§ 16. Критическая ретроспектива идея символического поля

Центральное понятие «символическое поле языка» вдохновлено и навеяно важнейшей идеей, первый проблеск которой связан для меня с изучением «Критики чистого разума» Канта. В различных местах системы там эксплицитным образом вводится посредник, обычно характеризуемый и обозначаемый как схема.Окончательное и, так сказать, официальное изложение кантовских идей «схематизма концептов понимания» сложно и гуманно; кроме того, оно слишком далеко от нашей темы, так что здесь мы не будем его касаться. В более живой и доступной для эмпирической проверки форме та же самая идея систематизирующих схем появляется позднее во впечатляющих фрагментах первого издания «Критики разума» в затем опущенном разделе о трансцендентальной дедукции. Объективное содержание этих рассуждений о конституировании единого восприятия на основе тысячекратно меняющихся чувственно воспринимаемых данных, по моему убеждению, преобразовано и, очищенное от всего преходящего, воскрешено в нашем новом учении о восприятии, находящемся в стадии становления. Познание постоянных моментов в чередовании внешних и внутренних условий восприятия — это современная реализация того, что в принципе уже тогда было очевидно аналитику Канту и для чего он воспользовался идеей посредничающих, систематизирующих схем¹.

Языковая фиксация и интерпретация воспринятого содержания подготовлены и укоренены в процессах, которые мы привыкли называть восприятием и неоправданно резко отделять от «последующей» языковой интерпретации. В «Кризисе психологии» я доказывал, что те же семантические функции, которые очевидны для аналитика языка, то есть функции сигнала, симптома и символа, появляются при полном развертывании чувственных данных человека также там и при таких обстоятельствах, где речь не идет о вторжении речевого аппарата. Создаваемый в речевом общении механизм ориентации человеческого языка повышает эффективность естественных сигналов и симптомов, которые мы получаем и в несформулированном виде при восприятии предметов и партнеров по общению. Как далеко зашел бы без языка homo alalus²в интерпретации и использовании внеязыковых сигналов и симптомов — это слишком неопределенный вопрос, чтобы ответить на него в мгновение ока.

В ходе анализа речевого мышления мне удалось обнаружить в 1907 г. переживание синтаксических схем.Наиболее существенные положения можно пересказать вкратце: я сам был застигнут случайными наблюдениями над этими явлениями и, по-видимому, немного культивировал результат длительных исследований в собственном речевом мышлении. Проводились эксперименты по наблюдению за мыслительными процессами других людей. Испытуемыми были два опытных психолога и некоторые студенты. Эксперименты проводились таким образом, что и испытуемые должны были прийти к тем же выводам, что и я. Они получили эпиграмматически отточенные сентенции (я прочитал их каждому в отдельности), легкодоступные для понимания и выражения критического суждения, если таковое имелось, по поводу их содержания. Сокровища афоризмов Ницше и подобные высказывания составляли основу предложений, подобранных мною, исходя из их новизны для опрашиваемых и, разумеется, из определенных прогнозов относительно мыслительных процессов, стимулируемых ими. Не стоит детально описывать результаты; во всяком случае, мои мыслители часто попадали в хорошо известную жизненную ситуацию, когда нередко приходится искать подходящие выражения и точную форму предложения для воплощения собственной мысли или, наоборот, сложную мысль для текста с совершенно понятной грамматикой. Иногда в борьбе за решение наблюдалось расхождение содержания и языковой схемы репрезентации, так что и на ретроспективный взгляд психологов, описывающих данное переживание, они все еще сохраняли свою самостоятельность. И снова и снова описывалось, что та или иная целиком или отчастипустая синтаксическая схемапредшествовала самой формулировке ответа и, видимо, как-то ощутимо на практике управляла речью. Чаще такие сообщения встречались в воспоминаниях, когда, например, определенная пословица напоминала о чем-то близком по смыслу в предшествующем повествовании; она напоминала о похожей пословице, имеющей, однако, другую языковую и образную форму, так что испытуемый вынужден был задать вопрос: какой же она была на самом деле? Тогда начинался поиск другой языковой формулировки мысли. Короче говоря, привожу заключение:

«Когда мы хотим выразить сложную мысль, мы сначала выбираем для нее сентенциональную форму, осознаём сперва внутренне план операции, и этот план первоначально доминирует над словами. В более сложном предложении с гипотактической связью это — знание его грамматической структуры, отношений между отдельными частями целостной формы. Так иногда случается, если мы сами говорим, например начинаем вставное предложение с «als»и в конце придаточного неожиданно останавливаемся, тогда мы осознаем, что ожидали чего-то; это не только содержательно необходимое продолжение, но и грамматическое ожидание главного предложения. Во всех этих случаях мы осознаем как нечто отдельное то, что мимоходом, не привлекая к себе внимания, всегда или почти всегда выступает в ролипосредникамежду мыслями и словами, то есть знание формы предложения и взаимосвязи его частей, нечто, что можно назвать непосредственным выражением живущих в нас грамматических правил «¹.

С этим связаны многочисленные наблюдения над больными, страдающими афазией, собранные Пиком и теоретически обоснованные им в книге «Аграмматические расстройства речи»²; таким образом, наблюдения были подтверждены и продолжены в психопатологическом аспекте. Дальнейшие экспериментальные данные приведены и в работе Ш. Бюлер о процессах образования предложений³. Эту тему развивает и О. Зельц в книге «К психологии продуктивного мышления и заблуждения»⁴. Он на редкость последовательно развил основные положения и вмонтировал их в свою общую «комплексную теорию мышления». Но и тогда и сейчас меня не удовлетворяет состояние дел и прежде всего наш метод. Наблюдения, конечно, корректны, но все же они лишь частично охватывают факты, нуждающиеся в более основательном исследовании. Дети своего времени, мы придавали значениевыделениюи изолированному определению конститутивных факторов языкового мышления, для того чтобы опровергнуть господствовавший тогда близорукий сенсуализм, поэтому так сильно подчеркивалась идея «пустых» схем предложения. Обычно они вовсе не пусты и тем не менее представляют собой синтаксическую схему; объективно вопрос о том, ощущаются ли они изолированно или нет, носит второстепенный характер. Если прежняя техника наблюдения недостаточна, для продвижения вперед нужно искать новые пути. Нельзя постоянно связывать данные с условием высокоразвитой точности описания собственных мыслительных переживаний, необходимо стремиться к тому, чтобы сделать их доступными для менее зорких глаз и — даже более того — верифицировать ихобъективно.

В этой главе изложено все, что можно извлечь из учения о структуре языка для верификации модели, занимающей меня с 1907 г. Сегодня ее можно сформулировать так: языковое мышление и любое другое оперирование предметными символами в познавательных целях так же нуждается в символическом поле, как художник в палитре, картограф — в сетке параллелей и меридианов, композитор — в нотной бумаге или, обобщая, как каждая система двух классов — в репрезентативных знаках. Я полностью осознаю, что аналитическая задача, поставленная тем самым перед теорией языка, еще не нашла в том, что здесь предложено, достаточно всеобщего и логически четкого решения.

Человеческий язык как механизм репрезентации, насколько он нам известен сегодня, прошел некоторые стадии развития, заключающиеся во все возрастающем освобождении от указания и отдалении от живописания. Освобождение отдельного языкового выражения от ситуативной обусловленности, от указательного поля языка — это тема, которая, как я надеюсь, будет доведена до конца в разделе о предложении. Напротив, пока еще отсутствует вполне ясная внеязыковая модель, которая бы соответствовала наблюдаемому в языке способу репрезентации. Легко предвидеть, что символический механизм в той же мере, как и язык, отдаленный от живописующего воспроизведения и ставший непрямым, может достичь высокой степени универсальности. Но почему наряду с этим в основном сохраняется способность к реляционно верному воспроизведению, я, честно говоря, понимаю не в той мере, в какой это должно было бы быть в завершенной и все объясняющей теории языка. Возможно, мы переоцениваемосвобождение от указательного поля инедооцениваем принципиальной открытости и потребности каждой языковой репрезентации положения вещей быть пополненной нашим знанием этого положения вещей. Иными словами: возможно, существует пополнение всего воплощенного в языке знания из источника, не вливающегося в каналы языковой символической системы и, несмотря на это, производящего подлинное знание.