Назаретян - Hелинейное будущее 2013

Гуманитарные детерминанты будущего

351

идеологическими акцентами, обернувшись в ряде случаев инструментом экономического, политического и военного давления. На противоположном фланге, в качестве протеста против вестернизации, пышным цветом расцвели «цивилизационные» теории, под сенью которых и реанимируются все формы фундаментализма (см. об этом [Зверева 2003; Шнирельман 2003; Алаев 2008]).

Поскольку до недавнего времени идеологии, равно как и войны, оставались необходимыми факторами исторического существования и развития, постольку востребованными становились те религиозные учения, которые обеспечивали идейную мотивировку межгрупповой вражды. Ранние христиане, хотя ненавидели «язычников», разрушали античные храмы, разбивали камнями статуи, убивали философов [Гаев 1986] и громили рынки («изгнание менял из Храма»), но считали использование боевого оружия грехом. Начав же смыкаться с властными структурами, они первым делом разработали концепцию священных войн, и Августин нашёл достаточно оснований для этого в библейских текстах (равно как в концепциях «справедливой войны» римских и греческих философов [Нравственные… 2002]).

С тех пор «никогда Церковь наставляющая не осуждала все виды войн» [Контамин 2001, с.311], зато пацифистов не раз объявляла еретиками (ср. [Брок 2000]). Религиозные иерархи активно использовали перенос агрессии на общего врага – единственный эффективный приём в матрице «они – мы» – и так пресекали нежелательные войны, освящая все прочие. Здесь они не придумали ничего качественно нового по сравнению с первобытными приёмами: старейшины укрепляют свою власть, поощряя межплеменные конфликты и так переадресуя молодёжную агрессию. Когда же какаялибо идеология (религиозная или квазирелигиозная) охватывала своим влиянием обширные территории, она расчленялась на враждебные ереси и секты с ещё более злобной взаимной ненавистью.

Парадокс, состоящий в том, что малые различия провоцируют более интенсивную неприязнь, чем различия фундаментальные, хорошо известен психологам [Лоренц 2008]. Авторитарное сознание легко и органично уживается с противоположностями (типа «Бог – Дьявол»), которые для него логически необходимы и психологически комфортны. Гораздо тяжелее переживаются оттенки и полутона: вызывая когнитивный диссонанс, эмоциональный дис-

352

Часть II

комфорт и отторжение, они немедленно возводятся в предмет бескомпромиссной конфронтации.

Социологи религии отмечали, что по-настоящему верующий человек (не ряженый и не ангажированный «политический модератор») не может оставаться терпимым к конкурирующей Истине: «чужой» бог, пророк или «чужое» откровение вызывают утробную агрессию [Berger 1967; Liebman 1983; Baumeister 1991]. Это пре-

вращённое выражение атавистической, доставшейся нам в наследство от первобытных предков ненависти к двойнику – конкуренту за экологическую нишу – со всей отчётливостью прослеживается как в религиозных, так и в квазирелигиозных идеологиях.

Оттого разборки между приверженцами родственных учений характеризуются особенной свирепостью, гражданские войны более жестоки, чем войны международные, а триумф вооружённых бунтов и революций в той или иной стране с удивительной регулярностью превращал недавних соратников в смертельных врагов. «Революция, как Хронос, пожирает своих детей» – летучая фраза, якобы произнесённая Ж. Дантоном перед казнью. Писательэмигрант, современник Октябрьской революции М. Алданов заметил, что, если бы русские большевики ненавидели буржуазию так же сильно, как они ненавидят друг друга, то капитализму во всём мире действительно пришёл бы конец. В начале 1930-х годов бескомпромиссный конфликт (вплоть до уличных баталий) между влиятельными левыми партиями Германии открыл А. Гитлеру дорогу к власти: вожди Коммунистического Интернационала декларировали, что социал-демократы представляют бóльшую угрозу для мировой революции, чем нацисты. А в 1960-80-е годы множившиеся расколы между национальными компартиями и внутри каждой из них выглядели совсем уже смехотворной пародией на историю христианства…

В истории едва ли не всех религий были периоды и учения, сглаживавшие Бого-Дьявольскую контроверзу [Фромм 1992], и были великие проповедники, стремившиеся притупить межгрупповую вражду [Честертон 1990]. Однако социально-политическая реальность подстраивала под себя самые благие намерения, которые вновь и вновь мостили дорогу к войне.

Ветхий Завет предрекает время, когда люди перекуют «мечи свои на орала, и копья свои – на серпы; не поднимет народ на народ меча,

Гуманитарные детерминанты будущего

353

и не будут более учиться воевать» (Ис 2: 2, 4). Но это случится после прихода Мессии, когда все враги иудеев будут повержены. Пока же: «…Приготовьтесь к войне, возбудите храбрых; пусть выступят, поднимутся все ратоборцы. Перекуйте орала ваши на мечи и серпы ваши на копья» (Ио 3: 9, 10). Войны с другими народами были угодны Всевышнему, ибо совершались для того, чтобы те «истреблены были так, как повелел Господь Моисею» (Нав 11: 20).

О том, как Десять Заповедей сочетаются со смакованием жесточайших массовых убийств, написаны горы литературы. Душераздирающие сцены (одобряемого) насилия переполняют Ветхий Завет настолько, что непредвзятому читателю он видится настоящим «нравственным кошмаром» [Докинз 2008, с.353]. Самокритичное настроение иудейских пророков осевого времени положило начало решающему прорыву в развитии человеческой мысли. Но, чтобы пронести свою идентичность сквозь тысячелетия, «Богоизбранный народ» нуждался в бескомпромиссных религиозных консерваторах. Спросив у приятелей в Тель-Авиве, почему граждане Израиля терпят странных персонажей типа хасидов, которые ведут себя на улице вызывающе, откровенно презирают всех прочих («ненастоящих») евреев и т.д., я получил ясный ответ: «Большинство израильтян их терпеть не могут, но все понимают, что без этих людей наша нация не сохранилась бы». Действительно, (см. §2.2.1.1), без фанатиков и экстремистов большие группы не образуются и не сохраняются…

В отношении к войне христианства «исследователи традиционно выделяют два периода: до Константина (т.е. до завоевания христианами власти в Римской империи – А.Н.) и после» [Шалимов 2000, с.32]. О.А. Шалимов считает такой взгляд крайне упрощённым, предпочитая говорить о «двух традициях». Легко заметить, что подчас обе традиции воплощались в одном лице и в одном учении. Сочетание призывов к любви с апелляциями к мечу, ненависти и мести в речах самого Христа мы в этом и в предыдущих разделах иллюстрировали цитатами, число которых легко умножить. Характерно в этом плане учение Блаженного Августина: создатель христианской теории справедливых войн в споре со своими прежними единоверцами манихеями доказывал, что зло не имеет субъектного источника – оно есть просто сфера исконного хаоса, куда божественная сила добра пока не проникла [Уколова 1992].

Обе традиции прослеживаются и в исламской мысли. В самом Коране различают Мекканские и Мединские аяты. Божественные откровения, полученные Мухаммедом в Мекке, значительно миролюбивее тех, что изложены в Медине и уже чётко ориентированы на войну против неверных; при этом мусульманские богословы разработали

354

Часть II

«принцип упразднения», согласно которому позднейшие тексты имеют преимущество перед ранними [Большаков 2000; Докинз 2008]. Именно в Медине объявлено требование бить «не уверовавших» мечом по шее, которое цитировано в §1.1.2.5. К началу II тысячелетия н.э. арабская философия содержала образцы гуманистического мировоззрения, и, как показано в §1.1.2.6, из неё затем выкристаллизовались идеи европейского Возрождения. Но по мере того как ислам терял лидирующие позиции и приверженные ему народы оставались на периферии европейского (христианского и прежде всего протестантского) мира коллективные психологические комплексы усиливали агрессивный элемент. К концу ХХ века множившиеся секты и организации с крайне воинственными установками превратили исламскую идеологию в опасный источник политического террора. Как отмечает исследователь исламской религии П. Сукхдео, Коран, подобно прочим священным книгам, содержит «выбор на все случаи жизни. Если ты хочешь мира, то найдёшь стихи, призывающие к миру. Если стремишься к войне, – отыщешь агрессивные» (цит. по [Докинз 2008,

с.430]).

Причудливое переплетение идей групповой враждебности и солидарности фиксируется и за рамками «авраамических» религий. В буддизме понятия добра и зла не поляризованы, являя собой ипостаси бытия (сансары), а ненасилие (ахимса) изначально считалось величайшей доблестью – как, впрочем, и во многих других религиозных учениях. И в отношении к иноверцам «идеология буддизма ничем не отличается от исламской идеологии, разделяющей весь мир на правоверных (область мира) и неверных (область войны)» [Корнев 1987, с.186]. Принято считать, что в III веке до н.э. знакомство с буддизмом побудило императора Ашоку прекратить кровавые завоевания (см. §1.1.2.5). Однако в последующей истории «зафиксировано множество случаев, когда агрессия оправдывалась религиозными целями» [Корнев 1987, с.186]. А Чингисхана (чья симпатия к буддизму признаётся некоторыми авторами) и его преемников приверженность этой религии не удерживала от самых свирепых жестокостей. Современные исследования показывают, что тотальный буддийский пацифизм – не более чем стереотип, созданный западными либералами [Агаджанян 2007]. В ещё большей мере это относится к индуизму.

«Какого бы бога человек ни чтил, Я отвечаю на молитву» – этот тезис, приписываемый Кришне, И.М. Дьяконов [1994, с.80] отчего-то приравнивает к библейскому: «Да не будет у тебя иных богов, кроме Меня», – хотя его смысл представляется диаметрально противоположным. Сложнейший мировоззренческий клубок, объединяемый понятием «индуизм», справедливо считается прибежищем относитель-

Гуманитарные детерминанты будущего

355

ной веротерпимости: многообразные «пути» к божественному не отрицают и не исключают друг друга. Правда, в этой религии находятся основания не только для человеческих жертвоприношений или традиции сати (suti; suttee) – самосожжения и убийства родственниками вдов, – но и вообще для «превращения смерти человека в весьма тривиальный инцидент» [Каневский 1998, с.305]. Исследователи также отмечают, что с обострением конфессиональной конкуренции индуизм консолидируется в противоборстве с иноверцами [Клюев 2002]. Махатма Ганди смог со всей эффективностью использовать впечатление, произведённое на сентиментальных европейцев приёмами ненасильственного сопротивления, но не меньше впечатлили мир в ХХ веке кровавые столкновения индуистов с мусульманами в Индии или с буддистами в Шри Ланке…

Идеологии и вóйны отвечают не только потребностям общества, но также глубинным функциональным потребностям человека, чем в не меньшей степени определяется их воспроизводство. Психологи, изучающие возможность устранения насилия из жизни общества ([Лоренц 2008; Рапопорт 1993; Мэй 2001; Одергон 2008] и др.), пишут о том, что многие духовные потребности легче всего удовлетворяются в религиозном или квазирелигиозном контексте, особенно при обострении межгрупповых конфликтов. Аффилиация (принадлежность группе) и чувство защищённости, сочувствие и самопожертвование, преодоление, жажда служения и смысла жизни часто толкают массы людей в объятья самых агрессивных идеологов и политиков. Бессознательное стремление к острым амбивалентным переживаниям, возбуждаемым в атмосфере вооружённого конфликта, настолько глубоко вплетено в эмоциональную ткань, что все виды замещающей активности, созданные культурой (искусство, ритуалы, спорт), до сих пор могли лишь временно тормозить его актуализацию. Рано или поздно усиливается тяга к страстям «не понарошку», и люди ищут пути их «рационализации».

Такие моменты в колебательной динамике массовых настроений – золотое время для идеологов. Они по себе чувствуют, что инерция мифологического мировосприятия не искоренена тысячелетиями развития цивилизации. Бремя индивидуальной ответственности тяжко, и взрослому человеку комфортно ощущать себя под опекой всемогущего и всеведущего Хозяина (Отца), готового сурово покарать, а в конце концов приласкать и вывести на истин-

356

Часть II

ный путь. Благостное чувство зависимости от Авторитета составляет эмоциональную подоплёку инфантильно-рабского ума, что демонстрируют как жизненные наблюдения, так и специальные психологические исследования.

Младенец с первых дней жизни усваивает зависимость между удовлетворением его потребностей и действиями взрослых людей [Lewis 1957] и привыкает к тому, что всякое событие обусловлено действиями взрослых, а собственная его жизнеспособность и благополучие зависят от опеки всемогущих родителей (воспитателей) и от умения соответствовать их требованиям. Растущий ребёнок переносит эту логику отношений на мироздание и, начав задавать вопросы, «чаще стремится выяснить творца, нежели причину событий» [Валк 1985, с.62]. Так он воспроизводит анимистическое мышление первобытных предков (социогенетический закон), которое с возрастом закрепляется, воплощаясь в различных формах религиозного мировосприятия. Стихийная телеология, затрудняющая восприятие научного знания «бывшим ребёнком», составляет когнитивный источник рели-

гиозной установки [Bloom, Weisberg 2007].

В §1.1.1.2 указаны исследования, раскрывающие и другой её источник – эмоциональный: страдания, искони сопровождавшие человеческое бытие, переносятся значительно легче, если удаётся найти повод для фиксации на собственной «виновности». В этом отношении особенно комфортна христианская вера, усматривающая вину уже в самом факте греховного зачатия. Спасительное для душевного равновесия чувство вины перестраивало палитру эмоциональных переживаний и обеспечивало мощнейший механизм психологической защиты средневекового европейца, жизнь которого переполнена физической болью, смертью и повседневными угрозами.

Здесь мы возвращаемся к тому, что контекст нормативного мазохизма чрезвычайно важен для религиозного сознания. Неискоренимая вина, покаяние и искупление, самозабвенная любовь к источнику боли (ведь не кто иной, как Господь очищает болью душу!) помогают страдающему человеку выдерживать жизненные невзгоды, придавая мучениям оттенок блаженства – «сладкая мӳка». Так проявляется уже знакомый нам защитный механизм идентификации с агрессором (А. Фрейд). Как узники концлагеря влюблялись в эсэсовцев, а заложники влюбляются в террористов и солидаризируются с ними, так верующий человек обожанием защищает свою эмоциональную жизнь от нынешних и будущих страданий. Совсем не случайно то, что многие шедевры мирового искусства и архитектуры созданы в блаженном

Гуманитарные детерминанты будущего

357

экстазе самоуничижения. Поскольку же изощрённый механизм личностной защиты обеспечивал психическую и социальную устойчивость, постольку для своего времени это была здравая логика и здоровое мироощущение.

Но в §1.1.1.4 рассказано о наблюдении клиницистов: нынешние психические расстройства часто воспроизводят норму предыдущих культурно-исторических эпох. Так в очередной раз проявляется закон отсроченной дисфункции, который добавляет существенный штрих в дискуссию между специалистами по эволюционной этике о том, являются религии адаптивным механизмом или своего рода «вирусом», по-

разившим человеческое сознание [Boyer 2008; Norenzayan, Shariff 2008;

Марков 2009]. В полном согласии с синергетической моделью, прежнее средство психической и социальной адаптации на новом этапе исторического развития оборачивается дисфункциональными эффектами.

В этом – одна из драматических коллизий нашей эпохи. Гуманитарное уравновешивание быстро развивающихся технологий настоятельно требует освобождения разума от религиозноидеологических пут – ибо в противном случае его носитель обречён, – но без таких пут человек чувствует себя неуютно. Приходится предположить, что в обозримом будущем либо человеческий (постчеловеческий? человеко-машинный?) разум перерастёт инерцию идеологического мировосприятия, либо гремучая смесь мистического порыва со смертоносной рациональностью современного оружия взорвёт здание цивилизации.

Не может стать космически значимым разум, идентифицирующий себя как христианский, мусульманский, иудейский, буддийский или индуистский, как пролетарский или буржуазный, как русский, французский, китайский, американский или зимбабвийский. Такой разум неизбежно увязнет во внутренних разборках, погребя своего носителя под обломками неукрощённой технологической мощи. Универсальность доступна только разуму в высокой степени индивидуальному, а потому космополитическому.

Оптимистически оценивая перспективу становления такого разума, Ф. Бродель писал в 1963 году, что историческая стадия множественных цивилизаций завершается и человечество переходит в «стадию единой цивилизации, способной распространиться на всю Вселенную» [Бродель 2008, с.38]. Не поторопился ли знаменитый историк?..

358

Часть II

§2.2.1.3. Тест на зрелость и «молчание Космоса». Естественный отбор планетарных цивилизаций?

Учения «умеренных» религий, сами по себе не экстремистские, неизбежно мостят дорогу экстремизму.

Ричард Докинз

Недостойные вожди, клерикалы и воры способны поставить крест на светлом будущем планеты.

Мэтт Ридли

Здесь наш «второй ключевой вопрос» получает дальнейшую расшифровку. Возникают новые вопросы, от ответов на которые во многом зависит оценка глобальных перспектив.

Прежде всего: возможны ли в принципе стратегические смыслы жизни в последовательно светском контексте? Приняв, что в этой Вселенной смыслообразование, в конечном счёте, непременно замыкается на (квази)религиозную установку по логике априорных идей или врождённых гештальтов (а помимо такой установки жизненные смыслы разрушаются), мы вынуждены вернуться к худшему из сценариев, представленных в предыдущем разделе. А именно, есть некоторый предел технологического развития, достигнув которого, всякая планетарная цивилизация самоуничтожается, и эволюция на Земле вплотную приблизилась к этому пределу. Тогда следует признать, что диапазон саморегуляции действительно несоразмерен возможностям внешнего управления и превращение интеллекта в космический фактор, допустимое с точки зрения физики, синергетики и эвристики, запрещено законами культурной антропологии и социальной психологии.

Если правда, что вне группового тотема разум безнадёжно теряет опорные смыслы и семантические единицы на самом деле принципиально не поддаются «распаковке», то все наши эвристические экзерсисы ничего не добавили по существу к сценариям классического натурализма. Мы просто возвращаемся к тому, что жизнь, культура и сознание суть побочные эффекты определённой стадии развития физической Вселенной, которым в принципе не суждено играть в ней какую-либо активную роль, долгосрочные

Гуманитарные детерминанты будущего

359

перспективы исчерпывающе описываются известными законами физики и вся человеческая история есть лишь местечковый «фарс». Тогда и «молчание Космоса»получает самое банальное объяснение.

Втерминах антропного космологического принципа это означает (см. также гл.2.1.2), что эволюция на Земле приблизилась к пределу сложности, допустимой фундаментальными константами этой Вселенной. Их сочетание, обеспечившее образование жизни, культуры и рефлексирующего разума, обусловило и наличие «априорных идей» – внутренне замкнутых и далее неделимых единиц (атомов? фракталов? семов?), ограничивающих свободу конструирования смыслового поля. Таким образом, наш «второй ключевой вопрос» решается отрицательно: сознание – космологически не фундаментальный феномен, поскольку космическая перспектива разумной деятельности блокируется ограниченными возможностями самоконтроля.

К счастью, данные общей и социальной психологии не позволяют считать такое решение вопроса окончательным, хотя и оставляют пока многое неясным.

Внауке ХХ века самыми убеждёнными приверженцами кантовского учения об априорных идеях были генеративные лингвисты и гештальтпсихологи. Приведены обильные доказательства того, что конструирование перцептивного поля и мыслительные процедуры предопределены грамматическими универсалиями, прямолинейными геометрическими образами, силлогистическими фигурами и т.д.

Вместе с тем методология «глубокой реконструкции» в историческом языкознании подвергается обстоятельной критике [Campbell 2004]. А исследования А.Р. Лурия [1974] и его учеников в Средней Азии ещё в 1930-х годах и затем его американских последователей в Африке [Коул, Скрибнер 1977] дали основания полагать, что вывод об универсальных гештальтах построен на недостаточно представительной выборке испытуемых. Выяснилось, что взрослые люди, не получившие европейского образования (в отличие от университетских студентов и преподавателей, с которыми экспериментировали гештальтпсихологи), не обнаруживают ни врождённых образов геометрических фигур, ни инстинктивного чувства силлогизма и т.д. В таком случае и предположение об априорной замкнутости стратегического смыслообразования на (квази)религиозные конструкты мо-

360

Часть II

жет оказаться преждевременным: речь идёт лишь о мощной исторической инерции, которая в принципе преодолима.

Если мы решимся положительно ответить на вопрос о принципиальной возможности стратегического смыслообразования вне (квази)религиозного контекста и вспомним о системном «принципе равных возможностей» (см. §2.1.1.2), то налицо очевидный парадокс: все «постсингулярные» сценарии должны осуществиться. Отсюда вытекает множественность очагов прогрессивного развития в Метагалактике, в которых реализуется многообразие сценариев на каждой переломной фазе.

Планеты, на которых эволюционный процесс не прервался, не «завис» и приблизился к фазе Вертикали, вынуждены пройти очередной тест на удержание техно-гуманитарного баланса. Логично полагать, что на этой стадии универсального естественного отбора

именно способность сознания, освободившегося от идеологических зависимостей, освоить стратегические смыслы служит условием космического распространения той или иной планетарной цивилизации. Большинство из них остаются «расходным материалом» метагалактической эволюции, разрушившись под грузом дисфункциональных эффектов своей технологической активности и так обеспечив необходимый системе опыт тупиковых стратегий, и очень немногие (может быть, только одна) выходят на космические рубежи прогресса [Назаретян 1991]. Тогда «молчание Космоса» может свидетельствовать о том, что либо ни в одной области Вселенной пока не достигнут сопоставимый с Землёй уровень развития, либо ни одна из развившихся ранее цивилизаций не выдержала тест на зрелость, т.е. на светское (критическое) смыслообразование.

Отсюда наш следующий вопрос: успеет ли Земная цивилизация достигнуть интеллектуального совершеннолетия прежде, чем сползание к пропасти станет необратимым?

В гл. 2.2.2 будут высказаны соображения по поводу того, какие по содержанию смыслообразующие стратегии могли бы сыграть ключевую роль новых мировоззренческих ориентиров. Повод для надежды даёт то обстоятельство, что элементы последовательно светского и критического мировоззрения накапливались в мировой философской мысли на протяжении двух с половиной тысяч лет. Они присутствуют в учениях античных и китайских философов у истоков осевого времени, арабских зиндиков Х века, гуманистов