Назаретян - Hелинейное будущее 2013

Гуманитарные детерминанты будущего

361

Возрождения, Прогрессистов и Просветителей Нового времени, материалистов пантеистического направления, агностиков и скептиков и т.д.

Великие мыслители, отвечая на запросы своих эпох, искали основания нравственности, свободной от потусторонних санкций, опорные линии жизнедеятельности, выводящие за рамки индивидуального существования без апелляции к служению небесным повелителям или коллективному тотему, духовности без мистики и солидарности без конфронтации. Идеи, не оценённые по достоинству большинством современников, теперь становятся понастоящему востребованными историей, и их «избыточное разнообразие» могло бы составить каркас планетарного миропонимания.

Материальным фактором расшатывания идеологических установок становится широкое распространение компьютерных сетей с параллельным совершенствованием механизмов и языков представления информации. Под их влиянием линейное («книжное») мышление сменяется мышлением «мозаичным» и паллиативным. Разумеется, мозаичное мышление, формируемое современными средствами коммуникации, ни в коем случае не тождественно мышлению критическому. И всё же их роднит отторжение догматических схем, характерных для мифа. Поэтому «мозаизация» даёт дополнительный импульс развитию критического мышления, способности к скепсису, самоиронии и компромиссу. Что со средствами передачи информации совершенствуются и приёмы манипуляции сознанием,

– не новость. Но это обстоятельство не должно обескураживать, поскольку, как мы видели (см. §1.1.1.4), в эволюционной динамике «хищник – жертва» вместе с контрсуггестивным иммунитетом растёт качество индивидуальногои общественного сознания.

В социально-организационном плане развитие компьютерных сетей размывает границы государств, конфессий и региональных «цивилизаций»: интенсивность индивидуальных контактов всё менее определяется географическим фактором, подобно тому, как в мегаполисе с хорошо налаженной телефонной связью конфигурация контактов слабо зависит от района проживания. «Конец географии» может получить дополнительный стимул с развитием специальных языков автоматического перевода, позволяющих понимать письменный или устный текст, введённый в компьютер на любом национальном языке. Вероятно, будет совершенствоваться сен-

362

Часть II

сорное включение в контакты: кроме зрительного и слухового, удастся задействовать обонятельный, осязательный и прочие каналы.

Унификация культур, норм поведения и политических отношений сопровождается также рядом экономических, политических и технологических тенденций. В конце ХХ века было замечено, что децентрализация и регионализация власти, образование хозяйственных блоков, объединяющих области разных стран, ведут к образованию «многосторонних сетей с изменчивой геометрией обязательств, ответственности, союзов и субординации» [Кастельс 2000, с.508]. Смещение удельного веса товарной стоимости (равно, впрочем, как разрушительного действия оружия) с вещественной и энергетической к информационной составляющей превратит в анахронизм традиционные формы государственных границ, таможен и армий. Процессы федерализации с последующей конфедерализацией оставят в прошлом национальные государства, этнические и конфессиональные анклавы. Наконец, продвинутые версии интерфейса мозг-компьютер сделают информационное пространство земного шара настолько плотным и прозрачным, а технологии воспроизводства настолько обесценят генетическую принадлежность, что самоидентификация с отдельным родом лишится последнего основания – личность сможет окончательно почувствовать себя носителем общечеловеческой и даже космической истории…

Обсуждая перспективу размывания макрогрупповой идентичности, можно наблюдать забавный казус. Фундаменталисты любого толка, по самому характеру своего мировоззрения, ненавидят разнообразие, но самые грамотные из них, следуя духу времени, стали прибегать к тезисам о сохраняющей силе разнообразия и самоценности каждой культуры. Конечно, эта тема не оставляет равнодушными и глобалистов: «Будут ли когда-нибудь отмирать национальные культуры? И если им предназначено отмереть, увидим ли мы, наконец, образ хорошего общества? Или это будет новый ад роботизированного однообразия?» [Валлерстайн 2001, с.147].

Принципиальный ответ на вопросы такого рода даёт синерге-

тическая модель и конкретно – закон иерархических компенсаций,

раскрывающий эволюционную динамику разнообразностных параметров в сложной системе. Напомню, согласно этому закону, рост разнообразия на верхнем уровне иерархической структуры обеспечивается ограничением разнообразия на несущих уровнях.

Гуманитарные детерминанты будущего

363

В настоящем случае нижним, несущим уровнем становятся макрогрупповые культуры – «великие разлучницы» и факторы

псевдовидообразования [Melotti 1985; Dennen 1999], постоянно подпитывающие идеологическую конфронтацию. Унификация базовых ценностей и норм поведения создаёт предпосылку для растущего разнообразия микрогрупповых культур, построенных на общности профессиональных интересов, увлечений, личных воспоминаний и т.д. и к тому же свободных от пространственной локализации. Последние составляют эволюционно высший ранг в структурной иерархии, поскольку формируются в неконфронтационной логике, остаются открытыми, легко переплетаются и не нуждаются в идеологической склейке.

Соответственно, социально-психологическим коррелятом социокультурного разнообразия является терпимость к малым раз-

личиям (ср. §2.2.1.2), дополняющая нетерпимость к принципиаль-

ным различиям. В последнем случае протест вызывает не непривычная внешность или странные идеи, а чуждое данной культуре поведение – например, убийство людей или животных, пренебрежение к гигиене, грубое насилие в семье и т.д. – то, что в §1.1.2.7

мы обозначили как конфликт исторических эпох.

На каждом этапе одни параметры терпимости/нетерпимости сменялись другими, равно как, по закону иерархических компенсаций, сменяли друг друга параметры социального разнообразия. Вектор ограничения физического насилия предполагает растущую способность к компромиссу и вместе с тем – готовность пресекать неприемлемые отклонения от принятой нормы отношений.

Поясню сказанное характерными примерами из культурной антропологии. Английская колониальная администрация в Индии обнаружила, что в группе племён существуют жертвенные рабы (так называемые мерия). Их выращивали, как скот, на заклание, и при определённых празднествах, накрепко привязав к жертвенному столбу, предавали жесточайшим физическим пыткам; считалось, что чем сильнее предсмертные муки и стенания жертвы, тем больше удачи это принесёт племени. Племена, в которых такого обычая не существовало, безразлично (терпимо) относились к жертвоприношениям соседей. Англичане же, узнав о кровавых оргиях, сочли своим долгом их пресечь, чем вызвали очередную вспышку активной ненависти к себе, а расчёт на то, что благодарные мерия, спасённые от страшной

364

Часть II

участи, станут союзниками и помощниками колонизаторов, не оправдался [Шапошникова 1968; Каневский 1998]. С ещё большими трудностями были сопряжены попытки уничтожить страшную традицию самоубийства и убийства вдов и т.д.

В Австралии учёные и правозащитники дискутировали о том, правомочны ли европейские переселенцы пресекать традиционное людоедство, распространённое среди аборигенов. Решающим импульсом стала эпидемия специфической «болезни куру» в конце 1950-х годов: смертоносный вирус, передающийся через человеческое мясо (особенно мозговое вещество), грозил полностью уничтожить крупную популяцию туземцев в Новой Гвинее, бывшей тогда австралийским протекторатом. Правительство не могло равнодушно допустить гибель аборигенов (шла уже вторая половина XX века!) и сменило терпимость к коренной традиции на активное вмешательство

[Diamond 1999].

Поскольку в эпицентре конфессиональных, этнических, классовых и прочих макрогрупповых культур более или менее зримо присутствует образ врага, сценарий выживания планетарной цивилизации допускает сохранение только их карнавальной стороны с выхолощенным содержанием. Это полезно понимать энтузиастам утопических программ возрождения этнических традиций. Лишив племена апачей возможности регулярно «выходить на тропу войны», бледнолицые братья вырвали из их культуры вместе с жалом и душу. После этого культуру можно поддерживать посредством внешних ритуалов, сувенирных поделок и театрализованных представлений, но её мировоззренческие основания, вместе с концентрированным в них историческим опытом, остаются достоянием коллективной памяти человечества.

Такова в радикально неконфронтационном мире судьба любой макрокультуры, каким бы изысканным фасадом ни маскировалось её острие. Образование планетарного сознания предполагает, что легендарные образы воителей, грозные крепости, ощетинившиеся пушечными жерлами, и прочий романтический антураж вместе с всецветными боевыми знамёнами перестанет служить потенциалом мобилизации «коллективного духа» и сохранится в функции исторически нейтральных достопримечательностей.

Нивелирование культур и потеря макрогрупповой идентичности не могут проходить безболезненно. Однако, на мой взгляд,

Гуманитарные детерминанты будущего

365

представление о религии и «складе национальной психологии» как константах, которые «без открытого насилия или давления власти… изменить нельзя» [Акимов, Яковлев 2012, с.208], недооценивает механизм исторической перестройки коллективного мироощущения через включение в новые информационные сети. Мы видим, что от того, насколько эффективен этот механизм, может зависеть судьба планетарной цивилизации. Степень же его эффективности не в последнюю очередь определяется своевременным пониманием задачи и готовностью подняться над ностальгическими эмоциями. Касаясь эмоциональной стороны дела, уместно использовать парафраз известного высказывания У. Черчилля: кто не сожалеет об уходящих национальных культурах, у того нет сердца, а кто пытается их реанимировать, у того нет головы…

Сказанное о национальных культурах тем более справедливо в отношении культур конфессиональных, особенно – богооткровенных. В последние десятилетия публичная риторика клерикалов подстраивается под новейшие гражданские ценности: иерархи традиционных конфессий дружно вещают о неприятии войн, смертной казни, педофилии, абортов и прочих неодобряемых современной западной культурой явлений. В этом присутствует изрядная доля лукавства, поскольку смена ценностей построена не на критике основ (каковая обрушила бы всё здание), а на наивности адептов. Последним часто невдомёк, что совсем недавно войны одна за другой освящались1, казни и пытки поощрялись, вступление в брак благословлялось с двенадцати лет [Пушкарёва 2009], избавление от больных или ненужных детей («постнатальные аборты», о которых рассказано в §1.1.1.5) считалось частным делом родителей и т.д. В любом случае, приветствуя такое веяние в религиозной риторике, надо понимать, что оно заведомо неустойчиво. Как показано в §2.2.1.2 со ссылкой на выводы религиоведческих исследований, заявления в том духе, что все религии имеют равное право на Истину, логически и психологически несовместимы с верой в Богооткровение, а потому могут носить лишь временный и конъюнктурный характер.

Рассматривая перспективную альтернативу, Э. Тоффлер ещё в 1980 году указал на то, что с развитием сетевых структур размывается классическое различие между большинством и меньшинством. Согласно его прогнозу, большинство станет складываться из мно-

366

Часть II

гочисленных меньшинств, и это изменит характер профессиональной политической деятельности: автор предвидел формирование временных «модульных» партий, отражающих гибкие групповые образования, и выдвижение «мини-мажоритарных» политиков

[Toffler 1980].

Сегодня такие прогнозы выглядят несколько поспешными, но, по наблюдению Дж. Коутса, становящийся «мировой средний класс» формирует светские альтернативы традиционным религиозным верованиям [Coats 1994]. Согласно новейшим социологическим данным, несмотря на реанимацию религиозных настроений и всплески фанатизма в ряде регионов, заставившую говорить о «религиозном ренессансе», в целом приверженность людей религии в современном мире уменьшается [World… 2012; Коротаев и др. 2012]. Но не следует игнорировать и другое обстоятельство: специально организованные психологические эксперименты [Subbotsky 2011] показывают, что от бессознательной веры в магию несвободны даже самые решительные рационалисты – инфантильные влияния в человеческой психике, возможно, неустранимы, к чему мы вернёмся в гл.2.2.2…

Противоречие двух тенденций – всплеск фундаментализма, «религиозный ренессанс», с одной стороны, и глобализация с размыванием макрогрупповых размежеваний, с другой стороны, – составляет лейтмотив нынешнего этапа мировой истории. Если оно разрешится в пользу планетарно-космического сознания, то в середине XXI века «глобальные» проблемы будут выглядеть совсем иначе (одной из стержневых может стать отношение «естественного» и «искусственного» интеллекта). Если же возобладает идеологическая тенденция, то те натуралисты, которые прогнозируют «естественный» ход событий на Земле и во Вселенной, едва ли сами возрадуются своей горькой правоте…

Гуманитарные детерминанты будущего

367

Глава 2.2.2 Смысл жизни – стерженьглобальныхпроблемсовременности

Единственный смысл смысла заключается в смягчении тревоги.

Ирвин Ялом

Смысл смысла в том, что он направляет ход событий.

Виктор Франкл

§2.2.2.1. «Ценностный разрыв» в смыслообразовании

Некоторые полагают, что смысл жизни – это мёртвый предмет, вроде флогистона.

Рой Баумейстер

Одна из самых известных психологических монографий, посвящённых смыслообразрванию, начинается следующим утверждением. «Люди в отчаянном положении не размышляют о смысле жизни. Когда выживание под угрозой, когда ежедневно и ежечасно жизнь связана с риском, смысл жизни не важен. Смысл жизни – это проблема людей, которые не живут в напряжении, чьим безопасности, комфорту и удовольствиям ничто не угрожает» [Baumeister 1991, p.3]. Правда, собранный в книге материал не так однозначен, как её вводный пассаж. Будто забыв, с чего начал, автор позже замечает: «Страдание настоятельно требует смысла… Страдание стимулирует потребность в смысле» (р.232).

Противоречивы и наблюдения других исследователей. Немецкий философ Б. Хюбнер [2006] склонен связывать проблему смысла со скукой («метафизической потребностью в потребностях») и обострение её – с актуализацией проблемы досуга в Новое время, когда гарантированные питание, жильё и безопасность сделали неактуальными для многих людей задачи жизнеобеспечения. Перед Первой мировой войной европейские врачи и публицисты обсуждали всплеск психиатрической симптоматики и молодёжных самоубийств и связывали массовую тягу к масштабному насилию с поиском смысловых координат, причём отмечалось, что участие в борьбе одним приносит облегчение, а у других травмирует психику

368

Часть II

и усиливает болезненные проявления [Могильнер 1994; Пирожкова 1997; Рафалюк 2012]. В середине ХХ века В. Франкл [1990, с.29], обобщив личный опыт заключения в концлагере и профессиональный опыт психиатра, писал: «…Потребность и вопрос о смысле жизни возникает именно тогда, когда человеку живётся хуже некуда. Свидетельством тому являются умирающие люди из числа наших пациентов, а также уцелевшие бывшие узники концлагерей и лагерей для военнопленных».

Историк Е.С. Сенявская [2010], изучив письма и дневники фронтовиков, пришла к выводу, что потребность в осмыслении жизни предельно обостряется при крайнем напряжении физических и душевных сил и каждодневном риске. Участник Второй мировой войны и в последующем исследователь военной психологии Дж.Г. Грей, используя свой собственный дневник, а также беседы с другими ветеранами спустя годы и десятилетия после окончания войны, отмечал, как участие в боевых действиях помогло им почувствовать собственную значимость, а возвращение к рутине мирной жизни сделало особенно чувствительной её бессмысленность. Через пятнадцать лет после войны участница французского Сопротивления, живущая в комфортабельном буржуазном доме с мужем и сыном, призналась автору: «Всё что угодно лучше, чем это, когда день за днем ничего не происходит. Вы знаете, что я не люблю войну и не хочу её возврата. Но она, по крайней мере, давала мне чувствовать себя живой так, как я не чувствовала себя до или после неё» (цит. по [Мэй 2001, с.217]). А польский психотерапевт К. Обуховский [1971, с.184] привёл в качестве характерного для пациентов-невротиков такое суждение: «Каждый интеллигентный человек обязан видеть, что жизнь является нонсенсом». Беседы состоялись в «мирные» 1960-е годы, когда европейцы хорошо знали о готовых взлететь в воздух баллистических ракетах…

Когда же потребность в смысле жизни переживается острее – в расслабляющей рутине сытой обыденности или в напряжении опасности и борьбы? Вероятно, противоречивые оценки отражают полюса в многомерном континууме жизненных ситуаций, на которых эта потребность обостряется. Исследования психологов показывают, что в промежуточных зонах континуального пространства взрослые носители современной западной культуры склонны вытеснять эту проблему в подсознание, а при прямом вопросе нервно

Гуманитарные детерминанты будущего

369

смеются либо отшучиваются и меняют тему разговора. В специально организованных интервью люди охотнее соглашались обсуждать интимные темы секса, чем вопросы, связанные со смыслом жизни или счастьем [Freedman 1978]. Р. Баумейстер, опираясь на эмпирические данные, описал «ценностный разрыв» в миропонимании американцев: конкретная деятельность наполнена предметными значениями и смыслами, но их связь со стратегическими жизненными целями не прослеживается [Baumeister 1991].

Французский историк культуры Ф. Арьес [1992] указал на аналогичное отношение к смерти – эта тема вытолкнута из коммуникативного пространства современной западной культуры. Жители мегаполиса избегают думать и говорить о смерти, теряют навыки соболезнования родственникам умерших, и сразу после потери ко- го-либо из близких человек оказывается в коммуникативном вакууме – знакомые, не зная, как себя вести, предпочитают ограничить контакты. Автор цитировал гротескные заявления социолога Г. Горера: «Сегодня смерть и траур вызывают по отношению к себе ту же преувеличенную стыдливость, что и сексуальное влечение век назад». Проявление же скорби об умершем допускается только в частной обстановке, дома, украдкой, словно речь идёт об «эквиваленте мастурбации» (с.475). Помню, какой шок сам я испытал в юности, приехав в середине 1960-х годов в Москву – откровенное безразличие москвичей к смерти соседей контрастировало с тем, что я привык наблюдать на Кавказе, где ещё сохранялись более традиционные отношения между людьми.

Судя по всему, невротическое вытеснение темы жизненного смысла и темы смерти – не случайное совпадение, в нём проявляется скрытый трагизм современного миропонимания. С одной стороны, несмотря на грандиозное развитие науки и медицинских технологий, их уровень пока не позволяет в полной мере контролировать физиологические состояния и процессы, определяющие жизненное благополучие человека (люди всё ещё, согласно русской поговорке, «под Богом ходят», хотя сегодня уже в странах с высоким уровнем медицинского обслуживания и отлаженной диспансеризацией достоверность этой поговорки небезусловна). С другой стороны, необычайно возросшая цена индивидуальности и достигнутый уровень критического сознания значительно снизили эффективность психологических защитных механизмов, наработанных

370

Часть II

тысячелетним культурным опытом и примиряющих с мыслью о бренности физического тела.

Зафиксированы также существенные индивидуальные различия. Классик структурной психологии Л. Фестингер [1999] ввёл в

науку дифференциальный признак, отражающий чувствительность к когнитивному диссонансу – диссонансоустойчивость. Люди, сравнительно легко переживающие рассогласования элементов в картине мира, в повседневности не столь остро ощущают ценностный разрыв. Для личностей же диссонансонеустойчивых дефицит стратегических смыслов составляет болезненную проблему, провоцирующую состояние тревоги. Именно такие личности испокон веку задавали тон духовной работе, нацеленной на мировоззренческую интеграцию – в сфере религии, идеологии или науки, – потому что сильнее других жаждали вечного и завершённого и острее переживали мысль о бренности сущего.

§2.2.2.2. Смыслы жизни и образы смерти в эволюционной развёртке

Есть ли в моей жизни смысл, который не будет разрушен неминуемой смертью, ожидающей меня?

Л.Н. Толстой

Смыслы любят вечность, но вечность безразлична к смыслам, и кто не ведает о том, что жизнь конечна, тот не нуждается в её осмыслении. Уже из этой банальной «асимметрии» следует, что потребность смысла жизни – продукт длительного развития рефлексивной способности, обеспеченной очень высоким уровнем внутренней сложности и динамики психического отражения. Вероятно, она начала формироваться после того как наиболее креативные индивиды смогли обобщить повседневные наблюдения до догадки о том, что телесная смерть составляет удел каждого человека, и распространить эту догадку на себя.

Впрочем, на поверку зависимости в этой сфере оказываются намного хитрее, и прежде всего мы обнаруживаем это по данным, касающимся индивидуального развития.