Глава 4. Реформа уголовного права и создание пенитенциарной системы

XVIII век стал временем еще одной немаловажной реформы – реформы уголовного законодательства и выработки проблем исправительных наказаний. С конца XVII в. облик преступности постепенно менялся: на смену убийствам и физически агрессивному поведению приходят правонарушения против собственности; на место телесных повреждений – кража и мошенничество. Преступность беднейших классов, не имевшая четких границ, спорадическая, но весьма распространенная, сменилась преступностью ограниченной и «искусной». Если в XVII в. преступники – «люди изнуренные, голодные, живущие одним моментом, разгневанные: преступники временные», то уже в XVIII в. это «изворотливые, хитрые, расчетливые продувные бестии, маргиналы».

Изменилась и сама внутренняя структура преступности: сплоченные и сильные банды «злодеев» (грабители, действовавшие небольшими вооруженными отрядами, шайки контрабандистов, отставные солдаты или дезертиры, бродяжничавшие группами) начинают распадаться; преследование их становится более успешным. Чтобы стать незаметнее, они разбиваются на более мелкие группы, действуя меньшими силами и с меньшим риском кровопролития. Общее движение уводит криминал от нападения на человека к более или менее прямому расхищению имущества и от массовой преступности – к преступности, являющейся делом профессионалов.

Смягчение характера преступлений опережает смягчение законов. Но эту перемену невозможно отделить от нескольких процессов, лежавших в ее основе. Первым из них стало воздействие экономических факторов, общий подъем уровня жизни, значительный демографический рост, увеличение богатства и собственности и вытекавшая отсюда потребность в безопасности. Вторым стало ужесточение правосудия на протяжении всего XVIII в. Так, в Англии в начале XIX в. смертным приговором каралось 233 преступления, и 156 из них были добавлены в течение предыдущего столетия; во Франции законодательство о бродяжничестве неоднократно обновлялось и ужесточалось: с 1775 по 1790 гг. за кражу продуктов питания были приговорены к каторжным работам 15% осужденных (в 1750 – 1755 гг. – лишь 5%).

Хотя заметно было уменьшение числа организованных преступных банд, тем не менее современники отмечали растущую угрозу с их стороны. Так, советник орлеанского уголовного суда Г.Ф. Ле Трон отмечал в 1764 г.: «Это прожорливые насекомые, которые изо дня в день уничтожают припасы земледельцев. Это самые настоящие вражеские войска, разбредшиеся по всей территории, живущие в свое удовольствие, словно в завоеванной стране, и устанавливающие оброки под именем “милостыни”». Не менее явственной оказывалась и причина роста преступности: в обращении Турнельской палаты к королю Людовику XV в августе 1768 г. говорилось: «Нищета народа и падение нравов умножили число преступлений и преступников».

Отношение к преступности на протяжении XVII – XVIII вв. постепенно менялось. Вплоть до начала XVIII в. заметна двусмысленность народного отношения к преступникам. С одной стороны, преступник – особенно контрабандист или крестьянин, сбежавший от помещика-лихоимца, – вызывал к себе искреннюю симпатию: его насильственные действия рассматривались как прямое продолжение старых классовых битв. Ярким примером тому могут стать английские легенды о Робине Гуде – заступнике обиженных и угнетенных; сюда же примыкает образ французского бандита Картуша (Луи Доминика), представленный Анн и Серж Голон в романах о похождениях Анжелики. Наконец, показательна история Луи Мандрэна (1725 – 1757), дезертировавшего из армии и ставшего главарем контрабандистов. Мандрэн сколотил дисциплинированную банду, совершавшую дерзкие нападения исключительно на налоговые управления и сборщиков налогов, чем снискал большую популярность в народе.

С другой стороны, человек, который под прикрытием допускаемой народом возможности нарушать закон совершал преступления, наносившие ущерб тому же народу (например, нищенствующий бродяга, грабитель или убийца), легко становился предметом особой ненависти: ведь он делал объектом преступления самых обездоленных. Таким образом, вокруг преступника сосуществовали и прославление, и порицание. Поддержка преступника со стороны низов общества зачастую находила сочувствие и в других слоях общества: землевладельцы не всегда осуждали нежелание крестьян платить государственные или церковные подати, предприниматели часто приветствовали отказ ремесленников соблюдать фабричные правила; широкой поддержкой пользовалась контрабанда. Терпимость к преступлениям тем самым их поощряла. Тем более, что неопределенным представлялся и облик преступника, неясно было, кого считать нарушителем закона.

Не меньшую роль здесь играла и система наказаний, зачастую представлявшая из себя своеобразную «личную месть» власть предержащего человеку, дерзнувшему совершить преступление. Публичные пытки и казни вплоть до конца XVIII в. имели широкое распространение и трактовались как орудия нравственного воспитания, предупреждающие возможные нарушения закона.

Примером тому может послужить судьба Р.-Ф. Дамьена (1715 – 1757), нанесшего удар ножом французскому королю Людовику XV. 2 марта 1757 г. Дамьен был приговорен к «публичному покаянию» перед центральными воротами Парижского собора: его надлежало «привезти туда в телеге, в одной рубашке, с горящей свечой весом в два фунта в руках», затем «в той же телеге доставить на Гревскую площадь и после раздирания раскаленными щипцами сосцов, рук, бедер и икр возвести на сооруженную там плаху, причем в правой руке он должен держать нож, коим намеревался совершить цареубийство; руку сию следует обжечь горящей серой, а в места, разодранные щипцами, плеснуть варево из жидкого свинца, кипящего масла, смолы, расплавленного воска и расплавленной же серы, затем разодрать и расчленить его тело четырьмя лошадьми, туловище и оторванные конечности предать огню, сжечь дотла, а пепел развеять по ветру».

Идеальным наказанием для цареубийцы, посягавшим на сам принцип монаршей власти в лице государя, представлялся набор всех возможных пыток. Считалось, что процесс мщения преступнику должен быть максимально растянут по времени. Показательной в этой связи может стать казнь убийцы принца Вильгельма Оранского в 1584 г.: «В первый день его привели на площадь, где стоял котел с кипящей водой, куда погрузили его правую руку, коей было совершено преступление. Назавтра руку отрубили, она упала ему под ноги, и он постоянно натыкался на нее. На третий день раскаленными щипцами раздирали сосцы и руку спереди. На четвертый день раздирали руку сзади и ягодицы. Так непрерывно терзали его восемнадцать дней». В последний день убийцу распластали на колесе и давили. Шесть часов спустя он еще просил пить, но ему отказали. «Наконец королевского судью по уголовным делам просили, чтобы он отдал приказ задушить убийцу, дабы душа его не впала в отчаяние и не погибла».

Публичные казни и мучительные пытки приговоренных к смерти рассматривались как своеобразные «уроки морали»: на них приводили детей, чтобы те хорошенько все запомнили. Так, в 1603 г. одна немецкая газета с энтузиазмом повествовала о «торжестве справедливости» в отношении двух подростков (четырнадцати и пятнадцати лет), обвиненных в отравлении своих родственников: «Сначала обоих мальчиков раздели, затем стали наносить им удары бичом, так что немало их крови пролилось на землю. Затем палач вонзил им в раны раскаленное железо, отчего они начали испускать такие крики, какие невозможно себе вообразить. Затем каждому из них отрубили обе руки… Во время этой казни все восхищались справедливостью Божего суда и воспитывались на этом примере». В 1746 г. в Тулузе на казнь протестантского священника собралось 40 тысяч зевак, среди которых было не менее 2 тысяч детей.

Поразительной представляется «изобретательность» судей в составлении сценариев публичных казней. К примеру, в 1772 г. к смертной казни в Камбрэ была приговорена одна служанка, убившая свою хозяйку, и, согласно приговору, «исполнителю высшего правосудия надлежит отсечь ей правую кисть, в ее присутствии бросить кисть в огонь и сразу после этого нанести ей четыре удара косарем…, причем первый и второй удары – в голову, третий – в левое предплечье, а четвертый – в грудь; после этого надлежит повесить ее … и оставить до наступления смерти от удушья; по истечении двух часов снять труп, отделить голову … тем же косарем; оную голову водрузить на кол высотой в двадцать футов и выставить у ворот вышеозначенного города Камбрэ, на обочине дороги, что ведет в Дуэ; обезглавленное тело поместить в мешок и зарыть у вышеозначенного кола на глубину десять футов».

Мучительным пыткам и казням подвергались также и люди, совершившие менее тяжкие преступления. Так, в 1762 г. тулузский торговец Жан Калас, скрывший факт самоубийства своего старшего сына и ложно обвиненный в убийстве сына, был приговорен к колесованию и казнен. Французский дворянин Жан-Франсуа Лефевр в 1766 г. обвиненный в том, что не снял шляпу перед церковной процессией и искалечил распятие, был приговорен к отрубанию головы и к последующему сожжению.

Изображение казней и пыток являлось излюбленным сюжетом художников: например, в 1582 г. итальянский живописец Кристофоро Ронакалли (Помаранчо) по заказу иезуитов написал цикл картин для Английского колледжа в Риме, излагавший историю Англии в пытках. Подробное описание казней и предшествующих им пыток привлекало обывателя: только в Англии в XVIII в. выходят «Полное собрание примечательных казней» (1718), «Полное собрание государственных казней» и «Хроника Тайберна» (1768), «Ньюгейтский календарь» (1773) и др. Не случайно именно с описания публчиной казни, на которую стекаются поглазеть не только горожане, но и жители окрестных деревень, начинает свой знаменитый роман «Сорок пять» Александр Дюма.

При этом сама система охраны правопорядка и поиска преступников оставляла желать много лучшего. Так, в Англии вплоть до начала XIX в. полицейская служба фактически отсутствовала; считалось, что поддержание порядка и охрана собственного имущества являются делом самих граждан. Мировые свудьи зачастую использовали свои посты лишь для наживы – брали взятки и занимались укрывательством преступников. В результате, дабы уберечь себя и от произвола судей, и от разгула уличной преступности, обыватели и местные приходы нанимали так называемых «ловцов воров» – самозваных детективов, занимавшихся этим делом ради наживы, из мести или из жажды приключений. Любой мог стать таким «ловцом», действовавшим на свой страх и риск, и в случае поимки подлинного или мнимого преступника рассчитывать на вознаграждение в размере 40 фунтов. В случае осуждения преступника «ловцу воров» полагались его оружие, одежда и имущество. Например, в начале XVIII в. в Лондоне своей борьбой с криминалом «прославился» некий Джонатан Уайльд, который, как впоследствии выяснилось, сам был уличным грабителем и организатором подпольного преступного мира.

Попытку реформ в середине XVIII в. предпринял известный писатель Генри Филдинг, бывший мировым судьей Вестминстера. В это время в Лондоне была создана служба «боу-стрит-раннеров» (сыщиков с улицы Боу-стрит – там находилось помещение суда). Раннеры, переодевшись, посещали притоны, нанимали осведомителей, запоминали имена и лица преступников и выслеживали их. Самым знаменитым был П. Таунсенд, служивший одно время телохранителем короля Георга IV. Однако методы раннеров мало чем отличались от методов «ловцов воров»: обворованные обыватели обращались к их услугам, чтобы вернуть хотя бы часть похищенного, а раннеры охотно вступали в сговор с грабителями, впоследствии деля с ними полученную «премию». Тот же Таунсенд оставил после себя внушительное состояние в 20 тыс. фунтов. Раннеры брали деньги «за кровь» там, где только могли их получить, а некоторые из служителей порядка легко могли отдать под суд невиновного. Только в конце 1820-х гг. усилиями министра внутренних дел Роберта Пиля была создана государственная полицейская служба (не случайно в связи с этим за британскими полицейскими и закрепились презрительные клички – «пилеры» и «бобби»), а в 1842 г. возник знаменитый Скотланд-Ярд.

Аналогичным образом протекал этот процесс и во Франции: здесь в первой трети XIX в. служба уголовного сыска («Сюртэ») была создана усилиями бывшего преступника Эжена Видока, который в выборе подходящих сотрудников руководствовался принципом: «Побороть преступление сможет только преступник». Только в первый год существования Сюртэ (1810) Видок с 12 сотрудниками (тоже бывшими преступниками) сумел арестовать более 800 убийц и грабителей и ликвидировать несколько притонов, в которые до него не рисковал сунуться ни один судья или полицейский инспектор. После выхода в отставку в 1833 г. Видок основал частную детективную контору (пожалуй, первую в мире), став к тому же неплохим писателем.

Уже со второй половины XVIII в. содержание преступной деятельности начало меняться. В связи с общим возрастанием богатства главной мишенью становится имущество, а мелкое воровство и кражи сменяют контрабанду и вооруженную борьбу против сборщиков налогов. Основными жертвами при этом становятся крестьяне, фермеры и ремесленники. Так, во второй половине XVIII в. только в порту Лондона ежегодно похищали товаров на сумму до 500 тыс. фунтов при активном пособничестве служащих и рабочих порта. По мнению английского исследователя П. Колькхауна (1807), была создана целая организация незаконной торговли, начинавшаяся от портовых доков и проходившая через скупщиков краденого к перекупщикам и разносчикам, доставлявшим краденое (медные болты и гвозди, куски чугуна, одежду и т. п.) по далеким селам. Кроме того, в Англии в то время постоянно работали от 40 до 50 фабрик, чеканившие фальшивые деньги.

Иными словами – возникает проблема соизмеримости преступления и наказания. Однако и здесь чувствуется влияние века Просвещения, представившего в качестве главной ценности человеческую личность. Примечательна в этой связи эволюция взглядов того же Ле Трона. В 1764 г. он опубликовал исследование о бродяжничестве как рассаднике воров и убийц, требуя к бродягам наиболее суровых наказаний, чтобы они как бесполезные и опасные люди «были приструнены государством и принадлежали ему, как рабы хозяевам». При необходимости следовало даже устраивать массовые облавы в лесах и выкуривать бродяг из их логовища, причем всякий, кто поймает бродягу, должен получить вознаграждение. «Убившему волка платят 10 ливров, а бродяга много более опасен для общества», – заключал Ле Трон, призывая едва ли не к самосуду.

Минуло 13 лет и в 1777 г. тот же Ле Трон в сочинении «Взгляды на уголовное правосудие» уже требовал, чтобы прерогативы стороны обвинения были сокращены, обвиняемые считались невиновными вплоть до возможного осуждения, судья был справедливым арбитром в споре между ними и обществом, «инструментом закона», законы были «незыблемыми, постоянными и как можно более четко определенными», подданные знали, «за что их наказывают».

Теория естественных прав, положенная в основу философии Просвещения, выдвигает проблему «гуманности» наказаний, даже применяя которые, следует уважать человека как личность. В то же время гражданину предлагалось принять раз и навсегда вместе с законами общества и тот закон, в соответствии с которым он может быть наказан. Само же право наказывать во второй половине XVIII в. превратилось из мести правителя в защиту общества. «Всякий злоумышленник, посягая на законы общественного состояния, – писал французский философ Ж.-Ж. Руссо, – становится, по причине своих преступлений, мятежником и предателем родины».

Здесь вставала проблема «меры» наказаний, причем «гуманность» последних выводилась не из глубинной человеческой природы, сокрытой в преступнике, а из необходимости самосохранения и регулирования общественной жизни. Гуманность необходима не человеку, совершившему преступление, а в первую очередь самому обществу: публичные казни оказывались бессмысленны, так как своим следствием имели ожесточение, действие порождало противодействие. Отсутствие наказания еще более губительно, так как уверенность в безнаказанности разрушает общество изнутри. Вред, причиняемый преступлением, заключается в вызываемом им беспорядке: в провоцируемом возмущении, подаваемом примере, желании повторить его, если оно не наказано, в возможности его широкого распространения.

Отсюда вытекал вывод, что наказание преследует две основные цели: отбить у правонарушителя охоту повторить преступление и исключить возможность появления подражателей. Тем самым наказание превращалось в искусство последствий: нет никакого смысла противополагать чрезмерность наказания чрезмерности преступления – наказание должно быть направлено в будущее, служа цели профилактики преступлений. Наказание тем самым представлялось своеобразным «лечением», объектом которого становился преступник – человек, противопоставивший себя обществу и нарушивший его законы и порядок.

Для того, чтобы стать действенным и принести пользу обществу, «лечение» должно удовлетворять целому ряду условий, сформулированных итальянским юристом Чезаре Беккариа (1738 – 1794) и французскими юристами-реформаторами (Ф.М. Вермеем, П.Л. де Лакретелем, Л.М. Ле Петелье и др.) во второй половине XVIII в., которые настаивали на необходимости соразмерности проступка и наказания:

1. Наказания должны быть как можно менее произвольными, хотя, конечно, само общество определяет, что должно считаться преступлением и как должно наказываться то или иное преступление. Идеальное наказание, по мнению Ч. Беккариа, должно отражать преступление, за которое оно карает; таким образом, для каждого помышляющего о преступлении тотчас предстанет знак наказания. Реформаторы уголовного права второй половины XVIII в. представили целую коллекцию наказаний, по форме напоминавших состав преступления. Так, например, один из прожектеров Ф.М. Вермей считал, что следует установить градацию наказаний: тех, кто посягает на свободу общества, надо лишать личной свободы; злоупотребляющие своим служебным положением должны быть лишены гражданских прав; взяточничество и ростовщичество должно караться штрафом; кража – конфискацией имущества; «тщеславие» – позором; убийство – смертью; поджог – сожжением; отравителю следовало поднести чашу с «напитком в вечность».

2. Наказание должно уменьшать «привлекательность» преступления, делать его «невыгодным» и усиливать основания бояться наказания. Средством здесь является уничтожение побудительных мотивов, толкающих на преступление (например, за порожденными бродяжничеством правонарушениями стоит лень – с нею и надо бороться). Французский юрист П.Л. де Лакретель писал: «Не следует ли выводить все наказания из этого принципа, который столь прост, столь уместен и уже хорошо известен, – выбирать их из того, что наилучшим образом подавляет намерение, приведшее к совершенному преступлению». Иными словами: следовало повернуть силу, побуждающую к преступлению, против нее самой с тем, чтобы наказание стало внушать страх, сдерживая сильнее, чем прельщает преступление.

3. Само наказание должно быть растянуто во времени, хотя и не должно стать бесконечным. Об этом говорилось в уголовном кодексе Франции 1791 г., предусматривавшем смертную казнь для изменников и убийц; что же касается остальных преступников, то наказания их должны были ограничиваться тюремным сроком (но не более 20 лет). Один из «отцов» кодекса Ле Петелье замечал: «Продолжительная последовательность болезненных лишений, избавляющая человечество от ужаса пытки, воздействует на виновного гораздо сильнее, чем преходящее мгновение боли... Оно постоянно напоминает людям, на чьих глазах длится, о законах мщения и оживляет в каждом мгновения целительного страха». В этой связи недейственны как краткосрочные наказания, на протяжении которых преступник попросту не успевает исправиться, так и пожизненное заключение, при котором отсутствуют всякие стимулы к исправлению.

Тот же Ле Петелье предложил систему убывающей строгости наказания: приговоренный к самому тяжелому наказанию должен находиться в карцере (с цепями на ногах и руках, в темноте и одиночестве, на хлебе и воде) только на первой стадии заключения; ему должно быть позволено работать сначала два, а потом три дня в неделю. По отбытии двух третей предписанного срока можно перевести его на режим «стесненности» (освещенная клеть, цепь на поясе, работа в течение пяти дней в полном одиночестве, остальные два дня – вместе с другими заключенными; работа должна оплачиваться, чтобы узник мог улучшить свой ежедневный рацион). Приближаясь к концу срока, заключенный может перейти на тюремный режим: «Он каждый день встречается с другими заключенными для совместной работы, а если хочет – то работает в одиночестве. Рацион зависит от труда».

4. Осужденный – лишь одна из мишеней наказания, ведь оно направлено главным образом на других, на всех потенциально виновных. В связи с этим бесполезны как зрелищные, публичные наказания, так и тайные. Наказание должно рассматриваться как некое вознаграждение, которое виновный выплачивает согражданам за преступление, нанесшее вред обществу. В идеале осужденный становится своего рода «общественной собственностью»: рабом на службе у всех. По мнению прожектеров Французской революции, нет смысла в лишении жизни преступника, полезнее заставить его «служить государству, отбывая рабство, более или менее длительное в зависимости от характера преступления».

Одним из лучших средств наказания почти всегда считались общественные работы, соединявшие коллективную заинтересованность в наказании осужденного и зримый, контролируемый характер наказания. Осужденный, занятый на общественных работах, вдвойне полезен: он выполняет необходимую обществу работу (строительство зданий, ремонт дорог и т. п.) и внедряет в сознание сограждан мысль о неотвратимости наказания за совершенное преступление.

5. Наказание должно преследовать еще одну важную задачу – заглушить сомнительную славу преступников и положить конец эпопее «великих» преступников, прославляемых народными легендами и бульварной прессой как герои. В связи с этой задачей век Просвещения породил множество прожектов, предложенных юристами-реформаторами.

Ж.-П. Бриссо де Варвиль, например, предлагал создать некий «сад законов», или «музей порядка», куда следовало поместить осужденных преступников и куда по воскресеньям на экскурсию будут приходить родители с детьми. «Я хотел бы, – писал Бриссо, – чтобы время от времени, предварительно подготовив умы разумной речью о сохранении общественного порядка, о полезности наказания, юношей да и взрослых водили на рудники, на каторжные работы, где они видели бы ужасную судьбу каторжников. Такие паломничества были бы полезнее тех, что турки совершают в Мекку». Ему вторил Ле Петелье, считая, что «присутствие людей должно навлекать позор на головы виновных... служить полезным назиданием для человеческих душ».

Несколько иной проект представил Ж.М. Серван, который предлагал создать целый «город наказаний», где на перекрестках, в садах, в мастерских, на обочинах ремонтируемых дорог и на возводимых мостах, в рудниках появятся тысячи маленьких «театров» наказаний. За каждое преступление – свое наказание, причем на осужденных должны быть надеты колпаки с надписями, а на одежде помещены тексты со статьями из уголовного кодекса, по которым преступник был осужден. Тем самым, каждый такой театр будет символизировать все несчастье порока, выполняя важную задачу морального воспитания. Модель Сервана пытались внедрить на практике (в Австрии, Швейцарии и в некоторых американских штатах), но уже в начале XIX в. в США был сделан вывод о ее неэффективности, поскольку «прямо на улицах или больших дорогах каторжники в железных ошейниках, пестрой одежде и кандалах обменивались с толпой выкриками, ругательствами, насмешками, пинками, злобными жестами или знаками солидарности».

Таковы основные условия «лечения». Иное дело – место содержания осужденных. Тюремное заключение, по мнению юристов второй половины XVIII в., не могло расцениваться как наказание, так как роль тюрьмы сводилась к удержанию человека, становясь местом либо временного содержания, либо изоляции нежелательных элементов правящей элиты. Кроме того, именно с тюрьмой отождествлялась внесудебная практика, запятнанная злоупотреблениями власти. Не случайно поэтому одним из важнейших актов французской революции стал штурм и разрушение Бастилии – тюрьмы, ставшей символом беззакония и тайных приговоров. Неоднократно требовали ликвидации домов заключения и депутаты Национального собрания, считая тюрьму несовместимой с выполнением условий наказания.

Тюрьма также отсутствовала в ряду карательных практик. Так, французский ордонанс 1670 г. установил следующие меры наказания: смертная казнь, пытка, каторга, пожизненная отправка на галеры, пожизненное изгнание, временная отправка на галеры, позорный столб и временное изгнание. Наибольшее же распространение получили каторга и отправка на галеры. Ключевыми элементами, определяющими повседневную жизнь на каторге, являлись нары и бараки. Так, к примеру, каторга близ Бреста на западе Франции, рассчитанная на 2 тыс. человек, приняла в 1751 г. более 3,5 тысяч; на каторге Рошфора заключенные размещались в двух бараках по 500 человек каждая. Еще тяжелее была ситуация на галерах (гребных торговых и военных судах), где до 300 каторжан проводили по 6 – 9 месяцев в году на палубе размером 45 м в длину и менее 10 м в ширину, будучи прикованными цепями к скамьям (на каждой скамье размещалось по 3 – 6 человек). Тюрьма использовалась светскими властями лишь в виде исключения, когда отправка на галеры была невозможной – в отношении стариков, женщин, должников. Более того, заключенные должны были оплачивать свое содержание в тюрьме.

Иная практика наказаний получила распространение в Великобритании: до 1776 г. осужденных отправляли под конвоем в североамериканские колонии. Затем ситуация изменилась и после провозглашения независимости Соединенных Штатов для содержания преступников приспособили вышедшие из строя полуразвалившиеся суда, стоявшие на якоре у берегов Темзы. Однако эти плавучие тюрьмы доставляли множество хлопот, так как возникла угроза беспорядков и повальных болезней. Именно тогда родилась идея ссылать преступников на край земли – в Австралию. Австралийский писатель Роберт Хьюз рассказывал, как осужденных на каторжные работы доставляли в морские порты для отправки в Австралию: «Преступников привозили в доки Плимута и Портсмута в огромных фургонах, под стражей; они были закованы в кандалы и дрожали под проливным дождем. Бледных, нечесаных, грязных, отощавших, как болотные птицы, на тюремных харчах каторжников загоняли на борт, где им предстояло несколько месяцев провести в трюмах; пока флотилия пребывала в открытом море, выходить на палубу запрещалось». Этот путь за столетие проделали 160 тыс. чел., причем смертность за время полуторагодичного пребывания в трюмах составляла до 20%. Лишь в 1837 г. английский парламент осудил ссылку на каторжные работы как «неадекватное состояние, разлагающее осужденных», но только в 1868 г. ссылка в Австралию была окончательно отменена.

Однако прежде чем тюрьма стала инструментом наказания и перевоспитания преступников, она явилась инструментом изоляции, вначале прокаженных, затем зачумленных, венерических больных, безумцев и, наконец, нищих.

К началу XIX в. складываются три основных модели карательного заключения, прообразом которых стал открытый еще в 1596 г. амстердамский Распхёйс. Последний первоначально предназначался для нищих и малолетних злоумышленников. В основу его деятельности были положены следующие основные принципы: во-первых, срок наказаний варьировался в зависимости от поведения заключенного и мог быть сокращен по усмотрению администрации тюрьмы; во-вторых, предусматривался обязательный труд: заключенные работали совместно, а за выполненную работу получали вознаграждение; в-третьих, строгий распорядок дня, система запретов и обязанностей, непрерывный надзор, духовное чтение удерживали заключенных в определенных рамках. Именно пример Распхёйса дал во второй половине XVIII в. жизнь трем классическим моделям тюрьмы: фламандской, английской и американской.

I. Фламандская модель.

Образцом для фламандской модели считается работный дом в Генте, где принудительный труд был организован главным образом на экономических принципах. В основе лежало утверждение, что праздность – основная причина большинства преступлений. Отсюда вытекала и основная идея дома, цель которого состояла в применении универсальной трудовой педагогики к тем, кто уклоняется от работы. Такой подход давал целый ряд преимуществ: во-первых, сокращалось число уголовных преступлений, направленных против собственности; во-вторых, государство избавлялось от необходимости компенсировать ущерб пострадавшим вследствие преступлений; в-третьих, создавалась масса новых работников, что способствовало снижению стоимости рабочей силы; в-четвертых, у бедняков появлялась возможность получать максимальную благотворительную помощь.

Эта полезная «трудовая» педагогика должна была оживить в лентяе тягу к труду, вернуть его в систему интересов, где работа предпочтительнее лени, образовать вокруг него компактное принудительное сообщество, где действует ясное и понятное правило: «Хочешь жить – трудись».

О том же говорит и отчет о состоянии работного дома за 1773 г.: «Человеку, который не имеет средств к существованию, необходимо внушить желание добыть их с помощью работы, сначала в условиях полицейского надзора и дисциплины. В некотором смысле его заставляют работать. Потом его привлекают заработком. Нравы его улучшаются, возникает привычка к труду, ему не приходится думать о еде, и он приберегает к выходу на свободу небольшую сумму, он также учится ремеслу, которое позволит ему не беспокоиться о средствах к существованию».

Следует заметить, что применение данной трудовой педагогики исключало как слишком краткие, так и слишком долгие наказания: первые не позволили бы заключенному приобрести навык и вкус к труду, а вторые сделали бы обучение ремеслу бессмысленным, так как пожизненное заключение «ввергает в отчаяние». Тем самым, наказание имеет смысл лишь в том случае, если в течение срока заключения возможно перевоспитание и экономическое использование исправившегося преступника. Предусматривалась также возможность сокращения наказания при условии хорошего поведения и выполнения работ преступником.

II. Английская модель.

К принципу принудительного труда данная модель добавила изоляцию заключенных друг от друга как главное условие исправления. Еще в середине XVIII в. романист Генри Филдинг, бывший тогда мировым судьей в графстве Миддлсекс, предложил ввести «одиночное заключение в новых исправительных домах с системой изолированных камер». В 1770-е гг. крупнейший реформатор пенитенциарной системы Джон Говард, возмущенный запущенностью и переполненностью английских тюрем, обосновал новую «гигиеническую» тюремную систему с одиночными камерами для заключенных. Наконец, философ И.Бентам разработал идеальную модель тюрьмы («паноптикум»), где от центрального помещения, откуда осуществлялся надзор за заключенными, в форме лучей расходились коридоры, в которых рядами располагались камеры. Для наблюдения было достаточно одного или нескольких человек, что означало максимально эффективный контроль при минимальных затратах. При этом соблюдались и необходимые гигиенические требования – доступ свежего воздуха, что в ту пору было единственным средством защиты от инфекционных заболеваний. Более того, И.Бентам полагал, что паноптикум станет универсальной моделью, применимой не только к тюрьмам, но и к работным и сумасшедшим домам, сиротским приютам, богадельням и промышленным предприятиям, что, без сомнения, было влиянием века рационализма.

Схему новой модели набросал в 1775 г. английский юрист Дж. Хенуэй, обосновавший ее прежде всего отрицательными доводами: скученность в тюрьме способствует распространению дурных примеров и создает возможность побега и сообщничества, да и тюрьма будет слишком похожа на мануфактуру, если позволить заключенным работать вместе. Далее следовали положительные соображения: изоляция «поможет» заключенному углубиться в себя и вновь услышать в недрах своего сознания «голос добра»; работа в одиночестве будет перестраивать одновременно и экономическое, и религиозное сознание индивида, возвращая государству исправившегося человека.

Предложения Дж. Хенуэя были положены в основу парламентского Билля 1779 г., согласно которому тюремное заключение играло тройную роль: как устрашающий пример, как инструмент для обращения индивида к нравственной жизни и как условие для обучения ремеслу. Отмечалось, что подвергнутые «одиночному заключению, регулярному труду и влиянию религиозного наставления» смогут «не только вселить страх в тех, кто захотел бы последовать их примеру, но и исправиться и приобрести привычку к труду».

Было решено построить две исправительные тюрьмы, для мужчин и для женщин, где изолированные друг от друга заключенные должны были выполнять «самые рабские работы»: полировать мрамор, трепать пеньку, кромсать ветошь, изготовлять веревки и мешки и т. п. В действительности же была построена только одна исправительная тюрьма, в Глочестере, но и она лишь отчасти соответствовала первоначальному плану, предоставляя возможность подвергать одиночному заключению только самых опасных преступников, для остальных же предусматривалась совместная работа днем и изоляция ночью.

III. Американская («филадельфийская») модель.

Образцом для американской модели стала тюрьма Уолнат Стрит, открытая в 1790 г. в Филадельфии и построенная по модели Гента и Глочестера. Здесь предусматривались обязательная работа в цехах, постоянная занятость заключенных, финансирование тюрьмы за счет их труда и выплата вознаграждения за труд как средство, обеспечивавшее накопление заключенным некоторой суммы к моменту окончания срока.

Жизнь в тюрьме была расписана по часам: «Все заключенные встают на рассвете и, застелив койки, умывшись и справив прочие потребности, обычно начинают работу с восходом солнца. С этого момента никто не может войти в помещения в другие места, за исключением цехов и мест, отведенных для работы. С наступлением сумерек звонит колокол. Заключенным дается полчаса, чтобы приготовить постели, после чего не разрешаются громкие разговоры и малейший шум». Как и в Глочестере, одиночное заключение не являлось всеобщим: оно применялось лишь к отдельным заключенным, которые бы в прежние времена получили смертный приговор, и также к тем, кто заслужил особое наказание уже в тюрьме. Как в Генте, предусматривалась возможность сокращения срока наказания и помилования заключенных, отличившихся хорошим поведением.

Однако в отличие от Глочестера и Гента тюрьма Уолнат Стрит имела ряд особенностей, характерных только для нее. Во-первых, действовал принцип неразглашения наказания. Понятно, что приговор и основания для его вынесения должны быть известны широкой публике, но наказание должно осуществляться тайно и всякие уличные и публичные зрелища здесь должны быть исключены. Тем самым наказание становилось процессом, развертывавшимся с участием заключенного и надзирателя. Перевоспитание же индивида вверялось тюремной администрации, где основную роль играли тюремные инспектора (первоначально – из числа наиболее видных граждан города), обязанные время от времени «беседовать с преступниками об их долге перед людьми и обществом».

Во-вторых, важным следствием инспекторского контроля стало формирование знаний о преступниках. Одновременно с каждым новым заключенным администрация тюрьмы получала отчет о совершенном им преступлении и сопутствовавших обстоятельствах, резюме допроса обвиняемого, сведения о его поведении до и после вынесения приговора и т. п. На протяжении всего срока заключения преступник подвергался наблюдению, а его поведение изо дня в день документально фиксировалось для составления мнения о том, заслуживает ли правонарушитель ходатайства о снисхождении или нет. Постоянно совершенствуемое знание о преступниках в тюрьме позволило разделить их не только по преступлениям, но и в соответствии с обнаруженными наклонностями. Тюрьма тем самым становилась своеобразной обсерваторией, дававшей возможность распределить различные пороки и слабости.

Так, начиная уже с 1797 г., все заключенные делились на четыре класса: первый составили те, кто был приговорен к одиночному заключению или совершил серьезные правонарушения в тюрьме; ко второму принадлежали «матерые» преступники, опасные и неустойчивые в своих склонностях, непредсказуемые в поступках; третий класс включал в себя тех, «чей характер и обстоятельства до и после осуждения заставляют заключить, что они не являются закоренелыми преступниками»; наконец, особое отделение – своего рода испытательный класс для тех, чей характер еще неизвестен. Иными словами, в тюрьме Уолнат Стрит организуется сбор сведений об индивиде, задачей которого стало выявление потенциальной опасности, скрывающейся в человеке.

Таким образом, при сравнении трех моделей карательного наказания заметны как черты их сходства, так и различия. Сходством заключается в том, что основной целью наказания являлось предупреждение повторения преступлений, средством же становились попытки «преобразовать» преступника. Различными стали процедуры подхода к индивиду, способы, с помощью которых карательная власть берет его под свой контроль, наконец, технологии самого наказания.

Три различные модели тюрьмы сформировали семь универсальных принципов идеального пенитенциарного состояния:

1. Принцип исправления и социальной реабилитации индивида в условиях тюремного заключения посредством изменения его поведения.

2. Принцип классификации заключенных с учетом правовой тяжести деяний, возраста, наклонностей, применяемых методов исправления и стадий перевоспитания.

3. Принцип модуляции наказаний в зависимости от индивидуальности заключенных, достигнутых результатов, продвижения вперед или срывов, с возможностями сокращения сроков заключения или условного освобождения.

4. Принцип работы как обязанности и права в качестве одного из основных элементов преобразования и постепенной социализации заключенного, причем тюремный труд должен здесь расцениваться как смягчение наказания и средство к обучению ремеслу, а после освобождения – как потенциальный источник средств к существованию.

5. Принцип пенитенциарного воспитания, когда перевоспитание заключенного становится превентивной мерой со стороны государства для предупреждения преступления, а исправительные меры направляются главным образом на общее и профессиональное обучение индивида.

6. Принцип технического обеспечения заключения, когда сам тюремный режим должен контролироваться и руководиться специальным персоналом, обеспечивающим правильное формирование индивидов.

7. Принцип вспомогательных институтов, когда заключение должно сопровождаться мерами контроля и содействия вплоть до полной реадаптации бывшего заключенного, включая помощь и содействие после освобождения из тюрьмы.

Первая половина XIX в. явилась временем экспериментов, целью которых стали попытки максимально подчинить пенитенциарную систему целям перевоспитания осужденных. Особый акцент был сделан на апробации двух механизмов перевоспитания: 1) одиночное заключение и 2) режим полного молчания. И у того, и у другого механизма находились как свои сторонники, так и противники.

Так, к примеру, в начале 1830-х гг. британское правительство вновь решило вернуться к идее одиночного заключения в тюрьмах, командировав государственного тюремного инспектора Уильяма Кроуфорда для изучения опыта работы американских тюрем – Филадельфийской и Пенсильванской. У.Кроуфорд вернулся в Англию, убежденный в преимуществах одиночного заключения, записав в своем отчете: «Ум раскрывается для наилучших впечатлений и приготавливается к восприятию тех истин и утешений, каковые может дать только христианство». В то же время найти средства, необходимые для переоборудования всех старых тюрем под тюрьмы с одиночным заключением, было невозможно в силу дороговизны такого мероприятия. Поэтому было принято компромиссное решение: заключенным будет дозволено работать в общем помещении при условии соблюдения строжайшего молчания. В результате было построено сразу 3 тюрьмы «нового типа»; Паркхарст (1838), Пентонвилль и Перт (1842), в которых режим одиночного заключения был введен повсеместно, но на протяжении первых полутора лет отбывания срока наказания заключенных помещали в камеры, где были верстак, койка и Библия.

Любопытно, что идеей постройки одиночных тюрем после осмотра Пентонвилля загорелся и русский император Николай I, побывавший в Англии в середине 1840-х гг. В 1845 г. был создан особый комитет об устройстве исправительных тюрем, который по требованию императора занялся разработкой соответствующего плана. Всего предполагалось построить 75 таких тюрем на 520 чел. каждая (или в среднем на 40 тыс. заключенных в год). По проекту предполагалось, что в одиночные тюрьмы будут направляться осужденные на срок до 6 лет, разделяясь по тяжести преступлений на 4 класса.

При этом причисленные к двум первым классам (осужденные за «преступления») должны были трудиться в одиночку, а причисленные к двум последним (осужденные за «проступки») работали в общих залах. На прогулках арестанты должны были идти вереницей один за другим на расстоянии 4,3 м друг от друга, а обстановка камер предполагала наличие стола, стула и подвесной свертывающейся койки из парусины. За нарушение режима полагались различные дисциплинарные наказания – лишение права работы и чтения, заключение в карцер, перевод на «хлеб и воду», телесные наказания, наложение оков и пр. Однако огромный расход казны на нововведения (на постройку одиночных тюрем требовалось 23 млн р. серебром) вскоре охладил пыл особого комитета, и его деятельность к 1847 г. вообще прекратилась.

Аналогичным образом поступили и во Франции: в 1836 г. появляется решение правительства, согласно которому все строящиеся тюрьмы должны возводиться с учетом норм одиночного заключения. Первой такой тюрьмой стала Петит Рокет, открытая в 1841 г. В тех же тюрьмах, где одиночное заключение было невозможно, местные администрации пытались в полной мере реализовать «правило молчания». Так, в правилах внутреннего распорядка тюрьмы города Ним отмечалось, что «после запирания бараков заключенные обязаны соблюдать полную тишину».

Режим полного молчания внедрялся и в американских тюрьмах: в тюрьме Оберн в Нью-Йорке нарушителей режима нещадно пороли. Чтобы заключенные не могли общаться между собою, применялись нехитрые изобретения: на прогулки их выводили в специальных козырьках, позволявших смотреть только вниз, на ноги; в тюремной церкви сажали в отдельный маленький бокс, откуда был виден только священник и т. п.

Однако, как уже отмечалось выше, у новой системы перевоспитания нашлись не только горячие сторонники, но и не менее активные противники, одним из которых стал английский писатель Ч. Диккенс (1812 – 1870), посетивший в 1842 г. тюрьму в Филадельфии. Ч. Диккенс пришел в ужас от бесчеловечности режима одиночного заключения и правила полного молчания: «он [заключенный] ничего не знает о жене и детях, о доме и друзьях, о жизни или смерти какого-либо живого существа. К нему заходят лишь тюремщики… Он заживо погребен; его извлекут из могилы, когда годы медленно свершат свой круг, а до той поры он мертв для всего, кроме мучительных тревог и жуткого отчаяния». Открыто выступил против одиночной системы заключения член комитета об устройстве исправительных тюрем гр. А.П. Голенищев-Кутузов: в своей записке императору Николаю I он отмечал, что такие тюрьмы, «составляя самую ужасную кару, какую только наш век мог изобресть… исправляют только тех, которые из каменной временной могилы готовы перешагнуть в могилу вечную, земляную».

Уже в 1840-е гг. все явственней слышатся голоса противников названной системы пенитенциарного воздействия, тем более что отсутствие необходимых средств и вытекавшие отсюда компромиссные варианты, сводившиеся, как в Англии, к полумерам, показывали неэффективность одиночного заключения и реализации правила полного молчания. Во-первых, новую систему никак нельзя было назвать удачной, так как она приводила к душевным расстройствам: в 1850 г. из 10 тыс. узников, содержавшихся в Пентонвилле, 32 были освобождены по причине помешательства, в результате чего срок одиночного заключения был сокращен с полутора лет до 9 месяцев. Во-вторых, организация индивидуального труда в камерах оказалась экономически невыгодной в отличие от совместного труда в мастерских. Так, например, в одной из тюрем заключенных заставляли обслуживать некий загадочный механизм, представлявший собою огромный барабан с множеством педалей. Обычно его крутили ногами до десяти часов в день (по двадцать минут беспрерывно с двадцатиминутными же перерывами); иногда машину использовали для размола зерна, но большей частью работа была впустую – бессмысленность и изнурительность здесь оказывалась одним из компонентов перевоспитания заключенного. В результате уже в 1853 г. правительство Франции отказалось от принципа индивидуального заключения, хотя попытки вернуться к нему отмечались и позднее. Например, закон от 5 июня 1875 г. ознаменовал возврат к этому принципу, однако и много позже, в 1955 г. одиночное заключение имелось лишь в 25 из 163 французских тюрем.

Параллельно, в середине XIX в. во Франции продолжилась дискуссия вокруг целесообразности существования тюрем. В тот период насчитывалось около 108 тыс. человек, находившихся в заключении по приговору суда; для их содержания имелось 3 каторги, 19 центральных тюрем, 86 домов правосудия при судах, 362 арестантских дома, 2800 кантональных тюрем, 2238 камер предварительного заключения в жандармских участках. Итоги дискуссии оказались неутешительными для этого института:

1. Тюрьмы не снижают уровня преступности; их можно расширить, преобразовать, увеличить их количество, но число преступлений и преступников остается стабильным или, хуже того, возрастает.

2. Тюремное заключение порождает рецидивизм, а у освободившихся из тюрьмы гораздо больше шансов туда вернуться, чем у тех, кто не сидел. Так, в 1830 г. 38% освободившихся из центральных тюрем были осуждены вновь, а в целом в 1828 – 1834 гг. из почти 35 тыс. осужденных за преступления около 7,4 тыс. человек были рецидивистами (то есть 1 рецидивист на 4,7 осужденных).

3. Тюрьма не может не производить делинквентов (правонарушителей), делая это посредством образа жизни, который навязывается заключенным: сидят ли они в одиночных камерах или выполняют бесполезную работу при грубом принуждении, не приводящем ни к чему, кроме озлобления. Эксплуатация же через принуждение к труду не может носить воспитательного характера.

4. Тюрьма делает возможной и даже поощряет организацию среды делинквентов, солидарных между собою и признающих определенную иерархию и готовых к сообщничеству в любом будущем преступлении. Участники дискуссии признавали, что «общество запрещает объединения, насчитывающие свыше 20 человек, а само образует союзы из 200, 500, 1200 заключенных в центральных тюрьмах».

5. Условия, в которых оказываются освободившиеся узники, обрекают их на повторение преступления: они находятся под надзором полиции, им предписывают место жительства и запрещают проживание в определенных местах, они «выходят из тюрьмы с паспортом, который должны предъявлять повсюду и где фиксируется вынесенный им приговор». Неприкаянность, невозможность найти работу и бродяжничество – наиболее частые факторы, приводящие к рецидиву.

6. Тюрьма косвенно производит делинквентов, ввергая в нищету семью заключенного: «Тот самый приговор, что отправил главу семейства в тюрьму, ежедневно обрекает мать на лишения, детей – на заброшенность, всю семью – на бродяжничество и попрошайничество. Именно поэтому преступление может иметь продолжение».

Участники дискуссии пришли к двум основным выводам: во-первых, тюрьма недостаточно исправляет, во-вторых, сама пенитенциарная техника пребывает в зачаточном состоянии. Таким образом, результатами дискуссий вокруг тюремного заключения стали семь принципов идеального тюремного заключения и шесть выводов о пагубности тюрьмы. Идеальные модели и реальная карательная практика, когда для «лечения» от недостатков тюрьмы предлагается все та же тюрьма, – противоречие, преодолеть которое не удается до сих пор.