4. Признаки морального разложения: «плохие ребята»
Теперь должно быть ясно, что для того, чтобы найти основание подлинной системы оценок, применяемой в науке, нужно отойти от изучения печатных научных текстов. Эти тексты написаны в соответствии с некоторой условной риторикой и воплощают в себе условности повествования (narrative conventions). Кстати, замечу, не вдаваясь в подробное рассмотрение, что со времени Возрождения было множество таких условностей. Каждая «скрывает» свою собственную философию науки. Например, сравнение «Магнетизма» Гилберта (1600) и «Оптики» Ньютона (1704), показывает малое различие в структуре их исследовательских программ, и разительный контраст литературного стиля и риторики. «Оптика» использует принципы построения и терминологию работ Евклида. Она заимствует риторическую силу его знаменитых демонстраций, хотя текст содержит только описание последовательности продуманных и тонко проведенных экспериментальных процедур и их результатов. В этом отношении она очень отличается от «Принципов» того же автора, в которых с помощью геометрической риторики передается структура текста, организованного примерно так же, как «Начала» Евклида, то есть с использованием дедуктивных цепей.
В случае, если собственный материал исследований, собранный путем записи повседневных разговоров в лаборатории и профессорской комнате и изучения черно[:53]виков научных работ, недостаточен, следует обратиться к литературе по микросоциологии науки за подробным фактическим материалом. Предмет поиска — образцы форм научной речи, промежуточные между бессвязным хаосом зарождающихся исследовательских программ и тщательно отшлифованными описаниями событий (имеющих отношение к научному исследованию), излагающими их с соблюдением условностей, принятых среди «славных ребят». Только на этой промежуточной стадии приоткрывается нелегкая жизнь научных джунглей. Литература по микросоциологии науки часто оживлена цитатами в виде oratio recta*. Я продемонстрирую некоторые из риторических приемов промежуточной фазы составления истории, описав два основных приема: использование оценок, носящих личный характер, при суждении о надежности результатов исследования; и асимметрию в способе трактовки данных, в том случае, если они используются для поддержки собственных идей, и в том, если они приводятся для подкрепления идей противника.
Личность человека часто используется в качестве эпистемического свидетельства. Наиболее поразительная черта промежуточного этапа составления повествования — то, насколько оценка множества претензий на фактическую точность основывается на суждении о личностях, а не на методическом качестве экспериментальных исследований. Эта оценка включает суждения о том, какие заявки заслуживают статуса результатов наблюдений/экспериментов (что включает даже количественные данные), и их более глубокую теоретическую интерпретацию (например, существование каких молекулярных структур показывают такие-то и такие-то результаты). «Результаты» не являются главным критерием, по которому обычно проверяется надежность, а сами подвергаются оценке с точки зрения их надежности, в значительной степени — на основании личности человека, который их получил. Как показывают Латур и Улгар (1979), «результаты» и «интерпретации» не являются нейтральными и лишенными контекста понятиями, но зависят от имени и тем самым от репутации того, кто получил их (или того, под чьим руководством они были получены). Квалификация по имени есть своего рода «эпистемический эквивалент» оценки истинности и ложности; например, ссылка на некоторые результаты Грина означает, что на них можно смело положиться, тогда как ссылка на результаты Брауна означает, что к ним надо относиться с осторожностью. Снова возвращаясь к первоначальному вопросу, отметим: главное, что имеется в виду при ссылке на свойства личности — это степень доверия, которую она заслуживает. Для иллюстрации приведу цитату из работы Коллинза (1981): «[Квест и его группа] так несносны и настолько уверены в том, что их подход правилен, а все остальные ошибочны, что я немедленно перестаю верить им, поскольку они впали в самообман». Моральный облик людей определяет эпистемический статус полученных ими результатов. Это вполне объяснимо, если мы обратимся к категории доверия, а не истинности. Доверие к чьим-либо результатам зависит в большой степени от нашего веры в этого человека, тогда как — как мне представляется — истинность должна быть связана с доверием к методике, вне зависимости от того, кто использует ее, если он делает это грамотно. По словам Латура и Улгара, «такое отношение к человеческому фактору, участвующему в производстве утверждений, является широко распространенным. В самом деле, из дискуссий участников было ясно, что одинаково важно было, как кто сделал заявление, так и содержание этого заявления».
Но не является ли это просто специализированной формой традиционного индуктивного рассуждения? Важно ли для признания данных заслуживающими доверия (поскольку результаты данного человека, «кто» именно их представляет, оказывались и в прошлом, как бы по традиции, лучшие, чем у других)? Рассматривая этот вопрос, Латур и Улгар, скорее всего, путают вопрос о том, хочет ли человек сотрудничать с кем-либо («Нет, она слишком склонна к конкуренции!»), с вопросом о том, должны ли результаты, полученные этим человеком, считаться надежными и поэтому включаться в научный дискурс в качестве фактов. Индуктивной является даже ссылка на психологические обобщения (р. 162–165) при неблагоприятных оценках, т. е. тот принцип, что, если люди слишком настойчивы и беспокойны, то они будут стремиться довольство[:54]ваться неряшливыми результатами или выдавать желаемое за действительное. Но понятие «неряшливости», видимо, имеет смысл только при существовании вполне традиционного эпистемического понятия «точность». Тем не менее, достойно удивления то, что степень доверия к коллегам и товарищам по работе стала критерием приемлемости чего-либо как заслуживающего доверия, вместо истинности утверждений, в рамках условностей рассказывания истории о выполнении исследовательского проекта.
Официально принятая риторика повествования об исследовательской программе в том виде, в каком она публикуется, требует от автора представить всю эту «продажу» личности исследователя в виде индуктивного процесса, начинающегося с истинных (или ложных) единичных утверждений и кончающегося подтвержденными (или неподтвержденными) гипотезами с большей степенью обобщения. Индукция представляется как некая безличная схема, ценность которой не зависит ни от личности человека, использующего ее, ни от его положения в сообществе ученых. В действительности в системе нет места для неиндуктивных единичных утверждений. Индексация надежности единичных утверждений, которая связывается с человеком их сделавшим, 'и с лабораторией, в которой они были в первый раз представлены как открытия местному сообществу, или с аппаратурой, на показатели которой опираются данные утверждения, имеет смысл только в качестве индуктивного вывода, основанного на том, как зарекомендовали себя эти человек, лаборатория, аппаратура в прошлом. Но это — индуктивный вывод из предшествующих индуктивных выводов, например: Грин — ученик Блэка, а результаты Блэка всегда заслуживали доверия. Я буду называть это «индуктивной степенью доверия».
Можно еще кое-что добавить о том, на чем основана личная репутация, от которой зависит «индуктивная степень доверия». Из подробного исследования, проведенного Латуром и Улгаром, и другими, ясно, что в сфере дискурса, устанавливающего факты, важную роль в становлении репутаций играло повышение уровня экспериментальной работы. Это можно видеть на примере работы Берцелиуса, репутация которого зависела от выработки им стандартов экспериментальной работы, которые преобразили точность экспериментов в количественной химии (см.: Harre, р. 206). Это — весьма сложное дело. Стандарты экспериментальной работы зависят от поставленной задачи. Поставьте новую задачу, и встает вопрос о новых стандартах, иногда более, а иногда менее, строгих. Латур и Улгар (1979) отмечают, что одним из последствий принятия новой постановки задачи и повышения стандартов, сделано ли это изменением какого-либо присущего исследованию показателя, например, точности, требуемой от данного физического измерения, или предложением гораздо более дорогостоящей исследовательской программы, является снижение конкуренции. Сравните: «Мы обнаружили вещество, которое ведет себя так, как ожидается, то есть является биологически активным», и «Мы выяснили структуру вещества, которое обладает этим уровнем биологической активности». Согласно Латуру и Улгару, переход от исследовательской задачи, которая стремится подтвердить первое предположение, к исследовательской задаче обоснования второго предположения, меняет условия, при которых заявки сторонников различных точек зрения могут быть прочитаны как «изложение фактов». Они цитируют следующее 'замечание (р. 121): «Любой, работающий в этой области исследования, мог делать выводы о том, что представляет из себя ТРФ… их выводы были правильными, но для доказательства этого потребовалось десять лет… По сей день я не верю, что они хотя бы видели то, о чем говорили… Никаким образом нельзя постулировать аминокислотную структуру неизвестного вещества» (отрывки из замечаний Гийемена). Для этого необходима гораздо более жестко контролируемая химическая методика, и значительно большее количество денег и времени. Успешно работающие ученые, в нравоучительной истории Латура и Улгара определенно считают, что и практические и моральные следствия изменения в формулировке задачи связаны с их претензией на превосходство.
Если более внимательно вглядеться в реальные высказывания, в которых выдвигаются такие претензии, то моральный элемент становится очевидным. Усердие объявляется знаком моральной добродетели. Например, Латур и Улгар цитируют некоего д-ра Скалли (р. 118): «…единственный способ — извлечь эти соединения, получить их в чистом виде… Кто-то должен был собраться с силами для этого… сейчас у нас тонны таких соединений». Об одном из коллег Скалли подчеркнуто [:55] безжалостно замечает: «конечно, он упустил эту возможность, у него никогда не было того, что нужно здесь — грубой силы» (р. 119). Дальнейшее рассмотрение вопроса о социальном истолковании слов «надежный» и «заслуживающий доверия», в особенности, их забавной персонифицированной моральной окраски, можно найти в работе Коллинза (1981).
Фактически в системе постоянно присутствует явная асимметрия критериев, которые применяются при оценке своей собственной гипотезы, и тех критериев, которые применяются для подрыва доверяя к гипотезам конкурентов. Джилберт и Малки (1982) показывают, как изобретательно искажаются «результаты, полученные экспериментально» в ходе дискуссий, обсуждающих, заслуживают ли доверия претензии на обладание знанием. В поддержку собственных идей результаты, полученные экспериментально, приводятся как несомненно надежные; для подтверждения мотивированности претензии используется обычная индуктивная схема. Но если ученый говорит об идеях своего научного противника, то «результаты, полученные экспериментально», объявляются зыбкими, а то, что другая сторона считает их подтверждением своей гипотезы, изображается как самообман. Критики без труда находят альтернативное истолкование результатов, полученных их соперниками. Опять-таки приходится прибегать к принятым условностям повествования, а не к принципам логики или методологии. Конечно, довод излагается так, что он не противоречит Логике, но мораль сей басни сводится теперь к похвалам «хорошим ребятам» и осуждению «плохих ребят», а к такому употреблению методологических принципов, которое принимает во внимание особенности личности, а не безличную справедливость. В этом новом виде данные больше не подкрепляют, а даже подрывают претензию соперника на обладание знанием. Критики не склонны проделать то же самое с собственными результатами. Они относятся к ним так, будто «выхватывали их непосредственно из природы». Собственные результаты преподносятся так, как имеющие лишь одно истолкование, такое, при котором они подкрепляют претензию автора. На критическом этапе особое значение придается эпистемологической доктрине, весьма похожей на доктрины Уэвелла (1847) или Хансона (1958). Немалое внимание обращается на то, каким именно образом используются существовавшие ранее теории и убеждения для того, чтобы из просто «результатов» получились «данные».
Ни в одной из описанных мною когнитивных методик, то есть ни в индуктивной степени доверия, ни в асимметрии между «нами» и «ими», традиционные понятия «истинности» или «ложности», видимо, не играют никакой роли. Вместо этого мы имеем фразы типа «правильность во всей своей полноте была подтверждена (Gilbert and Mulkey, 1982, p. 390), «С. провел изящные эксперименты, которые в основном представлялись мне убедительными» (р. 391); «Очень трудно понять, „добраться“ до тех вещей, над которыми работаешь» (р. 393); «Эти эксперименты показывают, что… реально» (р. 397); «Обратите внимание на то, как ведут себя некоторые молекулярные цепи» (р. 398); «Цифровые показатели, полученные Н., совпадают с тем, чего хочет С.» (р. 399), и так далее.