Поэзия Геогрия Иванова

Печататься Иванов начал рано, в 1910 году были опубликованы его первые литературные опыты – стихотворение «Он – инок, он – Божий...», а также – какая самоуверенность для 17-летнего юноши! – рецензия на книгу З. Гиппиус «Собрание стихов», «Кипарисовый ларец» И. Анненского, «Стихотворения» М. Волошина. Первая книга Иванова «Отплытье на о. Цитеру» вышла осенью 1911 года и была целиком написана в 6–7 классах кадетского корпуса. На неё откликнулись не только эгофутуристы, к которым тогда примыкал юный поэт, но и В. Брюсов, Н. Гумилев, М. Лозинский. По рекомендации Гумилёва, Г. Иванов был принят в Цех поэтов – кружок, в котором художественное мастерство ценилось превыше всего. Общение с участниками Цеха (Гумилёвым, Мандельштамом, Лозинским, Зенкевичем, Ахматовой) стало для Г. Иванова наилучшей школой вкуса, артистизма, художественной образованности.

Позже вышли его книги «Горница» (1914), «Памятник славы» (1915), первое издание сборника «Вереск» (1916), посвящённый первой жене поэта – танцовщице мейерхольдовского театра Габриэль Тернизьен. Каждая из перечисленных книг рецензировалась Гумилевым, всегда жестко и всегда благожелательно.

Блок написал о поэзии Иванова, что, слушая такие стихи, «...можно вдруг заплакать – не о стихах, не об авторе их, а о нашем бессилии, о том, что есть такие страшные стихи ни о чем, не обделенные ничем – ни талантом, ни умом, ни вкусом, и вместе с тем – как будто нет этих стихов, они обделены всем...».

После смерти Блока и Гумилева всякая литературная деятельность в Петрограде потеряла для Иванова смысл. Гибель Гумилева означала для Иванова не только закат поэтической школы, к которой примыкал он сам, но и самое бесспорное свидетельство краха всей русской культуры. Осенью 1922 года на пароходе он отплыл в Германию, где прожил год. А позже они с Ириной Одоевцевой, его второй женой, перебрались во Францию, там Г. Иванов провел всю оставшуюся жизнь.

С 1927 года Иванов и Одоевцева становятся участниками общества «Зеленая лампа», сложившегося вокруг четы Мережковский-Гиппиус. Георгий Иванов является его бессменным председателем. Он начинает печататься в эмигрантских изданиях, и, наконец, (спустя 9 лет!) выходит сборник его стихов «Розы» (1931). Этот сборник вызвал бурю у читающей публики – одни превозносили автора до небес, другие также рьяно его ругали. Многие его апологеты величают Иванова первым поэтом русской эмиграции.

В годы эмиграции Иванов создает и прозаические произведения: мемуары «Петербургские зимы» (1928), незаконченный роман «Третий Рим» (1929), «поэму в прозе» «Распад атома» (1938).

Поэт рассказал в книге значительно больше того, что хотелось услышать современникам, и позднее многое, о чем писал Иванов, нашло свое документальное подтверждение. Тем не менее, репрезентативность его мемуаров, конечно, под большим сомнением. В них много выдумки, писатели, в частности, Марина Цветаева, писали на них гневные опровержения. Однако главное в этих воспоминаниях – атмосфера, дух эпохи, которые ярко и правдиво переданы автором, и потому его сочинение может считаться важным историческим источником. Среди героев воспоминаний Иванова – Николай Гумилев и Анна Ахматова, Александр Блок и Осип Мандельштам, Сергей Есенин и Николай Клюев, Федор Сологуб, Игорь Северянин, петербургская литературная богема...

После войны он возвращается к поэтическому творчеству. Вышел его сборник «Портрет без сходства» (Париж, 1950), а через несколько месяцев после его смерти в Нью-Йорке вышла самая большая книга Иванова: «1943–1958. Стихи». Особое место занимает цикл «Посмертный дневник» (1958). Стихи этих лет подернуты налетом тоски по родине, по молодости, по чему-то несбывшемуся.

Большим поэтом Георгия Иванова сделала трагическая безысходность эмиграции, нищета, болезнь. Он проходит через отчаяние, нигилизм, разъедающую иронию, мистические прозрения, интерес к истории, лирику дневникового характера. Но всегда в художественных поисках ему сопутствовало чувство меры, тонкий вкус, культура стиха, мастерство, поэтичность. По утверждению критика русского зарубежья Р. Гуля, Иванов воплотил объективный трагизм существования и был русским экзистенциалистом, намного опередившим Сартра.

"Обледенелые миры / Пронизывает боль тупая... / Известны правила игры. Живи, от них не отступая: Направо — тьма, налево — свет, Над ними время и пространство. Расчисленное постоянство..." .... "Мне все мерещится тревога и закат, И ветер осени над площадью Дворцовой; Одет холодной мглой Адмиралтейский сад, И шины шелестят по мостовой торцовой" .... "Я тебя не вспоминаю, Для чего мне вспоминать? Это только то, что знаю, Только то, что можно знать. Край земли. Полоска дыма Тянет в небо, не спеша. Одинока, нелюдима Вьется ласточкой душа".

БИЛЕТ 21

Место Сологуба в поэзии 20в. «Мелкий бес»

Когда Сологуб (псевдоним Федора Кузмича Тетерникова) был наряду с Горьким, Л. Андреевым и Куприным одним из самых известных писателей, его часто называли русским Бодлером. Лестное сравнение имело в виду не только оценку вклада в символизм; многие считали, что "цветы зла" - лучшее определение смысла творчества Сологуба. В его произведениях декадентство приобрело настолько впечатляющий облик, что тогда возникал вопрос: не его ли славословия смерти вызвали волну самоубийств, прокатившуюся по России? Противников у поэта было немало - от Горького, боровшегося с "сологубовщиной" в литературе, до петербургского прокурора, возбудившего дело против автора "оскорбляющих нравственность" романов "Мелкий бес" и "Навьи чары". Однако и те, кто не принимал сути лиризма Сологуба (например, Горький), ценили его большой дар. Хотя, как писал К. Чуковский, Сологуб в своих созданиях был неровным: "Наряду с чудесными стихами, классически прекрасными по форме, он написал целые сотни плохих".

"Стихов пишу больше, чем это нужно для людей, и в этом несчастье мое",- говорил поэт. Но привычка писать была спасением для его болезненно ранимой души. Детские стихи Сологуба возникали как плач из-за бесконечных порок и оскорблений, ставших уделом сына прислуги в богатом петербургском доме. Любимая и любящая мать била и унижала его, даже взрослого; будучи учителем в глуши, он просил разрешения начальства ходить на уроки босым - по бедности. За 10 лет жизни в провинции, послужившей "натурой" для "Мелкого беса", где запечатлен "ужас житейской пошлости" (Блок), Сологуб убедился в том, что зло всеобъемлюще и многогранно. Знакомство с философией пессимизма Шопенгауэра, популярной в годы становления поэта и близкой ему внутренне, довершило его формирование.

"Предмет его поэзии,- считал высоко ценивший Сологуба Блок,- скорее душа, преломляющая в себе мир, а не мир, преломленный в душе". Лирика Сологуба поражает цельностью: устойчивое пессимистическое настроение, узкий круг тем, повторяющиеся образы-символы. Одни приходили из созданных автором мифов, выражавших его концепцию мира: злое начало бытия - Солнце-Дракон, Змий; избавительница от царящего зла - подруга-Смерть; урочища мечты - Земля Ойле, Звезда Маир. Другие символы шли от литературы (безобразная Альдонса, превращаемая в Дульцинею) и от впечатлений фольклора, обретавших необычайную вещественность (Лихо, Недотыкомка). Даже обыденные образы (качели, паутина) становились символами переживаний.

Доступность поэзии возводилась Сологубом в эстетический принцип. Ее форма аскетически проста: ямб или хорей, неяркие рифмы, минимум эпитетов, четкая композиция. Лапидарность языка сочеталась с удивительной интонационной выразительностью, музыкальностью, что заставляло современников вновь и вновь восхищаться "магией" сологубовского стиха.

Поначалу Сологуба оценили только символисты. Его произведения, появившиеся в 1890-е годы в "Северном вестнике" и подписанные псевдонимом, придуманным в редакции, были замечены критикой, но одобрения не вызвали, равно как и сборник "Стихи. Книга первая" (СПб., 1896). Известность пришла постепенно: только после отдельного издания романа "Мелкий бес" (1907) и сборника стихов "Пламенный круг" (М., 1908) их автор становится знаменит. Отслужив 25-летний учительский срок, уходит в отставку, женится на писательнице, заводит салон, выпускает собрание сочинений, вместо стихов все больше пишет прозу и пьесы. "Женившись и обрившись, Сологуб разучился по-сологубовски любить Смерть и ненавидеть Жизнь",- заметил Блок в дневнике. "Очарования земли" (1914) - так назывался очередной сборник Сологуба. На войну 1914 г. он отозвался ура-патриотическими, очень слабыми стихами.

«МЕЛКИЙ БЕС»: Фёдор Сологуб писал роман не о нравах провинциального города, не о типах, там привольно расположившихся, не о безумии Передонова и не о том, как обманули его, заставив обманом жениться на ненавистной и страшной Варваре. Он писал роман о проблемах языка. Но не в новомодном смысле, когда показывается бессилие слова, невозможность общей речи, разобщённость людей. В романе язык подчиняет действие, направляет его, ибо персонажи (в частности, тот же Ардальон Борисыч Передонов) понимают сказанное буквально, слово становится планом поступка, схемой поведения. И если сначала это не слишком бросается в глаза, то постепенно делается очевидным. Казалось бы, что может пронять Передонова, а тем более уничтожить его? Он ведь непробиваем, неуязвим. Самодоволен, самовлюблён и потому с самохвальством говорит, что в него все влюбляются. И ведь не совсем заблуждается на сей счёт — жених он завидный, невесты так и пытаются его поймать, окрутить. И в средних летах, и чин высокий имеет, и денежно независим. Нет, для него тут нет пары, заключает он. По его собственному мнению, он всё превзошёл: самые лучшие книги прежде прочёл, самые вкусные кушанья попробовал, любого обмишулит. И жить собирается ещё лет двести, а то и триста, никак не меньше того. И понятия его неподвижны, можно сказать, незыблемы. Мицкевич — выше Пушкина, ибо Пушкин “камер-лакей”, следовательно, место портрету Мицкевича на стене в столовой, а портрету Пушкина — в сортире. Даже на мир Передонов смотрит по-хозяйски, не одобряет расточительства вселенной: “Когда Передоновы возвращались из-под венца, солнце заходило, а небо всё было в огне и в золоте. Но не нравилось это Передонову. И вдруг доверие Передонова к слову переходит границы, он становится рабом высказывания. Сперва неявно, затем явственно. Вот Рутилов, старательно сватающий за Передонова любую из своих незамужних сестёр, показывает ему стебель белены, скомканный вместе с листьями и грязно-белыми цветами, даёт понюхать Передонову. Белена источает запах тяжёлый, неприятный. “Растереть да бросить, — комментирует Рутилов. — Вот и Варвара твоя”. Игра отпущенных на волю словес разрастается, захватывает не одного Передонова. Игра просачивается и в речь повествователя, который если и не из передоновского круга, то живёт тут же, недаром он подчёркивает: “наш город”, “в нашем городе”. И уже он называет передоновские мысли “паскудными детищами его скудного воображения”. Уже приворотный столб, возле которого стоит Передонов, ожидая выхода девиц Рутиловых, становится истинным “приворотным столбом”, по названию схожим с приворотным зельем. А словеса могут всё, они приникают друг к другу, дополняют свой смысл чужим смыслом. Почему так испугался Передонов, увидев нож в руке Варвары? Почему боится, что его зарежут? Да ведь рядом сидит дама по фамилии Преполовенская. Вот и опасность для Ардальона Борисыча, опасность, которую он потом направит от себя к присутствующему тут же Володину. И тут начинается подлинное безумие Передонова. Он обманывается в смыслах, слова больше не служат ему. Намекая на нож, затаённый в кармане, и на близкое убийство, Ардальон Борисыч говорит: “Тут, брат, у меня есть такая штучка, что ты, Павлушка, крякнешь”.