неудовольствия, и казалось, что великан кентурион в силах маячить так под столбами весь день, всю ночь и день еще, столько, сколько надо будет. Все так же маячить, наложив руки на тяжелый с бляхами пояс, все так же сурово поглядывать то на столбы, то на солдат в цепи, все так же равнодушно отбрасывая носком мохнатого сапога попадающиеся ему под ноги выбеленные человеческие кости или мелкие камни.

Еще один человек находился у столбов. Этот человек в плаще с ка­ пюшоном, спасавшем от солнца, поместился на самодельном трех­ ногом табурете и сидел благодушно-неподвижно, прутиком от скуки расковыривая песок. Он не принадлежал к составу когорты, но, оче­ видно, имел какое-то отношение к казни.

То, что было сказано о том, что за цепью когорты не было ни од­ ного человека, не совсем верно. Был именно один человек, но про­ сто он поместился не на той стороне, по которой удобнее всего бы­ ло подняться, чтобы видеть казнь с наилучшей позиции, а в стороне, там, где холм был не отлог и доступен, а неровен, как бы изрыт, где были и провалы и щели, где, уцепившись в расщелине за проклятую небом безводную землю, пыталось жить больное фиговое деревце.

Именно под этим деревцем, вовсе не дающим тени, и утвердился этот единственный зритель, а не участник казни, и сидел на камне с самого начала казни четвертый час. Для того, чтобы видеть казнь, он выбрал далеко не самую лучшую позицию. Но все-таки и с нее столбы были видны, виден был за цепью и гребень кентурионова шлема, а этого, по-видимому, для человека, явно желавшего остать­ ся незамеченным, никем не тревоженным, было совершенно доста­ точно.

Но три с лишним часа назад, при начале казни, этот человек вел себя совершенно не так и очень мог быть замечен, отчего, вероятно, он и уединился теперь и переменил поведение. Он тяжело дышал, не шел, а бежал на холм, толкался, а увидев, что перед ним замкну­ лась цепь, сделал наивную попытку, притворившись, что не понима­ ет окриков, проскочить между солдатами к месту казни.

За это он получил тяжкий удар тупым концом копья в грудь и от­ скочил от солдат, вскрикнув, но не от боли, а от отчаяния. Ударивше­ го он оглядел мутными, равнодушными ко всему глазами, как чело­ век, не чувствительный к физической боли.

И вот он ушел в сторону к расщелине, подальше. Видно было от­ туда плоховато, и приходилось смотреть в спины казнимым, но здесь было спокойно, никто не мешал.

Теперь, сидя на камне, этот чернобородый, с гноящимися от солнца и бессонницы глазами, тосковал. Он то вздыхал, открывая свой истасканный в скитаниях таллиф, и обнажал ушибленную грудь, по которой стекал пот, то в муке поднимал глаза в небо, следя за тремя орлами-стервятниками, давно уже плававшими в вышине беззвучными большими кругами в предчувствии скорого пира, то вперял безнадежный взор в землю и видел на ней желтый соба­ чий череп и безногую ящерку.

Мучения человека были настолько велики, что по временам он за­ говаривал сам с собою.

— О, я трус! — бормотал он, раскачиваясь на камне, от душевной боли царапая грязную грудь. — Глупец, неразумная женщина! Безмоз­ глая падаль! Ах, ах...

Он умолкал, поникал головой, потом, напившись из деревянной фляги теплой воды, оживал вновь и хватался то за нож, спрятанный под таллифом на груди, то за табличку, положенную им в ямку под ка­ мень, чтобы не растаял на ней вовсе уже плывущий воск.

На таблице этой уже были выцарапаны записи:

«Второй час казни. Я—Левий Матвей, нахожусь на Гope. Смерти нет». Далее:

«Третий час, а смерти нет. Боже».

И теперь Левий безнадежно записал острой палочкой:

«Пятый час. Бог, за что гневаешься на него? Пошли ему смерть!» Так записал он, а записав, бесслезно всхлипнул и опять ногтями

изранил грудь.

Причина отчаяния Левия заключалась в той тяжкой ошибке, ко­ торую он совершил.

Когда осужденных повели к месту их казни, Левий Матвей бежал рядом с цепью в толпе любопытных, стараясь какими-нибудь неза­ метными знаками дать знать Иешуа, что он, Матвей, здесь, с ним, что он не бросил его на его последнем пути, что он молится о том, чтобы смерть Иешуа посетила как можно скорее. Но Иешуа его не видел. Матвея толкали, солдаты колыхались между ним и обречен­ ными, Матвей терял голову Иешуа из виду.

И тут Матвея осенила гениальная мысль, и, по своей горячности, он проклял себя тотчас же за то, что она не пришла ему раньше. Сол­ даты шли не тесною цепью. Между ними были промежутки. При большой ловкости, при точном расчете можно было, согнув­ шись, проскочить между двумя и дорваться до Иешуа. И тогда он спа­ сен от мучений. Одного-двух мгновений достаточно, чтобы ударить Иешуа ножом в грудь ли, в спину ли, куда попало, крикнув ему: «Ие­ шуа! Я спасаю тебя и ухожу вместе с тобою! Я, Матвей, твой верный и единственный ученик!»

При большой удаче, если бы ошеломление сковало солдат на два лишних мгновения, и самому можно было бы успеть заколоться, из­ бежав смерти на столбе. Впрочем, последнее мало интересовало Ле­ вия Матвея, бывшего сборщика податей. Ему было безразлично, как погибать. Он хотел одного, чтобы Иешуа, не сделавший никому в жизни ни малейшего зла, избежал истязаний.