Наряду со становлением этой эрото-эзотерической “новой церкви” Мережковские наметили создание экзотерических РФС. 2 сентября 1901 г. Гиппиус отметила свое осенение этой идеей: “Мы теперь не должны говорить о далеком, очень уж мы беспомощны и ничего почти не сделали. А не думаешь ли ты, что нужно начать какое-нибудь реальное дело в эту сторону, пошире, и чтобы оно в условиях жизни, чтоб были деньги, чиновники и дамы, явное, - и чтобы разные люди сошлись, которые никогда не сходятся, и чтобы <…> мы трое, ты, я и Философов, были в этом, соединенные нашей связью, которая нерушима, и чтобы мы всех знали, а нас, о нас, никто не знал до времени. И внутреннее будет давать движение и силу внешнему, а внешнее – внутреннему.” (Там же, с.109). Импульсы, идущие от “церкви Мережковских” (внутреннее) пронизали “новое религиозное сознание” (внешнее), главными разработчиками которого были Мережковский, Гиппиус, Розанов, Бердяев. И еще: “новое религиозное сознание” выявило настроение многих представителей богоискательской интеллигенции “серебряного века” русской культуры, не удовлетворенных, с одной стороны, господствовавшими в общественном сознании идеями шестидесятничества, позитивизма, материализма, атеизма в различных модификациях, с другой стороны, не принимавшим “историческое христианство”, “монашеский уклон”, “аскетическую неправду”, чреватыми уходом Церкви из мира, “обрядовым христианством”. Характерными признаками “нового религиозного сознания” являются: ожидание некоторого нового этапа христианства, так называемого Третьего Завета, эры Святого Духа, эры “нового апокалипсического христианства”, нового “длящегося откровения” и “догматического движения”, когда произойдет освящение Церковью социума, науки и культуры, и Церковь станет небесно-земной и плотско-духовной, Логос соединится с Космосом, появится “святая плоть”, “святой пол”, “святая земля”. Православие обвинялось в отсутствии социальных идеалов, говорилось о необходимости “христианской политики”, “христианского социализма”. Проповедовалась некая “безгосударственная религиозная общественность”, “теократическая анархия”. “Новое религиозное сознание” было окрашено в революционно-мистические тона. Многие из этих тем стали темами РФС.
Осенью 1901 г. окончательно созрело решение создать РФС: “Определенно мысль наша приняла такую форму: создать открытое, по возможности официальное, общество людей религии и философии для свободного обсуждения вопросов церкви и культуры.” (З.Н.Гиппиус. Дмитрий Мережковский…, с.353). Были намечены и вопросы, которые люди “нового религиозного сознания” зададут “людям церкви”: “Подлинность и святость “исторической” христианской церкви никем из нас не отрицалась. Но вопрос возникал широкий и общий: включается ли мир-космос и мир человеческий в зону христианства церковного, т.е. христианства носимого и хранимого реальной исторической церковью? Для этого нам нужно было услышать “голос церкви” (а как его услышать, если не из уст ее представителей?).” (Там же, с.353). Однако ответ был дан уже до всетречи: “Религии отречения, аскетизма, одиночества противится ваше углубившеся сознание, которое видит, что в природе человеческой, рядом с желанием Бога, лежит желание жизни, и мы хотим религии, которая бы оправдала, освятила, приняла жизнь.” (З.Н.Гиппиус. Дневники. Т.1 / М., 1999, с.197). Как характерно для “нового религиозного сознания это “мы хотим религии” такой-то, а не хотим такой-то. Гиппиус отметила: “Подобные Собрания и такое откровенное высказывание на них православными иерархами невозможны были бы, если б это была церковь не православная, а католическая. “И даже лютеранская”, говорил Д.С.” (З.Н.Гиппиус. Дмитрий Мережковский…, с.354). Свобода высказываний на Собраниях была предельно возможная для того времени: “Ничего даже приближающегося к тому, что сказал Тернавцев и что и как было говорено на Собраниях, не могло быть тогда сказано в России, в публичной зале вмещающей 200 слушателей. Недаром наши Собрания скоро стали называться “единственным приютом свободного слова”. Что они были полуофициальны и “как-бы” не публичны, - им только помогало: никакой тени полицейского, обязательного на всех “публичных” заседаниях.” (Там же, с.359).
Гиппиус подчеркивала свой приоритет в идее РФС: “Однако, мысль “Религиозно-Философских Собраний” зародилась не на Шпалерной (у Розанова), а в наших литературно-эстетических кружках. Они тогда стали раскалываться; чистая эстетика уже не удовлетворяла; давно велись новые споры и беседы. И захотелось эти домашние споры расширить, - стены раздвинуть. <…> К мысли о Собраниях Розанов сразу отнесся очень горячо. У него в доме уже водились кое-какие священники, из простеньких. Знакомства эти пришлись кстати. Понемногу наметилась дорожка за плотный занавес. Однако, в предварительных обсуждениях плана действий Розанов мало участвовал. Никуда не годился там, где нужны были практические соображения и своего рода тактика. <…> Поэтому ему просто говорили: вот, теперь мы идем к такому-то и туда-то, просить о том-то; брали его с собой, и он шел, и был, по наитию, очень мил и полезен.” (З.Н.Гиппиус. Живые лица. Вып.2/Прага, 1925, с.22-23). С Гиппиус соглашался и Розанов: “Многие мне приписывали инициативу и основание религиозно-философских собраний в Спб. Это было бы лестно, т.к. эти собрания (я думаю) сыграли большую роль в движении нашей религиозной мысли. Но правда вынуждает сказать, что этого не было, т.е. что я не принимал участия в этом возникновении. Я даже не помню, как они произошли. Как-то вдруг стали говорить об этом. Кто? Когда? Лица и граница времени путается. “Мы говорили”. “Все говорили”. Была очень счастливая пора, по настроению, по взаимному всех ко всем доверию. Но я думаю, внутренно инициатива исходила от Мережковского; и еще правдоподобнее, что первая шепнула ему на ухо его З. И уже заставила его закричать (он всегда кричит). Сейчас же поддержал Философов, - тогда ходивший в прелестном пиджаке и так прелестно себя державший. С ним и Дягилев, но этот не очень (художество). Тут загудел, я думаю, Тернавцев, тоже Егоров, и они вместе уговорили В.М.Скворцова попросить Победоносцева дать licentiam (дозволение). Победоносцев сказал Плеве, что он “ручается”, - и замечательное общество стало действовать, без устава, без официального разрешения, без всякой формы. Отчеты собраний печатались в газетах; там были произносимы впервые за историю существования русской церкви – свободные религиозные речи, свободная и всесторонняя критика состояния и самих принципов церкви. Между тем этот поистине религиозный митинг – настоящий митинг – никем не был разрешен и даже нигде не был зарегестрирован. Необыкновенное его разрешение совершенно свидетельствует о прекрасной доверчивой душе Победоносцева, - и о духе терпимости вообще нашей Церкви, нашего духовенства, в частности и особенно митрополита Антония. Он прислал сюда своего друга, архимандрита (вскоре епископа) Антонина. Антонин был нам всем истинным другом. Мы все его любили и ценили его с проблесками гениальности и с порывами безумия ум”. (В.В.Розанов. Когда начальство ушло… / М., 1997, с.497).
Настало время действовать. Через В.В.Розанова Мережковские сблизились с “людьми церкви” В.М.Скворцовым и В.А.Тернавцевым, которые подсказали, куда обратиться. По всей видимости, миссионера Скворцова увлекала идея миссии среди петербургской интеллигенции, которой он увлек и церковное начальство. Позже разгорелся спор о том, какова же была цель Собраний миссионерская или “исследования истины”. В.М.Скворцов писал: “Собрания эти имеют все свойства (и с внутренней и внешней стороны ведения двусторонних прений) именно – миссионерских собеседований между представителями Церкви и людьми, ищущими религиозной истины <…> Во всяком случае “религиозно-философские собрания” – новое полезное для Церкви миссионерское учреждение уже в том отношении, что наши пастыри и богословы имеют возможность изучить современные религиозные запросы, какие ставят Церкви, и нашей науке интеллигенты разных литературных направлений, стать ближе к воюющему против Церкви лагерю, внимательнее обсмотреть свой богословский арсенал”. (Миссионерское обозрение, 1903, январь, № 1, с.127). В “Новом пути” появился возмущенный ответ: “Г.Скворцову, как издателю “Миссионерского Обозрения”, естественно смотреть на все в мире с точки зрения своего исключительного призвания, как на миссионерскую ловитву, - это, конечно, его право. <…> религиозно-философские собрания учреждены без всяких миссионерских замыслов – с целями исследования истины, а не проповеди какой-либо определенной догмы”. (Новый путь, 1903, февраль). Скворцов ответил с еще большей определенностью: “Власть церковная отнеслась на религиозный порыв, на “запросы этой ищущей интеллигенции”, ( в лице талантливых ее представителей), с любовью и свободой, которая либералам и не снилась <…> “Новый Путь” не хочет понять, что только миссионерская точка зрения и может оправдать допущение и существование наших “религиозно-философских собраний…” (Миссионерское обозрение, 1903, февраль, № 3, с.564,566).
8 октября 1901 г. уполномоченные члены-учредители РФС – Д.С.Мережковский, Д.В.Философов, В.В.Розанов, В.С.Миролюбов и В.А.Тернавцев - были приняты обер-прокурором Св.Синода К.П.Победоносцевым, который “полу-официально” разрешил РФС. Вечером того же дня членов-учредителей РФС – Д.С.Мережковского, З.Н.Гиппиус, В.А.Тернавцева, Н.М.Минского, В.В.Розанова, Д.В.Философова, Л.С.Бакста и А.Н.Бенуа - в Александро-Невской Лавре принял митр. Антоний (Вадковский) (А.Н.Бенуа. Мои воспоминания. Т.2/М., 1980, с.291). До приема обсуждался вопрос, подходить или не подходить под благословение – и как это производить, лобзать или не лобзать руку иерея. Бенуа вспоминал: “Происходило это наше “сретение” зимой, при свете довольно тусклых, по углам горевших ламп. Его высокопреосвященство принимало нас в просторной гостинной митрополичьих покоев, куда нас провел молодой монах по довольно внушительной парадной лестнице, через большой зал в два света, сохранивший декорозу XVIII в., и через ряд ужасно неуютных и типично “казенных” хором. Митрополит занял место в углу тяжелого дивана красного дерева. Мы расположились по массивным, неповоротливым креслам, обступившим овальный стол, накрытый цветной скатертью. По натертым до зеркального блеска полам лежали узкие половички-дорожки, большие окна были заставлены тропическими растениями, что усиливало впечатление старинности и провинциальности. Не помню, были ли по стенам картины, но возможно, что где-то висел портрет государя, а также развешаны изображения предшественников митрополита Антония.” (Там же, с.291-292). Митрополит угощал чаем со сдобными кренделями, сайками и плюшками. Мережковский и Минский “изложили его высокопреосвященству наши вожделения и надежды, и главную среди них надежду на то, что духовные пастыри не откажутся принять участие в наших собеседованиях” (там же, с.291). Митрополит обещал свою поддержку. После аудиенции “более всего разговору было о поразившем нас белом клобуке с бриллиантовым крестом и о красоте и величественно ласковой осанке митрополита Антония” (там же, с.291). .
После некоторых хлопот РФС были официально разрешены. Совет Собраний состоял из шести членов: еп. Ямбургский Сергий (Страгородский) – председатель, архимандрит Сергий – вице-председатель, В.А.Тернавцев – казначей, Д.С.Мережковский, В.В.Розанов, В.С.Миролюбов. Они же были членами-учредителями, к которым принадлежали также А.В.Карташев, В.В.Успенский, В.М.Скворцов, М.А.Новоселов, З.Н.Гиппиус, Д.В.Философов, Н.М.Минский, П.П.Перцов, Е.А.Егоров. Среди действительных членов: проф.Н.Ф.Каптерев, проф.М.И.Каринский, проф.Н.П.Кондаков, проф.А.И.Соболевский, И.Е.Репин, С.П.Дягилев, А.С.Пругавин, Л.Л.Толстой. Отказали в членстве В.А.Грингмуту; Григорий Петров отказался сам: “Боялся потерять “заслуженную репутацию” радикально-литературного священника.” (В.В.Розанов. Когда начальство ушло… // М., 1997, с. 498). Собрания имели строго фиксированный состав участников, и посторонней публики на них не полагалось, хотя есть свидетельства, что ее набиралось довольно много. Условие не допускать “гостей”, а только “членов”, обходилось: “в члены мы записывали всех, по первой просьбе” (З.Н.Гиппиус. Стихи…, с.106). Митр. Антоний разрешил участвовать в Собраниях всему черному и белому духовенству, всем академическим профессорам и приват-доцентам и, по выбору, студентам СпбДА. Монахи и белое духовенство сидело справа от председателя, интеллигенция – слева. Среди гостей замечены: еп. Феофан (Быстров), Андей Белый, А.А.Блок, Е.П.Иванов, В.Я.Брюсов, М.А.Волошин, П.П.Перцов, П.А.Флоренский (по свидетельству С.К.Маковского).
На РФС столкнулись миры Церкви и интеллигенции: “Да, это воистину были два разных мира. Знакомясь ближе с “новыми” людьми, мы переходили от удивления к удивлению. Даже не о внутренней разности я сейчас говорю, а просто о навыках, обычаях, о самом языке; все было другое, точно другая культура. Ни происхождение, ни прямая принадлежность к духовному званию – ряса – не играли тут роли. Человек тогдашнего церковного мира, - кто бы он ни был, - чиновник, профессор, писатель, учитель, просто богослов, и одинаково: умный и глупый, талантливый и бездарный, приятный и неприятный, - неизменно носил на себе отпечаток этого “иного” мира, не похожего на наш обычный светский (по выражению церковников) мир.” (З.Н.Гиппиус. Дмитрий Мережковский…, с.355). Ожидать взаимопонимания этих миров не приходилось. Интеллигенция представлялась “людям церкви” “в виде одной компактной массы “светских безбожников”. Все оттенки от них ускользали (там же, с.355). Обе стороны почти не знали друг друга.
Собрания начались в “малой” зале Императорского Географического общества, находившегося тогда в доме Министерства народного просвещения на Театральной улице. А.Н.Бенуа вспоминал: “Под наши собеседования была отведена довольно большая и узкая комната, во всю длину занятая столом, покрытым зеленым сукном. По стенам висели карты, а в углу на мольберте чернела большая квадратная доска – вроде тех, что ставятся в школьных классах. Комната за этим “залом заседаний” служила буфетом, где можно было получить во время перерыва чай и бутерброды, а в двух или трех комнатах, предшествующих залу заседаний, происходил обмен мнений в менее официальном тоне”. (Там же, с.292). В углу стояла большая статуя Будды, закутанная темным коленкором. А.Н.Бенуа вспоминал: “Мне лично становилось все более и более ясным, что тут, как и во всем на свете, дело складывается не без участия Князя Мира сего – иначе говоря, не без вмешательства какой-то силы мрака, всегда норовящей ввести души людские в соблазн и отвлечь их от всего подлинно-возвышающего. Каково же было мое изумление, когда я удостоверился в “реальном” присутствии бесовского начала! Дело в том, что из-за помянутой черной классной доски в углу зала выглядывали два черных торчка, похожих на рога. Меня это заинтересовало, но доска находилась на другом конце зала и почему-то я не сразу отправился взглянуть, что это такое. Все же я, наконец, через несколько недель пробрался и заглянул за доску, и тут меня обуял настоящий ужас! Передо мной стояло гигантского роста чудовище, похожее на тех чертей, которые меня преследовали в моих детских кошмарах и какие были изображены на лубочных картинках, представляющих “Страшный Суд”. У этой гадины были настоящие волосы на голове и на бороде, а все тело было покрыто густой черной шерстью. Из оскаленной пасти кровавого цвета торчали длинные загнутые клыки, пальцы рук и ног были вооружены колючими когтями, а на голове торчали длинные рога. Страшнее же всего были выпученные глазищи идола, с их свирепым, безжалостным выражением. Это был идол, вероятно, когда-то привезенный из глубокой Монголии или Тибета какой-либо научной экспедицией Географического общества. Может показаться странным, что я придал такое значение своему “открытию”, но в тот момент я действительно испугался, исполнился ужаса, не лишенного мистического оттенка. Чудовищное безобразие этого дьявола было передано прямо-таки с гениальной силой, а нахождение идола в данном помещении в качестве какого-то притаившегося наблюдателя – показалось мне до жути уместным. Оно наглядно символизировало то самое, что мне начинало мерещиться, выслушивая длинные, безнадежно топчущиеся на месте прения и присутствуя при схватках, в которых было меньше и меньше искания истины и все больше и больше самого суетного софистского тщеславия. Удивительно, что на моих друзей этот дьявол не произвел того же впечатления, и только Д.С.Мережковский, тоже начинавший тогда переживать известное разочарование в том, что, согласно его замыслам, должно было открыть путь к перерождению русской религиозной жизни, - только он, когда я его свел за доску, на минуты выразил крайнее изумление, а затем, привычным жестом пригладив бороду, криво улыбнулся и чуть ли не радостно воскликнул: - “Ну, разумеется! Это – он! Надо было ожидать, нечего и удивляться…” (Там же, с.292-293).
1-е собрание состоялось 29 ноября 1901 г. Во вступительной речи еп. Сергий – впоследствии Патриарх – сказал: “Нам тяжело наше разъединение и взаимное непонимание. Нас тяготит сознание всей пагубности этого разъединения и всей нашей ответственности за него. Нам нужен путь к единству, чтобы этим единством нам потом вместе жить и вместе работать на общерусскую пользу.” (Наст.изд., с. ). Тут же был заслушан доклад В.А.Тернавцева “Русская Церковь перед великой задачей”, определившего проблематику и задавшего тон Собраниям. Внутреннее положение России докладчик признал безысходным, в силу неразрешимых противоречий между Верховной властью и бюрократией, между народом, живущим по церковному идеалу, и земством, противоцерковно истолковывающем волю народа, между сословиями старой России и новыми влиятельными классами, между Церковью и светской мыслью и образованием. Условием объединения этих сил и возрождения России может быть только Церковь. Главное препятствие объединения – отсутствие у Церкви социального идеала. В то же время интеллигенция свои силы направила к осуществлению лишь земного идеала. Перед Церковью стоит великая задача “открыть сокровенную в христианстве правду о земле – учение и проповедь о Христианском государстве” (наст.изд., с. ). Гиппиус не без основания видела здесь отзвук идей Мережковского (З.Н.Гиппиус. Дмитрий Мережковский…, с.360, 364). Ценность доклада увеличивалась тем, что “докладчик стоял сам на церковном берегу. Если тут уместно говорить “мы” и “они” впрочем, это положение установил и Сергий), то Тернавцев в своей речи оказался целиком “с нами”, не переставая быть “с ними”.” (Там же, с.359). Достаточно откровенно Гиппиус интерпретировала доклад Тернавцева в духе “церкви Мережковских”: “Этот первый доклад на первом собрании и поставил целиком ту единую тему, которая далее с разных сторон и была предметом обсуждения на всех последующих заседаниях. Это вопрос о “всехристианстве” (вопрос и Вл.Соловьева) – объемлющем, в долженствовании, мир, ж и з н ь человека и жизнь человеческого общества. И это также вопрос о церкви. О единой, вселенской (о которой говорил и Соловьев), но и о реальных, ныне существующих христианских церквах. Могут ли они при своих, отъединенных от земного идеалах исполнить “новую великую задачу”, встающую перед ними, ответить на всечеловеческие вопросы, послужив к религиозному объединению человечества?” (Там же, с.363). Тернавцеву отвечал еп.Сергий: земная цель “может быть достигнута и при наличных церковных идеалах. Когда представители Церкви действительно устремились к небесному, то вместе с тем достигали и земного.” (Наст.изд., с. ). Позже М.А.Новоселов предлагал интеллигентам-богоискателям: “Скажу кратко: на сомнение и отрицание (разумеется серьезное и искреннее, - подчеркиваю это) можно истинно ответить только живой верой” (наст.изд., с. ).
Настроения этого 1-го собрания описал В.В.Розанов: “Доклад <В.А.Тернавцева. – С.П.> вызвал живой обмен мнений, затянувшийся до 12 час. ночи. Все это было достаточно интересно, и первый опыт показал, что если Бог раскинет свой покров над этими собраниями, а сами собирающиеся сохранят в памяти завет Спасителя: “Будьте мудры как змии и просты как голуби”, то из них может выйти нечто полезное. Отмечу как личное свое впечатление, но кажется разделенное и другими участниками, что с первого же раза был достигнут вполне задушевный тон бесед и совершенная их нестесненность. Представители церкви, бывшие на собрании, частью разделяли эти взгляды, частью их ограничивали, выдвигая вперед историческое положение духовенства, очень многое объясняющее в его характере и действиях. Трогательно было видеть, с каким вниманием присутствовавшие священники приняли к обсуждению основной вопрос докладчика о разделенности интеллигенции и церкви.” (В.В.Розанов. Религиозно-философские собрания // Новое время, 1901, 9 января – статья предоставлена В.Г.Сукачем). Обсуждение доклада Тернавцева продолжалось и во 2-м заседании. После первых заседаний по Петербургу пошел слух, что реформ Церкви не избежать.
На 3-м заседании был заслушан доклад Д.С.Мережковского “Лев Толстой и Русская Церковь”, где докладчик признал отпадение Толстого от христианства и Церкви, но лишь как мыслителя. А далее он поставил вопрос: “Не сказывается ли великое искание Бога в художественном творчестве Толстого?” (Наст.изд., с. ). Столкновение мнений произошло по вопросу о правомерности Св. Синода в акте отлучения. Отлучение Св.Синода – действие Церкви или государства? Особо взбудоражили присутствующих последние слова доклада: “Да, здесь опять возникает и вдруг обостряется до последней остроты своей не решенный, а лишь отсроченный Петром I вопрос об отношении Самодержавия к Православию…” (Наст.изд., с. ). Гиппиус дописала последнюю фразу, урезанную цензурой: “о подчинении Православия – самодержавию…” (З.Н.Гиппиус. Стихи…, с. 110). В 4-м заседании продолжался обмен мнений по поводу доклада Мережковского. Ход дебатов описала Гиппиус: “Легко понять, как взволновали сторону духовенства такие вопросы. Даже самая возможность их постановки волновала. И по первым-то вопросам многие хотели, но не успели высказаться, а тут новые – и такой важности! Страстная жажда говорить, притом не болтать, а как-то “высказываться”, - была именно у духовенства, у церковников. Это так понятно. <…> перед всеми точно двери раскрылись: можно громко сказать живое слово, - почти свободно. Все это чувствовали – от провинциального священника до петербургского иерарха. За годы немоты, к которой они привыкли до ее незамечания, - вдруг оказалось, что у них накопленное, и надо, надо высказать… можно! Сумбур получился немалый. Одни хотели говорить о Синоде, другие о Толстом, третьи о “церковном параличе”, четвертые об отношении русской церкви к государству… Председателю стоило громадного труда разделить вопросы и отложить последний (о самодержавии и русской церкви) на следующие, пятое и шестое заседания… они в стенографические отчеты не попали…” (Там же, с.110-111).
На 7-м заседании был заслушан доклад С.М.Волконского “К характеристике общественных мнений по вопросу о свободе совести”. Докладчик настаивал, что принуждение в делах веры противны духу христианства, оно атрофирует его внутреннюю силу, развращает совесть человека, ибо стимулирует соблюдение видимости, лицемерие. Волконскому ответил еп.Сергий: “Раз Христос допускает свободу совести и раз русская Церковь считает себя наследницей заветов Христа – естественно, что всевозможные средства принуждения теряют всякий смысл и должны быть уничтожены.” (Наст.изд., с. ). С канонической точки зрения проблемы здесь нет, но далее возникает труднейшая задача проведения в жизнь закона о свободе совести. Проводящие в жизнь этот закон взяли бы на себя огромную ответственность за миллионы нестойких в вере душ, хоть как-то уберегаемых от соблазнов существующими законами. После еп.Сергий добавил: “Отец, у которого есть дети и которых кто-нибудь соблазняет, всегда будет рад, когда кто-нибудь поможет ему освободить их от этого соблазна.” (Наст.изд., с. ). Его поддержал проф. А.И.Лебедев: “Громадная масса русского народа, о свободе которого мы говорим, находится в детском состоянии, нуждается в опеке.” (Наст.изд., с. ). Итог подвел В.А.Тернавцев: “Спор о свободе совести есть спор о государстве и его религиозном призвании, и предложен может быть не церкви, как священству, а властеносителям, как хрстианам.” (Наст.изд., с. ).
На 8-м и 9-м заседаниях продолжалось обсуждение доклада Волконского, причем тема 9-го заседания называлась “Сила и насилие в христианстве”. А.В.Карташев констатировал, что после того как Церковь вступила в союз с государством она для охранения своего вероучения и культа и для борьбы с еретиками пользуется внешним государственным насилием. З.Н.Гиппиус отметила, что только два священника высказались за свободу совести – оо.Устьинский и Черкасский (их выступления не поместили здесь); она подозревает, что еще несколько молодых священников были “за”, но промолчали. Многочисленнее были голоса “против”. В.М.Скворцов зачитал отрывок из статьи свящ. Потехина: “И мы благословляем государственную власть в России, которая (начиная от Помазанника Божия, благочестивого Царя нашего, и кончая слугами его, всеми этими губернаторами, судьями, исправниками, становыми и урядниками, так ненавистными “свободной совести” пропагандистов), идет на помощь церкви, препятствует свободе отпадения и совращения и дает время пастырям и пасомым их оправиться и просветиться и укрепиться, чтобы они, наконец, вошли в свою силу и просвещали бы, и охраняли бы, и спасали бы сохраненное им стадо Божие.” (Наст. изд., с.146).
На 10-м заседании Д.С.Мережковский сделал доклад “Гоголь и о.Матвей”, в котором был поставлен вопрос об отношении христианства к духу и плоти. Для Мережковского о. Матвей – крайний выразитель христианского откровения о тленности и несовершенстве мира, о греховности плоти. Мережковский чаял откровения “грядущей церкви Апокалипсиса” о “святой плоти”. Ему отвечал еп. Сергий: “В жизни идет борьба не между плотью и духом, но борьба идеалов земных и небесных. Христианство ставит человечеству идеал небесный. <…> Человек умрет, наступит воскресение, тогда святая плоть наступит сама собою.” (Наст.изд., с.227). Перед докладом в Собраниях Мережковский читал свой реферат в покоях митр.Антония: “Но с каким благосклонным терпением его выслушали. И столь же тихие, благолепные были потом разговоры. Все возражали, и даже не стесненно; только без малейшей горячности, и вообразить какую-нибудь горячность здесь было невозможно.” (З.Н.Гиппиус. Стихи…, с. 114).
Гиппиус описала обстояние такого рода посещений: “Мы бывали в Лавре и у епископа Сергия, и у митрополита. Всегда только нашей группой, т.е. “интеллигентской”: никто из “зависимых” не приглашался. У Сергия, в пустой зале, с архиерейскими по стенам портретами, до льдистости сверкал паркет; в столовой, где тоненькие послушники подавали чай с вареньем, мы мирно обсуждали какой-нибудь проект доклада для Собраний. В Сергии было тихое, безвольное благолепие. Он, что называется, “не простирался вперед”… В митрополичьих покоях – пышность и торжественность. Туда нам не сопутствовал не только никто из наших друзей-церковников, но даже из белого духовенства никого не было. Полукругом, около блистающего бриллиантовым крестом клобука митрополита, высились клобуки черные. Когда медленным и красивым жестом Антоний белый клобук снимал (перед чтением), - тотчас снимались, взлетая крыльями, и черные. Чай разносили не послушники, а ливрейные лакеи. Розанов мне на ухо шептал: “А варенье-то засахаренное… у Сергия лучше”.” (Там же, с.113-114).