3. Социологические и междисциплинарные методы
Ранее я подчеркнул, что социология культуры в значительной степени использует те же методы, что и другие социологические дисциплины. Однако помимо традиционных методов (которые, кстати, давно не являются монопольной «собственностью» социологии), при изучении культуры используются методы смежных наук, в частности методы психоанализа, методы интертекстуального анализа и деконструкции текстов, методы биографий, насыщенных описаний, кейс-стади и др. Здесь, на мой взгляд, надо проявлять разумную осторожность, чтобы социология не потеряла собственного лица, а главное — чтобы она сохранила верность фактам и присущую еетрадицию научно-рефлексивного, объективногоподхода к явлениям социальной жизни. В основном, эти методы используются не для получения первичной социологической информации, а в большей степени как приемы, расширяющие возможностиинтерпретации уже имеющихся данных.
В качестве иллюстрации, я предлагаю обратиться к таким актуальным проблемам, как социологии повседневности, теория дискурса и постмодернизм. Все названные проблемы являются междисциплинарными. Обращаясь к ним, социология опирается на определенный опыт, накопленный в смежных областях знаний, однако при этом сохраняет свою научную, теоретическую самостоятельность.
Повседневность и феноменология. Для меня является несомненным, что социология должна заниматься не только и не столько элитарными формами и жанрами культуры, сколько повседневной культурой. Чего скрывать, почти 90 % того, что мы сегодня знаем о культуре, касается ее «высоких» специализированных форм. Но в действительности, по объему материала специализированная культура составляет лишь незначительную часть общего содержания культурной деятельности людей. Я уподобил бы содержание культуры айсбергу, у которого только 1/7 часть находится на «поверхности» (специализированная, профессиональная культура), а 7/8 (повседневная, непрофессиональная, обыденная культура) — «под водой». Культура повседневности на отечественном материале только начинает изучаться и представляет собой что-то вроде вновь открытого колумбовского материка или белого пятна на карте.
Однако главная неясность заключается в том, как изучать повседневность. Феноменологическая социология, или социология повседневности, в том виде, как она была создана Альфредом Шюцем, Ирвингом Гофманом, Питером Бергером и Томасом Лукманом — выдающееся научное открытие, по своей ценности сравнимое с открытием бессознательного Зигмундом Фрейдом или открытием гештальта в современной когнитивной психологии. Однако это открытие оказалось тесно связано сличностями авторов, их оригинальным стилем мышления и не может рассматриваться как универсальная научная методология. Попытки повторить опыт А. Шюца на другом материале, за немногими исключениями (см. работы Н. Н. Козловой), ничего нового в отечественной социологии не прибавили, а только запутали еще больше те проблемы, для которых ранее не было найдено решения.
Главная ошибка, которая допускается многими исследователями, заключается в том, что повседневность соотносится с бытовой рутиной, обыденностью. Иными словами, повседневность отождествляют с некоторой «низменной» субстанцией, соответствующей элементарным формам социальной жизни, с банальностью. Тогда становится непонятным, что тут делать социологу? Для чего изучать факты, которым большинство людей не придает значения, например, интерьер и прически, рацион питания? Однако феноменологическая социология вкладывает в понятие повседневности совсем другой смысл.Повседневность — не какая-то отдельная сторона социальной жизни, а особый взгляд на нее. В основе концепции повседневности лежит идея самоценности «жизненного мира» субъекта, с которым соотносятся все другие виды рациональности и формы идеального отражения действительности. Анализ повседневности так важен, потому что она всеобща, это — интерсубъективный мир значений, разделяемый всеми или, по крайней мере, большинством людей. Именно поэтому повседневность становится исходной точкой для понимания таких сложных явлений духовной жизни, как идеология, искусство, политика и др.
Когда мы начинаем рассуждать о повседневности, тут же возникает вопрос: «Чья это повседневность?» Кто является ее «субъектом» и кто дает этому «субъекту» средства понимания и выражения, чтобы говорить от имени повседневности? Н. Н. Козлова двигалась очень трудным путем, используя метод, который сама она называла изучением «человеческих документов». В действительности, за этим стояла кропотливая работа с языком и нарративом, попытки выяснитькак обыденная повседневная речь связана с социально нормированной языковой практикой. В связи с этим для нее представляла большой интерес теория дискурса, о которой я скажу немного позднее.
То, что делала Козлова, напоминает, с одной стороны, этнометодологию (метод биографических описаний), а с другой — классический контент-анализ, основы которого были разработаны еще в начале прошлого века Ф. Зненецким и У. Томасом. Общей во всех этих случаях была установка на поиск устойчивых смысловых связей, обусловленных социальным контекстом. Для этого вводилась совокупность социальных переменных, которым ставились в соответствие некоторые индикаторы («счетные единицы», или «единицы наблюдения»). Однако имеются и некоторые существенные отличия методологии Н.Н. Козловой, на которые я указывал в своих публикациях. (См. Захаров А.В. «Н.Н.Козлова: тема жизни»). Во-первых, автор биографического текста рассматривался не как уже готовая, сложившаяся идентичность, а как то, что производится, порождаетсянепосредственно в процессе письма. Во-вторых, анализ Козловой был последовательно рефлексивным: она не противопоставляла точку зрения ученого взглядам и представлениям простых людей, а пыталась найти ихточки соприкосновенияв едином пространстве истории, языка, политики, повседневных взаимодействий. Это делало возможным такой уровень понимания и интерпретации фактов, который был ранее недостижим для многих исследователей и порой производил впечатление шока. Сама Козлова называла это «социологическим переписыванием истории». Во время практических занятий мы со студентами попытались пройти тем же путем, и, смею надеяться, получили интересные результаты. (См.Практикум по анализу документов «Повседневность: век спустя...»).
Другая исследовательница, Э. А. Орлова2, полагает, что ключ к проблеме повседневности находится в изучениироли культурных посредников (медиаторов), которые осуществляют двустороннюю связь между специализированной и неспециализированной культурой. В качестве таких посредников выступают семья, система общего образования, масс-медиа, а также различные агенты социализации — этнические и локальные сообщества, субкультуры и т.п. В общем, она имеет в видусоциальную коммуникацию, понимаемую в широком смысле слова. Я считаю такую точку зрения небезосновательной и поэтому большое внимание уделяю изучению коммуникаций.
Вместе с тем у меня есть свой оригинальный подход к повседневности, который я связываю с «визуальной социологией». Вы уже могли в общих чертах (или еще будете иметь возможность) ознакомиться с этой методикой во время практикума по визуальной социологии. Если быть кратким, то суть ее заключается в расшифровке символических значений, которыми маркируется социальная среда и непосредственные действия людей в практике повседневной жизни (праздники и ритуалы, жестовая коммуникация, культурный ландшафт, детали одежды и т.п.) Визуальную социологию можно также рассматривать как разновидность контент-анализа, только понятие «текст» в этом случае следует понимать не буквально, а в более широком культурологическом смысле — как любой символический объект (артефакт), несущий закодированное «сообщение».
Методы визуальной социологии, или визуальной антропологии, впервые были применены английскими и американскими учеными. Их главное назначение заключалось в изучении культур «примитивных народов» с помощью кинофильмов и фотографий. Сегодня визуальная антропология стала модным интеллектуальным течением. Мне известны несколько научных центров, где серьезно занимаются этим видом исследований: в МГУ, Институте этнологии и Институте философии РАН, в РГГУ, в Пермском государственном университете, в Петербурге. Кроме того, имеется немало самодеятельных коллективов и арт-групп, которые также используют название «визуальная антропология», но ничего общего с наукой не имеют.
Чем предлагаемая мною «визуальная социология», отличается от других исследований?
В качестве предмета изучения берется не культура других народов, а своя собственная, современная культура.
В качестве эмпирических материалов используются самые разные визуальные «тексты», а не только кинофильмы и фотографии. Для визуального анализа и иллюстрированные журналы, и реклама, и коллекции моды, и поведение определенных групп людей в уличной толпе. Примеры такого анализа даются в статье П. Штомпки «Введение в визуальную социологию», которая имеется на сайте.
В процессе работы мы стараемся акцентировать внимание не на интерпретации отдельных артефактов и произведений искусства, а на анализе отношений между символическими и социальными порядками.
Поскольку нашим предметом выступает современная культура, в которую мы как исследователи глубоко погружены, то способность интерпретации на основе непосредственного «переживания» ставится под подозрение. Делается сознательная установка на «остран-нение» хорошо известного, близкого и понятного.
Я считаю, что визуальный анализ прекрасно развивает «социологическое воображение», чему нельзя научиться из книг или у других людей. Любая новая интерпретация, даже если она касается уже известных объектов, приводит не только к приращению знаний, но и к изменению ценностных установок самого исследователя. Объект, например, любимый всеми с детства город, открывается новыми неожиданными гранями, оказывается в одно и то же время «близким» и «далеким», а точнее сказать, то отдаляется, то приближается к нам, в зависимости от фокуса внимания. Происходит сдвиг восприятия, который, в свою очередь, пробуждают желание понять, осмыслить, описать приобретенный опыт.
Важно отметить, что действия по символическому «кодированию» и «декодированию» визуальных знаков в большинстве случаев совершаются непроизвольно на уровне бессознательных автоматизмов. Это обстоятельство хорошо известно специалистам, занимающимся PR, рекламой и массовой пропагандой. Во время практикума мы создаем нечто вроде лабораторных (экспериментальных) условий, делающих бессознательные структуры «видимыми», и, благодаря этому, пытаемся понять рациональные основания подобных явлений, выяснить их связь с социальной стратификацией и статусом. В качестве метода изложения и интерпретации данных наблюдения я предлагаю использовать метод «насыщенных описаний», разработанный американским ученым Клиффордом Гирцем.
Дискурс и его социологическая интерпретация.Слово «дискурс» я впервые услышал в начале 70-х гг. от Михаила Рыклина, который делал первые переводы работ М. Фуко и Ж. Дерриды на русский язык. Это происходило на овощной базе, где мы по тогдашней советской традиции проходили ритуал «приобщения» к рабочему классу. Горы гниющих овощей наглядно символизировали процессы распада, происходившие в обществе. В такой ситуации слушать о деконструкции западной культуры было вдвойне забавно, это походило на сюрреализм в квадрате.
Если перевести на простой человеческий язык то, что я тогда понял, то проблема дискурса связана, прежде всего, с пониманием той фундаментальной роли, которую в социальной жизни играет язык. Многие отечественные социологи еще не пережили и не осознали в полной мере последствия лингвистической революции, которую на Западе произвели работы Э. Гуссерля, М. Хайдеггера, Ф. де Соссюра, М. Фуко. «Язык — дом бытия», — писал Мартин Хайдеггер. Язык определяет феноменологический горизонт общественного и индивидуального сознания, задает систему первичных таксономий и классификаций. Он образует «картину мира», в том числе мира социального. Формулируя идею предельно жестко, можно было бы сказать так:то что не может в данный момент быть высказано с помощью языка, того для функционирующего, актуального сознания, как бы, не существует. Любой социальный факт, а также его научная фиксация и теоретическое описание становятся возможными только в определенной языковой системе. С другой стороны, языку противостоят онтологические объекты, которые называютнедискурсивными предпосылками языка: природа, телесность, труд, вещи-товары, власть и насилие, сексуальностьи др. Теория дискурса имеет предметом своего анализа те условия, которые делают возможными определенные высказывания. Например, почему Жириновский может публично сказать то, что невозможно для Путина? Проблема дискурса — это проблема политической и — шире — социальной риторики, проблема мифов современного массового сознания, проблема культурной политики и, в частности, проблема образования3.
Я рекомендую вам прочитать в журнале «Вопросы философии» очень интересную статью Ж. Т. Тощенко, посвященную «парадоксальному» мышлению. Автор указывает на то, что в условиях современной России одни и те же респонденты порой выбирают в социологических анкетах взаимоисключающие ответы, словно бы не замечая логических противоречий. Действительно, как это возможно, чтобы один и тот же человек называл себя коммунистом и бизнесменом, российским патриотом и нацистом? В какой логике можно соединить такие несовместимые идентификации? На этот вопрос пока можно дать только один ответ: в логике социальных риторик и языковых стратегий, в логике дискурса. Надо представить себе, что в один и тот же момент времени индивидуальное сознание находится в фокусе борьбы различных нарративов и дискурсов. Существуют доминирующий и доминируемый, мужской и женский, научный и художественный, национальный и космополитический, «сильный» и «слабый» (ускользающий) дискурсы.
Можно добавить еще один пример «кентаврического» мышления. Когда мы с Н. Н. Козловой занимались контент-анализом читательских писем в редакции газет и журналов, то натолкнулись на письмо майора милиции, сотрудника местного отдела УВД. Письмо начиналось вполне стандартными для данной профессиональной группы рассуждениями о борьбе с преступностью, о совершенствовании законодательства, а заканчивалось совсем неожиданно: «У преступников ведь есть дети. Преступники — тоже люди». Этот вывод резко контрастировал со всем предыдущим текстом. Вероятно, здесь незаметно для самого майора, в процессе работы над письмом произошла подмена дискурсов— с профессионального, на «общечеловеческий», гуманистический.
Я согласен с Ж. Т. Тощенко, что подобные факты представляют большой интерес для социологии. Что на самом деле говорят люди, когда они думают, что говорят что-то?Однако я склонен рассматривать такие явления не как «парадоксы», т.е. исключения из общих правил, а как нормальные явления социальной жизни. По крайней мере, это верно по отношению к ментальности людей в переходные исторические эпохи, какую в настоящий момент переживает Россия. Каждое индивидуальное сознание, в том числе сознание ученого, политика, пронизано силовыми линиями разных социальных дискурсов. К. Леви-Стросс писал, чтобессознательное структурировано «как язык». Когда мы по каким-либо причинам не полностью контролирует свои психические процессы, от нашего имени начинает говорить «речевой габитус» (Пьер Бурдьё), т.е. не мы сами, а усвоенный опытом нашей жизни язык (как коллективный, социально-культурный феномен) становится подлинным «субъектом»высказываний. Если мы приглядимся к себе внимательнее, то обнаружим, что постоянно себе противоречим. Все люди мыслят «парадоксами», только социология до поры до времени не уделяла этому достаточного внимания.
На занятиях по социологии культуры я стараюсь обратить ваше внимание на многозначность текстов и произведений культуры, борьбу в них разных стратегий и уровней сигнификации. Предлагаемая мною методика биографического анализа текстов представляет интерес, прежде всего, как одна из возможных реализаций такого подхода. Это и означает — применять теорию дискурса на практике. За счет этого создается глубина интерпретации, социальные факты нагружаются и насыщаются теорией.
Постструктурализм.О постмодерне и постмодернизме уже написано очень много литературы. Эти термины вызывают множество толкований, среди которых встречаются весьма спорные. У меня складывается впечатление, что все социологи разделились сегодня на сторонников и противников постмодернизма. Некоторые ученые коллеги даже высказываются в том роде, что постмодернизм, дескать, устарел, и теперь актуален «пост-постмодернизм». Мне кажется, что здесь происходит смешение понятий, из-за которого возникают разногласия в оценках.
Постмодернизм в искусстве, постмодернизм в философии и постструктурализм в науке — разные явления, которые нельзя путать.
Постмодернизм в искусстве — это лишь одно из течений или направлений наряду с другими. Исследователи отмечают такие черты постмодернистского искусства, как неопределенность, фрагментарность и монтаж, «деканонизация» традиционных ценностей, поверхностность, ирония, смешение высоких и низких жанров, театральность, срастание сознания со средствами массовой коммуникации и т.п.4Примеров постмодернистского искусства в современной России больше чем достаточно: от произведений И. Кабакова и М. Шемякина до храма Христа Спасителя. Однако следует подчеркнуть, что все это относится к явлениям эстетики, а, следовательно, находится в сфере того, что И. Кант называл «суждением вкуса». Здесь каждый может выбирать то, что ему нравится: поэзию Пригова или поэзию Блока, концептуальное искусство или искусство передвижников.
Постмодернизм в философии — совсем другое дело. Чтобы понять, что это такое, можно, например, почитать материалы дискуссии между Ж. Лиотаром и Ю. Хабермасом о значении понятия modernity (современность). Вообще, в таких случаях лучше всего обратиться к первоисточнику. В статье «Ответ на вопрос: что такое постмодернизм?» Ж. Лиотар (который, кстати сказать, и ввел этот термин в научный оборот) так формулирует суть проблемы: как можно мыслить и формировать идентичность, когда не действуют прежние метанарративы. К метанаративам Лиотар относит мировые религии, философию Просвещения, марксистскую идеологию. (Он еще называет их «тотализирующими» социальными проектами). Разве эта проблема устарела, разве она не актуальны для современной России?
Наконец, постструктурализм — мощное интеллектуальное движение, возникшее в конце 60-х — начале 70-х гг в странах Западной Европы, США, Японии. У истоков этого движения стояли такие выдающиеся ученые, как М. Фуко, Р. Барт, Ж. Делез и Ф. Гватари, Ж. Лакан, Э. Бодрияр. Теперь практически невозможно назвать область социального или гуманитарного знания, включая социологию, которая не испытывала бы влияния структуралистских подходов, не прибегала к соответствующим концепциям и теориям. Можно вытолкнуть постструктурализм в дверь, но он все равно ворвется в окно, потому что он — не дань моде, а ответ на определенные духовные, научные потребности нашего времени. Можно назвать две причины, предопределившие его успех.
Во-первых, постструктурализм представляет собой сегодня яркий пример междисциплинарной методологии, применяемой рядом социальных и гуманитарных дисциплин. Он дает язык и систему научных понятий, которыми пользуются специалисты разных областей и которые, будто специально предназначены для анализапограничных областей социального знания, в том числе социологии культуры. В частности, они прекрасно себя показали при изучении технологии создания художественных и идеологических текстов, технологии массовых коммуникаций. Не всегда и не во всех областях постструктуралистская методология бывает эффективной. Например, если вы занимаетесь социологией семьи, то она вряд ли вам поможет. Тут может быть полезным психоанализ или метод биографических описаний.
Во-вторых, постструктурализм как течение научной мысли зародился в весьма своеобразной исторической ситуации — в среде «левой» интеллигенции, на рубеже 60 —- 70-х гг., ознаменовавшемся острыми конфликтами и социальными реформами, изменившими облик капиталистического общества на Западе. Постструтурализм, с точки зрения его политической направленности, с самого начала формировался как форма социальной критики, а именно, как социальная критика общества массового потребления. Он и по сей день выполняет ту социально-критическую функцию, которую в начале XX века выполнял марксизм. Учитывая вышесказанное, говорить об «устарении» постструктурализма, о его научной неактуальности, по меньшей мере, преждевременно. Не постструктурализм устарел, аРоссия еще «не дозрела» до правильного его восприятия. Россия только еще рвется изо всех сил в цивилизацию массового потребления, еще продолжаются дискуссии о входе ее в ВТО, которое является своеобразным пропуском в это вожделенное «царство».
Мы пока еще воспринимаем PR как последнее достижение западной научной мысли. А на Западе это — давно пройденный этап. Постструктурализм — это уже анти-PR, средство защиты от PR-а! Научная мысль всегда должна работать с опережением. Если мы сейчас отбросим поструктуралистскую методологию, то с чем мы останемся завтра и как будем защищать собственную культуру от натиска всемирной пошлости?
В лекции были рассмотрены проблемы методологии исследования культуры. Предложенный мною анализ этих проблем, конечно, не полный. Он больше ставит вопросов, чем дает ответов. Мне хотелось, прежде всего, показать, что для социологии очень полезно сотрудничать с другими социальными и гуманитарными науками. Вообще, культура представляет собой междисциплинарный объект, а точнее сказать — междисциплинарное проблемное поле исследования. Провести четкие разграничения между отдельными дисциплинами, изучающими культуру, трудно, а в практической работе порой бывает и ненужным. Однако это не должно приводить к снижению уровня профессионализма. Ведь помимо знаний в своей специальной области, например, в социологии, исследователь должен ориентироваться в вопросах языкознания, искусствоведения, истории культуры, психологии, семиотики, теории массовых коммуникаций и других наук.
В заключение, я считаю необходимым подчеркнуть, что социология культуры — не окрошка из отрывочных знаний, заимствованных от разных наук, а научная дисциплина— дисциплина творческого научного мышления. Социология культуры оперирует фактами и их социальными значениями. По характеру деятельности она выступает какинтерпретирующая наука, теория интерпретации. Пользуясь терминологией М. Вебера, — это «понимающая социология». Нагружая эмпирические социальные факты теорией, соотнося «внешний» (научно-теоретический) и «внутренний» (эмпирический, обыденный, субъективный) опыты их описания, она делает возможным содержательный социальный анализ явлений культуры.
1См.: Барт Р. S/Z. — М.: «Ad Marginem», 1994. — 303с.;Бахтин М.М.Проблемы поэтики Достоевского. — М.: Советская Россия, 1979. [Вернуться]
2См.:Орлова Э.А.Современная городская культура и человек. — М.: Наука, 1987. [Вернуться]
3Французский исследователь Мишель де Серто, имея в виду теорию дискурса, писал о «праве на говорение» и «праве на форму говорения». У М. Фуко проблема дискурса — это то, что в данной культуре (и в данный момент времени) разрешено к говорению, а что замалчивается, как понимаются базовые различия, например, «истины» и «лжи», «прекрасного» и «безобразного», как мыслится и практически реализуется авторская функция, т. е. функция «речевого субъекта». Порядок дискурса — не индивидуальная воля и не коллективная ментальность, а технология словоговорения и создания культурных текстов, технология, по которой действуют «машины производства смысла».
Вопрос о праве распоряжаться дискурсом, т. е. символической властью, рассматривается в книге Ж. Бодрияра «Соблазн». Он пишет, что обладание дискурсом (в пределе) означает обладание всей символической вселенной, в то время как обладание собственно властью — это всего лишь обладание реальностью. Первая власть несравненно выше и значительнее первой. Поэтому, например, в российской традиции уделяется такое огромное внимание политическим символам, риторике, переименованиям улиц и прочим символическим декорациям власти.
Кратко суммируя основные положения теории дискурса, И. Сандомирская пишет следующее. «...Человеческое взаимодействие протекает не в мире вещей и природных объектов, а в символической реальности, в мире значений вещей и значений природных объектов, как практика символического обмена... Реальность не столько «задается» извне, сколько конструируется в процессе взаимодействия, в форме социального знания... Реальность конструируется в языке, а не отражается, не воплощается и не опосредуется им. Язык есть практика символического обмена, но в то же время он есть и арена, средство, цель и критерий символического обмена. Воплощая в себе коллективную память, язык становится средством приобщения к традиции. «Стоимость» языка определяется его свойствами как культурного наследия. Поэтому язык представляет собой важную форму культурного и социального капитала. Возможность говорить «из» или «от лица» доминирующего языка означает прямой доступ к власти; отчуждение от доминирующих в данной культуре форм говорения делает человека бесправным. Борьба за язык — это борьба политическая». (Сандомирская И.Книга о Родине. Опыт анализа дискурсивных практик.). [Вернуться]
4См.:Lyotard J.-F. The postmodern condition.A report on knowledge. Manchester, 1989; Вельш Вольфганг. «Постмодерн». Генеалогия и значение одного спорного понятия // Путь, 1992, № 1;Вайштейн О.Б. Homo deconstructivus: философские игры постмодерна // Апокриф. Культурологический журнал, 1993, № 2. [Вернуться]