семинар 1 (17 января) / Литература / Ле Гофф. Цивилизация средневекового Запада

Глава IX

Ментальность, мир эмоций, формы поведения

в шелка, заключаемым в золото и серебро, следует хранить и кни­ ги, содержащие в себе столько святости. Пренебрежение к кни­ гам достойно осуждения».

На самом же деле изменение функции книги было всего лишь частным случаем более общей эволюции: распростране­ ния письменной культуры и прежде всего обретения письмен­ ным текстом новой функции — функции доказательства. Орда­ лии были запрещены Четвертым Латеранским собором (1215); им на смену постепенно приходили письменные доказательства истины, и это был переворот в юстиции. Филипп де Бомануар

в«Кутюмах Бовези», написанных в конце XIII в., перечисляя категории доказательств, ставит на второе место (после непо­ средственного знания обстоятельств дела судьей) письменные доказательства, отдавая им предпочтение перед судебной дуэлью, о которой он заявляет: «Из всех способов доказательств этот са­ мый рискованный». Более того, он подчеркивает, что в случае на­ личия «письменного» доказательства нужно придавать как мож­ но меньше значения — в противоположность тому, как это делалось всегда в прошлом, — свидетелям, которые смертны, «а ведь письменные источники имеют ценность сами по себе, независимо ни от чего, и именно это важно». Тут обнаружива­ ются черты переходного периода, когда люди с трудом приспо­ сабливались к новой роли писаного слова. Архидьякон, призван­ ный свидетельствовать на тяжбе в Орли в 1252 г., ссылаясь в ка­ честве доказательства на «древние свитки», которые он видел

вбиблиотеке капитула, видел их доказательность в их древности больше, чем в их содержании.

Всамом деле, это был момент, когда начали систематизи­ ровать кутюмы, когда множилось число писаных законов, когда феодальное право, так же как и римское и каноническое право, оформлялось в договорах. Традиционное общество, в котором очень велика была роль слухов, устной передачи информации, медленно приучалось если не читать, то, во всяком случае, ис­ пользовать письменное слово точно так же, как в экономиче­ ской жизни оно привыкало иметь дело с деньгами.

Ментальное «оснащение» обновлялось во всех обла­ стях жизни. Так же как и технические новшества в экономике, все новое в культуре встречало сопротивление. Тут наряду

419

ЧАСТЬ 2 Средневековая цивилизация

снерешительностью традиционалистских кругов сказывалось также сопротивление низших слоев тому, что верхушка при­ сваивала себе новые технические средства, которые часто усили­ вали сеньориальную эксплуатацию. Писаный документ порою

вбольшей степени гарантировал права сеньора, чем права кре­ стьян. И потому эти документы будут отныне ненавидеть наравне

собщинной мельницей и печью. Уничтожение сборников доку­ ментов-картуляриев, земельных описей — всего, что позже на­ зовут терьерами, — станет теперь одной из важнейших акций любого крестьянского мятежа, любой жакерии.

Десакрализация книги сопровождалась «рационализацией» методов интеллектуальной работы, да и самих ментальных ме­ ханизмов. Разумеется, никто не ставил под сомнение традици­ онные объекты исследования. Например, все более и более мно­ гочисленные критические суждения относительно мощей —

вкачестве образца можно привести знаменитый труд Гиберта Ножанского конца XII в., не очень, впрочем, «прогрессистский», — не ставили под сомнение саму действенность мощей. Целью но­ вых исследований было выявление фальшивых мощей, которых становилось все больше вследствие Крестовых походов (так же как и растущей потребности церкви в деньгах). Даже если по­ смотреть глубже, схоластический метод не ставил под сомнение веру. Наоборот, он стремился прояснить, очистить, лучше понять эту веру. Он развивал знаменитую формулу св. Ансельма: «Вера — средство осмысления себя самой» («Fides quaereum intellectum»). Но как бы то ни было, применявшиеся в схоластике методы пред­ полагали настоящий переворот в ментальных установках. Отец Шеню очень хорошо показал на уровне теологии, высшего зна­ ния, что означала для нее самой трансформация себя в «науку», та трансформация, которую она переживала в XII—XIII вв.

Было бы самонадеянным пытаться в нескольких строках определить схоластический метод. Все начиналось с перехода от lectio к questio, а от questio к disputatio. Схоластический метод предполагал прежде всего обобщение старой, хорошо известной процедуры, которую раньше применяли главным образом при толковании Библии: questiones и responsiones, вопросы и отве­ ты. Но ведь если ставились проблемы, если авторам задавались

420

Глава IX

Ментальность, мир эмоций, формы поведения

вопросы, значит, эти авторы ставили тот или иной сюжет под сомнение. Схоластика прежде всего занималась разработкой проблематики. Затем она предполагала спор, «диспут», и здесь эволюция состояла в том, что в противовес аргументированию ссылками на авторитет все большее значение приобретала прак­ тика логического обоснования аргумента. Наконец, за диспу­ том следовало заключение, которое делал магистр. Наверняка этот вывод зависел от того, кто его произносил, а коль скоро университетские магистры не чужды были тенденции считать самих себя авторитетами, то и вывод мог становиться источ­ ником интеллектуальной тирании. Но это было уже злоупо­ требление; важнее то, что формулирование вывода вынуждало интеллектуала занять определенную позицию. Невозможно было уже ограничиться лишь сомнением; приходилось подвер­ гаться риску суждения. Так, в конечном счете схоластический метод вел к осознанию личностью ее интеллектуальной ответ­ ственности.

Трудно сказать, в какой мере и кто смог преодолеть рамки ограниченных возможностей схоластики. Приговоры, имевшие место в 1270 и в 1277 гг., как будто намекают, что были не только «аверроисты», проповедовавшие под влиянием Сигера Брабантского доктрину «двойной истины», которая опасным образом отделяла веру от разума, но также и настоящие агностики. Опре­ делить их истинные воззрения, их количество, круг их слушате­ лей затруднительно. Церковная цензура, по-видимому, хорошо потрудилась, уничтожая их следы, но это, вероятно, предполага­ ет, что распространение их ограничивалось достаточно узкими университетскими кругами. В литературе XIII в. известны пер­ сонажи, которые выглядят как абсолютные нечестивцы или не­ верующие, причем чаще они принадлежат к высшим классам общества. Но и тут похоже, что «вольнодумцы» все-таки состав­ ляли единицы.

Заострение интеллектуального инструментария, происхо­ дившее благодаря развитию схоластики, можно проследить, обратившись к трем феноменам.

Первый состоял в более тонком обращении с авторитета­ ми, как, например, у Абеляра, в его знаменитом произведении «Да и нет», этом настоящем «Рассуждении о методе», только из

421

ЧАСТЬ 2 Средневековая цивилизация

эпохи Средних веков. Речь тут шла прежде всего об устранении видимых расхождений в источниках путем установления при­ чин разноречий. Согласно классификации, произведенной от­ цом Шеню, причины могли корениться в том, что словам при­ давался неупотребительный смысл или разное значение, в том, что источники были недостоверны или тексты испорчены. Сле­ довало установить, объясняются ли расхождения тем, что в дан­ ном пассаже автор лишь передает точку зрения другого или при­ спосабливается к расхожим представлениям, встречаются ли они во фразах догматического содержания или в тех, что за­ ключают в себе увещевание, совет или указывают на исключе­ ние. Обращалось внимание и на то, что разные авторы по-раз­ ному понимают смысл одних и тех же слов. И только если раз­ ногласие оказывалось неустранимым, надлежало избрать наи­ более высокочтимый авторитет, точке зрения которого надо было следовать.

Второе — это то, что disputatio помогало осознать и при­ нять возможность существования разных мнений, согласиться с тем, что расхождения здесь законны. Идеалом, конечно, все рав­ но оставалось единство, согласие, гармония. Грациан провозгла­ шает в «Декрете», что он «ищет согласия между несогласными канонами» («concordia discordantium canonum»). Он был симфо­ нистом. Но симфония его рождалась из полифонии. А вот что говорит Гильом Овернский: «Глядя на красоту и великолепие мира, ты поймешь, что он подобен прекрасному гимну и все, что создано на земле, в своем многообразии звучит в унисон, обра­ зуя аккорд высшей красоты».

И наконец, третье: новое переставало выглядеть пугающе. Так, в начале XII в. Жан Коттон в трактате «De musica» утвержда­ ет, что «современные музыканты более тонки и более мудры, ибо, по выражению Присциана, чем человек моложе, тем он прони­ цательнее». Даже в довольно заурядную «Сумму изречений» Пет­ ра Ломбардского включены некие новации, которые, правда, его современники называли «профанирующими», а биограф св. Фомы Аквинского Гильом из Токко хвалил Фому за его ново­ введения: «Брат Фома в своих беседах ставил новые проблемы, открывал новые методы, использовал новые системы доказа­ тельств».

422

Глава IX

Ментальность, мир эмоций, формы поведения

В поисках новых доказательств схоласты (по крайней мере некоторые из них) все шире применяли наблюдение и экспери­ мент. Чаще всего вспоминают в этой связи имя Роджера Бэко­ на, который первым, по-видимому, применил термин scientia experimentalis и который презирал парижских магистров за чрезмерный догматизм. Исключение он делал лишь для Пьера де Марикура, автора «Трактата о магните», которого называл «мастером эксперимента». Парижанам Бэкон противопостав­ лял оксфордских магистров, сведущих в науках о природе. На самом деле оксфордцы были (и останутся в дальнейшем) преж­ де всего математиками, и тут проявлялись трудности, представ­ лявшие для средневековых интеллектуалов установление взаи­ мосвязи между теорией и практикой. Причины трудностей были многосложны, но в полупровале этих попыток сказалась прежде всего социальная эволюция университетских кругов. Рождающаяся схоластика попыталась установить связь между свободными искусствами и механикой, между науками и тех­ никой. А университетские профессора относили себя к соци­ альным группам, гнушавшимся ручного труда. Последствия разрыва теории и практики были во многих областях огром­ ны. Физики экспериментам предпочитали Аристотеля, медики и хирурги вместо вскрытий предпочитали ссылаться на Галена. Именно предрассудки докторов в гораздо большей степени, чем нерешительность и уклончивость церкви, задержали развитие практики вскрытий и прогресс анатомии, которая делала, од­ нако, первые многообещающие шаги в Болонье и в Монпелье на рубеже XIII и XIV вв. Те же внутренние противоречия пере­ живали в свою очередь и гуманисты.

Между тем по мере утверждения превосходства человека над природой, по мере обретения все большей уверенности в своих возможностях по отношению к окружающему миру люди осознавали все более глубокие пучины в своем собственном «я». Происходила интериоризация духовной жизни, ведущую роль приобретало развитие сознания, и вопросы схоластики превра­ щались в дилеммы самосознания. Заслуга в подготовке этого крупного переворота в психологии и чувствовании традиционно приписывается Абеляру. Переворот явился следствием глубоких

423

ЧАСТЬ 2 Средневековая цивилизация

изменений в том, что Альфонс Дюпрон называет «коллективное ментальное». Раньше человек искал меру и оценку своих прегре­ шений и заслуг вовне. Пенитенциалии («покаянные книги») на­ лагали на него наказание, которое было чем-то вроде штрафа. После того как епитимья была выполнена, человек считал себя примиренным с Богом, церковью, обществом и с самим собой.

Теперь же от него требовалось раскаяние, и он жаждал его (а наи­ более щепетильные доходили до угрызений совести). Именно это давало отпущение грехов. В фаблио «Рыцарь с бочонком» один дурной рыцарь соглашается на наказание трудом: он должен на­ полнить водой бочонок, погружая его в воду. Но сердце рыцаря не ведает раскаяния, и бочонок остается пуст. Но однажды, когда он, раскаявшись, пролил слезу, одной ее оказалось достаточно, чтобы бочонок наполнился. В Средние века плакали много, но причиной слез в жестах были горести и печали, причиненные героям окружающими, а не внушенные ими самими. В конце VI в. Григорий Великий советовал плакать, ибо слезы дают уте­ шение и сокрушают сердце. Он мог быть по-настоящему понят средневековыми людьми лишь шесть веков спустя.

Обратимся к рассказу о старой женщине из Акры времен Крестового похода Людовика Святого. Он свидетельствует об обострении чувствительности, об увеличении внимания к на­ мерению, более важному теперь, чем действие, о бескорыстии. По пути в свою резиденцию Судан брат Ив встретил посреди улицы старую женщину, которая несла в правой руке миску с горящим в ней огнем, а в левой — склянку с водой. Брат Ив спросил ее: «Что ты собираешься с этим делать?» Она отвечала, что хочет сжечь огнем рай, а водой залить ад, чтобы не было больше ни того, ни другого. Он спросил: «Зачем это?» — «А за­ тем, что я не хочу, чтобы творили добро из стремления попасть в рай или из страха перед адом, но только лишь из любви к Богу, который сам важнее всего и представляет для нас высшее благо».

Менялись формы покаяния, но изменения претерпевали и святые. Наряду с традиционными признаками святости от свя­ тых все чаще стали требовать бедности и милосердия. Ореол нравственной чистоты, апостольство стали цениться выше, чем чудотворные деяния и подвиги аскетизма. Идеал святости углуб-

424

Глава IX

Ментальность, мир эмоций, формы поведения

лялся в XII в. в мистической жизни. Этьен Жильсон имел осно­ вание говорить о «христианском сократизме» св. Бернара. Но, как выразился Андре Воше, «традиционный святой XII в. — это субъект, постоянно ограничивающий себя, вечно себе отказы­ вающий, и его святость слегка „поскрипывает". Святой XIII в. не менее требователен к самому себе, чем его предшественник, но он выглядит не таким напряженным, он чаще улыбается, сло­ вом, он более открыт и позитивен в своих добродетелях. Бедность Франциска была не только отказом от обладания и присвоения, это было новое отношение к миру...»

От святого теперь уже не требовалось физической красо­ ты. Однажды, рассказывается в «Цветочках» Франциска Ассиз­ ского, будучи очень голодными, он и его собратья вошли в одну деревню. Следуя своему правилу, они пошли просить милосты­ ню — ради Христа; св. Франциск отправился в один квартал, а брат Массэ — в другой. Но поскольку св. Франциск был очень тщедушен и мал ростом и тем, кто его не знал, казался жалким, презренным нищим, то он собрал лишь несколько кусочков чер­ ствого хлеба. Зато брату Массэ, который был высок и имел вели­ чественную осанку, дали множество больших и хороших кусков и даже целые хлеба.

Романское искусство XII в., преисполненное пессимизма, довольствовалось изображением животных. В XIII в. рвущаяся к счастью готика обратилась к цветам и к людям. Готическое искусство скорее аллегорично, чем символично. В «Романе о Розе» отвлеченные понятия предстают именно в человеческом обли­ чье, будь они хорошие или плохие: Скупость, Старость, Привет­ ливость, Грубость, Разум, Притворство, Природа. Готика еще фан­ тастична. Но ее фантастичность скорее причудлива, чем отпугивающа.

И главное, она становилась нравоучительной. Иконография стремилась учить. Жизнь деятельная и жизнь созерцательная, добродетели и пороки, все с человеческими лицами, располага­ лись в определенном порядке на порталах соборов, украшая их и обеспечивая проповедникам иллюстрации к их нравственным поучениям. Разумеется, задача служить назиданием и раньше всегда возлагалась церковью на искусство. «Живопись, — гово­ рил Гонорий Августодунский, — имеет три задачи». Первой из

425

ЧАСТЬ 2 Средневековая цивилизация

них является задача обучения основам катехизиса, ибо живопись есть «литература для мирян», а две другие задачи — эстетиче­ ская и историческая. Уже в 1025 г. Аррасский собор утверждал: «Неграмотные созерцают в живописи то, что они не могут про­ честь». Однако первым стремлением было произвести впечат­ ление и даже напугать. Отныне все становилось нравоучением: изложения Библии, псалтыри, «морализирующие» травники трансформировали Писание в собрание занимательных исто­ рий, на которых строилось религиозное воспитание. Наступи­ ла пора расцвета exempla. Эти изменения имели, однако, не толь­ ко положительные последствия. Вкусы опошлялись, религиоз­ ность нередко становилась инфантильной. Если судить по вуль­ гаризаторам (например, Винсенту из Бове), то готическая эпо­ ха выглядит невыразительно. Засилье морализаторства, кото­ рое, хоть и имело, может быть, приятный вид, принималось не лучше любого другого. Ордонансы конца царствования Людо­ вика Святого, направленные против богохульства и азартных игр, вызывали в окружении короля досаду и даже неодобрение.

Было, однако, в эту эпоху одно чувство, которое явно мо­ дернизировалось. Это любовь. В обществе, где ценились прежде всего мужественность и воинственность, как это было в соб­ ственно феодальную эпоху, большая изысканность отношений между полами граничила с отношениями дружбы между муж­ чинами. Наиболее совершенное отражение такой дружбы мы находим в жесте «Ами и Амиль». Вслед за этим появилась курту­ азная любовь. В свое время Дени де Ружмон в своей знаменитой книге предложил немало блестящих рассуждений о браке и вой­ не на Западе, но не объяснил их. Рене Нелли, обработав необо­ зримую литературу по разным аспектам темы, подошел к этой проблеме со знанием дела, глубиной и страстью. И тем не менее, генезис куртуазной любви даже на уровне фактических представ­ лений остается непроясненным. Чем обязана она мусульман­ ской поэзии и мусульманской культуре? Каковы ее связи с уче­ нием катаров? Была ли она той «ересью», которую обнаруживал в ней Александр Денноми, быть может слишком легко смешивая эту любовь с той, о которой Андрей Капеллан писал в своем трак­ тате «О любви» (1185), трактате, из которого в 1277 г. Этьен

426

Глава IX

Ментальность, мир эмоций, формы поведения

Тампье со свойственной ему тенденцией к упрощению вытаски­ вал какие-то шокирующие фразы, чтобы разом осудить томизм, аверроизм и некоторые другие не нравившиеся ему доктрины (хотя они относились к числу наиболее передовых в то время)? Дискуссия об интерпретации куртуазной любви еще не заверше­ на. Многие настаивали на «феодальном» характере этой любви, вдохновляемой, по-видимому, связями между сеньором и васса­ лом, когда сеньором выступает дама, представительница пре­ красного пола. Другие — и к ним я присоединился бы охотнее — видели в куртуазной любви форму бунта против сексуальной мо­ рали того же феодального общества.

То, что куртуазная любовь была антиматримониальна, — это очевидно. Брак же был главным полем сражения за революционизацию не только нравов, но и всего мира эмоций. Требо­ вать самоценности чувства, претендовать на то, что между пола­ ми могут существовать иные отношения, кроме тех, которые диктуются инстинктом, силой, интересом и конформизмом, — это было, конечно, настоящее обновление. А то, что это сраже­ ние развернулось в душах людей благородного сословия именно на юге, — что тут удивительного! Здесь благородным была при­ суща двойственность во всем, противоречивость их устремле­ ний резко обозначилась в отношении к катарской ереси, к кото­ рой они, тем не менее, не случайно присоединились. Южная ари­ стократия была более культурной, более тонко чувствующей, чем варвары-феодалы севера; однако в мире, где все технические новшества появились и распространялись прежде всего на севе­ ре, южная аристократия все более утрачивала свое первенство и испытывала возрастающую тревогу. Да и верно ли то, что кур­ туазная любовь родом из Прованса? Разве самый прекрасный ее образец — это не любовь Тристана и Изольды? А ведь она при­ надлежит земле Бретани.

Как бы то ни было, но куртуазная любовь, поднявшись над протестом и бунтом, смогла найти изумительное равновесие души и тела, сердца и ума, влечения пола и чувства. Возвысив­ шись над словесной мишурой и ритуалом, делавшим ее феноме­ ном эпохи, поднявшись над манерностью и заблуждениями кур­ туазной схоластики и, конечно, над нелепостями новых труба­ дуров, она остается нетленным даром. Этот дар из числа тех,

427

ЧАСТЬ 2 Средневековая цивилизация

которые творит культура мира, пробуя множество преходящих форм; вся эта культура созидает чувственный мир человека. Говорить об этом бессмысленно, нужно просто прочесть:

Хотите услышать, сеньоры, прекрасную повесть о любви и смерти?

Возможно, самое важное из всех изменений, которые явля­ ет нам средневековое искусство, — это то, которое породило — вместе с реализмом или натурализмом — новый взгляд на мир, новую систему ценностей. Этот взгляд задерживался теперь на видимом, на мире, даваемом в ощущениях, вместо того чтобы быть лишь простым символом скрытой реальности; этот мир обретал ценность сам по себе, становился объектом непосред­ ственного восхищения. В готическом искусстве цветы стали на­ стоящими цветами, человеческие черты стали чертами индиви­ дуальными, пропорции стали определяться естественными со­ отношениями, а не символическими значениями. Наверное, такая всеобщая десакрализация предполагала некоторое обедне­ ние, но она несла и освобождение. Впрочем, уже и в романскую эпоху художники придавали большее значение эстетическим интересам, чем идеологическим требованиям. Не нужно чрез­ мерно усердствовать в символическом истолковании средневе­ кового искусства. Довольно часто его творцы руководствовались единственно чувством красоты формы, а главной их заботой было соблюдение технических требований. Церковные иерархи задавали тему, после чего исполнители имели полную свободу в ее трактовке — конечно, в пределах принятого. Так что порой символизм Средневековья существует лишь в сознании совре­ менных толкователей, затемненном мифическим пониманием средневековой эпохи. И очень может быть, что в Средние века, несмотря на все давление клерикальной пропаганды, многим удавалось вырваться из удушливой атмосферы магических пред­ ставлений, которая их обволакивала. Показательно, что многие произведения средневекового искусства самодостаточны, понят­ ны и тем, кто не владеет ключом к их символическому смыслу. Большинство произведений искусства Средневековья — стоит ли говорить, что это и есть самые прекрасные, — волнуют нас

428