Какой модерн. Том 1 (Научное издание)-2010

Н а т а л ь я З а г у р с к а я

дает несколько комично, однако показательно, иллюстрируя проективность упоминанием о полиандрии на Маркизских островах, вызванной недостатком женщин.

Проект как основа человеческого является практикой отрицания отрицания, положительности воображаемого. И в этом смысле проективность составляет основу новоевропейской человечности. Новоевропейский проект во многом построен на воображаемом, слишком амбициозен и поэтому принципиально провален. «Будучи одновременно бегством и броском вперед, отказом и осуществлением, проект удерживает в себе и разоблачает преодолеваемую, отвергаемую реальность (выделено мной. – Н.З.), в том самом движении, которым она преодолевается»2. И хотя здесь речь не идет о полном отрицании реального, человек как форма в таком случае оказывается продуктом своего продукта, испытывающим экзистенциальную тошноту по отношению к самому себе. Таким образом, человек создает новое, воображаемое реальное, с которым не в состоянии совладать, поскольку оно принципиально сопротивляется установлению какого-либо символического порядка. Нехватка травмирующего реального в современном мире порождает другую крайность – отмеченную С. Жижеком «страсть к реальному», причем реальному подчеркнуто травмирующему, реальному террористов и каттеров, в свою очередь не оставляющему возможности для установления символического порядка.

Так заканчивается история человека как формы, прерывается его нить судьбы. Если животные естественным образом следуют этой нити, то человек вынужден постоянно нащупывать ее, пробиваясь сквозь потоки воображаемого и конструкции символического. Не случайно реальное считается наиболее проблематичным регистром, описанным

2 Там же. С. 114.

258

Су д ь б а п о с т ч е л о в е к а

Ж.Лаканом. Это регистр ускользающий, недосягаемый и недоступный. Исходя из этого, вопрос о том, «из нужного материала сделан человек или нет, является ли он, как говорят китайцы, She-un-ta, “человеком крупным”, или Sha-ho-yen, “человеком мелким”»3, относится к разряду неразрешимых – человек всегда крупен и мелок одновременно. Блеск его открытости парадоксально сочетается с нищетой его же недостаточности и, более того, именно на ней и базируется.

Новоевропейская проективность акцентирована исключительно на человеческом блеске, аполлонической лучезарности. Но поскольку невозможно постоянно смотреть на солнце и не ослепнуть, взгляд человеческого существа тускнеет, ему естественным образом хочется зажмуриться, то есть погрузиться в таинство дионисийской мистерии. Вопреки известному мнению Ф. Фукуямы, история человека как формы заканчивается не потому, что эта форма застывает, воплощая завершенность проекта, а потому, что проективность воображаемого, базирующаяся на принципе удовольствия, вынуждена периодически искать подкрепления в принципе реальности. Так обнаруживаются принципиальная мерцательность человеческого существа и то, что нить его судьбы при ближайшем рассмотрении оказывается не сплошной, а пунктирной. Это означает также и то, что человек одновременно является также и постчеловеком, он не только превосходит себя в собственном проекте, но и имеет возможность превзойти и сам проект, и еще, пребывая в состоянии возбуждения, предвидеть, что произойдет после того как закончится оргия. «Вы – не человек, пока не станете постчеловеком. Вы никогда не были человеком»4, т.е. становление человека как ав-

3 Лакан Ж. Символическое, Воображаемое и Реальное // Лакан Ж. Име- на-Отца. М.: Гнозис, Логос, 2006. С. 13.

4 Halberstam J., Livingston I., eds. Posthuman Bodies. Bloomington, 1995. Р. 8.

259

Н а т а л ь я З а г у р с к а я

тономного и либерального субъекта модерна невозможно без предварительного испытания пределов человеческого.

Наиболее болезненным вопросом в этой связи является вопрос о том, что делать человеческому существу после того, как умер человек? Особенно остро этот вопрос ставится в творчестве Ж. Батая. Его ответ на этот вопрос крайне пессимистичен: судьба человеческого существа после смерти человека объявляется проклятой долей. Предельная трансгрессия, сопровождающаяся непроизводительной и бесцельной тратой, приводит к обозначенной еще в эпоху Просвещения апатии либертена. Замешанный на рационалистических основаниях либертинаж предполагал позитивность этой апатии как свободы от страстей и условия политической экономии. Ж. Батай, напротив, выступает апологетом экономии поэтической и того, что человек является человеком настолько, насколько велика его способность к бесцельной трате, а также установлению не символического, но сокровенного порядка. Оригинальное название соответствующей работы – La part maudite – может быть переведено как Проклятая часть или как Проклятая доля. Второй вариант перевода, использованный для заглавия русскоязычного издания, вызывает ассоциации с понятием судьбы; (у)части, выпадающей на нашу долю, по большей части проклинаемой. Это всегда консумация как, с одной стороны, потребление, а, с другой, изнурение и истребление. «Объект моего исследования неотличим от его субъекта, хотя я должен уточнить: от субъекта в точке его кипения»5, – иллюстрирует Ж. Батай собственную концепцию, пародируя гегелевскую теорию становления самосознания на основе последовательного отрицания.

Суверен Ж. Батая является в большей степени постчеловеком, чем сверхчеловек Ф. Ницше. Суверен играет со

5 Батай Ж. Проклятая доля. М.: Логос, 2003. С. 10.

260

С у д ь б а п о с т ч е л о в е к а

смертью, насмехаясь над ней, в отличие от господина Г.В.Ф. Гегеля не склоняется перед принципом реальности, даже если элементы реальности являются не более чем средством абсолютного господства. Оставшаяся от гегелевского господина после дифференциации суверена часть является сверхчеловеком как воплощенной волей к власти. Если суверен непрерывно умирает, то сверхчеловек только живет, подвергая реальность тотальной утилизации. В таком случае фашизм следует понимать не как расовую теорию, а как воплощение бесцельной власти, подразумевающей скепсис по отношению любого рода идеологии.6 И если непосредственный фашизм очевидно дискредитировал себя, то его гипнотическая психоаналитическая или постмодерно соблазнительная, т.е. очаровательная (ит. fascinoso) форма продолжает ненавязчивое воплощение бесцельных проектов, со-вращение освобожденных смыслов.

Это означает, что Ж. Батай так же недостаточно последователен, как и его суверен, одержимый «славным делом бесполезного потребления», но менее трансгрессивен по сравнению с гадким и бесславным человеком М. Фуко, пунктир судьбы которого подобен водяным знакам, поскольку такой человек принципиально неспособен к накоплению и, соответственно, к трате. Образ-концепт гадкого человека является квинтэссенцией фукианской теории, в соответствии с которой «конечное человеческое бытие, на основе которого мы существуем, мыслим и познаем, вдруг оказывается перед нами как существование, одновременно и реальное, и невозможное, как мысль, которую мы не можем помыслить, как объект нашего знания, который, однако, постоянно ускользает от него»7.

6 Корнев С. Господин Батая и Господин Ницше. Постмодернизм и тотальная утилизация. См.: http://www.kornev.chat.ru/abs_gos.html.

7 Фуко М. Слова и вещи. Археология гуманитарных наук. СПб: A-cad, 1994. С. 394.

261

На т а л ь я З а г у р с к а я

М.Фуко точнее всего отразил не только предельную и провальную проективность конечных сил, но также извод

иодновременно обоснование этой проективности: после краха новоевропейского проекта место Жизни, Труда и Языка занимают чистые экстенсивности – Смерть, Желание и Закон. Если проект – это бегство и бросок, отказ и осуществление одновременно и практически, тогда чистые экстенсивности, которые в силу своей протяженности претендуют на божественную бесконечность являются немыслимым и ускользающим реальным, реальным реальным. Именно деконструктивное мерцание Жизни и Смерти, Труда и Желания, Языка и Закона прочерчивают пунктиры судьбы человеческого существа после смерти человека. Эта судьба обнаруживается на пересечении линий смерти без наслаждения, желания без объекта и языка без означаемого.

Психоанализ, в отличие от других философско-антро- пологических концепций, обнаруживает не только само условие знания о человеке, но и возможность продолжать существование после смерти человека как формы, судьбы после потери ее нити. Из множества древнегреческих об- разов-концептов, воплощающих фигуру Судьбы, З. Фрейд выбирает Ананке, божество необходимости и неизбежности, мать мойр, вращающую мировую ось. Он смягчает ее суровость, соотнося с любовью к ближнему и ограничением страданий. Ананке образует бинарную оппозицию с Эросом, иллюстрирующую соотношение принципа реальности с принципом удовольствия. «Судьба его (Эдипа. – Н.З.) захватывает нас потому, что она могла бы стать нашей судьбой, потому что оракул снабдил нас до нашего рождения таким же проклятием, как и Эдипа»8, и тем самым уже задал соотношение принципа удовольствия и принципа реальности. И чем более возносится Эдип, по-

8 Фрейд З. Толкование сновидений. К., 1991. С. 170.

262

С у д ь б а п о с т ч е л о в е к а

стигая сокровенные тайны сфинкса, тем более глубоко он будет низвергнут.

Возможность деконструкции бинарной пары обнаруживается в поздних работах З. Фрейда, скажем, По ту сторону принципа удовольствия, где вводится принцип нирваны, основанный на влечении к смерти. Этот принцип является не только принципом энтропии, но и стремлением к «нулевому уровню» возбуждения, стремлением избежать травм реальности и войти в состоянии «после оргии» еще до самой оргии.

Подобным образом ситуация постмодерна возникает не столько от истощения реализацией модерных проектов, сколько от осознания невозможности этой реализации, того, что как модерн, так и постмодерн, не только в отечественной, но и в западной версии всегда сливаются в пост(недо)модерне. «После миросотрясающего коитуса с Разумом История вступила в фазу постконсуматорной депрессии, вызванной Ниспадением вертикали Метасмысла»9. Это очевидно деструктивный фаллический коитус инцестуального характера, учитывая, что апологизация Разума является естественным следствием развертывания греко-евро- пейской истории. В его процессе старый мир сотрясся и обратился в руины, а новый так и не был построен: «не так сталося, як мастурбувалося»10. Попытка воплощения фаллического воображаемого неизбежно приводит к интенсификации травматизма столкновения с реальным, негативные аспекты которого усугубляются состоянием истощения.

Модерное эдипальное воображаемое, основанное на принципе удовольствия, в ситуации постмодерна сталкивается не столько с принципом реальности, сколько с принципом нирваны, учитывая, что постмодерн в том числе и место встречи запада с востоком. Это во многом обуславли-

9 Мамалуй А. А. Пост/недо/модерн, или Зависание (suspension) «нежити» в «нетях» // Проблема ответственности на рубеже XX и XXI веков. Х., 1996. C. 162.

10 Карпа И. Bitches Get Everything. Х., 2007. С. 131.

263

Н а т а л ь я З а г у р с к а я

вает и специфику постмодерного эпистемологического разрыва, в ходе которого рефлектируется множество смертей. После этих смертей, в частности, смерти человека как формы, растительные иерархические метафоры человеческого, такие как мировое древо или корень, сменяются горизонтальной метафорой ризомы. В отношении человеческого эта метафора иллюстрирует сетевые модели психики.

Постмодерная апроприация восточной ментальности и телесности не означает смены мирового древа западного образца на буддистское дерево. Фрагментированное и расщепленное Я шизосубъекта, скорее, отражает метафоры травы или клубней как сгустков потоков дао. В гносеологическом отношении это означает переход от сакрализации истины к метафизике информации, а в контексте властного диспозитива свобода от желаний приводит к абсолютному господству и бездействию, тогда как запуск машины желаний – к абсолютному рабству и бесцельной растрате.11 Многие исследователи оценивают эту ситуацию как профанационную: человеческое существо после смерти человека как формы становится абсолютным рабом, лишенным способности к рефлексии, памяти и проектированию и, главное, к диалогу. Постчеловеческий мир – это стихийный мир без Другого. Однако когда Ж. Делез исследует мир современного Робинзона с его неструктурированным Другим перецептивным полем, в котором «распрямленные» и ставшие предметами вещи норовят ударить в спину, обращает внимание на то, что спасение находит только такой Робинзон, ставший первертом. «Извращенец извращен не конституционно, а исходя из авантюры, наверняка прошедшей сквозь невроз и коснувшейся

11Демидов М. Постчеловеческое, слишком постчеловеческое или Почему

Япишу такие Книги. См.: http://www.zhurnal.lib.ru/d/demidov_m/postchelowecheskoeslishkompostchelowecheskoe.html.

264

С у д ь б а п о с т ч е л о в е к а

психоза»12, – мысль Ж. Делеза о том, что переверзия элементирует невроз в великое Здоровье развивается в люблянском психомарксизме, в контексте которого эта смертельная авантюра представляет собой поиск фантазматического закона, устанавливающегося по ту сторону принципа реальности и, соответственно набрасывающего покрывало на фигуру Судьбы.

Фигура Судьбы частично затемняется в связи с антиэдипальностью детерриториализации. Апофеозом пост- модерна в таком случае становится комбинаторика освобожденных, плавающих означающих, образующая зыбкое поле воображаемого. В середине ХХ века был осуществлен целый ряд попыток поколебать власть символического, набросив на него вуаль воображаемого. Покрывало майи становилось хиппистской психоделикой и ситуационистскими лозунгами. Творить любовь, а не войну возможно только в воображении: половой акт невозможен без агрессии. Однако в ситуации после миросотрясающей оргии запас либидозной агрессии истощается, не оставляя возможности для завершения проекта и окончательного формирования человека.

Ситуационисты предложили другую стратегию реализации комбинаций свободных означающих, когда под лозунгом «вся власть воображаемому» выдвинули проект психогеографии. В силу принципиальной незавершимости любого рода проекта этот проект в различных формах все еще продолжает осуществляться. Но его извод уже артикулирован в близком, доводящем до абсурдного передела ситуационистские концепции панкизме – «нет будущего» – лозунге, отражающем, прежде всего, отсутствие будущего человека как формы. Страх перед пугающим ничто, тьмой в конце тонне-

12 Делез Ж. Мишель Турнье и мир без Другого // Турнье М. Пятница, или тихоокеанский лимб. СПб: Амфора, 1999. С. 302.

265

Н а т а л ь я З а г у р с к а я

ля заставляет погрузиться в бездну отвратительного, деструктуризирующую модерную субъективность и порождающую многочисленные треш-культурные феномены, формирующие пост(недо)модерное пространство, особенно показательное в отечественной культуре, учитывая слабость или даже отсутствие в ней модерной проективности.

Но наиболее последовательным в этом отношении стал Ж. Делез, завершивший свою судьбу радикальным актом отвержения как проблематичности реального, так и разного рода законов и порядков – символического, сокровенного или фантазматического: он стал на подоконник и шагнул навстречу своей воображаемой судьбе. Это однозначно свидетельствует о том, что Ж. Делез не был постчеловеком, как бы ни старались представить его в этом качестве поклонники-постмодернисты. Складчатая поверхность необарокко, покрывающая шизофреническую бездну, оказалась прорванной сверхчеловеческим усилием. Ж. Делез, оставаясь ницшеанцем, поставил кри- зисно-акмеатическую точку максимального напряжения модерна, своего рода сверхмодерна.

Если принять за основу схему, в которой маниакальнодепрессивная и шизоидно-параноидная оси образуют своеобразную психическую систему координат, тогда постчеловек становится точкой отсчета, нулевой степенью текста бессознательного, исходя из которой возможны любого рода номадические перемещения. Это идеальный философ, если философствовать – значит мыслить об истоках, отходить от них, чтобы получить возможность взгляда со стороны, и возвращаться вновь. Максимальное напряжение параноидной полуоси выражено в платонизме и религиозной философии, шизоидной – в атомизме и шизоанализе, маниакальной – в просветительстве и позитивизме, депрессивной – в эллинизме и романтизме. Если для преодоления негативных последствий параноидности Бога как формы

266

С у д ь б а п о с т ч е л о в е к а

человеческому существу понадобился психоанализ, то в ходе преодоления последствий маниакальной шизоидности человека как формы возникает шизоанализ.

Человека как форму в таком случае можно представить в качестве маниакального-шизоидного вектора максимальных усилий человеческого существа. Недостижимость цели этого вектора обуславливает принципиальную незавершенность модерного проекта, пост(недо)модерность. Однако человеческое существо, несмотря на шизоидную расщепленность, с маниакальным упорством выдвигает все новые и новые проекты, осознавая их имманентную провальность. Образ-концепт маньяка является доведенной до предела иллюстрацией человеческого, нововременным культурным героем, слишком человеком, жаждущим полного, до смерти, слияния с другим, оставаясь при этом самим собой, метафизиком, который полагает, что мир, лишенный «объективных» оснований, обречен на гибель.

Особенность постчеловеческой судьбы обуславливает то, что «победить маньяка можно только став им – маньяком»13. Судьба маниакально преследует того, кто отказывается следовать ей. Эта проблематика в словенском психоанализе полагается классически эдипальной. Не случайно даже после деконструкции принципов реальности и удовольствия в принципе нирваны и поста фигуры Судьбы мы возвращаемся к пост(недо)истории Эдипа, прочитывая ее теперь как пример обретения смысла существования в необходимости судьбы даже случайной и несчастной: «субъект возлагает на себя неизбывную вину и, поступая таким образом, “интернализует” свою случайную судьбу и придает ей смысл»14. Так, Эдип оказывается изгоем означающего, по-

13Мальцева А.П. Сексуальный маньяк как герой культуры и культурный герой // Человек. 2000. № 4. С. 117.

14Зупанчич А. Эдип, или изгой Означающего // Гендерные исследования. 2006. № 14 (1). С. 82.

267