Курцио Малапарте - Капут

281

Все рассмеялись, а Альфиери, le plus beau des ambassadeurs et le plus chevaleresque des homes7, сказал:

—  Ah! Vous lui jetez donc la première pierre?8

—  Мне было восемнадцать, когда я бросила мой первый камень, — сказала княгиня фон Т*.

—  Если бы Эдда получила хорошее образование, — сказала Агата, — она стала бы отменной нигилисткой.

—  Не знаю, в чем состоит ее нигилизм, — сказал я, — но что-то дикое в ней наверняка есть. По крайней мере такого же мнения придерживается и Изабелла Колонна. Однажды вечером за обедом в одном видном римском доме зашел разговор о княгине Пьемонтской. Графиня Чиано сказала: «Династия Муссолини, как и династия Савойя, не протянет долго. Я кончу, как княгиня Пьемонтская». Все окаменели. Княгиня Пьемонтская сидела за тем же столом. Однажды на балу в палаццо Колонна графиня Чиано сказала шедшей навстречу Изабелле: «Je me demande quand est-ce que mon père se décidera à balayer tout ça»9. Однажды мы разговаривали с ней о самоубийствах. И вдруг она говорит: «У моего отца никогда не хватит мужества покончить жизнь самоубийством, Малапарте». Я ей сказал: «Так научите его, как это делается». На следующее утро комиссар полиции пришел просить меня от имени графини Чиано избегать с ней встреч.

—  Et vous ne l’avez jamais plus recontrée?10 — спросила княгиня фон Т*. —  Лишь однажды спустя какое-то время. Я гулял в роще за моим домом, когда встретил ее на тропинке. Я заметил ей, что она могла бы обойтись без прогулок по моей роще, если не хочет видеть меня. Она странно взглянула и сказала, что хотела поговорить со мной. «Что же вы хотели сказать мне?» — спросил я. У нее был печальный и пристыженный вид: «Ничего, могу только сказать, что если бы захотела, то могла бы погубить вас». Она протянула мне руку: «Останемся добрыми друзьями, хотите?» «Мы никогда не были добрыми друзьями», — ответил я. Эдда молча удалилась. Уходя, она обернулась и улыбнулась мне. Это сильно взволновало меня. С того дня мне глубоко жаль ее. Должен признаться, что у меня по отношению к ней суеверное чувство. Она похожа на Ставрогина.

7Самый красивый из послов и самый галантный из мужчин (фр.).

8А, так вы бросаете в него первый камень? (фр.)

9Я задаюсь вопросом, когда же мой отец решится вымести все это вон? (фр.)

10И вы больше не встречались с ней? (фр.)

282

—  Похожа на Ставрогина, говорите? — переспросила княгиня фон Т*. — А почему вы думаете, что на Ставрогина?

—  Elle aime la mort1, — ответил я, — у нее очень странное лицо: в определенные дни на нем маска убийцы, а в другие дни — маска самоубийцы. Я бы не удивился, если бы однажды мне сообщили, что она кого-то убила или покончила жизнь самоубийством.

—  Oui, elle aime la mort2, — сказал Дорберг, — на Капри она часто выходит ночью одна, взбирается на вершину скалы над морем, балансируя, ходит по гребню отвесных круч. Однажды ночью крестьяне видели ее на стене над пропастью Тиберия, она сидела, свесив ноги в пустоту. Она высовывается с вершины Мильяры над провалом глубиной в пятьсот метров, как с балкона. Однажды ночью во время грозы я своими глазами видел ее шагающей по крыше Чертозы и перескакивающей с одного купола на другой, как завороженная кошка. Да, она любит смерть.

—  Est-ce qu’il suffit d’aimer la mort, — сказала графиня фон В*, — pour devenir un assassin ou pour se suicider?3

—  Достаточно любить смерть, — ответил я, — а это и есть тайная мораль Ставрогина, таинственный смысл его страшного признания. Муссолини знает, что его дочь из породы Ставрогиных, и боится этого, он приказывает наблюдать за ней, желает знать о каждом ее шаге, каждом слове, каждой мысли, каждом пороке. Он дошел до того, что бросает ее в объятия человека из полиции, чтобы мочь, хоть и чужими глазами, шпионить за дочерью в моменты ее отрешения. Что он хотел бы вытянуть из нее, так это признание Ставрогина. Его единственный враг, его истинный соперник — его дочь. Она же его тайная совесть. Вся черная кровь Муссолини не в венах отца, а в жилах дочери. Если бы Муссолини был законным королем, а Эдда принцессой-наследницей, ему пришлось бы убрать ее, чтобы чувствовать себя уверенно на троне. В сущности, Муссолини счастлив, что его дочь ведет беспорядочный образ жизни, доволен всем злом, что ее подстерегает. Он может спокойно править. Но может ли он спокойно спать? Эдда неутолима, она изводит себя по ночам. Однажды между отцом и дочерью случится кровь.

1Она любит смерть (фр.).

2Да, она любит смерть (фр.).

3Достаточно ли любить смерть, чтобы стать убийцей или самоубийцей, вот в чем вопрос (фр.).

283

—  Voilà une histoire bien romanesque, — сказала княгиня фон Т*. — Еst-ce que ce n’est pas celle d’Œdipe?4

—  Да, возможно, — сказал я, — в том смысле, что тень Эдипа есть и в Ставрогине.

—  Я думаю, вы правы, — согласился Дорнберг, — достаточно любить смерть. Одного врача из немецкого военного госпиталя в Анакапри вызвали однажды в отель «Квизизана» для осмотра графини Чиано, которую терзали сильные и постоянные головные боли. Таким образом ему довелось впервые увидеть ее вблизи. Капитан Кифер — хороший немецкий врач, он умеет видеть вглубь и знает, что природа болезней таинственна. Он вышел из комнаты графини Чиано очень взволнованным. А потом рассказал, что заметил на ее виске белое пятно, очень похожее на шрам от выстрела. И добавил, что, без сомнения, это шрам от пистолетного выстрела, которым однажды она поразит себя в висок.

—  Еще одна романтическая история! — воскликнула княгиня фон Т*. — J’avoue que cette femme commence à me passionner. Vous croyez vraiment qu’elle se tuera, à trente ans?5

—  Не беспокойтесь, она застрелится в семьдесят, — неожиданно сказала Джузеппина фон Штум.

Все удивленно посмотрели на нее и рассмеялись. Я молча разглядывал эту женщину, она была очень бледна и улыбалась.

—  Elle n’est pas de la race des papillons6, — сказала Джузеппина фон Штум с презрением в голосе.

После этих слов на несколько секунд установилось неодобрительное молчание.

—  В последний раз, когда я возвращалась из Италии в Америку, — сказала наконец Вирджиния Казарди с американским акцентом, — я взяла с собой итальянскую бабочку.

—  Un papillon? Quelle idée!7 — воскликнула Агата Ратибор, она казалась раздраженной, почти обиженной.

—  Римскую бабочку с Аппиевой дороги, — сказала Вирджиния.

4Вот истинно романтическая история. В ней есть что-то от истории Эдипа (фр.).

5Признаюсь, эта женщина начинает меня живо интересовать. Вы верите, что она действительно застрелится в тридцать лет? (фр.)

6Она не из породы бабочек (фр.).

7Бабочку? Что за вздор! (фр.)

284

Бабочка села в тот вечер ей на волосы, когда она ужинала с друзьями в остерии со странным названием, в остерии рядом с могилой Цецилии Метеллы. —  Что же за странное название было у той остерии? — спросил Дорнберг. —  Она называлась «Здесь никогда не умирают», — ответила Вирджиния. Джузеппина фон Штум рассмеялась, пристально посмотрела на меня, тихо сказала: «Какой ужас!» — и прикрыла рот рукой.

—  Эта римская бабочка была не похожа на других, — сказала Вирджиния. Она доставила бабочку в картонной коробке в Берлин и выпустила ее на свободу в своей спальне. Бабочка принялась летать по комнате, потом села на блестящее зеркало, где оставалась неподвижной несколько дней, изредка слабо пошевеливая робкими, деликатными голубыми усиками. —  Il se regardait dans le miroir1, — сказала Вирджиния.

Через несколько дней утром она нашла ее на зеркале мертвой. —  Il s’était noyé dans le miroir2, — сказала баронесса Эдельштам. —  Это легенда о Нарциссе, — сказала маркиза Теодоли.

—  Vous croyez que le papillon s’est noyé?3 — спросила Вероника.

—  Les papillons aiment mourir4, — тихо сказала Джузеппина фон Штум. Все рассмеялись. Раздраженный глупым смехом, я посмотрел на Джузеппину.

—  C’est sa propre image qui l’a tué, sa propre image reflétée dans le miroir5, — сказала графиня Эмо.

—  Je crois que c’est même son image qui est morte la première, — сказала Вирджиния, — c’est toujours comme ça que se passent ces choses6.

—  Ее изображение осталось отраженным в зеркале, — сказала баронесса Эдельштам. — Бабочка не умерла, она отлетела прочь.

—  Papillon. C’est un joli nom: papillon7, — сказал Альфиери. — Вы заметили, что слово «бабочка» во французском языке мужского рода, а в итальянском — женского? On est très galant avec les femmes, en Italie8.

—  Vous voulez dire avec les papillons9, — сказала княгиня фон Т*.

1Она смотрелась в зеркало (фр.).

2Ей надоело смотреться в зеркало (фр.).

3Вы верите, что бабочка может заскучать? (фр.)

4Бабочки любят умирать (фр.).

5Это ее собственное изображение ее убило, ее отраженное в зеркале изображение (фр.).

6Я верю, что изображение умирает первым, подобные вещи всегда так происходят (фр.).

7Бабочка. Забавное слово — «бабочка» (фр.).

8В Италии с женщинами очень галантны (фр.).

9Вы хотите сказать, с бабочками (фр.).

285

—  В немецком тоже, — сказал Дорнберг, — слово «бабочка» — мужского рода: der Schmetterling. У нас в Германии тенденция к прославлению мужского рода.

—  Der Krieg, «война», — сказала маркиза Теодоли. —  Der Tod, «смерть», — сказала Вирджиния Казарди.

—  В греческом «смерть» тоже мужского рода: бог Танатос, — сказал Дорнберг.

—  Но в немецком «солнце» — женского рода: die Sonne, — заметил я. — Нельзя понять историю немецкого народа, если не иметь постоянно в виду, что это история народа, у которого «солнце» — женского рода.

—  Hélas! Vous avez peut-être raison10, — сказал Дорнберг.

—  En quoi Malaparte a-t-il raison?11 — сказала с иронией Агата. — Слово «луна» в немецком языке мужского рода: der Mond. Это тоже очень важно для понимания истории немецкого народа.

— Конечно, — сказал Дорнберг, — это тоже очень важно.

—  Все, что есть таинственного в немцах, — сказал я, — все, что в них есть болезненного, происходит от женского рода слова «солнце»: die Sonne. —  Oui, nous sommes malheureusement un peuple très féminin12, — сказал Дорнберг.

— Кстати, о бабочках, — сказал Альфиери, обращаясь ко мне, — не вы ли написали в одной из ваших книг, что Гитлер — бабочка?

—  Нет, — ответил я, — я написал, что Гитлер — женщина. Все удивленно и в некотором замешательстве переглянулись.

—  Действительно, — сказал Альфиери, — мне показалось абсурдным сравнивать Гитлера с бабочкой.

Все рассмеялись, а Вирджиния сказала:

—  Il ne me viendrait jamais l’idée de mettre Hitler à sécher, comme un papillon, entre les pages de Mein Kampf. Ce serait vraiment bizarre13.

—  Такая мысль могла прийти в голову лишь монастырской воспитаннице, — сказал Дорнберг, улыбаясь в короткую бородку фавна.

Было время Verdunkel, затемнения, и, чтобы не отказываться от вида заледеневшего, сверкающего под луной озера, Альфиери не стал опускать

10Увы, может быть, вы и правы (фр.).

11В чем это Малапарте прав? (фр.)

12Да, к несчастью, мы слишком женственный народ (фр.).

13Мне никогда бы не пришло в голову засушить Гитлера, как бабочку, между страницами «Майн кампф». Это было бы слишком (фр.).

286

занавеси и закрывать окна, а потушил все свечи. Призрачное отражение луны тихонько вошло в комнату и разлилось по хрусталю, фарфору и серебру, как далекая мелодия. Мы остались в тишине и серебристой полутьме, предоставленные своим мыслям; слуги бесшумно двигались вокруг стола в лунном свете, в прустовском свете, казавшемся отраженным «от моря почти створоженного, сизоватого, как молочная сыворотка»1. Была ясная, без дуновения ветерка ночь, деревья торчали неподвижно против бледного неба, снег отблескивал голубым.

Мы долго молча сидели и смотрели на озеро. В самой тишине был тот же горделивый страх, та же тоска, что я заметил в смехе и голосах молодых немецких дам.

—  C’est trop beau, — вдруг сказала Вероника, резко вставая. — Je n’aime pas être triste2.

Все прошли за ней в залитый светом салон, и вечер еще долго длился в приятной беседе. Джузеппина села рядом со мной, она молчала. Мне показалось, что эта женщина хочет заговорить со мной, но, взглянув на меня несколько раз, она встала и вышла. Я больше не видел ее в тот вечер, может, она уехала раньше: мне показалось, я слыхал скрип колес на снегу и шум удаляющегося мотора. Было два часа ночи, когда мы оставили Альфиери и Ванзее. Я сел в одну машину с Вероникой и Агатой, тоже направлявшимися в Берлин. По дороге я спросил Веронику, знакома ли она с Джузеппиной фон Штум.

—  Она итальянка, — сказала Вероника.

—  She is rather crazy3, — добавила Агата скрипучим голосом.

Однажды вечером я ехал в вагоне метро, набитом потными и давно не мытыми людьми с пепельными лицами. И вдруг напротив я увидел Джузеппину фон Штум, сидевшую с большим тюком на коленях. Она улыбнулась мне и сказала, покраснев:

—  Добрый вечер.

Она была одета очень непритязательно, почти бедно, эта женщина с голыми, потрескавшимися красными руками, — такие трещинки оставляет на коже щелок. Джузеппина показалась мне истощенной, ссутулившейся,

1Цитата из романа М. Пруста «Обретенное время». Перевод с фр. А. Година.

2Это слишком красиво. Я не люблю грустить (фр.).

3Она совсем сумасшедшая (англ.).

287

она побледнела и похудела, под глазами появились красные круги, губы посинели. Как бы извиняясь, она сказала мне, что вышла купить чтонибудь на ужин, пришлось простоять четыре часа в очереди, теперь она спешит домой, немного задержалась и поэтому волнуется, как там оставленные дети. Потом добавила: «Жизнь нелегка». Джузеппина улыбалась, ее голос дрожал, иногда лицо покрывалось краской.

Она спросила о новостях из Италии, призналась, что с удовольствием вернулась бы хоть на несколько дней в Рим или в Умбрию, к своей матери, нужно бы отдохнуть, но нельзя: долг немецкой женщины (она покраснела, говоря «немецкой женщины») предписывал ей, как и любой другой немке, оставаться в Германии и вносить свой вклад в дело войны­. Я спросил:

—  А приятно чувствовать себя итальянкой здесь, на севере, не правда ли? Она ответила:

—  Я, пожалуй, уже не итальянка, Малапарте, я — немецкая женщина. Тень печали прошла по ее лицу, тень униженности и безнадежности. Она рассказала, что из троих детей ее мужа (она вышла замуж за барона фон Штума, когда тот остался вдовцом с тремя детьми от первого брака) один погиб в России, второй остался изувеченным, а третий лежал с ранением в берлинском госпитале. Из троих ее детей от барона фон Штума второй, мальчик десяти лет, трагически погиб несколько месяцев назад в бассейне тирольской гостиницы. Джузеппина занималась домом, уборкой, стиркой, готовкой, стояла в очередях, провожала старшую в школу и кормила грудью маленького.

—  У меня больше нет молока, я истощена, Малапарте, — сказала она и покраснела.

Так понемногу она опустилась на самое дно темного, пустынного мира женщины в военной Германии, на дно мрачного, полного тревоги мира, мира без надежды и без милосердия.

(Посол барон Браун фон Штум был горд тем, что его жена разделяет с немецкими женщинами тяготы и страдания войны­. Он не захотел, чтобы Джузеппина пользовалась привилегиями жен дипломатов и высших чиновников Министерства иностранных дел рейха. «Я хочу, чтобы моя жена была примером для всех, чтобы она разделила судьбу немецкого народа». Страдания, тяготы, непосильный труд и немое отчаяние его жены венчали трудовой день верного, преданного прусского чиновника.

288

Он гордился тем, что Джузеппина работает и страдает как рядовая немка. Посол барон фон Штум гордился тем, что его жена стоит в очередях

вмагазинах, сама тащит домой мешок с месячной нормой угля, моется не в ванне, а стоя на полу, готовит пищу на кухне; сам он обедал в клубе Министерства иностранных дел, когда не принимал участия в частых и роскошных официальных приемах. Шеф-повар «Ауслендер клуба» был знаменит на весь Берлин 1942 года. Вина в клубе были действительно отменными: он сам предпочитал красное вино винам белым, он пил «Шатонеф-дю-Пап», а не какое-то там мозельское или рейнское. Его любимым коньяком был «Курвуазье». Зимой он предпочитал «Хеннесси». «J’ai connu Monsieur Hennessy en 1936, à Paris»1, — говорил он.

Вечером он возвращался домой поздно в роскошном автомобиле министерства и гордился тем, что его жена бледна, измучена и пребывает

встрахе и тревоге. Посол барон Браун фон Штум — честный и верный чиновник рейха, вплоть до самопожертвования преданный долгу, немецкой родине и рейху. Ja, ja, heil Hitler.)

Вдруг Джузеппина сказала:

—  Я приехала, всего хорошего.

Это была не моя остановка, мне нужно было ехать дальше, но я встал тоже, взял ее тяжелый тюк и сказал:

—  Позвольте, я провожу вас.

Мы поднялись по лестнице, вышли из станции метро и прошли несколько улиц уже в темноте. Грязный снег скрипел под нашими ногами. Мы поднялись в лифте на третий этаж, подошли к двери, и Джузеппина сказала: —  Зайдете?

Но я знал, что ей нужно приготовить ужин дочке, покормить малыша, привести в порядок дом, и ответил:

—  Спасибо, мне нужно идти, у меня важная встреча, я зайду, с вашего разрешения, как-нибудь в другой раз, тогда и поговорим… Я хотел сказать «поговорим об Италии», но удержался, может, от стыда,

а может, просто потому, что было жестоко говорить тогда об Италии. И потом, неизвестно, существовала ли еще Италия на самом деле? Может, это сказка — Италия, сновидение, кто знает, существует ли еще страна Италия, поди узнай. Пожалуй, ее уже не было, да какая там Италия! Так

1 Я познакомился с мсье Хеннесси в 1936-м в Париже (фр.).

289

я спустился по ступеням, смеясь, и вовсе не был уверен, что Италия еще действительно существовала. Я спустился, смеясь, по ступеням и, выйдя на улицу, сплюнул на грязный снег.

—  Да какая там Италия!

Несколько месяцев спустя, возвращаясь из Финляндии, я остановился на пару дней в Берлине. Как обычно, у меня была только транзитная виза и, как обычно, мне не разрешили задержаться в Германии больше чем на два дня. Вечером на вилле на озере Ванзее, когда посол Альфиери своим дурашливым и любезным голосом сказал мне в конце обеда, что Джузеппина фон Штум выбросилась из окна, я не почувствовал удивления: уже много месяцев я знал, что Джузеппина выбросилась из окна. Я знал это с того вечера, когда, смеясь, спускался по ступеням и говорил во весь голос: «Да какая там Италия!», когда плевал в грязный снег и громко говорил: «Да какая там Италия!»

XV

Девушки города Cороки

—  Oh! qu’il est difficile d’être femme!2 — сказала Луиза.

—  А барон Браун фон Штум, — сказала Ильзе, — узнав о самоубийстве жены…

—  …и глазом не повел. Слегка покраснел и сказал: «Heil Hitler!» В то утро он, как обычно, председательствовал в Министерстве иностранных дел на пресс-конференции с представителями иностранной прессы. Выглядел он совершенно благополучно. На похоронах Джузеппины не было ни одной немецкой женщины, не было даже жен коллег посла фон Штума. Похоронная процессия была небольшой: группа итальянских рабочих из организации Тодта, несколько берлинских итальянцев и служащих итальянского посольства. Джузеппина оказалась недостойной быть оплаканной немецкими женщинами. Жены немецких дипломатов гордятся страданиями, нищетой и лишениями своего народа. Немецкие жены немецких дипломатов не выбрасываются из окон и не кончают жизнь самоубийством. Heil Hitler! Посол барон фон Штум шел в похоронной

2 Ах, как трудно быть женщиной! (фр.).

290

процессии в мундире гитлеровского дипломата, время от времени он подозрительно оглядывался и краснел. Он стыдился, что его жене (ах! жене итальянке) не хватило сил выдержать страдания немецкого народа.

— Parfois j’ai honte d’être femme1, — тихо сказала Луиза.

—  Почему, Луиза? Давайте я расскажу вам историю о девушках из городка Сороки, который стоит на реке Днестр, что в Бессарабии.

Это были несчастные еврейские девушки, они прятались от немцев в лесах и полях. В полях зерновых и в бессарабских лесах между Бельцами

иСороками было много еврейских девушек, которые очень боялись немцев, боялись попасть им в лапы.

Их не пугали немецкие лица, лающие хриплые голоса, голубые глаза, тяжелая, размашистая поступь, но их пугали немецкие руки. Они не боялись их арийских шевелюр и автоматов: они боялись их рук. Когда колонна немецких солдат появлялась на дороге, еврейские девушки, прятавшиеся в полях и в лесах среди акаций и берез, дрожали от страха, и, если одна из них начинала плакать или кричать, подруги затыкали ей рот ладошкой или пуком соломы. Бедняжка продолжала кричать и отбиваться, боясь попасть в немецкие лапы, она уже ощущала под своей одеждой цепкие мерзкие руки, чувствовала, как железные пальцы проникает в ее тайную плоть. Еврейские девушки прятались в полях, растянувшись в борозде среди пшеничных стеблей, в лесу из теплых золотистых растений, и замирали, чтобы не шевелить колосья. Если в безветренную погоду немцы замечали шевеление хлебной нивы, они кричали: «Achtung! Партизаны!» — и выпускали автоматные очереди по пшеничному золоту. Еврейские девушки соломой затыкали раненым подругам рты, чтобы те не кричали, умоляли молчать, упершись коленом в грудь, прижимали их к земле, зажимали горло одеревеневшими от страха пальцами, только бы те не кричали.

Им было по восемнадцать-двадцать лет, они были молоды и красивы,

ауродицы и калеки оставались сидеть взаперти в домах бессарабских гетто и, подняв занавеску, смотрели на проходящих немецких солдат

идрожали от страха. Может, не только страх, но что-то еще вызывало дрожь в тех бедных горбатых, хромых и увечных девушек со следами золотухи, или оспы, или экземы. Они дрожали от страха, поднимая

1 Порой мне стыдно, что я женщина (фр.).