1.4 Евразийская парадигма Руси

Общая позиция Трубецкого предопределила специфику взглядов евразийцев на русскую историю. Наиболее подробно эту концепцию развил крупнейший деятель евразийского движения Георгий Вернадс­кий, сын великого русского ученого. В своих многочисленных рабо­тах он развертывает панораму евразийского видения Руси, но и эта монументальная экспозиция по сути есть лишь развитие тех тезисов, которые сформулировал князь Трубецкой. Доминантой евразийского понимания русской истории является представление о сущности рус­ского народа и русского государства как о чем-то, в корне отличном от путей романо-германского мира. Русь мыслится как органичес­кая часть Человечества, противостоящего Европе. Следовательно, необходима тотальная ревизия русской исторической школы, которая ранее отталкивалась прямо или косвенно от канонов европейской уче­ности. Конечно, славянофилы, Достоевский, Леонтьев и Данилевский сделали чрезвычайно много для того, чтобы подобраться к альтерна­тивной, собственно русской, не романо-германской, оценке нашего пути. Сами евразийцы считали себя продолжателями именно этой линии. Однако они были еще радикальнее и революционнее, чем их предшественники в вопросе отвержения Запада. Они настаивали не только на подчеркивании нашей национальной самобытности, но на альтернативности цивилизационных парадигм Европы и органичес­кой, донной Руси, Руси-Евразии.

Как аномалия рассматривались евразийцами все периоды сближе­ния России с Западом. И наоборот, всякое обращение к Востоку, к Азии виделось им как шаг духовного самоутверждения. Такой ради­кальный взгляд опрокидывал все нормы отечественной историографии и историософии. Если русские западники, презирая Родину, считали Русь отсталой "недоевропейской" страной, то славянофилы, как бы оправдываясь, пытались защитить национальное своеобразие. Евра­зийцы же шли гораздо дальше, не останавливаясь только на охран» тельной апологии самобытности. Они утверждали, что романо-германский мир с его культурой есть историческая патология, тупиковый путь дегенерации и упадка. В значительной степени идеи Трубецкого резонируют с концепциями немецкого консервативного революционер Освальда Шпенглера, который поставил Западу аналогичный диагноз я так же, как Трубецкой, пророчествовал о грядущей спасительной миссии восточных регионов евразийского континента.

Общая картина евразийского взгляда на историю Руси изложена в программной книге князя Трубецкого "Наследие Чингисхана."

Осью Руси, центральным парадигматическим моментом ее истории когда идеальное и реальное как бы наложились друг на друга, является для Трубецкого двухсотлетний период Московской Руси, поший за татаро-монгольским контролем и предшествующий петербургско­му периоду. Киевская Русь, к которой традиционно возводят истоки российской государственности, по мнению Трубецкого, цивилизационно, культурно и геополитически не была на самом деле колыбелью Руси; это не более чем одна из нескольких составляющих грядущего Русского Царства. Преимущественно славянская, занимающая территории между Балтикой и Черноморским побережьем, укорененная в лесных зонах и на берегах рек и слабо контролирующая степные пространства, Киевс­кая Русь была лишь разновидностью восточноевропейского княжества, централизация которого была сильно преувеличена впоследствии, а ин­тегрирующей идеи которого и вовсе не существовало. Это религиозная провинция Византии, политическая провинция Европы.

Татаро-монгольское завоевание легко справилось с этой незакончен­ной геополитической конструкцией, вобрало ее в себя как составляю­щую часть. Но монголы были не просто варварами. Они исполняли великую имперостроительную функцию, закладывая фундамент гигант­ского континентального государства, базу многополюсной евразийской цивилизации, сущностно альтернативной романо-германской модели, но вполне способной к динамическому развитию и культурной конкурен­ции.

Трубецкой всячески подчеркивает колоссальную ценность тюркско-монгольского импульса, проницательно указывая на тот важнейший геополитический факт, что все просторы восточной Евразии интегриру­ются за счет объединения степной зоны, простирающейся от Манчжу-рии до Трансильвании. Татары совершили то, что было предначертано в географии, и тем самым стали фактом планетарной истории.

Подлинно русское, евразийское государство, по мнению Трубецкого, возникло тогда, когда московские князья взяли на с'ебя татарскую геополитическую миссию. Московский византизм становится домини­рующей государственной идеологией уже после краха Византии и в органичном сочетании с государственным строем, полностью заимство­ванным от монголов. Это и есть Святая Московская Русь, царская и евразийская, континентальная, строго отличная от романо-германского мира, радикально противопоставленная ему.

Двести лет Московской Руси — это двести лет Руси идеальной, архетипической, строго соответствующей своей культурно-истори­ческой, политической, метафизической и религиозной миссии. И именно великороссы, духовно и этнически смешавшиеся с евразийскими импе-ростроителями Чингисхана, стали ядром и зерном континентальной Рос­сии-Евразии, переплавились культурно и духовно в особый интегрирую­щий, государствообразующий этнос.

Это очень важный момент: евразийцы всячески подчеркивали ис­ключительность великороссов среди остальных славянских племен. Будучи славянами по языку и расе, великороссы были среди них един­ственными евразийцами, туранцами по духу. И в этом и состоит уникальность Москвы.

Переняв инициативу изначального чингисхановского импульса, мос­ковские цари принялись за воссоздание татаро-монгольского евразийс­кого государства, объединяя его распавшиеся сегменты в новую импе­рию под эгидой белого царя. На сей раз цементирующей религией стало Православие, а государственной доктриной — московская версия визан-тизма, знаменитая концепция псковского старца Филофея "Москва Тре­тий Рим". Практическое же устройство государства, и что самое глав­ное, вектора его пространственного оформления были калькированы с империи татар.

Конец "идеальной Руси" совпадает с концом "Святой Руси", с раско­лом. Нововведения патриарха Никона, формально нацеленные на ук­репление геополитического могущества Московского Царства, но осу­ществленные с преступной культурной и религиозной халатностью и небрежностью, приводят к двусмысленным, во многом катастрофичес­ким результатам, расчищают путь секуляризации и европеизации Рос­сии.

Раскол — это точка разрыва светской России со Святой Русью.

С приходом Петра Первого начинается то, что в евразийской теорий:: принято называть "романо-германским игом". Если "татарское иго" было | для русских ферментом грядущего имперостроительства, евразийс импульсом, то "романс-германское иго", длившееся от Петра до Револ1Йг| ции 1917 года, несло с собой лишь отчуждение, карикатуру, вырожд^| ние глубинного импульса. Вместо отстаивания собственной куль самобытности, евразийской Идеи — неуклюжая имитация дворяне европейских универсалистских и рационалистических образцов секу! ризированного общества. Вместо византизма — англиканство. Вт "цветущей сложности" (К.Леонтьев) — серая казенная бюрократ солдатчина. Вместо живой веры — канцелярский синод. Вместо родной стихии — циничная трескотня официальной пропаганды, вуа­лирующая полное культурное отчуждение европеизированных верхов от архаичных низов.

Романовский период начиная с Петра рассматривался евразий­цами как сущностное отрицание Московского этапа, сопровож­давшееся внешним пародированием. Продолжается освоение Восто­ка Евразии, но вместо "братания" идет "культурная ассимиляция" по романо-германскому образцу, вместо насыщенного диалога цивилиза­ций — формальная русификация, вместо общности континентальной воли — плоская колониальная методика.

Здесь евразийцы, как славянофилы и народники, разделяли исто­рию послепетровской России на два уровня: дворянско-аристокра-тический и народный. Верхи шли путем западничества, калькировали с большей или меньшей степенью неуклюжести европейские образцы. Они были как бы "колониальной администрацией" русских пространств, цивилизационными надсмотрщиками за "диким народом".

Низы, этот самый "дикий народ", напротив, оставались в целом верными допетровскому укладу, бережно сохраняли элементы святой старины. И именно эти донные тенденции, все же влияющие в какой-то степени и на верхи, и составляли все наиболее евразийское, цен­ное, национальное, духовное, самобытное в петербургской России. Если Россия так и не стала восточным продолжением Европы, несмотря на все "романа-германское иго", то только благодаря народной стихии, "евразийским низам", осторожно и пассивно, но упорно и несгибаемо противившимся европеизации вглубь.

С точки зрения элиты, петербургский период был катастрофичес­ким для России. Но это отчасти компенсировалось общим "почвен­ным" настроем евразийских масс. ,'J

Такая модель русской истории, отчетливо изложенная у Трубецко­го, предопределяла и отношение евразийцев к Революции.