Изменение идеологии ношения платья в начале XIV века

Сочинения моралистов того времени, бичевавших и высмеивавших новую моду, как ни парадоксально, сохранили до нашего времени наибольшее количество информации о ней. Как это обычно бывает, блюстителей нравственности приводило в ярость любое, самое незначительное изменение, любое новшество в деле ношения платья, свидетельствующее, без сомнения, о развращённости, забвении, уничтожении духовности и близости Страшного Суда. Когда в XII веке с Востока пришла мода на длинные, струящиеся одежды, исторически восходящие к арабскому и греческому платью, в них увидели опасное свидетельство изнеженности, «женственности» и порчи нравов, в конце Средневековья эти же старинные одеяния уже стали восприниматься в качестве единственно правильных, строгих и целомудренных, в противовес новоявленному короткому платью^[2].

На рубеже веков единая ранее человеческая масса принялась распадаться на отдельные «я». Желание выделиться из толпы, привлечь к себе внимание окружающих было столь велико, что к поясу принялись привязывать бубенчики, что вынуждало в свою очередь Св. Бернарда гневно вопрошать тогдашних модников: «Что за финтифлюшки на вас надеты? Это конская сбруя? Женское платье?» Недовольство клира никоим образом не могло остановить новые тенденции^[3].

Переворот в самой идеологии ношения платья в первые годы XIV века начали женщины. Впервые за много столетий у платья появилось декольте, на всеобщее обозрение выставлялась шея, плечи, верхняя часть груди. Как водится, это новое было хорошо забытым старым — подобным образом носили платье во времена Римской империи, в тевтонской одежде эта мода просуществовала до конца V века н. э., но конечно же, так далеко историческая память средневекового человека никогда не простиралась (231). Чтобы понять шок, вызванный этой модой, следует вспомнить, что женщина в понятиях средневековой морали считалась существом подчинённым, которое следовало держать в повиновении для её же пользы, чтобы предотвратить разгул дикарских инстинктов, унаследованных от праматери Евы. Женщина полагалась «аспидом, ехидной», шевалье де Латур-Ландри сравнивал её с пауком, умело оплетающим сетью сильный пол, чтобы таким образом вовлечь его в пучину плотского греха. Новая мода скандальным образом меняла сексуальные роли — из добычи женщина становилась охотником, соблазнительницей, недоступной, а потому особо желанной. Отрицать эротическую составляющую новой моды и вправду было бы затруднительно, платья начала XIV века, по-прежнему полностью драпируя фигуру от талии и ниже, получив отрезной лиф со шнуровкой или рядом пуговиц, плотно облегали грудь и руки, подчеркивая их форму, выставляя напоказ ранее скрытое^[4].

Моралисты без устали проклинали «нагую шею», которая притягивала мужские взгляды словно магнитом, обеспечивая незадачливым воздыхателям уютное местечко на адской сковородке — ничего не помогало^[4]. Раз возникнув, декольте стало неотъемлемой частью женского наряда вплоть до конца XIX века. Более того, вслед за женщинами от рук отбились и мужчины, начиная с 40-х годов XIV века мужской костюм вслед за женским обзавёлся отрезным лифом и спинным швом, позволявшим подчеркнуть каждую линию тела, а также длинным рядом пуговиц. Новый наряд был столь узким и тесным, что не надевался без посторонней помощи, вызывая насмешки и издевательства поклонников строгого образа жизни. Мишель Пентуэн с негодованием писал о новомодном платье «столь узком и тесном, что его не надеть без посторонней помощи, процесс же снимания такового наводит на мысль о ремесле живодера»^[5]. Дальше больше, мужской наряд стал катастрофически укорачиваться, вплоть до того, что в самом смелом варианте (т. н. «жакетте») едва лишь прикрывал бёдра, вызывая дополнительную волну возмущения тем, что «носящий таковое платье при любой попытке наклониться, дабы услужить своему сеньору, демонстрирует всем стоящим сзади свои брэ (трусы)»^[6]. С точки зрения той же морали, подобное «бесстыдство» низводило носящего подобное платье на уровень животного или дикаря. Но всё возмущение моралистов не могло остановить поступательный ход истории. В дальнейшем короткое платье то уходило в тень, то появлялось вновь, но окончательно не забывалось^[7].

Если историю женского декольте проследить затруднительно, то касательно мужской моды, с достаточной уверенностью можно сказать, что она зародилась в среде молодых дворян — оруженосцев и пажей. Вызвали её к жизни, по-видимому, чисто военные нужды, в длинном платье, надетом на или под защитное вооружение было трудно и неудобно сражаться, тем более что всё чаще древнюю стёганку стал заменять тяжёлый металлический доспех. В коротком платье также было проще прислуживать — стоит напомнить, что обязательный этап жизни молодого дворянина включал помощь господину в качестве пажа, оруженосца и «благородного слуги» — вплоть до выхода из юношеского возраста и посвящения в рыцари. Длинное и широкое платье было для исполнения подобных функций, конечно же, неудобно. Также следует заметить, что в самом обществе эта мода вызвала неоднозначную реакцию. Если церковь отвергла её немедля и сразу, вплоть до нынешнего времени сохранив длинные, струящиеся облачения, высшие дворяне определились в своём выборе не сразу. Если Иоанн II и Карл V Мудрый безоговорочно отдавали предпочтение старомодным длинным одеждам, молодой и деятельный Карл VI стал публично показываться в коротком платье, после чего новая мода утвердилась уже окончательно^[8].

Ткани

Во времена позднего Средневековья одежда шилась из ткани как растительного, так и животного происхождения. Из первого типа известны были пенька, рами, особенно распространён был лён, шедший для пошива нижнего белья. В XIII веке во Франции появился хлопок, завезённый купцами с Востока. Хлопчатая ткань использовалась для пошива одежды, белья, из неё же изготовлялись подкладки, используемые в некоторых типах костюма^[9].

Шёлк изначально привозился купцами с Ближнего Востока и Западного Средиземноморья, но уже в XV веке его производство началось в Лионе, причём пищей для гусениц шелкопряда служил местный тутовник. Однако, важнейшим сырьём для ткани в течение всего Средневековья оставалась шерсть; французская поговорка того времени утверждала что «под овечьими ногами песок превращается в золото»^[10]. Добротную, тёплую и прочную шерсть давала гасконская и иберийская порода овец известная под именем «чурро», однако, наилучшей считалась английская продукция. Шетландские и костуордские породы славились длинным, крепким волосом, изделия из подобной шерсти долго не изнашивались, и пользовались заслуженной славой. Североафриканские мериносы появились в XIV столетии, и распространение получили первоначально в Испании^[9].

Производство одежды в эпоху Позднего Средневековья. Начальные этапы
Стрижка овец. Миниатюра из часослова Жана де Люка, 1524 год	Женщины ткут, прядут и расчёсывают лён. Миниатюра из французской рукописи трактата Джованни Боккаччо «О знаменитых женщинах^[en]«, XV век.	Чесание шерсти. Фрагмент миниатюры «Ноябрь» из «Da Costa Hours» Симона Бенинга^[en]. Бельгия, ок. 1515

Стрижка овец, как правило, производилась в мае, причём стадо предварительно купали в реке или в ближайшем водоёме. Шерсть с живота и ног складывалась отдельно, так как она полагалась слишком грубой, и большей частью использовалась для изготовления волосяной набивки, или самых грубых и дешёвых ниток. Далее, с помощью специального решета, снятую шерсть очищали от грязи и комков. Эта работа считалась женской. Затем шерсть подвергали многократному мытью, чтобы избавить её от кожного жира, промасливали, вычесывали, вновь отделяя грубый волос, использовавшийся затем для набивки матрацев, от шерсти для прядения^[9].

Это прядение, как следующая стадия работы, считалось также почти исключительно женским и домашним занятием. Прядильные мастерские были редки, большая часть работы выполнялась дома, причём если лён и пенька большей частью предназначались для домашнего же ткачества, и лишь избытки уходили на рынок, шерсть почти вся уходила на продажу. Прялка была настолько привычным инструментом, что стала в литературе и иконографии непременным атрибутом женщины-крестьянки. Этот древний и крайне простой инструмент состоял поначалу всего лишь из доски, которую ставили стоймя, и веретена с пряслицем; вытяжение нити было процессом исключительно ручным, утомительным, а порой и болезненным, однообразные движения по скручиванию нити раздражали кожу. Самопрялка, упрощающая и ускоряющая процесс вытягивания и скручивания волокон, была, по-видимому, изобретена в Персии, но через посредство итальянцев, быстро стала популярной в Европе, первое документальное упоминание этого инструмента датируется 1290 годом^[11].

Следует заметить, что как любое крупное изобретение, самопрялка вызвала к себе настороженность и даже враждебность, и была официально запрещена к использованию — из страха, что начнёт рушиться привычный образ жизни. Но конечно же, ни к какому результату эти запреты не привели. Самопрялка продолжала распространяться, давая двойственный эффект. С одной стороны, самопрялка, куда более тяжёлая и громоздкая, чем примитивный старинный инструмент, отнимала у женщины-крестьянки свободу, по сути дела, приковывая её к дому^[11]. С другой, стало выгодным ремесленное производство пряжи. Первые мастерские открылись во Фландрии, затем королева Филиппа, жена Эдуарда III, памятуя, сколь выгодной оказалась торговля пряжей для её страны, основала в 1336 году прядильное производство в Норвиче, (Англия), причём английская шерсть очень быстро завоевала место на европейском рынке^[12].

Ткачество, как следующий этап производства, было уже чисто мужским делом. Ткань изготовляли на горизонтальных станках, натягивая на них нити основы, и с помощью двух поднимающихся планок, движения которых можно было регулировать с помощью педали, поднимали желаемые нити, давая утку проходить сквозь них вперёд и назад. Рядом с основным ткачом должен был обязательно находиться помощник, следивший за тем, чтобы нити не запутывались и не рвались. Обычно эту работу поручали детям, которым из-за небольшого роста было не утомительно из раза в раз наклоняться к станку. Ткачи Позднего Средневековья были, как правило, первоклассными мастерами, знающими своё дело досконально, при том что лишь очень немногие могли позволить себе приобрести в собственность мастерскую; большая часть из них состояла на жаловании у старших суконного цеха, имевших в своём распоряжении стада баранов, леса, наёмных работников и даже корабли для торговли с заморскими странами^[13].

Готовая ткань отправлялась на многочисленные ярмарки, торговля тканью в Средние Века была прекрасно налаженным и весьма прибыльным делом, связывавшим Францию даже с такими отдалёнными странами как Индия и Китай. Идущие в продажу ткани, как местные, так и привозные, обязательно подвергались контролю специальными представителями суконного производства, называемые фламандским словом eswardeurs. Только проверенные ими рулоны, снабжённые свинцовой печатью, могли официально быть выставлены для покупателя^[14].

Небелёная ткань, грубая, серовато-коричневая, с многочисленными неровностями и узелками, продавалась мерным куском. Без дальнейшей обработки она могла идти только на лошадиные попоны, впрочем, самые бедные использовали её для постели, цистерцианцы закупали необработанное полотно для пошива монашеских ряс. Однако же, в большинстве случаев, ткань подвергалась дальнейшей обработке в суконных и красильных мастерских^[14].

Первоначально её многократно промывали в чанах, мяли и перетирали с углём — эта процедура способствовала выравниванию волокон и исчезновению узелков. Затем полотно выбивали специальными билами и вымачивали его ногами в чанах, заполненных песком и винным осадком. Эта работа, не требовавшая ничего, кроме физической силы и здоровья, была уделом неквалифицированных работников, занимавших низшее положение среди членов суконного цеха. Эта буйная и плохоуправляемая масса постоянно питала склонность к бунту, что время от времени проявлялось в драках и стычках, принявших особенно серьёзный размах, когда в XIII веке появилась возможность заменить валяльщиков механическими молотами, приводимыми в движение водяной мельницей. Взбунтовавшиеся чернорабочие разрушили несколько таких мельниц, отнимавших у них заработок, но конечно же, остановить историю подобные вспышки не могли^[15].

Наконец готовая ткань по необходимости поступала к красильщикам, и от них уже передавалась портным и белошвейкам. Кроме своих тканей, использовались и привозные; торговые книги XIV века называют александрийский и татарский шелка, золотое и серебряное шитьё, кашемир, саржу, фланель, тафту, камку и даже своеобразное полотно, называемое cottum, которое выделывалось из кошачьей и собачьей шерсти^[16].

Производство одежды в эпоху Позднего Средневековья. Конечные этапы
Крашение ткани. Миниатюра из фламандской рукописи трактата Бартоломея Английского «О свойствах вещей», 1482	Изготовление льняной одежды. Миниатюра из немецкой рукописи трактата «Tacuinum Sanitatis^[en]» Ибн Бутлана^[en]. XV век.	Изготовление и продажа шерстяной одежды. Миниатюра из немецкой рукописи трактата «Tacuinum Sanitalis» Ибн Бутлана. XV век.

Меха, вышедшие из моды ближе к концу XIII века, пятьдесят лет спустя вновь привлекли к себе внимание. Мехами оторачивали и подбивали платье, что было далеко не лишним, если вспомнить, что даже за́мки и церкви порой были холодными и сырыми. Высшую ступень в меховой иерархии занимали соболь (zibeline), белый горностаевый мех с чёрными хвостиками (ermine), идеально-белая его разновидность (menu vair), очень высоко ценимая при дворе, а также vair — сложное меховое полотно, получаемое соединением кусочков меха белого горностая и серой белки, или просто серая белка с белым брюшком. Считается, что имя этого меха идёт от французского verre — «стекло», так как на свету имеет стекляннистый блеск. Беличьи шкурки в большом количестве доставлялись из Венгрии. Меха этого типа, как правило, предназначались для платья короля, королевы и высших сановников. Меньшей ценностью обладал gris — куний мех или зимний наряд европейской белки, в ряду с ним стоял кроличий мех (lapin); обе эти разновидности считались дворянскими. В самом низу иерархии находились барашек (mouton) и бобр (castor), использовавшиеся в частности для придворных облачений и ливрей^[17].