6. Будущее геополитики: наука или идеология?
Таким образом, мы еще раз убеждаемся в том, что одним из центральных приемов, при помощи которых геополитика аргументирует свои выводы, является то, что Ив Лякост назвал однажды «представлением» — в смысле воображения, а также в том смысле, в каком актер, играющий в театре, представляет свой персонаж. Подобного рода эпистемологический прием достаточно широко применяется в социальных науках, более того — составляет важный этап в их развитии. Специфика геополитики, ее особенность состоит в том, что здесь «представление» очень часто принимает самодовлеющий характер, дополняется фантастическими и мистическими рассуждениями и предположениями. Поэтому с этой точки зрения, резюмируя содержание данной статьи, я бы отрицательно ответил на вопрос, вынесенный в ее заголовок. П. Галлуа стремится «онаучить» геополитику, обогатить ее новейшими достижениями в области наук о природе и обществе, преодолеть сведение ее к «географическому сознанию государства», избавить от налета мистицизма. В ряде случаев он даже использует такие термины, как «геополитология» и «геополитологи», призванные подчеркнуть рационально-теоретический смысл рассматриваемой дисциплины[12].
Автора можно понять. «Традиционная» геополитика, как уже отмечалось, всегда была ответвлением, одним из «разделов» политического реализма, представляющего международные отношения как силовые отношения между государствами. Но это течение никогда не было полностью господствующим, а тем более единственным в исследовании международных отношений. Его «вес» объясняется тем, что оно, в большинстве случаев, является основой международно-политической деятельности государственных лидеров, которые апеллируют при этом к «национальным интересам» представляемого ими государства. Однако даже среди приверженцев политического реализма не все безоговорочно принимают концепт «национального интереса» и его постоянных спутников — геополитики и геостратегии[13]. Еще более решительные возражения против геополитики выдвигаются представителями социологии международных отношений, сторонниками концепций взаимозависимости и т. п. Даже такой осторожный исследователь, как Джеймс Розенау, хотя и не склонен считать, что государство в обозримом будущем перестанет определять основные процессы в сфере международных отношений, настаивает на «турбулентности» мировой политики, основными аспектами которой считает фундаментальное изменение всех ее параметров[14]. Так, например, огромные изменения произошли на уровне микрополитического параметра. Электронная революция способствовала возникновению у индивидов общего феномена эрозии лояльности, постепенного замещения привычки к пассивному подчинению процессами активной адаптации, а также весьма ощутимым повышением аналитических возможностей и способностей эмоционального вклада «рядового человека» в мировую политику. Не меньшим потрясением подвергся и структурный, или макрополитический параметр. Здесь причиной радикальных трансформаций стало возникновение «нового континента», существование которого долгое время игнорировалось всеми политическими картами мира и который является сферой деятельности «акторов вне суверенитета», т. е. негосударственных субъектов мировой политики. Наконец, существенные сдвиги произошли и в «реляционном» параметре, т. е. на уровне властных отношений в сфере мировой политики, которые, согласно Дж. Розенау, испытывают сегодня серьезный кризис планетарного масштаба, характеризующийся их переориентацией в пользу более узких групп, по сравнению с государствами и другими крупными социальными общностями. И хотя речь идет, по мнению Розенау, не столько о вытеснении государства, как главного актора международных отношений, со сцены мировой политики, сколько о сосуществовании в ее недрах «двух разных миров» (характеризующихся молчаливым сговором и скрытым конфликтом), этот вывод серьезно подрывает претензии геополитики на роль всеобъемлющей, глобальной, всеобъясняющей супертеории,—постольку, поскольку все ее теоретические рассуждения строятся в терминах межгосударственных отношений с детерминирующей и доминирующей ролью силового фактора.
Необходимо, таким образом, видеть ограниченность геополитических объяснений (а тем более — прогнозов) международных реалий. Революция в средствах связи и транспорта, развитие информатики и появление новейших видов вооружений радикально изменяют отношения человека и среды, представления о «больших пространствах» и их роли, делают устаревшим и недостаточным понимание силы и могущества государства как совокупности его пространственно-географических, демографических и экономических факторов. «Геополитический словарь» слишком образен, чтобы претендовать на научную строгость. Альтернативы «Север и Юг», «Запад и Восток», «Теллурократия и Талассократия» слишком метафоричны, чтобы гарантировать от ложных представлений о поляризации «богатых» и «бедных», «развитых и цивилизованных» и «менее развитых, менее цивилизованных» (в эпоху холодной войны — капиталистических и социалистических), «континентальных» (сухопутных) и морских («островных») государств и их союзов. Положения об исторически перманентном (следовательно, обреченном?) противостоянии «Рима» и «Карфагена», так же как об авторитаризме и демократизме, имманентным, соответственно, сухопутным и морским державам слишком категоричны, чтобы служить достаточным методологическим ориентиром для понимания всех перипетий взаимодействия стран и народов в прошлом, настоящем и будущем. Концептуальные построения как «классиков» геополитики, так и ее современных приверженцев слишком произвольны, нередко фантастичны, а их аргументы слишком малоубедительны перед контраргументами (впрочем, нередко столь же малоубедительными, что, однако, не говорит в пользу геополитики) их противников, чтобы исходить из них в понимании основных тенденций в эволюции мировой политики. Особенно это касается новейших тенденций, связанных с социализацией международных отношений, оттесняющих (хотя и не вытесняющих) государство с роли главного актора трансграничных взаимодействий, во многом изменяющих приоритеты таких взаимодействий. При всей произвольности геополитических рамок анализа мировых реалий, эти рамки слишком узки для их понимания.
Можно было бы возразить, что все это верно лишь в отношении «узкого» понимания геополитики. Однако, во-первых, как мы уже видели, П. Галлуа отнюдь ж склонен к радикальному пересмотру ее традиционного определения. А, во-вторых, попытки расширительного, глобального толкования дисциплины, как и трактовки ее в терминах современных изменений в мире (и, в частности, социализации международных отношений) ведут к утрате специфики геополитики, к ее превращению в некое подобие «интеллектуального чулана», в котором соседствуют элементы различных, в том числе и противоположных теорий мировой политики и международных отношений. Сам термин в этом случае как бы утрачивает свою идентичность: он уже не противоположен и даже не рядоположен, например, «экономополитике», а сливается с ним. Характерно, что наиболее сильные места книги выводят автора за пределы не только «узкого» понимания геополитики, но и за пределы политического реализма, или классической школы в исследовании международных отношений, рамки которой оказываются слишком тесными и статичными как для объяснения новых тенденций, так и для прогнозирования будущего.
К сказанному можно было бы добавить, что геополитике не удалось и сегодня избавиться от опасности деградации в определенную идеологию: об этом можно судить, например, по публикациям в журнале «Элементы» или в газете «День». Однако означает ли все это, что геополитика является лженаукой?
Вряд ли! Ее многое роднит с алхимией или астрологией. Но, во-первых, специфика любой общественной науки состоит в преобладании качественного анализа над количественным, «обреченность» на неточности, догадки, отсутствие той степени строгости, бесспорности, которые могут быть достигнуты в рамках естественных или технических наук. Во-вторых, устойчивое стремление найти объяснение происходящему и предсказать будущее, опираясь на геополитические подходы, накопленный этой дисциплиной теоретический багаж, будут и дальше привлекать к ней внимание — тем более, что речь идет о междисциплинарном подходе, имеющем свои преимущества перед любой концептуальной тюрьмой, в которую добровольно или против своего желания рискует попасть исследователь, стремящийся не выходить за рамки традиционных, устоявшихся общественных наук.
[1] Краткий политический словарь. М., 1989. С. 111.
[2] Л. Д. От сакральной географии к геополитике.— «Элементы». 1992. 17. С. 19.
[3] Поздняков Э. А. Понятие национального интереса. /«Национальные интересы: теория и практика (сборник статей)». М., 1991. С. 34.
[4] Стойкерс Робер. Теоретическая панорама геополитики.— «Элементы». 1992. №1. С. 2.
[5] А. Д. От сакральной географии... С. 19.
[6] Свои основные идеи Хэлфорд Джон Макиндер изложил в таких известных работах, как «Географическая ось истории» (1904), «Демократические идеалы и реальность» (1919) и «Мировой круг и завоевание мира» (1943). В этих работах были впервые сформулированы понятия «Мировой Остров» и «Срединная Земля» («Хартленд»), включающие, соответственно, соединение трех компонентов Европы, Азии и Африки, с одной стороны, а с другой— обширную долину, которая простирается от Северного Ледовитого океана до азиатских степей, выходя на Германию и Северную Европу, и сердцем которой является Россия. Проводя прямую линию от Адриатики (к востоку от Венеции) до Северного моря (восточнее Нидерланд), Макиндер разделял Европу на две непримиримые между собой части — Хартленд и Коустленд (Прибрежная земля). При этом Восточная Европа оставалась для него зоной притязания обеих сторон, а следовательно,— зоной нестабильности. Германия, считал исследователь, претендует на господство над славянами (Вена и Берлин в середине XII в. были славянскими, а Эльба служит естественной границей между славянскими и неславянскими народами).
[7] Lacoste Y. Questions de la gopolitique. P. La Dcouverte. 1988.
[8] Для Спайкмена «Римленд» представлял собой дугу территориальной окружности, соединяющую СССР и Мировой Остров и проходящую от Балтики до Центральной и Юго-Восточной Азии через Западную Европу, Средиземноморье и Ближний Восток. Являясь периферией Срединной Земли, Римленд, по мысли ученого, был призван стать платформой сопротивления советской экспансии и ее сдерживания. По своему содержанию термин «Римленд» совпадает с тем, что Макиндер называл «внутренней маргинальной дугой».
[9] Ancel J. Geopolitique. P. Delagrade. 1936. Р. 103.
[10] Aron A. Paix et Guerre entre les nations. P. Calmarm-Levy. 1984. P. 189, 196.
[11] Что, скорее всего, и удерживает автора на позициях вышеприведенного понимания геополитики: как известно, геополитика с самого своего зарождения всегда оставалась ветвью политического реализма, «парадигмы Клаузевица», составляя ту ее часть, которую принято называть стратегическими исследованиями.
[12] Однако в этом отношении возникают дополнительные проблемы, связанные с размежеванием теории и практики (наподобие того, как это имеет место во взаимосвязи политологии и политики), а также с необходимостью считаться с традиционным использованием термина «политология».
[13] Так, например, Р. Арон считал, что содержание понятия «национальный интерес» слишком многозначно, ему трудно, если вообще возможно, дать объективное определение. С этих позиций он критиковал одного из «отцов-основателей» политического реализма Г. Моргентау, для которого «национальный интерес» был центральным понятием международно-поли тической теории и главной, если не единственной движущей силой во взаимодействии государсти (см.: Area R. Up. cit. Р. 97—102).
[14] См.: Rosenau J. Turbulence in world politics: A theory of change and conliiiuhv. Princeton, New Jeresey. 1990.
Вопросы философии