29 Июля б. Шоу принял Сталин. Беседа продолжалась около трех часов. Прощаясь с Вождем советского народа, знаменитый англичанин с чувством произнес:

— Я был и буду другом Советского Союза до самой смерти! Дома, вспоминая о днях, проведенных в СССР, Б. Шоу записал:

«Для меня, старого человека, составляет глубокое утешение, сходя в могилу, знать, что мировая цивилизация будет спасена. Здесь, в России, я убедился, что новая коммунистическая система способна вывести человечество из современного кризиса и спасти его от полной анархии и гибели».

На Западе копилось восхищение успехами Советского Союза, но вместе с тем копилась и ненависть злобствующих недругов. Поводом для кликушества стали судебные процессы над разоблаченными троцкистами. Иосиф Виссарионович, беседуя с Роменом Ролланом, нисколько не скрывал своего отношения к этой неприятной очистительной работе.

— Нам очень неприятно осуждать, казнить. Это грязное дело. Лучше было бы держаться вне политики... Но если хочешь освободить порабощенных людей, если соглашаешься заниматься политикой, то уже все делаешь не для себя, а только для государства. Государство требует, чтобы мы были безжалостны!

РАДЕК

Орава «пламенных революционеров», завладев богатствами громаднейшей империи, добилась возможности наконец-то пожить и для себя. И в этом качестве превратилась в хищную стаю мелких и бессовестных грызунов. Барские особняки, заставленные музейной мебелью, драгоценности, картины, меха, консультации насчет своего драгоценного здоровья у самых лучших специалистов мира, регулярный и продолжительный отдых на самых модных и дорогостоящих курортах. И обязательное посещение Парижа с целью изучения морального падения и развращенности буржуазии Запада.

Верховный судья ВКП(б), председатель Комиссии партконтроля Рудзутак, наведавшись в Париж, решил получить наиболее полное представление о нравах обреченного класса богачей. Для этого он выбрал самый фешенебельный публичный дом, где клиентами могли быть только шейхи арабских нефтеносных стран. Изысканное заведение помещалось на тихой парижской улочке Шабанэ. Дом не блистал огнями, завлекая прохожих с улицы. Его адрес знали только посвященные, избранные. Изучение нравов было дотошным и заняло у придирчивого Рудзутака всю ночь до утра. Партийной и советской казне этот ночной вояж обошелся в 10 тысяч франков.

Безобразным поведением во время работы за границей отличались Войков, Антонов-Овсеенко, Раскольников и др. Занимая высокие дипломатические должности, эти «революционные гвардейцы» вели себя словно подгулявшие купчики на развеселой ярмарке.

В Москве стареющие сладострастники превратили балетное училище Большого театра в кремлевский дом терпимости. Газета «Известия» однажды поместила карикатуру на Калинина. «Всесоюзный староста», похожий на сельского учителя, был изображен с молоденькой балериной на коленях. После этого Калинин, прогнав старую жену, женился на 18-летней Верочке Горчаковой, племяннице бывшего начальника Михайловского артиллерийского училища. Ее дядя, полковник Горчаков, был арестован и оказался на Гороховой, в подвале ЧК. В своих хлопотах Верочка добралась до Калинина и соблазнила девичьей свежестью «добренького дедушку» с бородкой клинышком и в простеньких очках. Дяде она не помогла — полковник отравился в камере.

Родители Карла Радека содержали публичный дом в столице царства Польского, в Варшаве. Ранние порочные наклонности развились у будущего революционера до болезненного состояния. Положение осложнялось крайне отталкивающей внешностью эротомана. Компенсировать этот природный недостаток приходилось невзыскательностью или же за счет громадных денег. И такие деньги Карлу Радеку предоставила революция.

С именем Радека связаны самые тайные, самые глубинные процессы сокрушения русского самодержавия и превращения России в громадный полыхающий костер, искры которого предназначались для разжигания пожара «перманентной» революции.

Карл Радек часто надолго исчезал из Москвы. Бывало, его арестовывали за границей, но неизменно тут же отпускали и вскоре снова он появлялся в своем любимом «Национале», сверкал крагами и запирался в номерах с загадочными иностранцами, постоянно наезжавшими в Москву со всех концов планеты.

Радек считался убежденнейшим троцкистом. С Троцким его связывала многолетняя дружба. Однако Иосиф Виссарионович знал, что убеждений таких натур, как этот рыженький местечковый живчик, хватит всего лишь до первого поражения своего кумира. Подобные гешефтмахеры живут лишь спросом на свои услуги. Так и вышло. После незадачливого путча Троцкого в десятую годовщину Великого Октября Радек был отправлен в ссылку и еще в дороге решительно сменил свою ориентацию, сделавшись вдруг горячим сторонником Генерального секретаря. Он привык быть «верным» спутником только победителей. Теперь его задачей стало убедить Сталина в своей преданности и верности.

Иосиф Виссарионович наблюдал за его потугами с усмешкой. Он не сомневался, что настанет время, и с этого международного хлыща будет наконец содран весь его дешевый камуфляж.

Вернувшись из ссылки, из Томска, Радек окопался у Бухарина в-«Известиях» и стал всеми силами доказывать свою полезность. Когда Блюмкин, приехав из Стамбула, тайком вручил ему пакет от Троцкого (роман «Цусима», в обложке которого было запрятано письмо-инструкция), Радек не стал даже разворачивать пакета и помчался с ним в ЦК. «Вот видите, какой я преданный теперь!» (Блюмкина тут же арестовали и расстреляли.) А в день начала процесса над Зиновьевым и Каменевым он первым в стране потребовал от судей: «С этими извергами может быть только один разговор — расстрел!»

Расправа над заговорщиками вызвала волну протестов за рубежом. Раздался дружный вопль сионистов: «Наших бьют!» В ответ Радек поместил в «Известиях» спокойную и доказательную отповедь зарубежным кликушам: «Мы, коммунисты еврейского происхождения, гордимся своими правами в России. В Москве, Ленинграде, Минске ничто не ограничивает деятельность евреев, развитие их жизни — в соответствии с их чаяниями и желаниями».

Присматриваясь к бурной, но безрезультативной деятельности Коминтерна, Иосиф Виссарионович поражался ловкости и бесстыдству проворных гешефтмахеров. Дело было поставлено основательно. Радек, один из самых заслуженных авторитетов в этой фирме-лавочке, нес тяжкий крест постоянного перевозчика громадных сумм «братьям по классу». Как-то он не удержался от соблазнов и прокутил в публичных домах Стамбула и Каира более трех миллионов франков.

Страшным ударом по надеждам Радека было решение Генеральной прокуратуры начать расследование по группе руководящих лиц. В их числе был назван и Радек. Туг же Томский застрелился. Сокольникова сняли с поста наркома лесной промышленности и «бросили на низовку». Бухарин, заботясь теперь только о себе, вдруг высказался в «Известиях» так: «Радек — эта извивающаяся лицемерная блудливая гадина, за льстивой улыбочкой прятавшая ядовитые зубы». Тем самым, без всякого сомнения, «любимец партии» подпихнул недавнего друга и соратника к тюремным нарам.

Арестованный и помещенный на Лубянку, Радек решил побороться за жизнь.

Лубянский тюремный антураж рассчитан на мгновенное подавление воли арестованного. Всякий, кто попадал в подвалы, начинал томиться от ожидания неминуемой расправы. Спасение только грезилось. Единственной надеждой на милость оставалось полное раскаяние.

Карл Радек узнал тюремный быт многих мест заключения в Европе. Но в те годы он ощущал постоянную поддержку товарищей, оставшихся на воле. Задача заключалась в том, чтобы не паниковать и дождаться счастливого перелома в судьбе. Теперь же никаких надежд на помощь не существовало. Приходилось выкарабкиваться самому. У него в камере неожиданно появился сожитель, в котором он узнал Шаю Голощекина, большевика с подпольным стажем. В свое время Шая зверски расправился с семьей последнего русского царя, затем отправился в Среднюю Азию. Там за несколько лет он ухитрился вдвое сократить численность казахского народа. Шая сознавал, что воли ему отныне не видать. Задача заключалась в том, чтобы сохранить жизнь в неволе. Для этого он согласился на позорную роль наседки — так назывались сломленные арестанты, помогающие следствию в качестве подсадных.

Радек был слишком опытен в тюремных делах. К тому же гнусная роль, взятая на себя Голощекиным, так и сквозила в его по-собачьи угодливых глазах.

— Лейх лехо! — сразу же остудил он Шаю и по-свойски подмигнул. (Дескать, иди себе и не трать напрасно силы - я сам из таких!)

После этого они сели один против другого и повесили головы. Оба понимали, что угодили в жуткий переплет. Звериное желание жить, пусть и в неволе, владело и тем, и другим. Жить именно здесь, на земле, а не там, в небесах. Следовало выкарабкиваться любыми средствами, но... какими?

В эти минуты Радек больше всего хотел узнать имя своего следователя. На Лубянке работали многие из тех, кого он знал довольно хорошо. Здесь ему смутно виделся какой-то шанс на спасение.

Следователем Радеку попался Михаил Кедров, маниакальный садист, известный кровавыми расправами на русском Севере (Архангельск, Холмогоры, Кемь). Радек затрепетал, когда этот палач впервые взглянул на него своим горячечным безумным взглядом. Это был психически больной человек.

Кедров сразу же раскусил этого дрожащего человечка. Он потребовал от него полнейшей откровенности. На такого именитого заключенного он смотрел, как на подарок судьбы. Забрезжило очередное повышение в чине, очередное награждение. На Лубянке умели оценивать хорошую работу. Кедров считался ветераном ВЧК и был предан памяти Дзержинского. Таких, как он, оставалось совсем немного. Стариков оттирала молодежь. Кедров ощущал постоянное соперничество сына Свердлова, Андрея, зятя Бокия Льва Разгона, да и собственного сына Игоря.

Проницательности Радека хватило, чтобы уловить ущербность и убожество заслуженного палача. Перед ним сидел чиновный, но состарившийся «кадр» (недаром их стали заменять свежими людьми). Понаблюдав, как напряженно управляется с заполнением протокола Кедров, арестованный вдруг попросил пустить его за письменный стол, уселся и, читая корявые строчки, нетерпеливым шевелением пальцев показал, чтобы ему подали перо. К изумлению Кедрова, он принялся энергично править протокол: вычеркивал, вписывал, исправлял. В его действиях сквозила наторелость маститого журналиста. Радек отбросил испачканный лист и потребовал свежий, совершенно чистый. Писал он бойко и проворно. Сам, как следователь, задавал себе вопросы и сам же отвечал.

— Вот как надо! — наставительно произнес он, небрежно бросив Кедрову подписанный протокол.

Нет, Кедрову определенно повезло с таким покладистым арестантом!

Радек угодничал изо всех сил. От его беспощадных разоблачений арестованных корчило, бросало в пот и дрожь. Своими показаниями он их выворачивал наружу, словно варежки. Быстро и ловко чесал он свои рыжие, безобразно запущенные бакенбарды и пытливо заглядывал в мрачные глаза своего страшного следователя: достаточно ли, убедительно ли. «Товару» у него было таскать не перетаскать. У Кедрова хватило ума сохранять недовольную мину, и Радек продолжал стараться. Теперь он более всего боялся, чтобы его не заподозрили в двурушничестве.

Выворачивая подельников, он выворачивался и сам. Еще в начале века он стал агентом двух секретных служб: германской и австро-венгерской. После Первой мировой войны им полностью завладели немцы. (Агентурная кличка — «Парабеллум»). Первой его заподозрила Роза Люксембург. Радека исключили сначала из польской социал-демократической партии, а затем и из германской. Через Парвуса, своего любовника, Роза Люксембург сумела дать знать Дзержинскому. Над головой Радека в Москве стали собираться тучи. Однако его решительно взял под защиту Ленин.

В январе 1919 года он имел отношение к внезапному убийству Карла Либкнехта и Розы Люксембург.

(Свои счеты с «коварной Розочкой» он свел с небрежностью умелого в подлостях человека: просто сообщил кому следует адрес конспиративной квартиры, где скрывалась не только Роза Люксембург, но и Карл Либкнехт.)

ФЕЙХТВАНГЕР

Второе судебное разбирательство в Октябрьском зале Дома Союзов вошло в историю, как процесс Пятакова—Радека.

Георгий Пятаков много лет был ближайшим помощником С.Г. Орджоникидзе. Он пользовался абсолютным доверием наркома. Часто уезжая из Москвы, Орджоникидзе со спокойною душой оставлял все дела на своего заместителя. Скандальные разоблачения вредительской деятельности Пятакова потрясли наркома и стоили ему жизни. Человек кристально честный, Серго не перенес позора и выстрелил себе в сердце.

Иосиф Виссарионович любил.«неистового Серго», прощая ему природную кавказскую несдержанность. Это был человек надежный.

Человек кабинетный, Пятаков изумлял работников нар-комтяжпрома своей невероятной усидчивостью. Такие люди в аппарате незаменимы.

Однажды утром Пятаков на работе не появился. Изумленный Орджоникидзе схватился за телефон. Вскоре он выяснил, что его заместитель находится на Лубянке — арестован. В бешенстве Серго бросился к Сталину. Тот спокойно вынес неистовый натиск своего горячего земляка. У него на столе уже лежал протокол первого допроса. Он молча подал его бурно дышавшему Серго. Пробежав глазами исписанный лист, Орджоникидзе возмущенно вздернул плечи:

— Ну и что?

— Посмотри на обороте, — посоветовал Сталин. Прочитав, Орджоникидзе обмяк, всей рукой взял себя за подбородок и медленно опустился на стул.

Пятаков отказывался отвечать на вопросы следователя и сделал лишь одно признание: да, он не верил в затеянное партией преобразование такой отсталой страны и даже как-то позволил себе съязвить: «потемкинская индустриализация».

Орджоникидзе был обескуражен. Как так — не верил? Как так — насмешничать? А что говорил с трибуны? Что писал в газетах? А в чем постоянно уверял его, наркома? Выходит, лукавил, двурушничал? Выходит, обманывал?

Обмана прямодушный Орджоникидзе никому не прощал.

Он ухватился за последний довод.

— Я знаю, что творится на... этой, на Лубянке. Они и не такое могут. Не верю!

— Что ж, правильно. Я тоже сначала не верил. Да и трудно в такое поверить!

Иосиф Виссарионович посоветовал ему поехать в НКВД и поговорить с Пятаковым лицом к лицу, глаза в глаза.

Орджоникидзе отправился немедленно. Ежова на месте не оказалось. Возбужденного гостя, члена Политбюро, принял Агранов. Он колебался, но вид неожиданного посетителя был слишком грозным. Он позвонил коменданту внутренней тюрьмы и приказал доставить Пятакова.

Встреча со своим заместителем потрясла Орджоникидзе.

Едва Пятакова ввели в кабинет, Серго бросился к нему с объятиями.

— Юрий, дорогой, я ничему не верю! Я только что о тебе говорил ЕМУ!

Пятаков уклонился от объятий, отвел протянутые руки. Он был холоден, замкнут, непроницаем. Орджоникидзе растерянно глянул на Агранова и попросил оставить их одних. Тот пожал плечами и вышел из кабинета.

Разговор продолжался долго. Агранов терпеливо ждал в приемной. Внезапно дверь распахнулась и Орджоникидзе вихрем пронесся к выходу. Агранов бросился в кабинет.

С этого дня Пятаков стал давать подробнейшие показания.

В декабре 1935 года он ездил в Берлин. Ему удалось послать письмо Троцкому в Норвегию. Пятаков жаловался на недостаток средств «для внутренней работы». Троцкий ответил, что деньги обещаны германским правительством. Правда, немцы требуют слишком дорогую плату: уступить им Украину. Однако сохранялась надежда, что Удастся отделаться чисто экономическими уступками.

Оформив протокол, следователь внимательно посмотрел на совершенно угнетенного Пятакова.

— Вы ничего не хотите дополнить? Арестованный долго молчал, наконец выдавил:

— Хочу...

Он признался, что виделся с Троцким лично.

— Где? В каком месте?

Снова долгое молчание. Пятаков хрустел пальцами.

— Так где же?

— Там... в Норвегии.

Он принялся рассказывать о том, в чем не признался даже Орджоникидзе: о тайном полете на специальном самолете.

Сломавшись окончательно, Пятаков сильно облегчил работу следствия.

Среди заговорщиков у него имелась подпольная кличка: «Рыжий». Подельники ценили его за высокое положение в системе тяжелой промышленности (от него, в частности, зависело назначение на важные посты старых специалистов). К огорчению подполья, Пятаков страдал частыми запоями. Алкоголь настолько губительно сказывался на его организме, что на ногах у него образовались болезненные язвы. Попадая на больничную койку, он надолго «выходил из игры».

«Разоружаясь» перед следствием, Пятаков дал много показаний о роли в заговоре таких фигур, как Енукидзе и Бетал Калмыков. Последний считался лидером Северного Кавказа и поставил себя в этом неспокойном регионе на манер удельного князя.

Под властью Пятакова, как заместителя Орджоникидзе, находилась вся тяжелая промышленность страны. Повсюду на заводах и шахтах орудовали проверенные люди. Регулярные аварии удавалось объяснять невысоким профессиональным уровнем рабочих.

Налаженную систему вредительства вскрыл (совершенно невзначай) американский инженер Джон Литлпейдж. Спасаясь от безработицы в США, он подписал контракт на 9 лет и, вне себя от радости, приехал на Урал, на Кошбарский золотой рудник. Добросовестный специалист, он горел желанием доказать, что, нанимая его на работу, советская власть не ошиблась в выборе. В первую же смену он пришел в ужас от работы большого дизельного двигателя и распорядился немедленно его остановить. Возникла рабочая пауза, забегало начальство. Американец, подвернув рукав, залез в кожух подшипника и вынул горсть кварцевого песка. Откуда он там взялся? Через час такой работы подшипник пришлось бы выбросить... Песок был обнаружен и в редукторах двигателя. А эти узлы были надежно закрыты колпаками. Выходит, кто-то их снимал? Кто же?

Только здесь, на уральском руднике, до сознания американца стал доходить смысл тихой необъявленной войны против первого в мире государства трудящихся.

Американские инженеры работали также на медных и свинцовых рудниках. Измученные безработицей на родине, они никак не могли уразуметь, почему русские специалисты всеми силами стараются завести безработицу и в СССР. Остановка любого рудника лишает работы тысячи горняков.

Ответы на свои недоуменные вопросы они получили, читая газетные отчеты о судебных процессах в Москве, Свердловске и Челябинске.

Все 8 дней судебного процесса в зале молчаливо и внимательно сидел щуплый человечек с острым аскетическим лицом. Он зябко кутал шею и подбородок в пестрый заграничный шарф. Его волнение выдавали лишь нервические движения пальцев сухонького кулачка.

Это был известнейший немецкий писатель Лион Фейхтвангер, приехавший в СССР со специальной миссией.

О том, что привело немецкого писателя в советскую столицу, гадать не приходилось. В зарубежной печати стон стоял от возмущения и протестов по поводу безжалостной расправы с так называемой оппозицией режиму. Расстрел Зиновьева и Каменева подавался, как самый разнузданный произвол власти. Новое судебное разбирательство, начавшееся вскоре после первого, свидетельствовало о направлении карательной политики. Вновь, как и полгода назад, на скамье подсудимых сидели обвиняемые, национальности сплошь некоренной. Неужели антисемитизм становится во главу угла политики в СССР?

Мировая общественность связывала эти судебные процессы с тем, что происходило в Германии. Оттуда начался великий исход евреев. Оставляя нацистам дома, имущество, предприятия, богатые евреи устремлялись в Америку. Беднота, которой нечем было откупиться, испивала горькую чашу. Кое-кому удалось спастись тем, что они вовремя согласились покинуть родные места и уехать в далекую, пустынную и совершенно не обустроенную Палестину.

Писатель Фейхтвангер, великий знаток истории еврейского народа, приехал в студеную Москву в качестве своеобразного ревизора. Такого человека, уже немолодого, знающего слишком много о том, что втайне совершается в мировой политике, никому и никакими ухищрениями не обмануть!

Собираясь в Россию, Фейхтвангер основательно подготовился. Он всегда помнил, что на территории царской. России проживала примерно половина всего еврейского народа. Город Вильно считался «восточным Иерусалимом». В пресловутую «черту оседлости» входило 26 губерний — гигантское пространство, равное Европе... После событий 1917 года советская Россия вот уже 20 лет привлекает пристальное внимание всего мира.

«Еврейский вопрос» стал основной темой творчества Фейхтвангера. Его знаменитые романы с интересом читались в самых разных странах мира.

Историю творят живые люди. В своих произведениях писатель вывел исторические персонажи во всем их многообразии, показав как великие свершения героев, так и гнусные происки подонков. Проникновенный знаток человеческой натуры, Фейхтвангер сохранил способность судить здраво о самых загадочных явлениях. В данном случае его, живущего за океаном, но продолжавшего писать на немецком языке, постоянно интересовали события не только на оставленной родине, в Германии, но и в соседней России.

В настоящее время эти страны, недавно воевавшие одна с другой, стали называться Третьим рейхом и Советским Союзом.

Фейхтвангер был слишком умен и проницателен, чтобы сознательно закрывать глаза на поразительное противоречие: в то время, как из Германии начинался исход евреев, Россия наоборот испытывала настоящее нашествие евреев! У него, как у специалиста, имелся свой взгляд на роль личности в Истории, и он со всех сторон приглядывался к Гитлеру и Сталину. Недаром этих государственных руководителей журнал «Лайф», самый многотиражный в США, назвал «Персонами года». Они затмили своей популярностью всех остальных политических деятелей по обе стороны океана.

В записных книжках Фейхтвангера сохранилось несколько записей, питавших его мысль и направлявших его поведение в советской России.

Выписка из еврейского журнала «Рассвет»:

«Выгодно ли распространение социалистических теорий для интересов еврейских купцов и капиталистов? Поставить этот вопрос — значит решить его... Противно спорить о таком вздоре. Всякий, кто знаком с евреями, согласится, что никто столько не боится социалистических учений, как еврей-капиталист».

(Нет банков, биржи, нет кредитов, займов — нет самой атмосферы для всевозможных спекуляций.)

«Наша задача: заполнить все поры русского хозяйства, проникнуть в рудное дело Урала, маслобойное дело Сибири, в лесную промышленность безбрежного Севера».

А эту запись Фейхтвангер сделал, изучая советскую периодическую печать. В главной советской газете «Правда» он прочел статью известного публициста Д. Заславского.

«Евреи глубоко проникли в русское общество. В некоторых отраслях свободных профессий — в периодической печати, среди врачей, в адвокатуре — евреи стали преобладать».

Кроме этого, само собой, Фейхтвангер хранил записи о поразительном засилье евреев среди наркомов и среди чинов ВЧК-ОГПУ-НКВД.

Собираясь в СССР, писатель лелеял мысль поговорить со Сталиным. Примет, не примет? Совсем не исключалось, что руководитель страны откажется от встречи, сославшись на важные и неотложные дела.

Вопреки опасениям, Сталин принял немецкого писателя и охотно поддержал навязанный ему разговор.

На столе перед Сталиным лежало несколько страничек с заготовленными записями. Он взял одну из них и прочитал выписку из Торы: «Вы овладеете народами, которые больше и сильнее вас». А вот интересное заключение Жаботинского, выдающегося деятеля мирового еврейства: «Мы движем гораздо большими силами, чем те, которыми мы располагаем. Кто этого не понимает — если он только не притворяется, — с тем нет смысла вообще всерьез говорить о серьезных проблемах».

Сталин назидательно поднял палец.

— Вы, евреи, создали бессмертную легенду об Иуде... Наши троцкисты всего лишь разновидность предателей святого дела.

— Однако их имена весь мир повторяет, как главных вождей русской революции!

Советский руководитель испытующе посмотрел на собеседника. В глубине его глаз появилось жесткое выражение.

— Будьте логичны. Царь Ирод прославился истреблением младенцев. Вожди революции, как вы их называете, развязали «красный террор» и свалили в могилы пять традиционных сословий русского народа. Такая политика имеет свое точное международное название — геноцид.

— Но разве это не итог так называемой классовой борьбы?

— Итог, — согласился Сталин. — Но я могу дать указание, чтобы вам предоставили необходимые материалы. В частности, вырезки из американских газет.

— Американские газеты мне доступны, — поспешил заметить гость.

— Я имею в виду газеты двадцатипятилетней давности. В 1912 году все крупнейшие американские газеты вышли с заголовками во всю страницу: «Евреи объявили войну России!» Теперь мы убедились в природе этого подлога. Там, где мы, коммунисты, имели в виду борьбу классовую, сионисты считали борьбу чисто национальную. Геноцид, как я уже сказал.

— Пожалуйста, не обвиняйте всех евреев, — попросил писатель. — Великий Жаботинский правильно сказал: «Евреи, как и каждый народ в мире, имеет право на своих мерзавцев».

— Так почему бы мерзавцев не судить? — спросил Сталин. — Международное право не выдает индульгенций по национальному признаку.

Фейхтвангер слегка смешался.

— На Западе ваши процессы производят крайне невыгодное впечатление!

— Мы к этому привыкли, — усмехнулся Сталин. — Как будто на Западе не знают, что эти мерзавцы напрямую сотрудничают с Гитлером! Если хотите, вам доставят все необходимые материалы. Вы убедитесь, до чего они докатились. Это же преступно — искать помощи... искать союза с этим человеком! И вы, евреи, скоро в этом убедитесь.

— Ну, меня убеждать не надо, — сказал Фейхтвангер.

— К сожалению не все так думают, как вы.

Беседа двух умных и много знающих людей продолжалась.

— Мы никому не угрожаем, — говорил Сталин. — В наших планах нет агрессии. «Оставьте нас в покое!» вот о чем мы просим. Мы хотим, наконец, осуществить то, о чем мечтали все утописты: свободный труд без частной собственности, без угнетения. Кому это угрожает? Разве только тем, кто привык жить грабежом.

Писатель заметил, что человеку с Запада многого не понять в СССР. По крайней мере, на первых порах. Он, например, по дороге в Кремль проехал мимо площади, где недавно стоял храм Христа Спасителя. Зияющая рана в самом центре! Сталин, нахмурившись, согласился.

— Да, рана. Но в СССР сейчас совсем другая вера, совсем иная, если можно так сказать, религия. Случилось то же самое, когда русские променяли язычество на христианство и сбросили статую Перуна в Днепр. Храм Христа занимал слишком центральное, слишком возвышенное положение посреди Москвы. На этом месте необходим теперь совсем другой храм, совсем другое, если хотите, культовое сооружение. Этого требует сама логика нового государственного строительства. Вот вы не застали у нас прежнего Садового кольца. Это был настоящий лес. Белки жили... Вот этого жаль!

Поколебавшись, писатель проговорил, что руководителю такой страны следовало бы опасаться судьбы царя Мидаса. Все, к чему бы ни прикоснулся царь Мидас...

— Хороший образ, — отозвался Сталин, не дав гостю договорить.

Затем, тронув усы, чтобы прикрыть улыбку, заговорил о некоем литературном критике. Читая гениальную поэму, он не заметил ее художественных достоинств, а все свое внимание сосредоточил на неправильно расставленных запятых.

Тонкая ирония! Фейхтвангер, не выдержав, рассмеялся.

Он сказал, что хотел бы побывать в зале суда. Сталин сделал жест гостеприимного хозяина. Фейхтвангер заметил, что разового пропуска, пожалуй, будет маловато. Сталин сказал, что он может сидеть в зале, пока достанет терпения и выдержки.

Писатель стал благодарить и прощаться. Хозяин кабинета, провожая его до порога, шутливо заметил, что евреев обличал еще Моисей. В его обличениях, между прочим, было много большевистского. Моисей имел твердый характер и довольно жесткую руку. Не находит ли писатель, что президент Рузвельт чем-то напоминает Моисея? Ну, хотя бы тем, что спас Америку от краха во время кризиса 1929 года. Жажде одиночек к безудержной наживе президент противопоставил разумное планирование. И победил!

— Не забывайте, — тонко улыбнулся писатель, — Моисей сорок лет водил евреев по пустыне...

— Так я и говорю, — подхватил Сталин. — Какой характер!

Фейхтвангер рассмеялся и прекратил словесное фехтование. Оба собеседника, не переставая улыбаться, обменялись крепким сердечным рукопожатием.

Фейхтвангер провел в Советском Союзе 10 недель. Одну неделю он просидел безвылазно в Октябрьском зале.

Близко наблюдая подсудимых (их было 17 человек), писатель и слушал, и жадно впитывал глазами, как они говорили, как себя вели. Для него, литератора, это имело громадное значение. День ото дня у него пропадала предубежденность, с какой он ехал в СССР, и крепла уверенность в необходимости этого великого очищения. В Германии орали и маршировали, а в Испании уже шла кровавая война. Фашизм наступал. Писатель впоследствии признался: «Мои сомнения растворились, как соль в воде». Перед ним в деревянной загородке, под охраной штыков, сидели проигравшие, раздавленные виной за свои преступления. «Нет опаснее офицера, — замечает Фейхтвангер, — с которого сорвали погоны».

Фейхтвангер, пристально наблюдая подсудимых, нашел ответ на главный вопрос западных крикунов: почему они признаются? Никаких пыток, никакого насилия. Среди обвиняемых не нашлось ни одного настоящего политического деятеля, способного как Джордано Бруно умереть за свои убеждения. Все это были сплошь политические коты. В свое время они примкнули к Троцкому, а не к Сталину. Теперь увидели: ошиблись. Троцкий сумел сбежать, а они попались. Над Октябрьским залом, над Москвой, над новой Россией гудел ветер грандиозных планов и больших страстей, а эта шушера просто хотела жить. Пусть даже в лагере, в изоляторе, но жить. Вот и весь секрет.

В течение всего судебного процесса в Колонном зале незримо витала зловещая тень Троцкого.

Троцкий — настоящий демон русской Революции. И его отталкивающий образ, его безумные мечтания о возвращении во власть питали все преступления людей, сидевших в деревянной загородке для подсудимых.

Недаром отчаявшийся Норкин, когда ему предоставили последнее слово, вдруг вздел руки и визгливо прокричал проклятие Троцкому, после этого упал на место и зарыдал.

Карл Радек, напротив, усмехался. Он сказал:

— Мы бы, в общем-то, и сами явились бы в милицию. Если бы она не явилась к нам сама!

Пятаков, с убитым видом глядя себе под ноги, глухо говорил:

— Я слишком остро сознаю свои преступления, и я не смею просить у вас снисхождения. Я не решаюсь просить у вас даже пощады! Не лишайте меня одного, граждане судьи. Не лишайте меня права на сознание, что в ваших глазах, хотя бы и слишком поздно, я нашел в себе силы порвать со своим преступным прошлым.