1 Бердяев на. Философия свободы. С. 8. 72

философией и гносеологией. Преодолеть может лишь новая жизнь, новый опыт. Иначе мы не выйдем из рационалистического порочного круга»'.

Рационалистические направления, отражающие разорванность и рассе-ченность человеческого духа и человеческой культуры, разъединяют субъект и объект. Эта утерянная связь должна быть не наивно, как это делали греки, а сознательно восстановлена. Природа субъекта и природа объекта тождест­венны, сотканы из одного и того же божественного материала. Задача, перед которой ныне стоит онтология, есть восстановление бытия в его правах и рас­крытие путей к бытию. Весь путь разрыва с бытием уже пройден и в самых тонких продуктах критицизма привел к окончательному упразднению бытия. Бердяев — совершеннейший ригорист в своих писаниях. Если уж он начал громить гносеологов, то громит их, не оглядываясь на частности, не слушая ни­каких возражений. С его точки зрения, начиная с Канта бытие совершенно от­сутствует в философии. Он не хочет принимать во внимание тот факт, что «гно­сеологическая» философия также занята поисками бытия. Только она пытается найти это бытие в субъекте, отыскать в сознании основания любой осмысленно­сти мира, подвергнуть критике все утверждения о реальности как наивные спе­куляции, не учитывающие места и роли человеческого сознания, воображения, фантазии, работы языка. Бердяев нигде не говорит, что такое бытие. Предпола­гается, что читатель понимает, о чем идет речь. Но на самом деле текст Бердяе­ва, конечно же, подлежит реконструкции. Бытие у Бердяева — это не какая-то скрытая реальность, не субстанция, не Бог, а особая жизнь, в результате дости­жения которой складывается специфическое отношение к миру. Речь идет об органической, религиозной жизни, при которой мир выступает чем-то родствен­ным человеческой душе — окутанный тайной, не выразимый в понятийных структурах, «заколдованный» мир, который открывается только посвященному. А посвященный — это человек верующий, ибо только религия дает силы видеть поверх физического мира, дает возможность трансцендирования. Это един­ственный источник силы, который человек может использовать. Глубоко рели­гиозная жизненная настроенность помогает трансцендировать не только к миру, но и к самому себе, к своей сути, к «большому разуму» , к тому, что теперь назы­вают в философии «большим сознанием».

Два разума. Два разума, согласно Бердяеву, проходят через всю челове­ческую жизнь — разум малый и разум большой. Их взаимоотношение и со­ставляет основную проблему философии. Это взаимоотношение лежит на дне всякой гносеологии, хотя оно ею и не осознавалось бы. О вечном выраже­нии борьбы этих разумов говорил апостол Павел: «Будьте безумными, чтобы быть мудрыми», «Мудрость мира сего есть безумие перед Богом». Это и зна­чит, что «безумие», отречение от малого разума, есть стяжание себе большого разума, а в мудрости мира сего, в торжестве малого разума, отсутствует боль­шой разум, который есть «безумие» перед Богом. Есть ограниченный разум, разум рационалистов, и есть разум божественный, разум мистиков и святых.

¹ Бердяев НА. Философия свободы. С. 20.

73

Величайшие философы, христианские и языческие, те, для которых филосо­фия была священной, признавали существование высшего божественного разума — Логоса, в котором субъект и объект тождественны, и открывали дей­ствие Логоса в человеке.

В знании Логос, большой разум, смысл и солнце мира, является творче­ским, созидающим ценности фактором. Деятельность Логоса осмысливает и просветляет бытие, в связи с чем в знании совершается не пассивное отоб­ражение, а активное овладение. Знание есть жизнь самого бытия, и потому в самом бытии происходит то, что происходит в знании, так как в объекте и в субъекте, в мышлении и в бытии существует один и тот же разум. Разум — это цельный дух в мире и человеке. Знание потому есть ценность, что в нем бытие возвращается к первоисточнику, т. е. побеждает безумие хаотического распада. Но такой возврат возможен лишь в живом, цельном знании. Позна­вать истину — значит быть истинным. «Но истину нужно заслужить, и пото­му познание истины есть* подвиг цельной жизни духа, есть творческое совер­шенствование бытия»¹.

Мысль изреченная есть ложь. Этими словами поэта теперь слишком зло­употребляют. Нас хотят уверить, заявлял Бердяев, что всякая изреченность есть рационализирована, т. е. убиение жизни, скрытой за изреченным. Но подлинные слова заложены в существе мира, слова онтологичны. Номи­нализм — болезнь. Для одних слова — жизнь, реальность, действие, для дру­гих — лишь названия, лишь звуки. Для одних сочетание слов есть рациональ­ное суждение, для других — интуиция, полная реального смысла. Этот спор не разрешается гносеологией, это спор, полагает Бердяев, о принадлежности двум разным мирам. Нельзя доказать, что бытие есть бытие, а не форма экзи­стенциального суждения. Можно лишь пережить этот жизненный переворот, после которого покажется безумием превращение бытия в суждение. Для критической гносеологии всякое сочетание слов есть суждение, а всякое суждение есть рационализация. А объяснение в любви тоже рациональное суждение? А поэзия? «Не должна ли быть истинная философия объяснением в любви двух влюбленных? О, тогда поймут друг друга, тогда все слова будут полны реального содержания и смысла. Как ужасно, что философия переста­ла быть объяснением в любви, утеряла эрос и потому превратилась в спор о словах»². Религиозная философия, по мнению Бердяева, всегда есть объяс­нение в любви. Выражение любви есть изречение высшего и подлинного по­знания.

Отделение мышления от бытия, знания от мира стало предпосылкой всякой философии; в этом философы, по Бердяеву, видят всю гордость фи­лософской рефлексии, все свое преимущество перед мышлением наивным. Отвлеченные философы считают доказанным, что философию следует начи­нать с субъекта, с мышления, с чего-то безжизненного, формально пустого. Но почему бы, спрашивает мыслитель, не начать философию с кровообраще-

' Бердяев НА. Философия свободы. С. 80. ² Бердяев НА. Философия свободы. С. 81.

74

ния, с живого, с предшествующего всякой рациональной рефлексии, всяко­му рациональному рассечению, — с органического мышления, с мышления как функции жизни, с мышления, соединенного со своими бытийственными корнями, с непосредственных, первичных данных нерационализированного

сознания?

Погружаясь в субъект, оторванный от любого объекта, отделенный от объекта непроходимой пропастью, нельзя разгадать никакой тайны, можно лишь испытать рационалистическое бессилие. Новая философия, полагал Бердяев, может быть лишь воссоединением мышления с живыми корнями бытия, лишь превращением мышления в функцию живого целого. Филосо­фия должна стать сознательно органической, восстановить органичность, свойственную мышлению первоначальному, но обогащенную высшим созна­нием, впитавшую в себя все завоевания прогресса.

На самом деле Бердяев спорит с гносеологами о словах, о тех словах, в которых выражается суть дела. Он сам это понимает, хотя нигде об этом прямо не говорит. У Бердяева есть очень правильная догадка (выше я при­водил его рассуждения) о том, что бытие может обнаруживаться только в «бытийственных», поэтических словах, которые суть выражения любви к миру, к Богу, к другому человеку. Вся философия Бердяева — это поиск живого слова, которое может выразить живую истину. Отсюда это захлебы­вающееся повествование, бесконечные повторы одних и тех же тем или ва­риации на одну и ту же тему. Бердяев все время ищет слова, не термины, а самоговорящие слова, в которых бы зазвучала «таинственная реальность», с помощью которых можно было бы приобщиться к бытию, т. е. познать свое истинное назначение и найти путь к жизни, наполненной творческим эро­сом. Очень многие русские мыслители пробовали свои силы в литературе, больше всего в поэзии. Такие пробы были как бы компенсацией за постоян­ную жизнь в сфере отвлеченного чистого разума. Бердяев, насколько изве­стно, никогда этим не грешил. Видимо, он пытался в своих произведениях создать некий синтез философии и искусства, придать философской речи художественную силу. И в этом он также был пионером XX в., когда многие мыслители пытались решить эту задачу, которая Бердяеву так и не удалась

в полной мере.

Бердяев был одним из тех мыслителей, которые создавали «органичес­кую эпоху» философии XX в. В его работах мы видим, говоря его же словами, «непосредственное обнаружение жизни», его творческая мысль никогда не удовлетворялась писаниями о «чем-то» и всегда стремилась запечатлеть «что-то» и выразить в словах неуловимый лик бытия. Многих возмущал и возмущает язык Бердяева, а некоторые современные строгие критики не считают Бердяева настоящим мыслителем. На это им можно было бы отве­тить словами Франка о том, что Бердяев совсем не «философ», если под фи­лософией разуметь построение систематического и объективно обоснованно­го мировоззрения. Но он несомненно настоящий мыслитель; у него всегда было множество оригинальных идей, он был способен смотреть на вещи со своей собственной точки зрения, он обладал редкими свойствами правдолю-

75

бия и внутренней независимости, вне которых невозможно подлинно духов­ное творчество¹.

В заключение надо отметить, что в более поздних работах Бердяев отка­зался от трактовки бытия и от той онтологической проблематики, которую он разрабатывал в «Философии свободы». В «Опыте эсхатологической метафи­зики» он пишет о том, что чистое бытие есть абстракция, порождение челове­ческой мысли, которая гонится за своим собственным порождением. Искание бытия было поставлено в зависимость от мышления, и на него легла печать мысли. Онтологическая традиция — это неосознанная объективация мира, приводящая к подчинению человека и его свободы абстракциям разума. Онто­логия не может признать высшую ценность личности, личность оказывается средством, орудием универсально-общего. «Жизнь», согласно Бердяеву, луч­шее слово, чем «бытие». Высшее благо, высшая ценность должны определять­ся как максимум жизни. Жизнь конкретнее и ближе нам, чем бытие. Поэтому «философия онтологическая не есть философия свободы. Свобода не может иметь своего источника в бытии и быть определяема бытием, она не может войти в систему онтологического детерминизма. Свобода не терпит ни опреде­ляемое™ бытием, ни определяемости разумом»². Эти строки написаны под впечатлением от работ М. Хайдеггера и К. Ясперса, полагающих, что онтоло­гия больше занимается сущим, нежели бытием, что всякое систематическое рациональное исследование бытия невозможно. Бердяев, будучи «фанати­ком» свободы, всегда испытывавшим страх перед объективацией, перед всем ставшим, застывшим, омертвевшим, чувствовал подобную опасность и в кате­гории бытия, которая, по его мнению, не в состоянии ухватить сущность жиз­ни и свободы. Несомненна эволюция его взглядов на проблему бытия, но пред­ставляется, что яркое, эмоциональное, интуитивное постижение бытия в «Философии свободы» было гораздо более глубоким проникновением в суть проблемы, чем его более поздние аналитические и строгие изыскания.