55651550

внимание к культурной составляющей, германские политики и мыслители стремятся преодолеть «гомогенизирующую идею немецкости» и отказаться от попыток ассимилировать любые чужеродные элементы. Не случайно именно немец Ю. Хабермас сформулировал концепцию конституционного патриотизма. Образ Германии как мультикультурного гражданского общества, упрямая приверженность которому дорого стоит Ангеле Меркель, с одной стороны, вписывается в эту тенденцию, а с другой – отсылает к историческому архетипу «многообразного единства».

Анализируя ситуацию в современной Германии и оглядываясь на ее прошлое Ю.В. Бучатская пишет, что модель государства-нации была привлекательна для большинства населения постольку и до тех пор, пока и поскольку «сулила вполне осязаемые блага – социально-экономические выгоды от наличия национального государства, гражданские права членов национального сообщества, прежде всего права на социальные и экономические достижения национального государства». Постепенно, однако, эти блага и преимущества стали сходить на нет, а социальное государство оказалось не в состоянии обеспечить всеобщее благоденствие. Выразив ощущение многих наших современников, А. Турен диагностировал «конец общества», упадок всех его традиционных институтов – семьи, школы, города, предприятий, системы социальной защиты и контроля, профсоюзов и политических партий, да и самой политики в ее привычном понимании44. М. Гоше констатировал конец религии как организатора коллективного существования и как политической силы45. Ж. Бодрийяр признал глубокую дезинтеграцию всего западного мира: разрыв социальных связей, нарастающее взаимонепонимание, утрату объединяющей идеи, отказ от общих ценностей46.

Консервативный поворот

За нынешними дискуссиями о «крахе мультикультурализма» в Европе, как и в России, стоит подсознательное стремление отгородиться от внешнего мира, остановить время, законсервировать «традиционные ценности», закрыть двери перед теми, кто не похож на «своих», «местных». Нашествие «чужаков» пугает потому, что зримо воплощает мысль о конце очередной прекрасной эпохи, о том, что ничто уже не будет прежним, привычным, знакомым. 11 сентября 2001 г., возвестившее о пришествии мирового терроризма; экономический кризис 2008 г., принесший с собой рост безработицы и снижение уровня жизни, подорвавший основы государства всеобщего благоденствия и отчетливо продемонстрировавший непрочность завоеванных социальных гарантий; череда революций, городских мятежей и локальных конфликтов, свиде-

44Touraine A. La fin des sociétés. Paris: Seuil, 2013.

45Gauchet М. Le Religieux et le Politique. Douze réponses de Marcel Gauchet. Paris : Desclée de Brouwer. 2010.

46Baudrillard J. Nique ta mère! // Libération 18 novembre 2005.

тельствующих о кризисе современного миропорядка – таковы только самые очевидные причины таких настроений.

В новой неспокойной обстановке свобода оказалась для многих непосильным бременем, возникла ностальгия по определенности, ясным смыслам и твердым правилам. В то же время соблазны общества потребления, притягательные для поколений, переживших тяжелые времена войн и лишений, поблекли

вглазах их потомков, привыкших к материальному изобилию с детства и воспринимающих его как должное, а некоторые даже как обузу. На наших глазах происходит консервативный поворот от постмодернистской неопределенности и всетерпимости к «истинным ценностям», что объясняет рост популярности правых и ультраправых взглядов.

Подробный анализ причин такого дрейфа общественных настроений, а также способов манипулирования этими настроениями, на примере истории французского Национального фронта, представлен

вглаве Н.В. и И.М. Моховых. Эти причины разбиты на три группы: политические, экономические и культурные.

Национальный фронт успешно притягивает французов, которые разочаровались в других партиях, в десятилетиями проводившемся курсе и в целом в национальной и европейской политике. И чем больше

вполитике, экономике и обществе тем, вызывающих общественное недовольство, тем активнее НФ использует их в политической агитации. Лидеры НФ нередко говорят о проблемах безопасности в городах, порядке, идентичности, ограничении иммиграции, республиканской модели ассимиляции, введении пограничного контроля, потере экономического суверенитета, подчинении французского правительства «финансовому миру» (крупным частным банкам), экономическом патриотизме, зависимости от решений Еврокомиссии, моратории на углубление европейской интеграции, государстве-нации.

После смены руководства партии удалось заметно скорректировать и улучшить свой имидж. Фронт заявляет о приверженности республиканской светскости и интеграционной концепции национальной идентичности, которая «приглашает» всех французов объединиться вокруг общей культуры и ценностей вне зависимости от страны происхождения их родителей или этнической и религиозной принадлежности. Отказ от проявлений антисемитизма (свойственных НФ ранее) также способствовал улучшению имиджа партии. Новая социальная риторика и внимание к проблемам безработных и небогатых слоев французов привлекают традиционный электорат левых партий. Сохранение элементов национализма (неизменная приверженность тезисам о «национальном приоритете», защите французской культуры и ограничении иммиграции) делают его привлекательным и для правых. В то же время голосование за НФ является в первую очередь протестным, и его успехи на региональных выборах обусловлены не методичной работой с избирателями, а осознанием местными жителями отсутствия перспектив, протестом против «экономи-

31

ческой и политической системы» и слабым участием государства в решении повседневных проблем.

Государства-нации: экспортный вариант

Превращение бывших колоний в государства-на- ции произошло сравнительно легко в тех странах, где большинство населения составляли выходцы из Европы (в США, Канаде, Австралии, Новой Зеландии). Напротив, этот процесс затруднен там, где европейский компонент населения находится в меньшинстве. О причинах этих трудностей идет речь в главе Д.М. Бондаренко. Помимо присущего большинству пред-национальных обществ социокультурного, языкового и религиозного многообразия, которое

входе нациестроительства обычно удавалось если не полностью нивелировать, то в значительной мере сгладить, автор выявляет системную проблему: экзогенность и анахронизм классической модели государ-

ства-нации – феномена по своей природе европейско-

го – для постколониальных африканских и азиатских обществ.

Воспроизводя форму политических институтов и правовые нормы Запада Нового времени, постколониальное государство не могло автоматически усвоить присущего им содержания, вложенного гражданским обществом, самостоятельно сложившимся

вЕвропе, но не в Азии и Африке, где строительство наций было инициировано и направлялось внешней по отношению к обществу, вставшей над ним силой. Этим определяется своеобразие не только процесса, но и результатов на сегодняшний день формирования постколониальных наций, в частности сохраняющийся существенный разрыв между обществом и государством, недостаточная сила влияния первого на второе. Попытка следовать образцу европейских наций наталкивается на колоссальные трудности, связанные в том числе с особенностями афро-азиатских традиционных политических культур, социальных институтов, систем ценностей и т. д. К тому же сам Западный мир сегодня вынужден решать новую задачу – поддержания единства граждан государства при сохранении привнесенного мигрантами со всего света культурного многообразия. Не единая культурная, системоценностная идентичность, доминирующая над идентичностями локальными и частными, но равноправное сосуществование множества культурных идентичностей акцентируется ныне как новая базовая национальная ценность, как источник национального развития в современных условиях интенсивной глобализации.

Сформулированная Д.М. Бондаренко проблема прослеживается и в других главах, посвященных постколониальным государствам. Н.В. Мохов в главе об Алжире пишет:

«Освобождение от колониальной опеки в 1940– 1960-е гг. поставило перед молодыми государствами новые вызовы: как обеспечить контроль над доставшейся территорией, создать условия для социаль- но-экономического развития, стать жизнеспособным субъектом мировой политики и экономики. Общей

парадигмой решения этих практических и неотложных задач стало строительство наций-государств по образу и подобию европейских, которые служили примером и источником заимствований в таких областях, как государственные институты, социаль- но-экономические структуры, системы образования, принуждения и культуры. Элиты новых государств пробовали и выбирали разные решения для одинаковых проблем, которые вытекали из главной задачи – формирования национального сообщества: массы граждан, объединенных общей национальной культурой, лояльных общему государству и осознающих себя одним народом».

Несмотря на усиленное насаждение государством ислама и внедрение единой версии национальной истории, формирование общей культуры в постколониальном Алжире отнюдь не было очевидным. Одним из разъединяющих факторов служил язык. Мохов выделяет следующие идеальные типы ценностных установок, связанных с принадлежностью к языковому сообществу:

«Франкофон видел Алжир скорее страной плюралистичной культуры, где арабский элемент уживается с берберскими корнями и разнообразным внешним влиянием (прежде всего с французским). Арабофон (которых стало немало с конца 1970-х гг.) видел Алжир арабской страной, его общественный идеал противостоял идеологии светскости, модернизации, научного прогресса и плюрализма. Все французское было для него чужим, а берберское – пережитком прошлого. Для франкофона (и берберофона) эта ложная чистота была вымыслом догматиков, желавших по тем или иным причинам замаскировать реальность и со временем изменить ее».

Изучение эволюции алжирского государства-на- ции на протяжении 50 лет привело автора к следующим выводам: во-первых, национальное самосознание не является категорией, которая свободно поддается моделированию «сверху». Почти три десятилетия комплексной государственной политики и пропаганды в авторитарном государстве не смогли воспрепятствовать появлению многочисленных сторонников альтернативного общественно-политиче- ского и культурного идеала. Во-вторых, существует прямая зависимость между лояльностью национальной идентичности и конкретными результатами соци- ально-экономического и государственного созидания. В-третьих, ключевую роль при формировании идентичности играет поиск смысла, с которым индивид связывал бы свое мировоззрение, рациональность и будущее. Жизнеспособность идентичности проверяется временем, которое лишает социальной поддержки искусственные или утопичные «конструкты» (как официальный арабизм и утопия исламизма)».

Нынешние границы еще одного африканского государства – Мали (глава В.Р. Филиппова и Э.Т. Дикко) – также результат колониальной эпохи.

Власти, пришедшие на смену колониальной администрации, унаследовали территорию с населяющим ее ансамблем народов, объединенных бывшей метрополией в своих утилитарных целях.

32

Трудности построения национального государства

вМали в значительной мере связаны с конфликтом культур жизнеобеспечения: оседлые земледельцы, охотники и рыбаки сосуществуют здесь с воинственными скотоводами и торговцами – туарегами, чьи земли разделены сегодня между несколькими государствами. Вековая мечта всех туарегов объединиться

вграницах одного государства – Азавад всегда была источником сепаратистских настроений.

Современный раскол малийского общества, формирование фактически двух различных национальных идентичностей восходит к XIX в., когда колониальная администрация прикладывала усилия к разделению различных групп населения, к разрыву связей между ними, классифицируя их на основе противопоставления (кочевники/оседлые, черные/белые, земледельцы/скотоводы). Тем не менее, общее колониальное прошлое и факт антиколониальной борьбы создают основу идентичности малийцев. Разобщению способствуют многие факторы: традиция войны, историческая память, воспроизводящая из поколения в поколение образы врагов, социальные диспропорции и экономическое неравенство, дискриминационные практики властей, стремление бывшей метрополии контролировать экономику и политику ныне суверенной страны. В то же время культурное разнообразие и многоукладность экономики способствуют формированию мультикультурного, плюралистического проекта малийской нации. Именно в способности государства защитить это многообразие видится залог успешности формирования общего культурного пространства и гражданской идентичности малийцев.

Особняком среди африканских государств стоит ЮАР (глава И.И. Филатовой), где «колония (африканские районы) и метрополия (районы, населенные белыми) располагались на территории одной страны,

агосударственные структуры базировались на расовой дискриминации на протяжении столетий и на попытках разделения общества по расовому признаку – на протяжении четырех десятилетий».

После отмены апартеида в 1990 г. здесь была предпринята попытка построения пострасового общества, так называемой «радужной нации», по выражению архиепископа Десмонда Туту. Однако национального примирения не получилось, и очень скоро на смену проекту формирования гражданской нации на основе «нерасового и неэтнического патриотизма» пришло видение ЮАР как «африканской нации, базирующейся на единении различных африканских идентичностей». В рамках политики «расовой трансформации» был законодательно закреплен принцип «демографической репрезентативности», заключающийся в приведении расового состава служащих каждого института государственной службы на каждом уровне в соответствие с расовым составом населения. В дальнейшем этот принцип был распространен и на частные предприятия. Введены расовые квоты на поступление

вуниверситеты. Созданы преференции для черных в сфере бизнеса. Правящая партия сумела навязать дискурс расовой трансформации всему политически сознательному обществу, включая официальную оппо-

зицию. В стране не осталось ни одной политической организации, которая выступала бы с альтернативной программой искоренения наследия апартеида.

Результатами политики расовой трансформации стали закрепление расовых предрассудков среди всех групп населения ЮАР, появление прослойки черных миллионеров и небывалый расцвет коррупции, рост социального иждивенчества. Она не привела к существенному улучшению положения черного населения и не способствовала решению социально-экономиче- ских проблем страны.

Запад есть Запад, Восток есть Восток

Оказавшись в Китае или Японии, – заметил Ф. Лаплантин47, внимательный «западный» наблюдатель, тем паче – антрополог, сразу понимает, что эти общества не вполне «познаваемы» при помощи тех категорий, на которых он воспитан в Европе или Америке. Декартовское «мыслю, следовательно – существую», кантианское противопоставление эмпирического, чувственного и рационального, рассудочного здесь не работают, пространство и время устроены по-иному. Соответственно некритический перенос на эти общества западных моделей и аналитических категорий можно объяснить только интеллектуальной гегемонией Запада, пытающегося втиснуть текучие, изменчивые и бесформенные культуры Востока в прокрустово ложе рассудочных схем.

«До сих пор люди Запада считали свою культуру превосходящей нашу и эталонной для всего остального мира. Все народы, в том числе народы Востока, должны следовать в их фарватере». «Японцы в западных концепциях характеризуются как совершенно гомогенный народ, лишенный в своих действиях автономии, не имеющий своего мнения и намеренный похоронить себя в группе или организации, к которой принадлежит», – цитирует Е.Л. Скворцова японского философа Нисиду Китаро.

В отличие от рационалистической западной цивилизации, руководствующейся научным мировоззрением, японской культуре чуждо жесткое противопоставление субъекта-человека – объекту-природе

имиру вещей. Японцы считают, что среда обитания,

иособенно климат, непосредственно влияют как на материальную, так и на духовную культуру. Ученик Нисиды Вацудзи Тэцуро сформулировал понятие айдагара – поле взаимного доверия. Оно складывается в условиях определенного климата и развившейся на этом фоне культуры («исторического тела»). Разрушение этого поля доверия чревато разрушением как социума в целом, так и отдельного человека. Задача политиков и философов состоит во всяческом укреплении и наращивании поля доверия. Оно и есть истинная идентичность, которая формирует будущее на основе прошлого.

47Laplantine F. Quand le moi devient autre. Connaître, echanger,́ transformer. Paris: CNRS editions,́ 2012.

33

Не устраивает японского философа и западное представление о человеке как о независимом атоме. Для Вацудзи Тэцуро (как и его учителя Нисиды Китаро) человек – прежде всего продукт национальной культуры. Термин нингэн («человек» и «человечество») отражает фундаментальный двойственный характер человека как одновременно индивидуального и общественного существа.

Глава А.Н. Мещерякова повествует, казалось бы, о временах давно прошедших – рубеже XIX и XX вв., но то, что происходило в Японии периода Мэйдзи, находит явные отголоски в недавней российской истории.

Открывшись миру после двух с половиной веков автаркии, Япония оказалась на распутье: одни японцы «панически боялись, что их может постичь участь других азиатских и африканских стран – порабощение и уничтожение собственной культуры», другим казалось, что «в стране не существует достойной уважения культуры и цивилизации, а спасение может принести только тотальная вестернизация», они «желали избавиться от своей “японскости” […] и стать “настоящими” европейцами». Не то же ли самое происходило в России после падения «железного занавеса»? И не те же ли безуспешные попытки утвердить себя в качестве европейской страны обернулись горьким разочарованием и обидой, вызвав «от противного» подъем антизападных настроений, возрождение интереса к «особому пути» и поискам внутренних источников позитивной идентичности? Новейшая история противостояния современных российских «западников» и «славянофилов» напоминает спор двух авторитетных японских авторов, один из которых утверждал: «Япония расположена в Азии, но ее структура является европейской», другой же настаивал на уникальности и неповторимости страны, которая должна выполнить свое «небесное предназначение» и стать «истоком для будущей восточной цивилизации».

Воодушевленность идеей создания государстванации (в противовес прежней сословно-фрагменти- рованной общественной системе) позволила японцам добиться выдающихся успехов в экономике, образовании и военном деле – но увлеченность мыслями о величии и особом предназначении привела к экспансионизму, имевшему катастрофические последствия для страны и ее народа, – заключает А.Н. Мещеряков.

Китайское представление о собственной цивилизации как об уникальной модели, трансформирующейся во времени и пространстве (глава А.А. Закурдаева) основывается на диалектическом понимании универсальных законов развития: любой объект как единое целое функционирует вследствие противостояния противоположностей (инь и ян), одна из которых выступает в качестве доминанты и задает модели отношений в социальной, политической, военной, эко-

номической и культурной сферах жизни китайского общества.

Отсутствие четкой терминологической дифференциации между этносом и нацией указывает на их единство, принадлежность одной трансформирующейся форме миньцзу, внутри которой имеют место многосторонние противоречия. Миньцзу и гоцзя (государство) принято считать исторически обусловленными взаимосвязанными сторонами одного целого. Трансформация миньцзу включает происхождение, развитие и «смерть». Чжунгожэнь – «Человек Срединного государства» – общее наименование для всех жителей КНР. Это – не этнический термин, его границы меняются вместе с границами китайской цивилизации.

Государственная власть, выступающая в роли активной стороны в лице своего огромного бюрократического аппарата, проникает во все сферы жизни народа как пассивной стороны, одной формы – государства. Такое проникновение обеспечивает целостность страны и единство ее внутреннего содержания независимо от степени культурной сложности. Китайское руководство отстаивает принцип невмешательства во внутренние дела государства и минимизирует внешние воздействия на свое общество. Обычный китаец, идентифицируя себя с нацией, прежде всего, на правах подчиненной стороны признает и принимает политику доминантной, управляющей, стороны (китайца-управленца) и полноценно встраивается в социально-политическую, экономическую и культурную систему, юридически оформленную в Конституции КНР на данном этапе исторического развития.

* * *

Предпринятые авторами этой книги исследования свидетельствуют о сложных перипетиях государ- ства-нации со времени его зарождения на заре Нового времени до наших дней. Европейская par excellence, эта модель долго претендовала на универсальность, что выразилось, в частности, в попытках распространить ее (на уровне практики или дискурса) далеко за пределы исходного ареала. Сегодня, однако, очевидно, во-первых, что не все попытки сконструировать государство-нацию могут быть успешными (об этом, в частности, свидетельствуют бесконечные межобщинные конфликты, гражданские войны и государственные перевороты, сотрясающие постколониальные государства, провозгласившие себя нациями, но так и не ставшие ими). Во-вторых, что не все независимые государства готовы заимствовать западный опыт и предпочитают иные, более соответствующие их политической и культурной традиции формы легитимации власти. В-третьих, что сама якобинская модель подвергается эрозии, проявляющейся в этнизации и расиализации гражданской нации.

С.В. Соколовский

ОНТО-ЛОГИКИ НАЦИОНАЛЬНОГО: КУЛЬТУРНАЯ СЛОЖНОСТЬ НАЦИОНАЛЬНЫХ СООБЩЕСТВ

И ПРОБЛЕМЫ ЕЕ КАТЕГОРИЗАЦИИ1

1Противоречивая концептуальная пара – идентичность и особость – не составляют адекватного контекста для понимания того, как организовано множество. <…> Антропология множества есть антропология единичного и общего.

М. Хардт, А. Негри2

Чуть более четверти века назад, открывая свою книгу по критической этнографии Запада3, известный американский антрополог Джеймс Клиффорд выбрал в качестве подзаголовка для своего введения строки из поэмы Уильяма Карлоса Уильямса «Чистые продукты <Америки> сошли с ума…» В комментарии к этим строкам – своего рода эпиграфа к книге – Клиффорд пишет, что Уильямс утратил равновесие, оказавшись среди постоянно перемещающихся людей, обломков традиций, бесприютности мира навсегда потерянных корней и подлинности, где все некогда прекрасные и девственные места оказались в невозвратном прошлом4. Уильямс, как и героиня его поэмы Элси, сам был таким же «нечистым продуктом», взраставшим на «обломках традиций» и постоянно менявшим города и континенты потомком иммигранта из Англии и уроженки Пуэрто-Рико. На его восприятие, таким образом, оказал влияние его собственный опыт столкновения с сопротивляющимися классификации и всем

1Глава написана при поддержке РНФ, проект № 15-18-00099.

2Хардт М., Негри А. Множество: война и демократия в эпоху империи. М.: Культурная революция, 2006.

С. 163.

3Название этой книги (The Predicament of Culture) труд-

но точно передать по-русски. Его можно перевести и как «Злоключения (варианты: “сложности”, “недоразумения”, “трудности”, “дилеммы”) с культурой»; я предпочитаю передавать смысл этого названия как «Преткновение культуры».

4Clifford James. The Predicament of Culture: TwentiethCentury Ethnography, Literature, and Art. Cambridge, MA: Harvard Univ. press, 1988. С. 3–6.

усилиям классификаторов культурной мозаичностью и гибридностью.

Поднятая Клиффордом тема культурной сложности и поисков подлинности с неизбежностью оказывается источником сомнений, претензий, вопросов к тому, как мы понимаем современную культуру, как устанавливаем ее целостность, аутентичность, границы, однородность или мозаичность, чистоту или степень смешения. Под сомнение попадают также и вопрошающий и сама позиция вопрошания, вернее, ее обоснованность и правомерность (кто задает такие вопросы, с какой целью, с какой позиции, по какому праву). Существует также критика оснований и методов вопрошания этого рода: не ограничено ли восприятие вопрошающего его собственным культурным кругозором, предоставляет ли нам особый опыт или специальная подготовка позицию с обзором, дающим возможность выделять и сравнивать разнообразные элементы культуры или различные культуры и общества?

Размышления о нации как поле столкновения различных идеологий, словарей, концепций, позиций продолжает удивлять степенью присущей этому полю гетероглоссии, вызывающей когнитивный диссонанс у всякого, кто с этим полем по необходимости столкнулся. Вот почему любая попытка разобраться со сложностью этого понятия, в том числе и в отношении культуры (т. е. в избранном здесь аспекте «культурной сложности»), должна предваряться рассмотрением самих возможностей такого анализа. Прежний опыт категоризации человеческих сообществ свидетельствует о том, что не следует спешить с погружением в материал и анализом «содержания», не разобравшись с привлекаемым для этого концептуальным инструментарием, процедурами и методами, за счет и с помощью которых определяются границы таких сообществ и осуществляется исследование.

Тема «культурной сложности наций» сама оказывается устроенной совсем непросто, поскольку в ее фокусе оказываются явления, хотя и часто упоминаемые, но даже в буквальном смысле вовсе не очевидные, словом, феномены того разряда, которые нельзя увидеть, потрогать, понюхать или попробовать на зуб.

35

Рассуждения о такого рода вещах требуют воображения, особых навыков и специальной подготовки. Само их существование нуждается в доказательствах, поскольку в обычных каналах восприятия они, как только что утверждалось, не манифестируются. Иными словами, они не являются собирательными существительными, хотя и обозначают раздельные совокупности, состоящие из полагаемых в чем-то эквивалентными единиц, и их семантика, вне всякого сомнения, содержит смысл собирательности. Некоторые из них представляют также абстрактные и сконструированные в соответствии с определенными принципами и правилами таксономические категории или классы (культура, язык)5. Помимо прочего, они достаются нам уже в качестве готовых категорий6, поскольку язык содержит категоризацию, усваиваемую нами с детства и используемую почти всегда бессознательно.

Попытка одновременного рассмотрения нации и культуры с необходимостью связана с обращением к нескольким масштабным исследовательским традициям, обширным проблемным областям, темам и литературам из весьма широкого набора различных специализаций в рамках социального и гуманитарного знания. Как в прославленной новелле Борхеса о библиотеке, мы оказываемся в лабиринте уходящих в сумрак стеллажей с тысячами томов о национализме и нации (с ее коррелятами – народом и населением, и не менее интригующей категорией множества), культу-

ре (и ее вечным антагонистом – природой), государстве

иобществе. Реки чернил были пролиты для описания взаимосвязей и зависимостей этих фундаментальных для западного гуманитарного знания понятий, однако

исегодня вряд ли кто-либо сможет сходу указать на существенные расхождения между «мультикультурным государством», «мультикультурным обществом»

ихарактеризующейся «культурным многообразием»

5Само абстрагирование, как отмечает У. Эко, обозначает разные процедуры в разных философских традициях: у Локка – выделение общего из особенного и отбрасывание последнего (Локк Дж. Сочинения. Т. 1. Опыт о человеческом разумении. М.: Мысль, 1985. С. 467–468); у эмпирицистов – конструирование; у Канта – рассмотрение отдельного, противопоставляемое схватыванию единичного (Eco Umberto. Kant e l'ornitorinco. Milano, 1997. P. 75).

6Под категорией (и, по импликации, процессом категоризации) я, вслед за Элеанор Рош, буду понимать некоторое число объектов, полагающихся эквивалентными и потому объединяемые в единое множество (экстенсионал), в то время как таксономия предполагает объединение объектов в иерархически соподчиненные классы

(Rosch Eleanor. Principles of Categorization // Margolis E., Lawrence St. (eds.). Concepts: Core Readings. Cambridge, MA: Massachusetts Institute of Technology, 1999. P. 189).

Иными словами, при таком подходе все нации будут включены в единую категорию, а отдельная нация может выступать как таксон по отношению к составляющим ее элементам.

нацией. Такого рода переплетению, сближению и склейке понятий государства, общества и культуры мы обязаны и самому национализму как идеологии, освящающей совпадение культурных и политических границ, и мировоззрению эпохи модерна, а точнее – кантовским географическому времени и календарному пространству, благодаря внедрению которых в общественное сознание воображение обществ, культур и государств как персонажей, перемещающихся во времени и пространстве в полной аналогии с физическими телами, стало возможным. Благодаря модерному сознанию с его специфическими концепциями времени и пространства возникла и сама «объективная» (надпространственная и вневременная) позиция наблюдателя, из перспективы которой написано большинство работ о нациях и национализме и задана сама возможность их объективистского исследования.

Является ли, однако, такого рода объективизм единственной исследовательской стратегией? С языка человека эпохи модерна легко слетают выражения «эволюция культуры (общества, государства)», «социальные (природные, культурные) изменения», «судьба нации (государства)», однако их смыслы, как и природа этих коллективных исторических персонажей, которым приписывается обладание судьбой или способность к изменениям и эволюции, остаются неясными. Макс Вебер был, видимо, в числе первых, кто обратил внимание на нечеткость и смутность массовых представлений о характере и природе национальных сообществ7. С тех пор к его голосу присоединилось множество философов, социологов, историков, политологов и антропологов, что свидетельствует, по меньшей мере, о том, что и сегодня у ученых разных специализаций, работающих в области исследований национализма и культуры, множественная семантика этих всеохватных категорий порождает сомнения в их операциональности.

Учитывая столь высокий уровень неопределенности содержания и смыслов перечисленных выше понятий, можно усомниться и в осмысленности анализа их сопряжений, ведь наложение одной неотшлифованной линзы на другую, столь же мутную, вряд ли позволит лучше рассмотреть детали предмета. Рассматриваем ли мы нацию через призму культуры, или культуру через «национальную оптику» и используем ли метафору микроскопа или телескопа – изначальная непроясненность фундаментальных для такого рода рассмотрения предмета и инструмента анализа не только остается с нами, но, как кажется, даже усиливается. Для соположения культуры и нации нам просто необходима определенность как контекста

7«Если понятие “нация” и может определяться недвусмысленно, то оно не может быть описано с точки зрения эмпирических характеристик, общих для тех, кто считают себя членами нации» (Weber M. Wirtschaft und Gesellschaft. Grundriss der verstehenden Soziologie – 5 rev. Aufl.; Tübingen: Mohr, 1980. S. 528).

36

этой операции (ее локально оправданной цели), так и задаваемая определенностью этого контекста ясность смыслов, которых этим понятиям с очевидностью не хватает.

Неопределенность контекста может преодолеваться опытным путем – за счет обнаружения конкретных случаев, в которых интересующие нас понятия уже сополагались, а также реконструкции целей, которыми такого рода сопоставления обосновывались. На этом пути, однако, возникает трудность, связанная с критериями отбора таких контекстов, поскольку нет никакой гарантии, что их создатели были озабочены ясностью и определенностью терминологических смыслов. И даже если такого рода ценности ими разделялись, реализованные в этой области исследования не обязательно соответствовали целям и замыслу, реализуемому в рамках представляемого в этой книге проекта. Некоторым подспорьем является то обстоятельство, что в сфере собственно научного поиска отнюдь не всякая цель может быть признана легитимной, и в этом смысле научная идеология все-таки отличается от прочих, что и может выступать в качестве общего ориентира в путешествии по истории размышлений о нациях и культурах.

Наиболее строгими текстами в отношении ясности и однозначности используемых в них понятий в рамках гуманитарного знания (оставляя пока в стороне логику и философию) остаются тексты юридические, в силу чего их использование на начальном этапе уяснения рассматриваемых понятий кажется привлекательным. Кроме того, есть еще и ограничение вполне практического свойства: невозможно уже во введении рассматривать весь пучок связанных между собой понятий одновременно, и для вступления в интересующую нас проблематику уместно начать с какоголибо одного из упомянутых выше интегративных и тотализующих концептов (термин Гирца8). Лучшим из кандидатов, как по причине его центральности для рассматриваемых здесь проблем, так и с практической точки зрения, представляется понятие нации.

I. Нация: история сомнений

Фундаментальность понятия «нация» с самого начала его функционирования как научного концепта оказалась парадоксальным образом связанной с основательностью сомнений относительно его полезности для науки и эпистемологического статуса – со спорами о его ясности, операциональности и фактичности или фиктивности.

Известно, что субъектом самоуправления в международном праве является народ, который опреде-

8“great, integrative, totalizing concepts” (Geertz С. The World in Pieces: Culture and Politics at the End of the Century // Geertz C. Available Light: Anthropological Reflections on Philosophical Topics. Princeton: Princeton university press, 2000. P. 221).

ляется обычно как «население несамоуправляемой территории» (сравни, например, Конвенцию Монтевидео 1933 г.), выбирающее политический режим или форму правления, c возникающими затем возможностями присоединения к другому государству (формы ассоциации могут быть разными) или образования собственного государства, в результате чего это население вливается в другую нацию, или же образует новую. Таким образом, понятие народа здесь не несет представления о культурно-языковом единстве и не может подменяться идеей этнического сообщества, но означает, прежде всего, политическую общность. Очевидно, что это определение подразумевает демократический контекст, при котором в результате свободного самоопределения народа возникают и нация, и государство (именно поэтому – по распространенному клише – «власть принадлежит народу», а не население принадлежит государству и выступает его атрибутом, как это иногда получается у администраторов). Следует также обратить внимание на то обстоятельство, что в результате акта самоопределения одновременно меняется статус как населения, превращающегося в гражданскую нацию, так и территории, образующей самостоятельное и независимое государство.

В таком сценарии остаются, впрочем, некоторые спорные проблемы философско-правового и политического характера, связанные с содержанием частицы «само-» в термине «самоопределение», поскольку очевидно, что концепт «несамоуправляемой территории» основан на идее нелегитимности «управления извне», т. е. на наличии колониального управления. От того, какие именно принципы используются в классификации населения при его делении на колонизаторов и колонизуемых, как интерпретируется здесь история заселения территории, насколько значимыми считаются языковые, культурные, конфессиональные и иные различия между отдельными входящими в это население группами, зависит в итоге не только степень автономности и независимости новой политической единицы, но и складывание самой нации как самоуправляемого гражданского сообщества. Острые дискуссии разворачиваются и в связи с понятием собственности на территорию, а также в ходе обсуждения легитимных оснований владения ею. Эти споры имеют прямое отношение к содержанию понятия нация, поскольку территориальность, как это видно из приведенного выше определения, остается его существенной характеристикой. Однако прежде необходимо все-таки уточнить значение и роль основного «претендента» на такое владение, а значит и вернуться к прояснению самого понятия нация.

История сомнений относительно операциональности понятия «нация» и сопряженных с ним концептов наверняка не может быть написана как единственная и исчерпывающая, поскольку с самого своего рождения оно не отличалась четкостью, и критиков у него было много. Я приведу лишь несколько эпизодов этой истории, ставящих под сомнение утверждение, что по-

37

нятие нации некогда обладало столь востребованными в научном дискурсе ясностью и строгостью. Один из таких характерных эпизодов приводится в известной статье В.А. Тишкова «Забыть о нации», появившейся в 1998 г. в журнале «Вопросы философии»:

«У меня обнаружился мощный союзник, позволивший более свободно сформулировать собственные мысли, которые до этого высказывались в осторожной форме. Речь идет о глобальной и долговременной мистификации вокруг терминов нация и национализм, которые, на мой взгляд, не являются научными и политически операциональными категориями. К моему облегчению, точно такой же вопрос был недавно задан выдающимся американским антропологом Клиффордом Гирцем на семинаре по проблемам национализма в Принстонском институте высших исследований:

“Для меня смысл вопроса состоит в том, насколько полезна идея “национализма” для понимания всего этого, прежде всего с интеллектуальной точки зрения, а затем с точки зрения политики? У меня нет простого или сложного ответа на этот вопрос. Но есть сомнения, которые возникают, когда видишь столь организующие концепты, как “страна”, “народ”, “общество” и, конечно, “государство”, все они, похоже, утопают

вконцепте “национализм” как будто бы это какой-то странный магнит. Их сила и значение утрачиваются или ослабевают по мере того как они оказываются взаимозаменяемыми с последним и друг с другом: своего рода множественные синонимы с плавающими обозначениями”»9.

Влекции 1997 г. Гирц приводил свои давние размышления, впервые записанные им в январе 1961 г.10 и опубликованные уже в 1963 г. в известной и впоследствии неоднократно перепечатываемой статье

“The Integrative Revolution: Primordial Sentiments and Civil Politics in the New States”, включенной в качестве отдельной главы в знаменитый сборник «Интерпретация культур» (1973; перевод на русский 2004), а затем

ввышедший позднее сборник его статей “Available Light”11. При этом он, в свою очередь, ссылается на

9 Тишков В.А. Забыть о нации (пост-националистическое понимание национализма) // Вопросы философии. 1998. № 9. С. 3; автор ссылается на доклад Гир-

ца: Geertz C. Thoughts on Researching Nationalism // Workshop on Understanding Nationalism, Institute for Advanced Studies, Princeton University. 4–6 December 1997. P. 1 [Manuscript, 4 p.]

10Датированный 76-страничный машинописный экземпляр рукописи хранится в библиотеке Чикагского университета.

11Geertz C. The Integrative Revolution: Primordial Sentiments and Civil Politics in the New States // Geertz C. (ed.) Old Societies and New States: the Quest for Modernity in Asia and Africa. N.Y.: Glencoe & The Free Press; L.: Collier-Macmillan, 1963. P. 105–157; Ibid. Available Light. Ch. 11. P. 218–264 [в русском переводе эта глава названа «Интеграционная революция: изначальные чувства и гражданская политика в новых государствах»].

предшественников такого рода сомнений, называя,

вчисле прочих, Ганди, и ссылаясь на публикации 1940–1950-х гг. К. Дойча, Р. Эмерсона, Дж. Коулмена и др. Перечисленным исследователям принадлежат солидные труды по истории национализма, содержащие критику той самой, по выражению Гирца, «отупляющей ауры концептуальной двусмысленности, присущей терминам “нация”, “национальность” и “национализм”»12. Нетрудно представить, что и эти авторы, в свою очередь, искали поддержки для собственной критики этих понятий, опираясь на авторитет предшественников. Одним словом, при некотором желании сомнения в операциональности понятия и даже призыв забыть о нации как о концепте, скольконибудь пригодном для научного анализа (в отличие от нации как категории политической практики или националистического дискурса), можно обнаружить фактически с момента вхождения этого понятия в научный оборот. Именно поэтому Гирц пишет, что вопреки обилию работ о национализме, использованный в них как лекарство от двусмысленности теоретический эклектизм, обусловленный различиями между множеством взаимно слабоувязанных и обсуждаемых

врамках этой области проблем, привел лишь к смешению политических, психологических, культурных и демографических факторов, что в свою очередь лишь усугубило изначальную терминологическую размытость самого понятия «нация».

Однако относятся ли замечания о размытости, неясности, многозначности исключительно к понятию нации? Разве концепты общества и культуры не столь же нечетки и двусмысленны? Радикальные трансформации и коренное переосмысление, которым подверглись научные представления о культуре и обществе на исходе XX в., остаются в некотором смысле неосвоенными российскими обществоведами, чего нельзя утверждать в отношении исследований национализма, которым, видимо, в силу их политической злободневности, было уделено у нас больше внимания. Впрочем, даже в тех исследовательских традициях, где эти революционные подходы к концептуализации культуры и общества (или, скорее, социальности) сформировались, они пока мало повлияли на концептуализацию нации и исследования национализма, чему, разумеется есть причины, главной из которых остается радикализм этих концепций, ставящий под вопрос всю аксиоматику западного социального знания и предлагающий столь глубокие преобразования и изменения такого масштаба, к которым большинство исследователей пока не готовы. Собственно говоря, именно это обстоятельство и определяет порядок рассмотрения проблем, возникающих на пересечении исследовательских полей нации, культуры и общества. Здесь вряд ли будет уместным изложение истории дискуссий в рамках различных трактовок и подходов к кон-

12Geertz C. The Interpretation of Cultures. Basic Books, 1973. P. 257.

38

цептуализации понятия нации. Необходимо лишь заметить, что описанные Гирцем еще в начале 1960-х гг. проблемы с операциональностью этого понятия к 1990-м гг. лишь усугубились. Причиной на этот раз стало углубление и рост масштаба процессов глобализации, затруднивших аналитическое различение

иразведение национальных и транснациональных факторов, что, в свою очередь, поставило под вопрос адекватность исследований национализмов и культур в качестве сугубо локальных феноменов и привлекло внимание исследователей к транснациональным явлениям и транскультурным процессам, в том числе и в сфере национального самосознания.

Американский антрополог и проницательный критик многих базовых понятий в концептуальном аппарате этой дисциплины Арджун Аппадураи в эссе «Патриотизм и его будущее», учитывая многообразие обозначаемых термином «нация» локальностей, практик, институтов и солидарностей, призвал к «размышлениям за пределами нации»13. Призыв этот в эпоху, уже признанную постнациональной, представляется весьма уместным. Ведь если всерьез отнестись к определению нашего времени как постнационального – определению, которое подчеркивает беспрецедентный масштаб перемещения людей, вещей и идей поверх всех национальных границ, размах глобализации, власть международных корпораций, конкурирующих сегодня с властью государств и международных организаций, а также растущую роль транснациональной политики диаспор и радикальные перемены в политических технологиях, обусловленные появлением новых медиа и, прежде всего, Интернета, то можно усомниться в осмысленности рассмотрения культурной динамики в терминах культурного многообразия наций.

Может быть, настало время говорить о культурном многообразии региональных рынков, или зон влияния конкретных транснациональных корпораций, политических, экономических и военных блоков? Локальные конфликты именно потому мгновенно становятся международными, что собственные ставки

иинтересы в локальной политике имеют множество транслокальных, транснациональных и глобальных акторов. Мониторинг «национальных» событий уже давно проводят не только государственные ведомства, но организации, департаменты и институты ООН, а также международные правозащитные организации, подобные Amnesty International. Гуманитарные организации Красного Креста и Врачей без границ разворачивают свои операции по всему миру. Эффективное лоббирование диаспор заставляет правительства географически далеких стран мгновенно реагировать на любой конфликт в Европе, и аналитикам остается гадать, является ли санкционная политика Канады следствием ее обычного внешнеполитического курса

13“We need to think ourselves beyond the nation…” (Appadurai A. Patriotism and Its Futures // Public Culture. 1993. Vol. 5. No. 3. P. 411–429).

в фарватере внешней политики США, или результатом лоббирования политически организованной украинской диаспоры. Быть может, исследование, например, культурных противоречий в рамках блока НАТО лучше соответствует этой новой реальности, нежели изучение культурного многообразия французской, российской или испанской наций? Пост- и наднациональные формы организации уже давно исследуются социологами и антропологами, а в таких дисциплинах, как исследования глобализации и антропология организаций, они изучаются уже более четверти века. Аппадураи как теоретик, воспитанный в рамках марксистской традиции исследований культуры, в упомянутой выше работе описывает боснийский конфликт (обычно трактуемый как национально-территори- альный) как движимый транснациональными интересами, лишь закамуфлированными национальной риторикой14 (перефразируя Сталина – этот конфликт выступает как национальный по форме, но транснациональный по существу).

II. Нации как воображаемые сообщества

Отечественная теоретическая мысль в области исследований национального стагнирует, удовлетворившись формулами нации как воображаемого сообщества и сообщества членства, как если бы они уже исчерпывающе объясняли суть многообразных национальных феноменов. Вопросы о том, какие виды воображения необходимы для воображения сообществ и какой тип членства подразумевается или используется в них, пока по каким-то причинам даже не стоят в повестке исследований. Между тем поиск ответов именно на вопросы такого рода способен, как представляется, сделать существенный вклад в критику социального и политического мышления в области исследований национальных и культурных феноменов.

Определение Андерсоном нации как «воображаемого сообщества» давно стало клише, однако его частое употребление на удивление мало помогло как пониманию интенции самого автора, введшего это выражение в оборот, так и исследованию сути того воображения, о котором может идти речь в разговоре о нации как сообществе воображаемом. В самом деле, и по собственному опыту, и по книгам, мы знакомы со множеством видов воображения. Мы говорим, например, не только о музыкальном, писательском и поэтическом воображении15, но и о воображении научном (а в его рамках – о математическом, физическом, социологическом и этнографическом, и даже социобиологиче-

14Appadurai A. Op. cit. Р. 165–166.

15Ф. Бэкон полагал, что именно оно является источником и фундаментом всякой поэзии, в то время как разум лежит в основе логики, но и его способно захватывать воображение, действующее как посредник между разумом и волей, логикой и этикой, решением и действием (Бэкон Ф. Сочинения. Т. 1. М.: Мысль, 1977. 2-е испр. и дополн. изд. С. 277).

39

ском16), воображении средневековом, нововременном и современном17, политическом и религиозном (в том числе христианском, иудейском, индуистском и т. д.18), диалектическом и диалогическом, кулинарном

ипарфюмерном и т. д. и т. п. Перечисление всех этих видов, модусов и специальных сфер воображения создает обманчивое впечатление, что речь идет, в итоге, о разных ипостасях единой человеческой способности. Термин, однако, употребляется сегодня настолько широко, что авторы обзоров состояния исследований в этой области до сих пор не отваживались выдвинуть на роль его референта какую-то единственную человеческую способность или функцию, не говоря уже о едином определении, охватывающем все эти свойства

испособным выделить общее из существующего набора случаев конкретного применения того семейства омонимичных понятий, которое обозначается термином «воображение» в когнитивистике, философии познания, в эстетике и теории искусства, в теории литературы, этике, религиоведении и т. д.19

Действительно, при упоминании воображения речь может идти о спонтанной или намеренной визуализации отсутствующего в поле зрения, но вполне реального объекта, или вещах идеальных, возможных, желаемых, но никогда не виданных, о сенсорных образах, вовсе не требующих зрения и визуальной образности (как это бывает в некоторых проявлениях музыкального, обонятельного или тактильного воображения), о воображении когнитивном, не опирающемся на сенсорику (как в случае, например, математического воображения), наконец, о воображении как «состоянии сознания» или лиминальной способности, опосредующей работу восприятия и сознания

16Ср., напр.: Comaroff J., Comaroff J. Ethnography and the Historical Imagination. San Francisco: Westview press, 1992; Maxwell M. The Sociobiological Imagination. N.Y.: State University of New York Press, 1991; Mills C.W. The Sociological Imagination. Oxford: Oxford University press, 1959; Atkinson P. The Ethnographic Imagination: Textual Constructions of Reality. L.: Routledge, 1990; Willis P. The Ethnographic Imagination. Cambridge: Polity press, 2000; и др.

17Ср.: Tracy L., Massey J. (eds.). Heads will roll: decapitation in the medieval and early modern imagination. Boston: Brill, 2012; Heller A. The Three Logics of Modernity and the Double Bind of the Modern Imagination. Budapest: Collegium Budapest, 2000; и др.

18Ср.: Hughes A.W. The Texture of the Divine: Imagination in Medieval Islamic and Jewish Thought. Bloomington: Indiana University press, 2004; Greeley A.M. The Catholic Imagination. Berkeley: University of California Press, 2000.

19Stevenson L. Twelve Conceptions of Imagination // British Journal of Aesthetics. 2003. Vol. 43, No. 3. P. 238–259; Strawson P.F. Imagination and Perception // Foster L., Swanson J.W. (eds.) Experience and Theory. Amherst, MA: University of Massachusetts Press, 1970. P. 31–54; Walton K. Mimesis as Make-Believe, Cambridge, MA: Harvard University Press, 1990.

ит. д. Воображать можно вовсе не существующие вещи, которые могут заранее считаться фикцией или фантазией (мифологические существа), либо те, которые полагаются реальными, но недоступными для чувственного восприятия (субатомные частицы, энергетические поля). О воображении может идти речь и в случаях “примысливания” реальным вещам новых качеств и свойств, так сказать – дополнения реальности, ее достраивания до соответствия прошлому (так мы всегда видим, например, лишь две из существующих четырех сторон здания и мысленно достраиваем трехмерные объекты до их целостного облика) или желаемому образу (так, к примеру, мы часто не замечаем деталей, не вписывающихся в наш образ конкретной вещи).

Какой вид, тип или аспект воображения имеется в виду, когда говорят о «воображаемых сообществах»? Поскольку Андерсон и ряд принявших его определение авторов рассматривают «воображаемые сообщества» в качестве не просто более или менее удачной метафоры, но именно как дефиницию нации, стоит отнестись к этой формуле с надлежащей серьезностью. Очевидно, что воображение рассматривается в данном случае как ключевой признак нации и важнейшее свидетельство ее существования. Узнать в рамках этой логики, чем является нация, невозможно без знания о том, чем является воображение. Более прочих вклад в существующие сегодня теории воображения сделали философы и психологи, именно поэтому обращение к рассмотрению проблематики, связанной с воображением, практически неизбежно предполагает

иобращение к их концепциям.

По всей видимости, для наших целей потребуются знания лишь о так называемом социальном воображении20 в духе работы Алэна Корбена о запахах в социальном воображении французов21, если речь не сведется вообще к обсуждению представлений о социальном – своего рода этносоциологии, но не в советском ее понимании, а в том ее значении, которое этот термин может разделять с этноботаникой, этнозоологией, этнометеорологией и т. д., т. е. когда он отсылает к массовым или народным представлениям о социальности и социальных группах, конгломератах, сборищах, сообществах, совокупностях и т. п. Кроме того, в рамках рассматриваемых здесь проблем нет нужды пытаться выстроить типологию всех видов воображения или, как это делается в посвященных воображению философских работах, характеризовать его отличия от восприятия, памяти, веры, понимания или предвидения на основе феноменологических исследований и изучения его когнитивной архитектуры, однако было бы важно попытаться усмотреть его отличия, если таковые имеются, от представления и

20Отчасти, быть может, также о воображении литературном и музыкальном, если рассматривать роман и оперу как формы, пробуждающие национальное самосознание.

21Corbin A. The Foul and the Fragrant: Odour and the French Social Imagination. N.Y.: Berg, 1986.

40