Курцио Малапарте - Капут

51

щего ледяного кокона вот-вот должна была выбраться весенняя куколка, оставив голую мертвую зимнюю оболочку; лес брал верх над снегом

ильдом и снова становился густой и пушистой, таинственной и зеленой, волшебной и запретной вселенной.

Свартстрём шел медленным, осторожным шагом, каждые несколько минут останавливался и прислушивался, распознавая в многоликой тишине леса, в музыкальном молчании природы треск ветки, скок белки вверх по стволу сосны, стремительный шмыг зайца, настороженное принюхивание лисы, напев птицы, шелест листвы и далекий, развращенный

инездоровый голос человека. Тишина вокруг нас уже не была мертвой тишиной зимы, стеклянной и прозрачной, как ледяная глыба: она была живой, наполненной теплым течением красок, запахов и звуков. Тишина была рекой: я чуял ее ток вокруг нас, мне казалось, я погружаюсь в воды невидимой реки, берега которой есть губы, теплые и влажные.

По лесу расходилось тепло от рождающегося солнца. По мере того как солнце вставало над горизонтом, поднимая над серебряным зеркалом озера легкий розовый туман, ветер доносил далекий стрекот пулемета, одиночные ружейные выстрелы, затерянный зов кукушки; в глубине этого пейзажа из звуков, запахов и многоцветья через просветы леса проблескивало что-то матовое, нечто сверкающее, как мерцание нереального морского пейзажа, — Ладога, ее безбрежная ледовая гладь.

Наконец мы вышли из леса на берег и увидели лошадей.

Это случилось в прошлом году, в декабре. Преодолев чащобу Вуоксы, финский авангард выдвинулся на опушку дремучих бесконечных лесов Райкколы. Лес был полон русскими. Чтобы избежать финского окружения, почти всю советскую артиллерию северного сектора Карельского перешейка оттянули к Ладоге в надежде погрузить на суда орудия, амуницию, лошадей и спасти их, переправив через озеро. Но русские баржи и буксиры запаздывали, каждый час задержки мог оказаться фатальным, потому что холод стоял очень сильный, озеро могло замерзнуть с минуты на минуту; финские войска, состоящие из отрядов сиссит, пробирались в лабиринтах леса, окружая русских со всех сторон, наступали с флангов и с тыла.

Третий день огромный пожар полыхал в лесах Райкколы. Оказавшиеся в огненном кольце люди и лошади издавали ужасные крики. Сиссит отрезали зону пожара, стреляя в стену из огня и дыма и тем самым закрыв

52

все пути к спасению. Тысячи обезумевших от ужаса артиллерийских лошадей русских бросались в пламя, разрывая огненную и пулеметную осаду. Много лошадей погибло в огне, но большая часть достигла берега и бросилась в воду.

Вэтом месте на озере нет глубоких мест, максимум два метра, но в сотне шагов от берега дно резко обрывается вниз. Зажатые на узком пространстве (берег в том месте Ладоги изогнут и образует короткое колено) между глубокой водой и стеной огня лошади сгрудились, высовывая из воды головы и дрожа от холода и страха. Стоявшие ближе к берегу, опаленные языками пламени животные вставали на дыбы, взбирались на спины друг друга, пытаясь зубами и копытами проложить себе дорогу. Во время этой безжалостной борьбы их и настиг мороз.

Ночью ветер пришел с Севера. (Северный ветер дует с моря со стороны Мурманска, он кричит как ангел, и земля мгновенно замирает.) Накатил страшный холод. Вода вмиг замерзла с характерным вибрирующим звуком удара по стеклу. Море, озера и реки замерзают мгновенно при нарушении термического равновесия, все происходит в одну секунду. Даже морские волны замирают, становясь волнами льда, повисшими в пустоте. На следующий день, когда первые патрули сиссит с подпаленными волосами и черными от дыма лицами, осторожно шагая через сожженный лес по еще горячему пеплу, вышли на берег, страшное невиданное зрелище открылось их глазам. Озеро было огромной плитой белоснежного мрамора, на которой стояли сотни и сотни лошадиных голов, будто отсеченных топором палача. Изо льда торчали только головы. Все они смотрели на берег. В выпученных глазах еще горело белое пламя ужаса. Ближе к берегу дикое нагромождение вздыбленных лошадей выступало из ледяного заточения.

Потом пришла зима, ветер с севера со свистом уносил снег прочь, поверхность озера оставалась гладкой и чистой, как поле для игры в хоккей.

Впасмурные дни бесконечной зимы, ближе к полудню, когда немного мутноватого света падает с небес, солдаты полковника Мерикаллио выходили на лед посидеть на лошадиных головах, как на деревянных лошадках карусели. «Tournez tournez bons chevaux de bois»1. Сцена, достойная кисти Босха. На черных скелетах деревьев ветер наигрывал ладную,

1 Крутись, вертись, деревянная лошадка (фр.). — Из стихотворения П. Верлена.

53

грустную детскую мелодию, пласты льда начинали кружиться, лошади жуткой карусели гарцевали в печальном ритме ласковой детской музыки, помахивая гривами. «Hop là!» кричали солдаты.

По воскресеньям с самого утра сиссит собирались в лоттале Райкколы и, выпив по чашке чаю, направлялись к озеру. (Сиссит — финские первопроходцы, волки лесной вой­ны. Большей частью они молоды, многие очень молоды, некоторые совсем мальчики. Они относятся к одинокому, молчаливому племени героев Франца Силлампяя. Всю жизнь они проводят в лесной чаще, живут как дерево, как камень, как дикое животное.) Они спускались к озеру и шли посидеть на лошадиных головах. Кто-то заводил на аккордеоне laulu, чаще всего сторожевую песню «Vàrtiossa». Завернувшись в свои овечьи шубы, сиссит пели хором печальную laulu. Потом сидящий на заледеневшей гриве музыкант пробегал пальцами по клавишам, и сиссит заводили «Rèppurin lаulu», карельскую песню о кукушке, святой птице Карелии:

Siell mie pàimelauluin làuluin min muamo mièroon sùori

Kàrjalan maill kulakäköset guk-kuup2.

Крик кукушки, guk-kuup, звучал печально и мощно в лесной тишине. Пушка ухала на другом берегу Ладоги. Звук разрыва бился об деревья, расходился, как шум крыльев, как шелест листвы. А высоко над этой живой тишиной, которую редкие ружейные выстрелы делали еще глубже и таинственнее, поднимался настойчивый, монотонный, чистейший напев кукушки, крик, понемногу становившийся человеческим: guk-kuup, guk-kuup. Иногда мы тоже спускались на озеро, Свартстрём и я, и шли посидеть на лошадиных головах. Облокотившись о ледяную гриву, Свартстрём постукивал потухшей трубкой о ладонь и напряженно смотрел прямо перед собой через серебристую бесконечность закованного в лед озера. Он родом из Виипури, карельского городка на берегу Финского залива. Шведы называют его Выборг. Вартстрём женат на молодой русской французского происхождения, она из Ленинграда. Что-то есть в нем тонкое и изящное, чего нет в северных людях, может, что-то французское, передавшееся ему от жены,

2 Cпой мне душевную песню, пока собираю мой жалкий скарб, карельское солнце кукует «ку-ку» (фин.).

54

от его Baby kulta, золотой малышки (kulta по-фински значит «золотая»). Он знает несколько слов по-французски, говорит «oui», «charmant», «pauvre petite» («да», «мило», «бедный малый»). Он говорит «naturlement» вместо «naturellement». Говорит «amour», он часто произносит это слово. Еще он говорит «très beaucoup» («слишком очень»). По профессии Свартстрём рекламный художник, он проводит долгие часы, рисуя красные и синие цветы красным и синим карандашом, вырезая имя золотой малышки на белой коре берез, железным кончиком трости выводя на снегу слово «amour».

У Свартстрёма уже давно нет ни щепотки табаку, уже месяц он не занимается ничем иным, кроме как постукиванием потухшей трубкой о ладонь. Я спрашивал:

—  Скажи честно, Свартстрём, я вот почти уверен в этом, ты набил бы трубку куском человечины?

Он бледнел и отвечал:

—  Если эта война не кончится… Я спрашивал:

—  Если эта война не кончится, мы все озвереем, и ты тоже, не правда ли? Он отвечал:

—  Я тоже, naturlement.

Я любил его, я полюбил Свартстрёма в тот день, когда увидел его побледневшим (мы были на Карельском перешейке в пригороде Ленинграда) при виде куска человечьего мяса, который сиссит нашли в вещмешке русского парашютиста, прятавшегося два месяца в норе в чаще леса, рядом был труп его товарища. Вечером в корсу Сварстрёма вырвало, он плакал и говорил:

—  Его застрелили, но в чем его вина? Мы все станем зверьми. Кончится тем, что мы пожрем друг друга.

Он не был пьян, он почти не пил. Это кусок человеческого мяса, не алкоголь, заставил его блевать. Я полюбил его с того дня, но всякий раз при виде его трубки я говорил ему:

—  Разве не правда, Свартстрём, что когда-нибудь с тебя станется набить трубку куском человечины?

(Однажды вечером, во время обеда в посольстве Испании в Хельсинки, посол Испании граф Августин де Фокса принялся рассказывать о куске человечины, найденном сиссит в вещмешке русского парашютиста. Обед был великолепен, старые испанские вина придавали лососю из Оулу

55

и копченым оленьим языкам теплый и тонкий привкус солнца. Все запротестовали, говоря, что тот русский не человек — животное, но никого не вырвало: ни графиню Маннергейм, ни Деметру Слёрн, ни князя Кантемира, ни полковника Слёрна, полевого адъютанта президента республики, ни барона Бенгта фон Тёрне, ни даже Титу Михайлеску, — не блевал никто. —  Христианин, — сказала Анита Бенгенстрем, — скорее умер бы с голоду, чем стал есть человечье мясо.

Граф де Фокса смеялся:

—  Ха-ха-ха! А католик — нет, католик — нет, католикам нравится человеческое мясо.

А поскольку все выражали свое явное неодобрение под ослепительным сиянием снега в ясной ночи, проникающим в окна как бы отблеском от огромного серебряного зеркала, тусклым мерцанием отражавшегося от темной массивной ореховой мебели, от блестящего лака писанных маслом портретов грандов Испании и от золотого распятия, висевшего на задрапированной красным бархатом стене, граф де Фокса сказал, что «все католики охотно едят человеческое мясо, едят тело Иисуса, святейшее тело Христово — просфору, самое человеческое и самое божественное мясо на свете». И принялся густым голосом читать стихи Федерико Гарсиа Лорки, испанского поэта, расстрелянного в 1936-м сторонниками Франко, знаменитую «Оду Святейшему Таинству Алтаря», которая начинается как песня любви «Сantaban las mujeres». Дойдя до строк о лягушке, де Фокса возвысил голос:

Vivo estabas, Dios mío, dentro del ostensorio punzado por tu Padre con agujas de lumbre. Latiendo como el pobre corazón de la rana que los médicos ponen en el frasco de vidrio1.

—  Но это ужасно! — сказала графиня Маннергейм. — Божественная плоть Иисуса трепещет в дарохранительнице, как сердце лягушки! Ах! Вы, католики, просто чудовища!

—  Нет в мире мяса лучше, — сказал граф де Фокса торжественным тоном.) —  Не правда ли, Свартстрём, ты мог бы набить трубку куском человечины? — говорил я.

1 Боже, живой ты в дарохранительнице, пронзенный иглами света Отца твоего. Ты трепещешь, как лягушечье сердце, помещенное пытателями в стеклянную колбу (исп.).

56

Свартстрём улыбался, но улыбка была усталой и нерадостной. Он смотрел на лошадиные головы с заледеневшей и твердой, как древесина, гривой, на сверкающие выпученные полные ужаса глаза лошадей. Ласковой рукой он поглаживал обращенную к берегу лошадиную морду, окровавленные ноздри, распахнутые в немом ржании губы (в ржании, замершем во рту, полном заледеневшей пены). Потом мы молча уходили, попутно поглаживая белые от мокрого снега гривы. Ветер тихо посвистывал над бесконечным ледяным полем.

Вто утро мы пошли посмотреть, как освобождают лошадей из ледяного плена.

Жирный и сладковатый запах висел в теплом воздухе. Был конец апреля, солнце припекало. С началом таяния закованные в лед лошадиные головы стали вонять.

Втеплое время дня зловоние от падали становилось невыносимым, и полковник Мерикаллио отдал приказ вытащить лошадей из озера и закопать их подальше в лесу. Отряды солдат, вооруженных пилами, топорами, ломами, кирками и веревками, сошли на лед озера вместе с сотней запряженных лошадьми саней.

Придя на берег, мы застали солдат за работой. На санях лежало с полсотни разложившихся лошадиных трупов, размякших и вздувшихся, с длинными светлыми гривами, оттаявшими и волнистыми. Веки нависали над влажными, водянистыми глазами. Солдаты крушили лед кирками и топорами, лошади переворачивались, всплывали в грязной беловатой воде среди воздушных пузырьков и кусков ноздреватого снега. Солдаты обвязывали падаль веревками и вытаскивали на берег. Головы болтались над полозьями саней. Почуяв жирный сладковатый запах, стоявшие в лесу артиллерийские лошади ржали, запряженные в сани отвечали им долгим, плачущим ржанием.

—  Pois, pois! Пошел, пошел! — кричали солдаты, подстегивая упряжки. Сани скользили по грязному снегу с глухим скрежетом. Колокольчики звенели в весеннем воздухе легким, как веселый плач, звоном.

Комната наполняется мраком. Громкий, печальный голос ветра доносится через старые дубы Оук Хилла, я вздрагиваю, услышав болезненное ржание северного ветра.

57

—  Vous êtes cruel, j’ai pitié de vous1, — говорит принц Евгений.

—  Je vous en suis très reconnaissant, — говорю я, рассмеявшись, но сразу стыжусь своего смеха и краснею. — J’ai moi-même pitié de moi. J’ai honte d’avoir pitié de moi2.

—  Oh, vous êtes cruel, je voudrais pouvoir vous aider3, — сказал принц.

—  Позвольте, — говорю я, — рассказать вам один странный сон. Этот сон часто снится мне по ночам. Я выхожу на заполненную людьми площадь, все смотрят вверх, я тоже поднимаю взгляд и вижу высокую крутую гору. На вершине горы большой крест. На кресте — распятая лошадь. Стоящие на лестницах палачи забивают последние гвозди. Распятая лошадь качает головой, издает слабое ржание. Толпа молча плачет. Распятие лошадиХриста, трагедия лошадиной Голгофы… я хотел бы, чтоб вы помогли мне в толковании этого сна. Гибель лошади-Христа не может ли означать гибель всего чистого и благородного в человеке? Вам не кажется, что этот сон имеет отношение к войне?

—  La guerre même n’est qu’un rêve4, — говорит принц Евгений, проводя рукой по глазам и лбу.

—  Умирает все, что есть благородного, возвышенного и чистого в Европе. Наша прародина — лошадь. Вы понимаете, что я хочу сказать. Гибнет наша родина, наша древняя родина. И все эти навязчивые образы, эти неотвязные звуки ржания, ужасный, горький запах мертвых лошадей, разбросанных по дорогам войны,­ вам не кажется, что они созвучны образам вой­ны, нашему голосу, нашему запаху, запаху мертвой Европы? Вам не кажется, что и этот сон значит нечто подобное? Хотя, может, лучше не толковать сны. —  Taisez-vous, — говорит принц Евгений, потом наклоняется ко мне и шепчет: — Ah! Si je pouvais souffrir comme vous!5

1Вы ожесточены, мне жаль вас (фр.).

2Я вам за это очень признателен. Мне самому себя жаль. Мне стыдно от жалости к самому себе (фр.).

3О, вы ожесточились. Хотел бы я вам помочь… (фр.)

4Война сама по себе — не что иное, как сновидение (фр.).

5Замолчите… Ах! Если бы я мог страдать, как вы! (фр.)

58

Часть вторая. Крысы

IV

«God Shave The King!»1

—  Я — Король, der König, — сказал рейхсминистр Франк, генерал-губер- натор Польши, разводя руки и обращая к сотрапезникам взгляд горделивого самодовольства.

—  Немецкий король Польши, der deutsche König von Polen, — повторил Франк.

Я смотрел на него и улыбался.

—  Почему вы смеетесь? Никогда не видели короля? — спросил Франк. —  Я говорил со многими королями, со многими сидел за столом в их дворцах и замках, — ответил я, — но ни один из них никогда не заявлял: я — король.

—  Sie sind ein enfant gâté2, — ласково промолвила фрау Бригиттa Франк, die deutsche Königin von Polen, немецкая королева Польши.

—  Вы правы, — сказал Франк, — настоящий король никогда не скажет: я — король. Но я — король не настоящий, правда, мои берлинские друзья называют Польшу Frankreich3. Мне дано право даровать жизнь и смерть людям этой страны, но я не король Польши. Я обращаюсь с поляками с величием и благосклонностью монарха, но король я неподлинный. Поляки не стоят такого короля, как я. Они — неблагодарные люди.

—  Поляки — народ отнюдь не неблагодарный, — сказал я.

—  Я был бы самым счастливым человеком на свете, я был бы истинным Gott in Frankreich4, если бы поляки были благодарны мне за все, что я для них делаю. Но чем больше я стараюсь облегчить их тяготы и обращаться с ними справедливо, тем больше они пренебрегают тем благом, что я несу их родине. Они неблагодарные люди.

Шум одобрения пробежал среди сотрапезников.

—  Поляки — люди очень достойные и гордые, — сказал я с любезной улыбкой, — а вы — их хозяин. Хозяин чужеземный.

1Боже, побрей Короля! (Искаженное начало британского гимна: «God Save the King!» — «Боже, храни Короля!»)

2Вы испорченный ребенок (нем., фр.).

3Франция (нем., букв. «империя Франка»).

4Богом в империи Франка (нем.).

59

—  Немецкий хозяин. Они недостойны чести быть под немецким хозяином. —  И правда, недостойны. Жаль, что вы не поляк.

—  Ja, schade!5 — воскликнул Франк, разразившись веселым смехом, подхваченным всеми сидящими за столом. Франк резко оборвал смех и указал обеими руками на себя:

—  Поляк! Да посмотрите на меня: разве я поляк? Неужели я похож на поляка?

—  Вы католик, не правда ли?

—  Да, — ответил Франк, несколько озадаченный, — я — немец из Франконии.

—  Следовательно, католик, — сказал я. —  Да, но католик немецкий.

—  Значит, что-то общее с поляками у вас есть. Католики все равны между собой. Будучи добрым католиком, вы должны считать себя равным полякам.

—  Да, я католик, — сказал Франк, — и добрый католик. А вы считаете, этого достаточно? Мои сотрудники тоже католики. Все выходцы из старой Австрии. Вы думаете, достаточно быть католиком, чтобы править поляками? Вы просто не имеете представления, насколько тяжело править католиками.

—  Мне никогда не доводилось править католиками, — сказал я, улыбаясь. —  Ну, так смотрите в оба! Тем паче, — сказал Франк, склонившись над столом и понизив таинственно голос, — тем паче что в Польше на каждом шагу приходится считаться с Ватиканом. За спиной каждого поляка знаете кто стоит?

—  Польский ксендз, — ответил я.

—  Нет, — сказал Франк, — за каждым поляком — Папа. Святейший отец собственной персоной.

—  Должно быть, не очень это весело, — заметил я.

—Как правда и то, что за мной стоит Гитлер. Но это разные вещи.

—Конечно, еще бы, — сказал я.

—  А за каждым итальянцем тоже стоит Папа? — спросил меня Франк. —  Итальянцы, — ответил я, — никого не желают иметь за своей спиной. —  Ach so! — воскликнул Франк и рассмеялся. — Ach so!

5 Да, жаль! (нем.)

60

—  Sie sind ein enfant terrible! — ласково произнесла немецкая королева Польши.

—  Иногда я задаюсь вопросом, — вступил опять Франк, — как удается Муссолини жить в согласии с Папой?

—  Между Папой и Муссолини, — сказал я, — вначале тоже были серьезные разногласия. Оба живут в одном городе, оба претендуют на непогрешимость: трения были неизбежны. Но потом они пришли к соглашению, и сейчас дела идут ко всеобщему удовольствию. Когда рождается итальянец, Муссолини берет его под свою опеку: вначале отправляет его

вдетский сад, потом в школу, позже обучает ремеслу, соответственно, записывает его в фашистскую партию и до двадцатилетнего возраста определяет на работу. В двадцать лет призывает под ружье, два года держит

вказарме, потом увольняет из армии, опять отправляет на работу, по достижении совершеннолетия дает ему жену: если родятся дети, повторяет

ссыновьями тот же, что проделал с отцом. Когда отец стареет, не может работать и становится ни к чему не пригодным, дуче отправляет его домой, дает пенсию и ждет его смерти. Наконец, когда он умирает, Муссолини передает его Папе, чтобы тот делал с ним все, что ему заблагорассудится. Немецкий король Польши всплеснул руками, покраснел, побагровел, задыхаясь от смеха, все сотрапезники тоже всплеснули руками и воскликнули: «Ach wunderbar1! Wunderbar!» Тогда Франк, отхлебнув большой глоток вина, сказал еще дрожащим от волнения голосом:

—  Ох, эти итальянцы! Какой политический гений! Какое чувство справедливости! Жаль, — добавил он, вытирая пот, — что не все немцы католики. Вопрос религии в Германии значительно упростился бы: после смерти мы отдавали бы католиков Папе. Но как быть с протестантами, кому их отдавать?

—  Это та проблема, — сказал я, — которую Гитлер должен бы решить уже давно.

—  Вы знакомы с Гитлером лично? — спросил Франк.

—  Нет, никогда не имел такой чести, — ответил я. — Я видел его только однажды, в Берлине на похоронах Тодта. Я был в толпе на тротуаре. —  И какое впечатление он на вас произвел? — спросил Франк, ожидая ответа с явным любопытством.

1 Удивительно! (нем.)