Какой модерн. Том 1 (Научное издание)-2010

Н а т а л ь я З а г у р с к а я

скольку он, в отличие от мнения Хора, предпочел бы быть, напротив, живым и слепым, и прославлять не «нехватку бытия», а «бытие в изгнании». Он является одним из первых трагедийных персонажей, которые в отличие от героя предпочли бы смириться с фигурой Судьбы, чем конструировать ее. И это, безусловно, детективный персонаж; одно из последних изданий Царя Эдипа в Галлимаре было осуществлено в рамках «черной серии». Со времен Эдипа герой черного детектива оказывается вовлеченным в преступление, а то и самим преступником или маньяком.15 Это также отличает психоанализ как немецкий детектив «наблюдения за наблюдателем» в одном лице от экзистенциального французского, аналитического английского или прагматического американского, согласно классификации В. Руднева.

То, что преступник одновременно является детективом, следующим по собственным следам, создает диалектическое напряжение. Осознание собственной субъективности, которое одновременно ее изменяет, включает в себя также отрицание и снятие как ключевые точки диалектики присутствия и отсутствия: «при отрицании вытеснение “снимается”», а то, что вытеснено (repressed) еще не принимается (accepted)»16. По словам Ж. Ипполита, в таком случае существующее признается в форме несуществующего как утверждение «это то, чем я не являюсь». Не случайно снятие (Aufhebung) становится одним из центральных понятий фрейдовского Отрицания. Отрицание вытесненного создает возможность для его познания, предшествующего принятию, возможность стать Я как Другим. Такого рода субъективность Т. Огден, вслед за М. Кундерой, характеризует как «невыносимую легкость бытия» и подчеркивает, что становление субъекта с психоаналитической точки зрения яв-

15Там же. С. 92.

16Ogden T. The Dialectically Constituted/decentred Subject of Psychoanalysis. I. The Freudian Subject // International Journal of Psycho-Analysis. 1992. No. 73. P. 519.

268

С у д ь б а п о с т ч е л о в е к а

ляется принципиально диалектическим и эта специфическая диалектика изначально его децентрирует, что в гегельянской терминологии обозначается как «смерть субъекта», в бартовской как «атопичный субъект», а в жижековской как «хрупкий субъект».

Хрупкий субъект настолько принимает свою симптоматику и наслаждается ею, что его фигура Судьбы выписывается в онтологию, которая легче перышка, иллюстрирующего обложку Хрупкого субъекта. Не повиноваться своей симптоматике и не спорить с ней, но наслаждаться ею – таков лозунг хрупкого субъекта. И если традиционно в психоанализе только субстанция, вещество, материя являются источниками наслаждения, С. Жижек утверждает, что «наслаждение (enjoyment, jouissance) в конце концов, ничто, кроме определенного чисто формального искривления пространства удовольствия/неудовольствия, искривления, которое дает нам опыт удовольствия в самом неудовольствии»17.

И такая искривленная линия, очерчивающая фигуру Судьбы, проецируется во взаимообусловленности человеческого и постчеловеческого, модерного и постмодерного.

17 Zizek S. Enjoy Your Symptom! Jacques Lacan in Hollywood and out. London, New York: Verso, 1992. P. 65.

269

СЛЕДЫ ПОСТМОДЕРНА

Олег Перепелица

А може бути, стукає в наші двері щось таке, що й зовсім не вкладається до формули «зміна підстави» й потребує цілком іншого способу життя, без попередньої опори на якунебудь одну, єдину, загальну підставу.

О. Мамалуй 1

Какой нынче модерн? Такова постановка вопроса. Какой отсылает нас к предикатам модерна, отводя на задний план вопрос о том, что такое модерн. Более того, именно он и утверждает присутствие модерна. Здесь и сейчас. Какой модерн здесь и сейчас? Каковы симптомы (э)того модерна? Кажется, так звучит

© Перепелица О.Н., 2010

1 Мамалуй О.О. Кінці без кінця, або ситуація «пост(недо)модерну» // Постметодика. 1996. № 1 (11). С. 6.

270

С л е д ы п о с т м о д е р н а

вопрос. И это, вне всякого сомнения, модерный вопрос, ибо вопрошаем мы (здесь и сейчас) сами о себе, о своей эпохе, что и является характерной чертой модерна. Но в то же самое время этот вопрос ни на миг не отпускает нас от того, чтобы не воскрешать (э)тот модерн. Вопрос побуждает к поиску нового (нового, еще одного, какого-то по счету, с какими-то качествами, модерна). Мы по-прежнему грезим новым, новое – нерв нашего фантазма – отодвигает на задний план, оставляет в прошлом то, что еще недавно было модно именовать постмодерном. Но, как известно из Ш. Бодлера, мода проходит, а модерн героизирует вечное в новом. И если модерн все еще/вновь длится, если работает машина его пресловутого снятия (тем более в виде взаимо-снятия), то и следы, артефакты всякой моды остаются в архиве культуры. Отсюда вопрос о симптомах теперешнего модерна я хотел бы поставить в контекст следов, оставленных постмодерном, и не важно скрывается ли под этим именем некая действительность или только мелкобуржуазное желание.

Муха

Научная ось проблемы модерна представлена знаменитой метафорой Ф. Бэкона. Как известно, существует три пути постижения мира: паук, муравей и пчела. Паук ткет знание из себя, плетет паутины познания. Паук – это картезианский Субъект. Муравей – это объективный ученый/ догматик, отсылающий к легитимирующему дискурсу объективности собранных фактов, которые могут быть как авторитетными свидетельствами, так и свидетельствами Авторитета. Однако он находится вне модерна не только в той степени, в какой он не способен пользоваться собственным умом, но и в той, в какой находится вне производ-

271

О л е г П е р е п е л и ц а

ства. Паук, – какой-никакой, но производитель. Субъект познания = субъект производства = субъект истории – таково явление модерна у/после Р. Декарта.

Но Бэкон идет дальше, заявляя свою версию пути. Пчела – ученый, умеренный эмпирик и в меру догматик. Но этот путь – опыт плюс рассудок – и есть путь («подлинное дело»2) философии, по Бэкону. Эту модель Гегель модифицирует в знаменитую диалектику (тождество) действительности и разумности (разумной действительности и действительного разума). Однако бэконовский текст нужно понимать как политическое заявление, предписывающее тождество (диалектику) знание – сила. Известная фраза «люди же до сих пор мало задерживались на опыте и лишь слегка его касались, а на размышления и выдумки ума тратили бесконечное время»3 может быть расшифрована как утверждение необходимости интенсификации производства силами науки.

Разум против воображения, символический порядок вместо воображаемого – именно это и являет характерные черты Модерна как исторической формы и формы истории. Модерн как индустриальный проект мог быть осуществлен только путем научного постижения/преображения мира. Пчела – это метафора модерного освоения мира.

Остается ли эта форма господствующей сегодня? Или на ее место пришла другая? Остается ли бэконовское утверждение об истинном пути соответствующим (пост)современному дискурсу?

Думается, не в полной мере. Я полагаю, что эта метафора должна быть расширена, поскольку феномен, который принято именовать постмодерном, не ограничивается

2 Бэкон Ф. Афоризмы об истолковании природы и царстве человека // Бэкон Ф. Соч.: В 2 т. Т. 2. М.: Мысль, 1972. С. 58.

3 Там же. С. 68.

272

С л е д ы п о с т м о д е р н а

этим путем. Какое «насекомое» ближе всего к репрезентации постмодерна, который и не утверждает, и не отрицает, который в равной степени допускает возможность наличия всех типов дискурса и их полную неистинность? Я думаю, мы не ошибемся, если станем утверждать, что это муха. Это она любит полакомиться медом, при этом особо не отличая его от навоза. Это она всюду оставляет черные следы/точки (но никогда не над i и ни в коем случае не все). Но она же рискует попасться в сети паука, так сказать, диалектически обернуться/сняться пауком.

Логика постмодерна делает возможным именно путь паука, пусть даже во фрагментированном, децентрированном, множественном, номадическом виде. Вся череда модерных противостояний и диалектических переходов (рационализм – эмпиризм, просвещение – романтизм, идеализм – материализм, модернизм – постмодернизм) либо должна продолжиться реанимацией оппозиции «измов», как того жаждут те, кто напуганы хаосом точечных, сингулярных дискурсов, либо мы рискнем открыто двигаться в горизонте дурной и безосновной бесконечности, которую нам предрекал Ф. Ницше.

Постмодерн реанимирует воображаемое и ставит нас на пороге невообразимого. Модерн закругляется, приходит к своему спекулятивному истоку. Невообразимое – это предел Модерна, за который не смог шагнуть постмодерн. Требование А. Бадью к искусству искать пути выхода за пределы контролируемого Империей воображаемого и есть требование выхода за (пост)модерн. И это требование ведет нас к тому, что, с определенной долей иронии, следовало бы назвать метамодерном, со всеми коннотациями этого «мета», и сверх того – как невозможного и отсутствующего, оставляя, однако все предыдущие пути как соконкурирующие способы постижения реальности. При

273

О л е г П е р е п е л и ц а

этом только новая воображаемая реальность (в качестве новых точечных, сингулярных следов) приобретает ценность в наших глазах, хотя она все еще может отвечать – таков диалектический риск для нас – имперской логике потребления модифицированного того-же-самого.

Фрики

Многие отдали все, чтобы в кого-нибудь превратиться.

Брандл-Муха

Экзистенциально-онтологическая ось модерна представлена метафорой Ф. Ницше о трех стадиях духа. Дух должен пройти три стадии, говорит Ницше: он должен побывать верблюдом, навьюченным старыми ценностями, он должен стать львом, реактивно сбрасывающим эти ценности и, наконец, – свободно играющим ребенком. Эти последние и представляют сущность эстетики (и/как эстетическую сущность) Модерна/модернизма. Весь модернизм, с его диалектикой авангарда и декаданса, сводится к пафосу разрушения, революции, святотатства и свободной игры. Дада и сюрреализм доводят логику модернизма до предела. Впрочем, уже они практикуют модификацию в противовес модернизации. Выходит так, что дух свободно играет на поверхностях прошлого, модифицируя его формы. Наконец, дух становится фриком, однако уже не существом, свидетельствующим об ошибках и диковинках природы, как в театрах уродов или фильме Т. Браунинга, а искусственно преображенным и расширяющим свои возможности субприродным телом.

Фрики, люди, модифицирующие свое тело, идут дальше ницшеанской метафоры. Фрик отличается от ребенка тем, что он постоянно регрессирует к прошлому или мутирует к невообразимому будущему, балансируя между здравым

274

С л е д ы п о с т м о д е р н а

смыслом и безумием. И у фрика (воскресшее) воображаемое отсылает нас к источникам фантазма, которые получены путем рационального/эмпирического опыта. Фрик пишет свою историю на теле и телом проживает эту историю, постоянно субверсируя природу, которая становится этико-эстетическим топосом его бытия. Фрик – это тот, кто использует все достижения техники, чтобы стать другим – пост(не)до-техническим существом. Фрик – это постмодернистская субверсия денди-модерниста. В фигуре фрика присущая модерну самокритика, олицетворениями которой с самого начала модерна были Ж.-Ж. Руссо и Д.-А.-Ф. де Сад, достигает предела, выступая уже не столько как критика смысла/текста, сколько как критика бытия/тела. Если (пост)модернистский свободный игрок (де)конструировал смыслы, играя с текстами, то фрик модифицирует само телесное бытие.

Модифицированный способ бытия на самом деле не нуждается в осмыслении, ибо единственным смыслом модификации является сама модификация, ставящая нас перед требованием/желанием постоянного обновления как единственной ценностью бытия. В искусстве это представлено, например, Стеларком4, художником, прославившимся третьей рукой и третьим ухом, вживленным в руку, который в одном из интервью заявил: «Я интересуюсь эволюционной архитектурой человеческого тела. Речь идет не о внешнем виде, а о том, как тело может получить дополнительные операционные системы. Мы давно уже не функционируем отдельно от компьютеров, интернета, виртуальных систем. Идея не в том, чтобы создать лучшее тело – это проблематично с философской, социальной и политической точек зрения. Важно использовать альтер-

4 Stelarc (Stelios Arkadiou), греко-австралийский перформансист. (Прим. ред.).

275

О л е г П е р е п е л и ц а

нативные анатомические возможности человека»5. – Как можно преобразовать свое тело – такова задача все того же невозможного/невообразимого.

Симулякры

Модерной истории свойственны три типа исторического самопроецирования. Первый тип апеллирует к понятию смысла: модель Смысл истории как история Смысла. Второй – к понятию ценности: модель Ценность истории как история Ценностей. Третий – к симулякру: модель Симулякр истории как история симулякров. Модель спекулятивной философии Модерна представляла историю как единый/когерентный процесс, которому присущ единственный всеохватывающий Смысл. Исторические репрезентации должны быть точными (истинными) описаниями этого Смысла. У Г.В.Ф. Гегеля эта модель достигает логической завершенности: когда теория преобладает над фактами, универсальный Смысл реализуется в событиях самосознания. (Л. фон Ранке и позитивисты отстаивали идею соответствия теорий и фактов.) Модель неклассической философии модерна представляла историю как множественный, но тоже когерентный, процесс реализации неких человеческих (трансцендентных) ценностей. Ценность исторического понимания/объяснения в том и состоит, чтобы раскрывать действие этих ценностей в событиях.

Модель постмодернистской философии модерна представляет историю как множественный поток сингулярных становлений, которые абсолютно бессмысленны сами по себе и не представляют (якобы) никакой ценности, постоянно симулируя друг друга, ничего не имея в ка-

5 Как построить себя из стволовых клеток (интервью) // Time Out Москва. 2009. № 10. 16-22 марта. См.: http://www.timeout.ru/journal/issue/487/.

276

С л е д ы п о с т м о д е р н а

честве образца. Симулякр истории в том и состоит, чтобы открывать как можно больше историй(-)симулякров. Нарратив, который проблематизирует Ф. Анкерсмит, являет нам возможность множества таких симулякров, каждому из которых присущ свой смысл (он же и бессмыслица). Предел, к которому подходит этот симулянт – (пост)модерн – это все то же невообразимое исторического. Ибо проблема, которую (э)тот (пост)модерн оставляет неразрешенной, заключается в том, что суды истории все еще свершаются и судьи отсылают к здравому смыслу и общечеловеческим ценностям. А это значит, что симулякры постмодерна должны стать еще и диссимуляциями, чтобы дать шанс нашим историям.

Буджумофобия

(Пост)модерн пребывает во времени отсрочки. Откладывание на потом – вот его основная черта. Отложи-ка на завтра то, чего не хочешь делать сегодня, может быть завтра уже делать не придется, – как бы призывает нас постмодерная идеология. Но что принуждает нас откладывать любой проект на потом? На поверхности кажется, что все дело в желании. Но желание амбивалентно, оно неотделимо от страха (в этом коллизия первых сексуальных переживаний). Таков первый (травматический) опыт фетишиста.6

В эпохе проекта Модерна желание/влечение преобладало над страхом/негацией. А в (пост)модерне наоборот. В поэме Льюиса Кэрролла «Охота на Снарка» эти две составляющие человека представлены перцептами Снарк (Snark) и Буджум (Boojum), выражающими структуру реального/желания. Так вот, если модернисты опасались, что

6 См.: Перепелица О.Н. Эсхатологический «фетишизм» эпохи постмодерна // Вісник ХНУ ім. В.Н. Каразіна. Філософські перипетії. 2002. № 547. С. 115-120.

277