Глава 5. Буржуа и пролетарии в XIX веке. Появление социального законодательства

Как уже отмечалось выше, переворот в общественном сознании, осуществленный Великой Французской революцией, явил миру идею о том, что свобода – лучшая форма благотворительности. В то же время освобождение человека для буржуазного государства не самоцель, а только средство. Человек должен был получить полную свободу, потому что только таким путем можно было заручиться теми силами и рабочими руками, в которых новый экономический принцип все более нуждался для завоевания мира.

Период конца XVIII – первой половины XIX в. вошел в историю как время грандиозного переворота, время перехода от мануфактурного производства к фабричному. Пионером стала ткацкая промышленность, именно здесь первой выяснилась несостоятельность патриархального, ручного производства. Потребностью времени стало устройство машины, которая бы пряла без помощи пальцев. Проблему эту решило изобретение прядильной машины (1768) и механического прядения с гидравлическим приводом (1769). Аналогичные потребности вызвали изобретение Д. Уаттом и усовершенствование ротационной паровой машины (1776 – 1781). Кроме того, появились и другие технические новшества, подготовившие базу для промышленной революции: сверлильный станок (1775), пудлингование (1784), первая работоспособная молотилка (1786), усовершенствованный токарный станок (1794). Насущной потребностью фабриканта стала возможность производить товар везде, где он мог найти дешевые «рабочие руки» для обслуживания машин.

Французская революция подарила миру идеализацию буржуазного общества. Люди были убеждены, что создан истинно нравственный миропорядок: нет больше деления на господ и рабов, а есть только свободные от рождения граждане. Воцарятся добродетели, исчезнут пороки; рассеются, как дым, нужда, заботы, страх и отчаяние. Свобода, равенство и братство будут служить связующим звеном не только между отдельными гражданами в каждой стране, но и между всеми странами земного шара. Такова была, без сомнения, искренняя вера на заре нового буржуазного порядка. Люди серьезно и честно полагали, что только феодализм мешает общему благу и что после его уничтожения непременно должно наступить время всеобщего счастья, воплощенное в «железной» формуле неотчуждаемых «естественных прав».

Новые идеалы впервые получили отражение в американской Декларации независимости, принятой 4 июля 1776 г., где заявлялось: «Все люди равны. У них есть неотъемлемые права, между прочим право на жизнь, свободу и счастье. Чтобы обеспечить людям эти права, были созданы правительства с согласия и с ведома управляемых». Семнадцать лет спустя во французской Конституции 1793 г. говорилось: «Целью общественного устройства является всеобщее счастье. Правительство создано для того, чтобы обеспечить людям пользование их естественными и вечными правами».

В то же время век всеобщего счастья не мог наступить вместе с победой буржуазных революций хотя бы потому, что вышедший из недр феодального общества новый буржуазный порядок не упразднил классовых противоречий, а лишь поставил на место старых классов новые и создал взамен старых новые условия порабощения и новые формы борьбы. Идеалы же оказались слишком далеки от их реального воплощения на практике.

Более того, житейской философии раннего капитализма сопутствуют самые ужасающие методы накопления капитала и извлечения прибыли. Так, Великобритания и Голландия, рано вступившие на путь буржуазного развития, широко практиковали торговлю африканскими рабами. Только в Ливерпуле в 1730 г. занимались перевозкой рабов 15 кораблей, в 1751 г. – 53, в 1760 г. – 74, в 1770 г. – 96, а в 1792 г. – 132. Там же, где местные туземцы мешали интересам капитала или не годились в рабы, их просто систематически истребляли.

К. Маркс в «Капитале» писал по этому поводу: «Трезвые виртуозы протестантизма – пуритане установили в 1703 г. решением своей Ассамблеи (Законодательного собрания) премию в 40 фунтов за каждый индейский скальп и за каждого взятого в плен краснокожего, в 1720 г. премия поднялась до 100 фунтов за каждый скальп, а в 1744 г., после того как какое-то племя было провозглашено в районе Массачусетского залива бунтовщическим, были установлены следующие цены: за мужской скальп, начиная с двенадцатилетнего мальчика, 100 фунтов новой чеканки, за мужского пленного – 105 фунтов, за взятых в плен женщин и детей – 55, за женский и детский скальп – 50 фунтов».

Небезынтересно заметить, что в эпоху расцвета торговли рабами, в середине XVIII в., британский парламент даже провозгласил снятие скальпов и натравливание на дикарей собак «средствами, кои сам Бог и сама природа дали ему в руки».

Очень скоро на место возвышенных и прекрасных идеалов «свободы, равенства и братства» пришли другие – более приземленные и вытекающие из стремления к наивысшей прибыли. Известный английский публицист и историк Томас Карлейль (1795 – 1881) в своей работе «Прошлое и настоящее» (1843) так охарактеризовал современное ему общество: «У нас нет больше Бога. Божьими законами является один только принцип – принцип наивозможно большего счастья. Так как место старой религии надо было, однако, чем-нибудь заполнить, то нам дали новое евангелие, вполне соответствующее пустоте и бессодержательности века, – евангелие мамоны [злой дух, идол, олицетворяющий сребролюбие и стяжательство, алчность и обжорство].

К странным поистине последствиям привело нас наше мамоново евангелие. Мы говорим об обществе, а стремимся к разъединению, к изоляции. Наша жизнь не взаимная поддержка, а взаимная вражда... Мы совершенно забыли, что расчет наличными – не единственная связь между людьми. “Мои рабочие голодают? – удивляется богатый фабрикант. – Разве я не нанял их на рынке по всем правилам и обычаям? Разве я не заплатил им до последней копейки, что им следовало по договору? Какое мне еще до них дело?” Поистине, культ мамоны – печальная религия».

По мере завершения промышленной революции всепоглощающий дух наживы постепенно пропитал все европейское и американское общество, превратив в товар, по свидетельству современников, чувство и мысль, любовь, науку и искусство; все поступки и все отношения людей. Даже супругов связывают (по мнению того же Т. Карлейля – в 99 случаях из 100) только деньги. Действие капиталистического закона спроса и предложения требовало широкого вовлечения в производство вольнонаемного труда, причем первоначально, в первые десятилетия промышленного развития, положение европейского пролетариата оказалось ни чем иным, как замаскированным рабством.

Расширяющаяся фабрично-заводская промышленность выбрала себе на первых порах самых покорных «рабов» – женщин и детей. Как замечал К. Маркс, «поскольку машина делает мускульную силу ненужной, она становится средством пользоваться рабочими, лишенными этой мускульной силы или отличающимися незрелым развитием тела, зато обладающими большой гибкостью членов. Женский и детский труд были поэтому первым словом капиталистического применения машин». Так, в 1834 – 1847 гг. из всех работников на английских промышленных предприятиях взрослые мужчины старше 18 лет составляли лишь четверть работавших, а более половины – молодые женщины, дети и подростки.

Масштабы и методы эксплуатации детей засвидетельствованы современниками. В конце XVIII в. Джон Фильден писал: «В Дербишире, Ноттингемшире и в особенности в Йоркшире недавно изобретенные машины применялись на больших фабриках около рек, способных привести в движение водяное колесо. Особенный спрос был на маленькие, ловкие пальцы. И сейчас же возник обычай выписывать учеников (детей-сирот) из разных мастерских при приходских домах Лондона, Бирмингема и др. Тысячи маленьких беспомощных созданий от 7 и до 13 и до 14 лет отправлялись, таким образом, на север.

Мастера обычно одевали учеников, обучали и устраивали их в ученическом доме около фабрики. Были приглашены надсмотрщики, которые должны были следить за их работой. В интересах этих надсмотрщиков было как можно больше истомлять детей работой, так как они сами получали тем больше, чем больше продукта они выбивали из них. Естественным последствием была жестокость. Во многих фабричных округах эти безобидные, лишенные покровительства создания, всецело отданные во власть фабриканта, подвергались душераздирающим пыткам. Их мучили до крайности напряженной работой, их били кнутами, сажали на цепь и пытали с утонченнейшей жестокостью. Часто их морили голодом, а поднятый над ними кнут принуждал их к работе. Были отдельные случаи, когда они кончали с собой. Уединенные, красивые, романтические долины Дербишира, Ноттингемшира и Ланкашира стали жуткими пустынями пыток и – часто – убийств».

Детей покупали, как рабов: фабриканты обращались в комитеты по призрению бедных в Лондоне и Бирмингеме и просили о присылке им бедных детей. Комитеты же охотно шли им навстречу, так как такие просьбы освобождали от необходимости заботиться о пропитании детей. В 1815 г. при обсуждении в британском парламенте Билля об охране детей член палаты общин Горнер заявил: «Достоверно известно, что с другим имуществом одного обанкротившегося купца была объявлена к продаже и в самом деле продана группа фабричных детей. А два года тому назад перед Судом королевской скамьи разбиралось отвратительное дело. Речь идет о нескольких мальчиках. Лондонский приход передал их фабриканту, а тот в свою очередь передал их другому. Несколько филантропов обнаружили их в конце концов в состоянии полного истощения. Несколько лет тому назад один лондонский приход заключил с ланкаширским фабрикантом договор, в силу которого последний обязывался брать на каждые 20 здоровых детей одного идиота».

О колоссальных масштабах применения детского труда в Англии свидетельствует такой факт: в 1788 г. в ткацких мастерских работало 26 тыс. мужчин, 31 тыс. женщин и 35 тыс. детей, значительная часть которых была моложе 10 лет. Еще в 1865 г. в металлургической промышленности Бирмингема и окрестностей работали 30 тыс. детей и 10 тыс. женщин. Такая же картина была характерна и для тех отраслей, где еще господствовал кустарный способ производства, например, при изготовлении кружев.

В докладе комиссии, образованной английским парламентом в 1864 г., отмечалось: «В Ноттингеме часто от 14 до 20 детей втиснуто в маленькую комнату не более 20 кв. футов, причем из 24 часов 15 уходили на работу, изнурительную вследствие однообразия и отвращения к ней, на работу, протекавшую среди самых антигигиенических условий. Чем больше удлиняется рабочее время, тем чаще пускают надсмотрщицы в дело длинную трость в качестве возбуждающего средства. Постепенно дети утомляются, а к концу своего прикрепощения к однообразному занятию, портящему зрение, изнуряющему своим однообразием тело, они становятся беспокойными, как птички. Настоящий рабский труд. В этой отрасли производства применяется труд даже детей, которым два или два с половиной года».

В производстве спичек почти исключительно работали дети в возрасте 6 – 10 лет. Доклад парламентской комиссии для расследования вопроса о детском труде, изданный в 1842 г., разворачивал, по словам Н. В. Сеньора, «самую ужасающую, когда-либо представавшую глазам мира картину алчности, себялюбия и жестокости капиталистов и родителей, картину нужды и вырождения, убийства детей и отроков».

При этом следует учитывать и тот факт, что промышленная революция имела своим результатом и многократное увеличение числа детей-сирот, что было характерно не только для Великобритании, но и для других стран Европы. Не случайно в связи с этим во Франции, по закону 1838 г., каждый департамент обязывался содержать сиротский приют. В 1810 – 1840-е гг. в Вене до половины всех родившихся были рождены вне брака, доля же населения, состоявшего в браке, была крайне низкой. В конце 1840-х гг. были женаты лишь 10% рабочих деревообрабатывающей, 14% рабочих швейной и 16% рабочих металлургической отраслей промышленности. В большинстве своем дети оказывались либо в приютах, которые были основаны, чтобы «не распространять детоубийства», либо у приемных родителей в деревне. Иногда приюты передавали детей на воспитание в крестьянские семьи (хэуслеры), для которых денежное пособие было желанным пополнением скудного бюджета.

В 1856 г. 7356 детей появились в венском родильном доме, что составило 83% внебрачных и примерно 36% всех детей, родившихся в столице Австро-Венгрии. Большинство детей содержалось в воспитательном доме бесплатно, что указывало на отсутствие средств у их матерей. Наиболее же здоровые и сильные из этих матерей обязаны были находиться в распоряжении воспитательного дома в качестве кормилиц. Что же касается сирот, оказавшихся в деревне, то там они едва ли могли впоследствии обрести приемлемые для жизни условия и вынуждены были потому уезжать в центры городской промышленности. Тем самым пролетариат, лишенный семейной жизни, окольным путем осуществлял собственное воспроизводство, что оказывалось крайне выгодно для стремительно богатевших предпринимателей, так как молодой рабочий, не имевший своего дома, родственников, стоил очень дешево.

С другой стороны, рост числа внебрачных рождений способствовал появлению родовспомогательных больниц при университетах, куда незамужняя беременная женщина могла обратиться за помощью, не опасаясь огласки и публичного осуждения, а также оставить новорожденного для передачи в сиротский приют. Так, в 1728 г. было открыто родильное отделение Страсбургской городской больницы, на базе которой обучались как акушерки, так и студенты-медики. Инициатором открытия отделения стал знаменитый врач, родоначальник германской школы родовспоможения Иоганн Якоб Фрид (1689 – 1769). В 1751 г. в Берлине было открыто первое училище для акушерок, а в Гёттингене первая родовспомогательная больница при университете, директором которой стал ученик И.Фрида Иоганн Рёдерер (1726 – 1763). Интересно то, что Рёдерер полагал, что принимать роды должны не невежественные повитухи, а образованные мужчины, получившие соответствующее медицинское образование, тем самым заложив основу для превращения акушерского дела в особый раздел клинической медицины и научную отрасль.

Поначалу роддом был небольшим и располагался в здании богадельни для престарелых бедняков, но уже в 1780-е гг. было выстроено образцовое по тем временам больничное здание. Теперь для размещения беременных и рожениц имелось 7 комнат, в каждой из которых были по две кровати. Кроме того, были помещения для учеников и персонала больницы. Много места занимали коридоры и лестницы для доступа естественного солнечного света и свежего воздуха. В роддоме ежегодно принималось от 80 до 100 родов. При этом из почти 3600 пациенток, родивших в больнице в 1791 – 1829 гг., лишь 2% заявили, что у них имелись мужья, а еще столько же назвались вдовами. В основном женщины происходили из низших слоев общества: почти 70% были горничными или служанками, что наводило на мысль о том, откуда взялся ребенок, и только 5% происходили из верхних слоев среднего класса, были дочерьми профессоров, священнослужителей или офицеров, хотя, как правило, также внебрачными. Если во время пребывания в больнице женщины к тому же занимались прядением, то им полагалось вознаграждения из кассы заведения. При роддоме также имелась молельня, где роженицы, не боясь публичного позора, могла покаяться в грехе.

Вслед за Германией на рубеже XVIII – XIX вв. родовспомогательные больницы при университетах появились во Франции, Англии и Австро-Венгрии. Например, в начале 1790-х гг. в Париже открылась больница Пор-Руаяль, в которой регистрировалось более тысячи родов в год, хотя туда принимали для обучения акушерскому делу только женщин. Тогда же оформились две научные школы акушества: первая была основана Фридрихом Озиандером, сменившем Рёдерера в гёттингенской больнице, и акцентировала внимание на совершенствовании оперативного вмешательства при родовспоможении (в частности, применения щипцов); родоначальником второй школы стал директор родильного дома в Вене Иоганн Боер, пропагандировавший «естественные» роды.

Наряду с широким применением детского труда особым спросом пользовалась и рабочая сила женщин. Женский труд также представлялся привлекательным в сравнении с мужским в силу большей покладистости работниц. В сообщении о положении английских девушек, занятых в модных мастерских, относящемся к 1842 г., отмечалось: «Во время фешенебельного сезона, продолжающегося около четырех месяцев, рабочий день, даже в лучших предприятиях, доходит до пятнадцати и даже – в случае спешных заказов – до восемнадцати часов. В большинстве магазинов рабочее время вообще не установлено, так что девушка никогда не имеет для сна и отдыха более шести, а часто только трех или четырех, иногда даже только двух часов, работая от девятнадцати до двадцати двух часов, а порой – что бывает достаточно часто – всю ночь. Единственным пределом, положенным для их работы, является физическая невозможность держать в руке иглу». При этом оплата женского труда была чрезвычайно низкой: не случайно еще в 1762 г. «Справочник Кэмпбелла по Лондону» отнес все виды производства одежды, практиковавшиеся женщинами, к категории «труд бедняков», обрекавший работниц на жестокую нужду и создававший благоприятную почву для развития проституции.

Не лучшими оказываются и условия жизни женщин-работниц: «Швеи обыкновенно живут в крошечных мансардах, в страшной нищете, по несколько человек в одной комнате, в ужасной тесноте, причем зимой одна только теплота тела служит им топливом». Преждевременные роды были самым обычным явлением. Большинство женщин рожали недоношенных или мертвых детей. Так, в Манчестере по статистике, собранной в 1840 г., в пролетарских кварталах 57% новорожденных не имели шансов достичь трехлетнего возраста; средняя же продолжительность жизни представителя рабочего класса составляла 17 лет.

Член английского парламента лорд Эшли сообщал: «М. Г., двадцати лет, имеет двоих детей, младший еще грудной младенец, за которым ухаживает старший. Утром в пять часов она отправляется на фабрику, откуда возвращается в восемь вечера. Днем молоко вытекает из ее грудей так, что платье ее насквозь мокро. Г. В., имеет троих детей, уходит в понедельник в пять часов утра и возвращается только в субботу вечером в семь часов. Она буквально заявила: “Грудь страшно болела у меня, и я была вся мокрая от молока”». При этом многие фабриканты предпочитали брать на работу замужних женщин – «тех, кому нужно содержать большую семью, потому что они гораздо осмотрителеьнее и послушнее, чем незамужние, и вынуждены работать до изнеможения, чтобы обеспечить своих домашних необходимыми средствами» (К. Маркс).

Масса грудных младенцев погибала от опия. Прикованные к швейной машине матери, не имея возможности ухаживать за своими детьми, были вынуждены «успокаивать» их сонными средствами. Выжившие же дети из-за недоедания обычно страдали золотухой и рахитом. Голод и нужда толкали родителей на жестокое обращение со своими детьми, нередко оборачивавшееся убийством.

Т. Карлейль писал: «Суд присяжных в Стокпорте (Чешире) рассматривал обвинение, предъявленное отцу и матери, которые отравили трех своих детей, чтобы таким образом обмануть похоронное бюро на 3 фунта 8 шиллингов, подлежавших выдаче после смерти каждого ребенка. Обвиняемые были осуждены. Власть, говорят, намекает на то, что это не единственный в этом роде случай и что, быть может, лучше не докапываться до истины. Все это имело место в 1841 г. Прибавлю еще, что пять месяцев тому назад в Ливерпуле была арестована женщина из Болтона, по той же причине отравившая троих своих собственных детей и двух пасынков [возможно, о ней впоследствии вспомнит Шерлок Холмс в романе А. Конан Дойла «Этюд в багровых тонах»: “Поверьте, самая очаровательная женщина, которую я когда-либо видел, была повешена за убийство своих троих детей. Она отравила их, чтобы получить деньги по страховому полису”]».

Жизнь бедных семей зачастую осложнялась из-за многодетности и пьянства, чаще всего отца, а подчас – обоих родителей, не находивших никакого выхода из круга нищеты и полуголодного существования. Рабочие семьи нередко закладывали постельное белье каждую неделю до получки (например, в Ливерпуле в 1855 г. 60% всех закладов ростовщикам стоили менее 5 шиллингов), а алкоголь был средством, чтобы забыться. Яркой иллюстрацией такого положения дел стал знаменитый роман Чарльза Диккенса «Оливер Твист». Споры между супругами обычно завершались кулачной расправой, и ни соседи, ни полиция в них не вмешивались.

Масштабную картину беспросветной нищеты представил выдающийся английский социолог Чарльз Бут, составивший городские «карты бедности» в фундаментальном 17-томном исследовании «Жизнь и труд лондонцев» (1886 – 1903 гг.): «Последним заднюю комнату занимал вдовец, мусорщик управления городского хозяйства, который не верил ни в бога, ни в черта... В № 7 обитает возчик-инвалид. Он свалился со своей телеги и, попав ногой под колесо, сломал ее. [По соседству живет] известный атеист, ораторствующий под арками железной дороги. Говорит, что, если Бог есть, он должен быть чудовищем, раз допускает такие бедствия. Человек этот страдает сердечной болезнью, и врач сказал ему, что когда-нибудь посреди своего горячечного рассуждения он упадет мертвый. …В задней комнате проживает миссис Хелмот. Муж ее, в прошлом оптик, теперь помещен в Хануэлл [дом для умалишенных в Миддлсексе, открытый в 1831 г.], поскольку страдает меланхолией и проявляет наклонность к самоубийству».

Во Франции вторая половина XVIII – первая половина XIX вв. ознаменовались фактическим возрождением крепостного права, распространившегося на рабочих. Еще в 1749 г. королевским указом запрещалось рабочим уходить от своего работодателя без особого «отпускного билета», а с 1781 г. каждый рабочий был обязан иметь удостоверение с именем, описание внешности и указанием места работы («livret»), туда же вписывались долги рабочего. Этот документ служил своего рода паспортом, при отсутствии которого человека могли посадить в тюрьму за бродяжничество. По закону 1854 г., при найме на работу в livret вводилась и пометка полиции. Лишь в 1890 г. данные удостоверения были, наконец, отменены. Кроме того, еще в 1791 г. был принят так называемый «закон Ле Шапелье», запретивший объединения рабочих одной и той же профессии и объявивший «незаконными» стачки и даже собрания рабочих с целью обсуждения условий труда. Гражданский кодекс Франции 1833 г. утверждал, что в спорах о заработной плате преимущество всегда отдается хозяину перед рабочими, рассматривая последних как лиц второго сорта, а Уголовный кодекс 1864 г. предусматривал тюремное наказание за попытку прекращения или за коллективное прекращение работы с целью повышения заработной платы и за любое вмешательство рабочих в трудовой процесс посредством насилия, угроз или обмана (например, за угрозу объявления забастовки).

Еще более драматично складывалась ситуация в США – стране молодого капитализма, семимильными шагами идущей к эре промышленного процветания. Здесь сформировался целый клубок противоречий, связанный с сегрегацией рабочих по цвету кожи и наплывом иммигрантов из стран Западной Европы (Ирландии, Швеции, Дании и др.), искавших лучшей для себя доли. Так, после страшной голодной катастрофы 1847 г., унесшей, по самым скромным подсчетам до миллиона жизней, из Ирландии эмигрировало за 4 года еще около 1 млн чел., в основном нашедших себе приют в Америке. С 1846 по 1860 г. в США ежегодно прибывало до четверти миллиона иммигрантов, а впоследствии этот поток вырос до 350 тысяч в год. В 1851 – 1870 гг. в США прибыло 3,5 млн чел., покинувших Британские острова; во второй половине века в Штаты выехало 2/3 от прироста населения Норвегии.

В этих условиях процветало бесконтрольное посредничество по найму рабочей силы, а различные благотворительные общества даже организовывали субсидирование эмигрантов из числа своих клиентов, рассматривая эмиграцию как чуть ли единственную практическую возможность покончить с нищетой и безработицей. Европейская буржуазия середины XIX в. полагала, что континент перенаселен бедняками, и чем больше их уедет за границу, тем лучше будет для них самих, потому что у них появится возможность улучшить свою жизнь, и для тех, кто остается, так как рынок рабочей силы будет менее заполненным.

Возникавшие при этом противоречия умело использовали в своих целях американские предприниматели, разжигая ненависть по отношению друг к другу белых и чернокожих рабочих, «коренных» американцев и иммигрантов. Например, приезжие, очутившиеся в чужеродной культурной среде, часто нанимались хозяевами заводов и фабрик в качестве штрейкбрехеров.

Иммигранты прибывали в Новый Свет на старых парусных кораблях, и многие погибали, не выдерживая двухмесячного плавания. Наиболее страшным здесь стало событие, вошедшее в историю, как «карантин на Гросс-Иль» в 1847 г., когда к берегам США подошло более 80 кораблей разного тоннажа с ирландцами на борту. «Из всего этого огромного числа кораблей не было ни одного, который не нес бы… зловоние сыпного тифа, последствий голода и не имел бы смердящего трюма… Негде было разместиться, сараи оказались быстро заполнены несчастными людьми. Сотни прибывших буквально вповалку лежали на берегу, оставленные в грязи среди камней, выползали на сушу как могли. Многие из них испустили дух на том роковом берегу, будучи не в состоянии выбраться из ила, в котором они лежали. На этом пустынном берегу нашли свою могилу 10 тыс. ирландцев».

При этом отсутствовали какие-либо законы, хотя бы принимавшие вид защиты трудящихся, и это ярко демонстрировала тогдашняя судебная практика. Профсоюзы считались «преступными сговорами», а коллективные договоры – неприемлемыми, противоречившими принципам свободной конкуренции и свободы личности. Законными признавались только индивидуальные трудовые соглашения рабочих ипредпринимателей, однако если, к примеру, работник подписывал трудовой контракт на год, а уходил раньше положенного срока, то работодатель мог не платить ему зарплату даже за то время, которое он отработал. При этом все риски целиком и полностью ложились на плечи рабочего, и покалеченные при несчастных случаях на производстве не имели никаких прав на получение компенсации, так как американское правосудие утверждало, что рабочий, подписывая контракт, должен сам понимать, что принимает все эти риски на себя. Когда зимой 1860 г. в Лоренсе (штат Массачусетс) рухнуло здание пембертоновской фабрики, там находилось 900 человек, 88 из которых, в основном женщины, погибли. И хотя в суд были представлены доказательства того, что конструкция строения не была рассчитана на размещение тяжелого оборудования, тем не менее, жюри присяжных не усмотрело в деле «доказательств преступных намерений».

Условия жизни городской бедноты выглядели устрашающе: так, в Нью-Йорке в середине 1860-х гг. 100 тыс. чел. жили в подвалах трущоб, 12 тыс. женщин работали в публичных домах, чтобы заработать себе на жизнь, а в кучах уличного мусора в 2 фута высотой кишели крысами. Можно было наблюдать нищих, лежавших на заваленных мусором улицах; в трущобах не было канализации, и зловонные воды стекали в подвалы, где жили беднейшие из беднейших, принося с собой эпидемии: холеры – в 1832 г., брюшного тифа – в 1837 г., сыпного тифа – в 1842 г. В Филадельфии богачи получали питьевую воду из реки Скулкилл, а все остальные брали ее из реки Делавэр, в которую каждый день сбрасывалось до 50 тыс. тонн нечистот. Семьи рабочих, как правило, проживали в многоквартирных домах, занимая одну комнату. Мусор не убирался, туалеты и водопровод отсутствовали. Во время Великого чикагского пожара 1871 г. многоквартирные дома падали один за другим так быстро, что, по свидетельству очевидцев, это напоминало землетрясение.

Положение еще более обострялось в периоды экономических кризисов, когда в ходу были сговоры торговцев с целью завышения розничных цен, что вызывало стихийные бунты бедняков. Такой бунт произошел в 1837 г. в Нью-Йорке. По свидетельству современника, толпа голодающих «двинулась в направлении склада мистера Харта [крупнейшего биржевого торговца мукой]… среднюю дверь пробили, и на улицу выкатилось 20-30 или более бочек с мукой. В разбрасывании бочек с мукой и разрывании мешков участвовало немало женщин. Они, подобно тем жалким людишкам, которые раздевают мертвецов на поле боя, заполняли коробки и корзины чем могли, насыпали муку в свои фартуки и уходили с добычей…». Бессмысленность голодных бунтов только усугубляла ситуацию: в ответ торговцы призывали полицию, безжалостно расстреливавшую бедняков.

Бурное развитие текстильной промышленности в первой половине XIX в. привел к массовому вовлечению в ряды рабочего класса женщин. Уже в 1830-е гг. удельный вес женщин-работниц на текстильных фабриках составил 80-90%. В 1836 г. средний дневной заработок «прядильщицы» колебался от 25 до 37,5 цента (от четверти до половины заработка мужчины), при 12-16-часовом рабочем дне. Одна из первых активисток женского движения Кэтрин Бичер (1800 – 1878) так характеризовала сложившуюся ситуацию на фабриках: «Я была там в середине зимы и каждое утро просыпалась в 5 часов от звона колоколов, звавших на работу. …При свете ламп начиналась работа на фабрике, которая без перерыва продолжалась до полудня, и бóльшую часть этого времени приходилось стоять. Всего лишь полчаса отводилось на обед… Затем надлежало вернуться на фабрику, чтобы работать до 7 вечера. При этом следует помнить, что все рабочие часы проводятся в душных нездоровых помещениях с масляным освещением, где находятся от 40 до 80 человек, воздух наполнен частичками хлопка…». Не случайно возникшая в то время Женская ассоциация рабочей реформы отождествила положение работницы текстильной фабрики с положением «рабыни, исполняющей волю и требования “сильных мира сего”».

При этом беднякам усиленно вбивалась в головы мысль о естественности такой ситуации и о том, что бедность – это та болезнь, в которой повинны сами бедняки. Так, популярный в 1860 – 1870-е гг. проповедник Р.Конуэлл в своих лекциях под названием «Бриллиантовые реки» откровенно заявлял: «…Я сочувствую бедным, но число тех бедняков, кому можно сочувствовать очень невелико. Сочувствовать тому, кого Господь наказал за его грехи, значит поступать неправильно. Давайте не забывать о том, что в Соединенных Штатах нет ни одного бедняка, который стал таковым не в силу собственных недостатков». Пропаганда опоры исключительно на собственные силы наполняла буржуазную печать: так, анонимная песня для английских рабочих (1867) утверждала:

Работайте, парни, трудитесь,

Хоть вам тяжело, как в аду.

А кончив свой труд – веселитесь –

смогли же купить вы еду.

Кто лишь на себя положится,

Тот спутник удаче своей.

Трудясь, он деньгами разжился,

и смотрит на мир веселей.

Отражением новых веяний стал и принятый в Англии в 1834 г. Закон о бедняках, направленный на ликвидацию общественных фондов помощи при местных приходах, которые обвинялись в «деморализации» нуждающихся. В законе, в частности, утверждалось, что основная масса бедняков склонны к праздности и безответственности, а потому необходимо стимулировать их активность и трудолюбие. Таким стимулом признавалось повсеместное учреждение работных домов. При этом мужчины должны были находиться в работных домах отдельно от жен, чтобы исключить возможность проявления чувств и легкомысленного желания приумножить свое никчемное потомство. Отношение к беднякам как к бездельникам и тунеядцам впоследствии находит свое воплощение и в художественной литературе. Не случайно герой романа А. Конан Дойла «Затерянный мир» Рафлз Хоу, объясняя свое богатство, рассуждал: «Очень легко, например, просто раздавать деньги кому попало… Но я не хочу никого превращать в нищих попрошаек или причинять какой-либо другой вред людям необдуманной благотворительностью. Я должен быть уверен, что истраченные мною деньги приносят соответствующую пользу». Представления о врожденной «лености» бедняков отразились и в том, что, по закону, были отменены надбавки к зарплате рабочих, индексированные по цене на хлеб. Такие надбавки, позволявшие беднякам иметь гарантированный минимальный доход вне зависимости от того, сколько им платит работодатель, впервые были введены в 1795 г. в Беркшире, а затем и во многих других английских графствах.

Надо заметить, что последствия закона 1834 г. были крайне противоречивы. С одной стороны, расходы на оказание помощи в общинах сократились с 1832 по 1844 г. на 30%, и работные дома вновь стали символом эпохи. С другой же стороны, реализация закона встретила ожесточенное сопротивление и рабочего класса, расценившего работные дома как средство принуждения к тому, чтобы соглашаться на низкую зарплату и идти на уступки предпринимателям, и местных общин, не желавших устраивать у себя workhouses из-за их непопулярности и предпочитавших выплачивать пособия беднякам нелегально. Так, в 1844 г. 84% нуждающихся получил помощь вне работного дома.

Яркие примеры общего положения рабочего класса дает знакомство с исследованиями жилищных условий. В 1866 г. английский врач Дж. Гунтер в своем докладе замечал: «Два пункта не подлежат сомнению. Во-первых, в Лондоне существует более двадцати больших колоний, приблизительно в 10 тыс. человек каждая, отчаянное положение которых превосходит все, что только можно себе вообразить, и вызвано оно главным образом плохими жилищными условиями; во-вторых, состояние этих переполненных и разваливающихся домов гораздо хуже, чем 20 лет назад. Мы не знаем, как воспитывались дети до нашего века массового скопления бедноты, и надо быть смелым пророком, чтобы предсказать, на какое поведение можно рассчитывать со стороны детей, получающих ныне в стране воспитание, которое должно сделать их опасным классом, так как дети проводят полночи без сна, в обществе взрослых, пьяные, циничные и сварливые».

В докладе парламентской следственной комиссии по вопросу о детском труде, представленном в 1864 г., говорилось: «Нет ничего удивительного, что среди населения, вырастающего в таких условиях, царят невежество и пороки... Нравственность стоит здесь на чрезвычайно низком уровне... Значительное число работниц имеет незаконных детей, притом в таком незрелом возрасте, что даже люди, осведомленные в области уголовной статистики, приходят в ужас». Не случайно вплоть до 1870-х гг. среди английских рабочих держалась поговорка: «Большинство девушек не помнит, были ли они когда-нибудь невинны». Подобные утверждения охотно похватывались буржуазной прессой. В 1850 г. одна из газет писала: «Ничто не говорит о том, что у них [рубочих] есть хотя бы малейшее уважение к условностям, к правилам приличия или к нравственности. Наоборот, повсюду в их жизни мы видим проявление отвратительных животных инстинктов, настолько низменных и порочных, что и дикарям с ними не сравниться».

Новый буржуазный век превратил любовь в ходовой товар. Подлинным бичом стала проституция. В 1850-е гг. только в Лондоне насчитывалось около 24 тыс. проституток, а к началу XX в. – от 80 до 120 тысяч. Так, в 1885 г. комиссия верхней палаты английского парламента констатировала: «Для комиссии не подлежит сомнению, что число малолетних проституток возросло до ужасающих размеров во всей Англии, и в особенности в Лондоне... Большая часть этих несчастных жертв находится в возрасте от тринадцати до пятнадцати лет». Полиция разделяла проституток на три группы: хорошо одетые пансионерки борделя, те, кто ходит на панель, и, наконец, профессионалки низшей категории, которых называли «motts» и которых, как правило, полиция и задерживала.

Начиная с конца XVIII в., в основе всех полицейских мер против проституции лежала главным образом мысль охранить здоровье мужчин, потребителей проституции, для чего использовались регистрация проституток, врачебно-полицейский контроль за ними, учреждение домов терпимости или особых улиц, облавы на уличных проституток. Только в Мадриде в 1895 г. насчитывалось 300 домов терпимости. В Германии в конце XIX в. особенно много публичных домов было в Кельне, Гамбурге, Франкфурте, Любеке, Киле, Дортмунде, Эссене, Бремене, Мангейме и Нюрнберге. В некоторых городах (Франкфурте, Бремене, Гамбурге) целые улицы были заняты такими притонами.

Невероятного размаха проституция получила во Франции: в середине XIX в. в Париже официально было зарегистрировано 34 тыс. проституток. В 1810 г. во французской столице имелось 180 публичных домов, к 1870 г. их число снизилось до 145, а к началу 1890-х гг. – до 59. Однако причиной сокращения численности публичных домов стало увеличение количества нелегальных борделей, в которых в 1880-е гг., по оценкам полиции, работало до 15 тыс. женщин. Всего в течение 1871 – 1903 гг. более 150 тыс. женщин в Париже зарегистрировались в полиции для занятий проституцией, но в тот же период времени было арестовано около 725 тысяч по подозрению в торговле своим телом. Учитывая масштабы неофициальной проституции, власти подчас способствовали «либерализации» нравов: так, в 1900 г. префект парижской полиции Лепин разрешил создание так называемых «домов свиданий» («maisons de rendezvous»), которые не требовали официальной регистрации, если услуги не стоили дороже 40 франков. Кроме официальных публичных домов имелись и brasseries – уличные кафе, в которых работавшие девушки были доступны и посетители могли уводить их в гостиницу, но они проститутками не считались. Те же функции выполняли некоторые парфюмерные магазины, бани, массажные салоны и подобные им заведения.

Полиция же в этой ситуации не столько боролась с проституцией, сколько пыталась ее регламентировать. Так, каждый город устанавливал свои порядки и правила. Например, в Виши проститутка должна была сдать в полицейский участок три свои фотографии; в Сент-Этьене им запрещалось ходить по улицам иначе, чем в одежде «почтенных женщин»; в Отёне и Мелёне определялись прически, которые должны носить проститутки; в Марселе были созданы особые кварталы блудниц и т. д. Периодичность обязательных врачебных осмотров также варьировалась – от двух в неделю до двух раз в месяц. В результате бордель в XIX в. стал таким же обычным и естественным местом отдыха, как и любое другое, а основными потребителями продажной любви оказывались несовершеннолетние юнцы, заполнявшие публичные дома в каникулярные и праздничные дни. Парижский врач Л. Фиа в 1880 г. свидетельствовал: «При нынешнем состоянии нравов редко можно встретить девственника старше 17 – 18 лет». Не меньшую роль здесь сыграл и поток порнографии, захлестнувший страну после изобретения фотографии.

Естественным следствием стало распространение венерических заболеваний, и особенно сифилиса. Писатель Г. Флобер в «Лексиконе прописных истин» сравнивал сифилис с простудой и замечал, что «все страдают им в большей или меньшей степени». На рубеже XIX – XX вв. документы страховых компаний свидетельствовали, что сифилис становился причиной 15% смертных случаев, из-за сифилиса ежегодно до 40 тыс. детей рождались мертвыми, и он же был одной из главнейших причин сумасшествия. Как показывали врачебные отчеты, до половины сифилитиков заразились в возрасте от 14 лет до 21 года, то есть еще будучи школьниками или студентами. В 1872 г. призывные комиссии обнаружили сифилис у 5 тысяч из 325 тыс. двадцатилетних парней, подлежавших призыву. Ситуация усугублялась неудовлетворительной организацией лечения больных: в больницах не хватало мест для сифилитиков, медсестры отказывались ухаживать за ними, а факт публичного признания в своей болезни многих отпугивал. Серьезной помехой было и огромное число шарлатанов, предлагавших фиктивное лечение, объявлениями об услугах которых заполнялись стены общественных туалетов.

Положение дел стало меняться лишь в 1880-е гг., когда парижский врач Альфред Фурнье занял первую в стране кафедру венерических заболеваний и открыл специальную клинику, гарантировав конфиденциальность лечения, куда только в 1882 г. обратило более 30 тыс. человек. Наконец, на рубеже XIX – XX вв. множится число обществ блюстителей морали – возникли «Лига общественной нравственности», «Центральное общество против уличной распущенности», «Национальная ассоциация покровительства рабочим» и др.; в 1905 г. прошел первый конгресс против порнографии.

В то же время, в силе оставался двойной стандарт морали, когда речь шла в первую очередь о лечении потребителей проституции. Тот же Фурнье полагал, что проститутки, распространяя венерические болезни, являются уголовными преступницами и требовал создать особую санитарную полицию. При этом лечение сифилиса не было эффективным: применявшиеся ртутные препараты и иодид калия только замедляли болезнь. Лишь в 1907 г. выдающийся немецкий врач Пауль Эрлих синтезировал более эффективное средство – сальварсан, а годом ранее Август Вассерман предложил тест для определния сифилиса. В моде были рассуждения о врожденной склонности к проституции. К примеру, Ч. Ломброзо в книге «Женщина: преступница и проститутка» (1893) выделил 20 «особых» качеств проституток, в том числе: «нравственное помешательство», склонность к алкоголизму, жадность, бесстыдство, наличие особого жаргноа, привязанность к животным, потребность в сладостях, обжорство, лжиовсть, ветреность и т. д.

Особенно тяжким становилось положение рабочего класса в периоды экономических кризисов. Так, португальский майор Пийе, находясь несколько лет в плену в Англии, писал о последствиях экономического кризиса 1811 г.: «Я видел все ее мануфактуры неработающими, ее народ – терзаемый голодом и задавленным налогами, ее бумажные деньги – утратившими доверие... Хозяева мануфактур, не имея более возможности платить своим рабочим, выдавали им в качестве заработной платы изделия своих мануфактур, и эти несчастные, чтобы добыть себе хлеба, тут же эти изделия продавали за две трети настоящей их цены». Другой очевидец, Луи Саймон, восхищаясь индустриальными успехами Великобритании, в то же время замечал, что «на обычную свою зарплату рабочий не может более обеспечить себя хлебом, мясом, одеждой, необходимыми для содержания его самого и его семьи. Заработки рабочих хлопчатобумажной промышленности... ныне составляют лишь четвертую часть того, чем они были 19 лет назад, хотя за этот промежуток все выросло в цене вдвое».

Так, 4 апреля 1866 г. газета «Standard» писала: «Ужасающее зрелище развернулось вчера на некоторых улицах столицы... Толпа была очень внушительна. Вспомним, какие страдания приходится испытывать этой части населения. Она умирает с голоду. Их 40 тысяч. На наших глазах умирает без помощи с голоду 40 тысяч человек в одном из кварталов нашей чудесной столицы, бок о бок с чудовищнейшим накоплением богатства. Эти тысячи врываются теперь и в другие кварталы. Всегда полуголодные, они кричат нам в ухо о своем горе, а крик их достигает небес. Они говорят нам о своих очагах, заклейменных печатью нужды, говорят нам о том, что для них невозможно найти работу и бесполезно просить милостыню. Требования прихода довели даже местных плательщиков налога в пользу бедных до края нищеты».

В такие периоды кризисов единственным спасением от голодной смерти становился работный дом (workhouse). В период кризиса 1866 – 1867 гг. корреспондент газеты «Morning Star» замечал: «Мне стоило больших трудов протиснуться к воротам рабочего дома в Попларе, так как его осаждала изголодавшаяся толпа. Она ожидала выдачи хлебных чеков, но время их раздачи не наступило. В одном этом работном доме получали пропитание 700 человек, среди которых было несколько сот, получавших шесть или восемь месяцев назад в качестве квалифицированных рабочих самую высокую заработную плату. Число их было бы вдвое больше, если бы многие, истощившие свои последние денежные средства, не предпочитали закладывать, что у них имелось, вместо того чтобы обращаться за помощью к приходам».

Крайне низкими оказывались и доходы рабочих. В Англии с 1760 по 1815 гг. рост конъюнктуры и цен сопровождался непрерывным снижением реальной заработной платы трудящихся. Более того, шло постепенное снижение и номинальной зарплаты, что диктовалось стремлением фабрикантов сократить издержки производства и увеличить собственную прибыль. Например, средненедельный заработок ручных ткачей в Болтоне снизился с 33 шиллингов и 14 пенни в 1795 г. до 14 шиллингов в 1815 г., то есть в 2,3 раза. По закону же о хозяине и слуге 1823 г., при нарушении трудового контракта рабочего ожидало тюремное заключение, а предприниматель в аналогичной ситуации отделывался лишь скромным штрафом. Сами рабочие были лишены возможности коллективно сопротивляться эксплуатации: по закону 1799 г. уголовно наказуемой признавалась любая деятельность, направленная на создание объединений с целью повышения заработной платы или сокращения рабочего дня (только в 1824 г. этот закон был отменен, и профсоюзы получили возможность ограниченной легальной деятельности). При этом в умах фабрикантов превалировало искреннее убеждение, что нищета рабочих является естественным гарантом их примерного поведения, так как, не будучи побуждаемы желанием не умереть от голодной смерти, рабочие не смогли бы работать.

Названные явления были характерны и для остальных стран Западной Европы, позднее Великобритании вступивших на путь буржуазного развития. Тем самым свобода, достигнутая пролетариатом в XIX в., была во многом равносильна свободе подвергаться эксплуатации, а его равенство стало равенством перед голодом и лишениями.

Ужасающая ситуация, связанная с реальным положением рабочего класса в западноевропейских странах, не могла быть обойдена даже самими буржуазными правительствами. Так, верхняя палата английского парламента сделала такое красноречивое заключение, проанализировав последствия применения конвейерной «потогонной» системы: «Едва ли возможно преувеличить это зло! Заработка низших слоев рабочих едва хватает, чтобы хоть как-нибудь просуществовать. Рабочий день так продолжителен, что жизнь рабочего превращается в одну беспрерывную каторгу, жестокую и часто вредящую здоровью. Царящие здесь гигиенические условия вредны не только для рабочего, но и для общественной жизни, в особенности в портновском ремесле, где заразные болезни так легко передаются через платье, изготовленное в пропитанных заразой мастерских. Мы делаем эти замечания в полной уверенности в их правдивости и считаем себя обязанными выразить свое удивление тем мужеством, с которым эти страдальцы переносят свою судьбу. Мы не преувеличиваем вовсе с целью вызвать сострадание к ним». При этом господствовала уверенность, что решить проблему нищеты в принципе невозможно: так, У. Теккерей писал в 1848 г.: «Проблема нищеты – это проблема смерти, болезни, зимы и страха перед другими погодными условиями. И ни от одной из этих проблем я не знаю как можно было бы избавиться».

Не лучшей оказывалась ситуация и в других странах Европы. Так, на рубеже XIX – XX вв. протестантский пастор Гере исследовал условия жизни и труда кустарей Рудных гор в Германии. В частности, он писал: «Нужда, никогда не прекращающаяся нужда – вот естественное последствие жалких условий труда для этого несчастного, бедного населения. В год они зарабатывают 350 – 400 марок, другими словами, в день 1 марку и 7 пфеннигов. А семья – заметьте – часто состоит из более чем пяти голов. Часто на долю каждого члена семьи приходится не более 20 или 30 пфеннигов. Этими деньгами приходится оплачивать жилище, одежду, отопление, освещение и прежде всего питание! Кто сам не видел своими глазами этой жизни, тот не поверит».

Во Франции в середине 1830-х гг., по официальным данным, насчитывалось 198 тыс. нищих и около 1,6 млн бедняков. К примеру, только в Лилле на 70 тысяч жителей приходилось 22 тыс. бедняков, неспособных прокормиться самостоятельно. Луи Шевалье, автор книги «Рабочие классы, опасные классы», тогда же свидетельствовал: «Всюду и всегда чудовищная нищета, усиливающаяся в кризисные годы, доводя до голода, болезни и смерти почти половину жителей Парижа, то есть практически все его рабочее население».

Во Франции же в начале 1830-х гг. работницам шелковой промышленности приходилось работать в летние месяцы по 17 часов в день во вредных для здоровья цехах, куда не проникали солнечные лучи. Половина девушек после нескольких лет такой работы неизбежно заболевали чахоткой.

Ужасающими являлись и жилищные условия. Так, в 1880-е гг. были обследованы квартиры горняков Остравского угольного бассейна. В среднем в квартирах насчитывалось только по две кровати, каждой из которых, как правило, пользовались два человека. Кроме кроватей были зарегистрированы и приспособленные для сна предметы: составленные вместе лавки и стулья с соломенными матрацами, брошенные на пол матрацы, подстилки из сена и листьев и т. п. Маленькие дети спали большей частью в колыбелях, детских колясках или в постели родителей, но так же и в корзинах, сундуках или ящиках. Старшие дети спали, тесно прижавшись друг к другу, на соломенных матрацах на полу или «в лучшем случае» в общих постелях. Лишь в первой половине 1890-х гг. владельцы угольных шахт построили «поселки» и «ночлежные дома» (иначе называемые «рабочими казармами»), где в «общих» спальнях жили от 20 до 200 рабочих, которые обеспечивались горячим питанием.

Но и тогда, когда предприниматели пытались улучшить жилищные условия своих рабочих, ситуация мало менялась. Так, во Франции в городе Кармо в 1866 г. горнодобывающая компания построила 91 дом для шахтеров (каждый с двумя комнатами и надворной постройкой), но найти жильцов удалось только для 20 из них из-за высокой арендной платы и требований компенсировать ущерб, причиняемый зданиям, за свой счет. В Па-де-Кале шести крупнейшим горнодобывающим компаниям удалось привлечь в свои дома по той же причине лишь около половины своих рабочих.

Не следует, конечно же, считать, что все без исключения представители буржуазного класса были начисто лишены чувств человеколюбия. Здесь случались и яркие исключения из общего правила, примером чему может послужить деятельность английского фабриканта-социалиста Роберта Оуэна (1771 – 1858). Выходец из бедной семьи, он благодаря удачной женитьбе в 20 лет стал совладельцем обширной прядильной фабрики в Шотландии. Особое внимание им было уделено улучшению условий труда и быта рабочих, причем всему предприятию был придан вид артели, где основным стимулом к труду становилась материальная заинтересованность в его результатах. Не использовался труд детей младше десятилетнего возраста. Был установлен десятичасовой рабочий день (по тем временам – революционное нововведение).

При фабрике была организована школа для детей рабочих, где обучались как мальчики, так и девочки. В 1812 г. появилась первая работа Р. Оуэна «Об образовании человеческого характера», где автор попытался изложить свое видение идеального общественного устройства. По мнению Р. Оуэна, «изменение человеческого характера возможно только при перемене той общественной обстановки, в которой живет человек. Эта последняя перемена должна быть совершена посредством улучшения материального быта масс и посредством воспитания молодого поколения на совершенно новых началах». В 1818 г. предприниматель-идеалист даже представил два «адреса» об улучшении быта рабочего класса съехавшимся на Ахенский конгресс европейским монархам, оставшиеся без ответа. В них Р. Оуэн выдвинул идею создания самоуправляющихся поселков «общности и сотрудничества», лишенных частной собственности, классов, эксплуатации и т. п. В начале 1820-х гг. по инициативе Роберта Оуэна в Лондоне было создано «Кооперативное общество», принявшее его систему реформы быта и воспитания рабочих.

Однако деятельность Общества, несмотря на наличие могущественных покровителей (например, брата короля герцога Кентского), встретила серьезное противодействие как со стороны предпринимателей, так и со стороны духовенства, обвинявшего Оуэна в материализме. В 1824 г. Р. Оуэн уехал в Америку, где также попытался реализовать свои идеи. Усилия Р. Оуэна, соответствовавшие мечтаниям об идеальном устройстве общества, оказались исключением. Основная масса буржуа вовсе не считалась с мнением рабочих, низведя их до полуголодного существования. Впоследствии английские историки С. Поллард и Д.У. Кроссли отмечали, что «два поколения были принесены в жертву созданию индустриальной базы».

Это имело следствиями активизацию революционных выступлений рабочего класса (первым оформленным революционным пролетарским движением стал чартизм в Англии в 1830 – 1850-е гг., а самой яркой вспышкой – Парижская Коммуна в 1871 г.) и появление новых социальных учений (социализма, марксизма, анархизма), предлагавших разрешение социальных проблем на путях создания нового общества.

Социалистические теоретики того времени видели различные варианты преобразования современного им общества. Так, Анри Сен-Симон (1760 – 1825), предлагая передать власть «индустриалам» (то есть всем, кто трудится, в том числе и буржуа), ратовал за установление «меритократии» – системы, при которой положение человека в обществе определяется его способностями, и государством управляет правительство, состоящее из образованных и достойных людей.

Шарль Фурье (1772 – 1837) полагал, что для достижения бесконфликтного общественного устройства человечество должно образовать «фаланстеры» – общины, насчитывающие примерно по 1620 человек разного возраста, темперамента и благосостояния. Каждый фаланстер должен был включать в себя ферму, окружающую одно большое здание. В здании в одном крыле размещались мастерские, а в другом – жилые помещения, комнаты отдыха, столовые, ясли и библиотека. Каждая община являлась самодостаточной, а совместный труд всех без исключения жителей фаланстера должен был упразднить социальное неравенство и конкуренцию. Любопытно то, что Ш. Фурье полагал, что самую грязную работу в общине будут выполнять дети, которые по природе своей «обожают пачкаться». В то же время, именно Ш. Фурье стал одним из теоретиков, предложивших новую систему воспитания детей – через деятельность развитие природных склонностей ребенка. Эксперименты по созданию фаланстеров проводились в разных странах мира: в 1840 – 1850-е гг. во Франции появилась община маляров «Труд», в США известность получила община Брук-Фарм, а в России попытку организовать фаланстер предпринял в 1848 г. известный революционер М.В. Петрашевский.

Луи Блан (1811 – 1882) попытался совместить идеи Фурье об ассоциации с взглядами Сен-Симона на власть, особое внимание уделяя проблемам промышленных рабочих и безработных ремесленников. Так, Л. Блан считал, что именно государство должно образовать некое «министерство прогресса» и профинансировать создание «общественных мастерских», которые, будучи организованными на принципах социальной справедливости и равенства, одолеют в честной конкурентной борьбе буржуазию.

Наконец, Пьер Жозеф Прудон (1809 – 1865) пропагандировал мирное переустройство общества путем реформы кредита и обращения, выдвинув идею создания «Народного банка» для предоставления дарового кредита и организации эквивалентного обмена продуктов труда мелких производителей. Особое внимание Прудон уделял проблеме «социального равенства», полагая, что равные возможности образования сделают равными и в интеллектуальном отношении, но, одновременно, категорически отрицая всякую возможность равноправия мужчин и женщин.

Перечень идеологов, предлагавших свои варианты социализма, можно было бы дополнить именами ныне малоизвестных теоретиков – Анфантен, В. Консидеран, Ж. Мюирон, В. Эннекен, Э. Кабе, П. Леру, Ф. Бюше и др., но их взгляды разделялись лишь узким кругом немногочисленных сторонников. Более того, предлагавшиеся ими проекты социального переустройства общества оказывались, по меньшей мере, фантастическими. Например, Бартелеми Анфантен пытался создать своеобразные «религиозные» общины адептов, основанные на совместном труде и свободной любви, за что подвергся судебному преследованию по обинению в аморализме. Филипп Бюше предлагал при помощи государства организовать производственные товарищества рабочих, действующие на основе «божественного откровения». Пьер Леру считал, что главным средством достижения социальной справедливости станет «моральное преобразование» общества, в результате которого тирания семьи, государства, собственности сменится полной эмансипацией женщины, самоуправлением общин и уничтожением бедности. Еще дальше пошел Виктор Эннекен, который, отказавшись от планов создания фаланстеров, увлекся столовращением и спиритизмом. Посчитав себя орудием «откровений души Земли», Эннекен представлял Бога в виде необъятного полипа, размещенного в центре Земли и имеющего усики и рога, повернутые внутрь, подобно усикам его мозга и мозга его жены Октавии.

Однако наибольшее влияние во второй половине XIX в., и в особенности после поражения Парижской Коммуны, обретает марксизм, предложивший вариант насильственного, революционного переустройства общества.

Так, в «Манифесте Коммунистической партии», написанном К. Марксом и Ф. Энгельсом в 1848 гг., отмечалось: «Коммунисты считают презренным делом скрывать свои взгляды и намерения. Они открыто заявляют, что их цели могут быть достигнуты лишь путем насильственного ниспровержения всего существующего общественного строя. Пусть господствующие классы содрогаются перед Коммунистической Революцией. Пролетариям нечего в ней терять кроме своих цепей. Приобретут же они весь мир».

Среди первоочередных мероприятий, которые должны были быть проведены после революции, Ф. Энгельс в работе «Принципы коммунизма» называл и такие: «Воспитание всех детей с того момента, как они могут обходиться без материнского ухода, в государственных учреждениях и на государственный счет. Соединение воспитания с фабричным трудом. Сооружение больших дворцов в национальных владениях, в качестве общих жилищ для коммун граждан, которые будут заниматься промышленностью, сельским хозяйством и соединять преимущества городского и сельского образа жизни, не страдая от их односторонности и недостатков. Разрушение всех нездоровых и плохо построенных жилищ и кварталов в городах».

Появившись первоначально как крайне революционное учение в середине века, впоследствии к 1880 – 1890-х гг. марксизм постепенно эволюционировал в сторону большей умеренности в связи с изменениями буржуазного общества (расширением политических свобод, ростом реальной заработной платы и др.). В конце XIX в. марксизм на Западе получил свое воплощение в формуле Эдуарда Бернштейна: «Движение – все, конечная цель – ничто», означавшей приоритет целенаправленных социальных реформ для постепенного врастания буржуазного общества в социализм перед насильственной ломкой существующих порядков путем социальной революции.

Однако на рубеже ХIХ – ХХ вв. в ряде стран уроки извлекла и буржуазия, в которой начали преобладать настроения реформизма, социального партнерства, классового мира; ее поведение становилось менее конфронтационным, более кооперативным. Если при этом и рабочий класс эволюционировал в ту же сторону (как, например, в Великобритании или в США), то возникали ситуации, названные В. Вайдлихом кооперативной демократией.

Одним из первых, кто проявил новое отношение к рабочим в среде предпринимателей, стал американский автомобильный «король» Генри Форд (1863 – 1947), создатель «модели Т», предназначенной для средних американцев, производившейся в 1908 – 1927 гг. и проданной в количестве 15 миллионов. Генри Форд стал первым, кто внедрил конвейер в автомобилестроение и, в то же время, первым, кто установил на своих предприятиях минимальный уровень заработной платы и 8-часовой рабочий день. На заводах Форда была создана социологическая служба со штатом 60 человек, что по тем временам было крупным новаторством.

В своей книге «Моя жизнь, мои достижения» Генри Форд особое внимание уделил персоналу предприятий. В частности, отмечалось, что «на наших фабриках телесные недостатки не являются основанием для отказа кандидатам на работу. Я того мнения, что на промышленном предприятии служащие – в среднем – должны обладать такими же качествами, как в любом слое человеческого общества; а ведь больные и калеки существуют везде и всюду выполняют какие-либо обязанности, поскольку не содержатся за счет общественной благотворительности, что допустимо, вообще говоря, лишь в отношении психических ненормальных людей.

Слепой или калека, если его поставить на подходящее место, может выполнять совершенно ту же работу и получать ту же плату, что и здоровый человек. Мы не делаем для калек предпочтения, но мы показали, что они могут заработать себе полное вознаграждение. Во время последнего подсчета у нас работало 9563 человека, стоящих в физическом отношении ниже среднего уровня. Из них 123 были с изувеченной или ампутированной кистью или рукою, один потерял обе руки, 4 было совершенно слепых, 207 – почти слепых на один глаз, 37 – глухонемых, 60 – эпилептиков, 4 – лишенных ступни ног; остальные имели менее значительные повреждения».

Огромное значение Генри Форд уделял двум моментам: производственной дисциплине («дисциплина везде строгая, но мелочных предписаний у нас нет») и чистоте заводских помещений («около 700 человек занято исключительно чисткой фабричных помещений, мытьем стекол и окраской; небрежность в поддержании чистоты у нас так же преследуется, как и небрежность в работе»). Важно то, что спустя полвека после промышленного переворота американский промышленник резюмировал: «Промышленность не требует человеческих жертв».

Другой представитель класса буржуазии – Фредерик Уинслоу Тэйлор (1856 – 1915), выдающийся изобретатель, ставший признанным «отцом научного менеджмента», в своей книге «Научная организация труда» отмечал: «Большинство людей полагает, что основные интересы предпринимателей и рабочих по необходимости противоположны. Научная организация управления, напротив, исходит из твердого убеждения в том, что истинные интересы тех и других вполне совпадают; что благосостояние для предпринимателя не может иметь места в течение долгого ряда лет, если оно не сопровождается благосостоянием для занятых в его предприятии рабочих».

В качестве одного их важнейших мероприятий, которое должно проводиться на любом предприятии, Ф. Тэйлор называл создание общества взаимного страхования от несчастных случаев, в котором должны участвовать и рабочие, и предприниматели. «Цель этого общества двоякая, – писал Ф. Тэйлор, – во-первых, возмещение убытков пострадавшим рабочим и, во-вторых, удобный способ возвращения рабочим всех штрафов, которые наложены на них в дисциплинарном порядке, а также за порчу заводского имущества или испорченную работу».

Вообще проблеме штрафов автор уделял особое внимание, считая, что «каждый цент, взысканный в виде штрафа, должен быть тем или иным способом возвращен рабочим. Если хотя бы часть штрафа удерживается предприятием, то почти невозможно удержать рабочих от мысли, что штрафование диктуется хотя бы отчасти желанием нажиться за их счет. А эта мысль причиняет такое зло, которое значительно перевешивает все достоинства системы. Но если все штрафы в какой-либо форме возвращаются рабочим, то они принимают это как чисто дисциплинарную меру, но столь прямую, действенную и, безусловно, справедливую».

Большое внимание Ф. Тэйлор уделял и проблеме взаимоотношений предпринимателя и рабочих; он писал: «Предприниматель, который ходит по заводу в лайковых перчатках и боится испачкать руки или платье, который либо говорит с рабочими снисходительно-покровительст-венным тоном, либо вовсе с ними не разговаривает, – такой предприниматель никогда не узнает истинных мыслей и чувств рабочих. Возможность для каждого рабочего свободно высказать свое мнение и обсудить его с хозяевами – это лучший предохранительный клапан; если к тому же начальники благоразумные люди и со вниманием выслушивают то, что рабочий хочет им сказать, то абсолютно нет никакого повода для забастовки и трудовых союзов. Никакую благотворительность (как бы широка они ни была) рабочий не ценит так, как мелкие проявления личного доброжелательства и симпатии, устанавливающие дружелюбное чувство между ним и начальством».

Другой классик современного менеджмента Гаррингтон Эмерсон (1853 – 1931) в своей книге «Двенадцать принципов производительности» отмечал: «Рабочий продает работодателю два различных вида своей собственности: во-первых, он продает свое время, а во-вторых, – свое умение. Его не следует обкрадывать ни на том, ни на другом». В качестве средств, способствующих поддержанию социального мира, Г. Эмерсон называл два: премирование рабочих и повсеместное их участие в прибылях предприятия, выделяя в виде одного из важнейших принципов производительности «справедливое отношение к персоналу». Г. Эмерсон писал: «Почин в деле настоящей справедливости должен исходить не от рабочих, а от работодателей».

Изменения ощущались и на уровне обыденного сознания. Так, в конце 1890-х гг. один марсельский судовладелец с огорчением писал: «Времена, когда все решал предприниматель, увы, прошли. Еще несколько лет назад мы обращались с рабочими почти что так, как хотели. И дела от этого не страдали. Что ж, с этим покончено… Рабочий открыл глаза или, по крайней мере, кто-то открыл ему глаза. Отныне мы должны с ним считаться. Так будем же благоразумны и мудры. Волна грозит захлестнуть нас. Не будем пытаться обратить ее вспять – это невозможно. Надо внимательно наблюдать за ее движением, строить плотины». Некоторые предприниматели пытались создать на своих предприятиях более-менее полную социальную инфраструктуру. К примеру, на угольных шахтах в Ле Крезо, владельцами которых была семья Шнайдер, функционировала медицинская служба была создана служба материальной помощи, распределявшая пособия среди больных и травмированных рабочих, вдов и сирот, открыта сберегательная касса, на вклады в которую шахтовладельцы начисляли по 5% годовых, а также общество взаимопомощи, куда рабочие были обязаны вносить 2% своего заработка. Кроме того, компания проводила целенаправленную жилищную политику, включавшую в себя строительство типового жилья, продажу участков под застройку по льготным ценам и займы, позволявшие рабочим получить доступ к собственности. Сходные мероприятия проводились и на шахтах в Монсо-Ле-Мин по инициативе семьи Шаго. В то же время, попечительство со стороны хозяев являлось мощным фактором борьбы с мобильностью рабочей силы, так как, увольняясь, рабочие теряли все социальные преимущества. Кроме того, попечительство оказывалось и средством социального контроля за поведением рабочих: когда в 1870 г. они приняли решение взять в свои руки управление кассой взаимопомощи предприятия, Шнайдеры воспротивились, заявив, что рабочие «вступают в оппозицию». В ответ рабочие объявили забастовку.

Таким образом, взаимоотношения буржуа и пролетариев на протяжении XIX в. претерпели существенную эволюцию: к началу XX в. в развитых капиталистических странах в общественное сознание постепенно внедряется мысль о возможности классового мира и сотрудничества, что проявилось, в частности, в активизации вмешательства государства в вопросы социальной политики и в появлении социального законодательства.

Надо заметить, что первые серьезные попытки законодательной охраны здоровья работающих были предприняты в конце XVIII в. в наиболее развитом промышленном центре Великобритании – Манчестере. Усилиями врачей Т. Персиваля и Дж. Ферриера в 1796 г. было создано Манчестерское санитарное бюро, поставившее своей задачей как оздоровление условий труда и быта рабочих, так и законодательное ограничение продолжительности рабочего дня. Результатом деятельности Бюро стало появление первого фабричного закона 1802 г., который хотя и игнорировался предпринимателями, но стал самой ранней попыткой улучшения санитарно-гигиенических условий труда пролетариата. В 1803 г. был принят закон, запретивший ночной труд детей в возрасте до 9 лет в текстильной промышленности и установивший 8-часовой рабочий день для 9 – 13-летних детей и 12-часовой – для 14 – 18-летних подростков. Однако на деле и этот закон не дал должного эффекта, так как фабриканты стали активно использовать систему «группового труда», когда смена рабочих происходила в течение всего рабочего дня в разные часы и проконтролировать продолжительность труда отдельного ребенка было попросту невозможно.

В 1830 – 1840-е гг. положение работающих на английских фабриках вновь привлекло внимание британского парламента. В 1832 г. был принят Билль об обследовании состояния фабрик, создавший условия для исследований в области фабричной гигиены. В 1842 г. в результате работы парламентской комиссии лорда Эшли был принят акт, запретивший ночную работу подростков и детей, ограничивший их дневной труд и впервые установивший правительственную фабричную инспекцию. Фабричные инспектора внесли большой вклад в области эпидемиологии, коммунальной и пищевой гигиены на промышленных предприятиях. Наконец, в 1847 г. был введен 10-часовой рабочий день для женщин и 14 – 18-летних подростков, занятых в текстильной промышленности (уже много позже, по законам 1867 и 1878 гг., эта норма была распространена на все предприятия с числом рабочих свыше 50 человек).

Чуть раньше, в 1838 г., был проведен закон, устанавливавший систему точных отчетов о родившихся и умерших, а также учредивший должности главных регистраторов в крупнейших городах. На его основе, по инициативе Т. Смита, в 1840 г. было создано Общество оздоровления городов, а в 1842 г. – Общество улучшения жилищ рабочего класса. Надо заметить, что этим нововведениям способствовало резкое ухудшение эпидемиологической ситуации в промышленных центрах (например, в 1830 г. в Глазго произошли крупные эпидемии тифа и холеры, в 1840-е гг. – тифа, холеры и возвратного тифа), что объяснялось неразвитостью городского хозяйства (канализации, водопровода, уборки улиц и пр.). Наконец, в 1848 г. парламент принял закон об устранении санитарных вредностей и предупреждении заболеваний, по которому в случае поступления жалоб на санитарные недочеты на предприятиях местные власти должны были принимать энергичные меры. На основании закона 1848 г. в промышленных центрах (Ливерпуль, Лондон и др.) учреждались должности санитарных врачей. Тогда же, в 1840-е гг., создается правительственное учреждение – Главное управление по охране здоровья, виднейшими деятелями которого были лондонские санитарные врачи (Дж. Саймон, Э. Чедвик). Итогом работы Главного управления стало появление исследований, показывавших влияние условий труда и продолжительности рабочего дня на состояние заболеваемости и смертности среди рабочих, а также действие фактора недостаточного питания на здоровье бедноты.

Мероприятия первой половины XIX в. оказались довольно противоречивыми: с одной стороны, по замечанию Дж. Гунтера, «санитарно-полицейские законы остались мертвой буквой», так как их проведение было возложено в первую очередь на самих предпринимателей; с другой – они положили начало проведению комплексных исследований в области социальной статистики, показывавших реальное состояние дел на предприятиях английской промышленности. По сравнению с другими европейскими странами английские фабричные и санитарные законы хоть в какой-то степени контролировали действия промышленников. Не случайно К. Маркс отмечал, что «положение наших собственных дел [в Германии] ужаснуло бы нас, если бы наши правительства и парламенты назначали периодически, как это делается в Англии, комиссии по обследованию экономических условий, если бы эти комиссии были наделены такими же полномочиями для раскрытия истины, как в Англии, если бы удалось найти для этой цели таких же компетентных, беспристрастных и решительных людей, как английские фабричные инспектора, английские врачи...»

Уже позже огромную роль в развитии санитарного законодательства в Англии сыграли события лета «великой лондонской вони» 1858 г., когда из-за жары содержимое Темзы забурлило, наполнив город отвратительным гнилостным запахом. Прекратились заседания парламента, а заголовки «Темза воняет» в газетах конкурировали с другим важнейшим политическим событием «Индия восстала». В результате законопроект о выделении средств на экстренные санитарные нужды прошел процедуру утверждения в небывало короткий срок – за 18 дней. Наконец, в 1864 г. было принято решение о строительстве под рекой первого дренажного канала.

Аналогичная ситуация наблюдалась и в других европейских городах, стремительный рост которых был спровоцирован промышленным переворотом. К примеру, в 1764 г. современник писал о «прекраснейшем» Версале – королевской резиденции, выстроенной в правление Людовика XIV: «Парки, сады и с ам замок вызывают отвращение своей мерзостной вонью. …Вся улица Сен-Клу залита гнилой водой и усеяна дохлыми кошками». Несмотря на строгие запреты, горожане продолжали выбрасывать мусор и выливать помои на улицы. Например, в Венеции все выбрасывалось в каналы, которые затем отвратительно «благоухали» во время летней жары. В швейцарском Берне городские власти в конце XVIII в. была введена довольно оригинальная система борьбы за соблюдение санитарных правил: в телегу запрягали заключенных мужчин, которые должны были ее возить по улицам, а прикованные сзади цепями женщины по пути подбирали мусор и забрасывали его в телегу.

В Париже еще в середине XVIII в. была предпринята попытка устройства централизованной канализации, и на ее торжественном открытии в 1740 г. присутствовал сам король Людовика XV. Однако через 40 лет после ее открытия канализацию забросили, посколько поддерживать ее в надлжащем виде было некому. Наконец, в 1850 – 1860-е гг., французская столица пережила эпоху грандиозной реконструкции, необходимость которой во многом диктовалась как интересами социального призрения и здравоохранения, так и проблемами охраны общественного порядка. Дело было в том, что устарелые коллекторы и выгребные ямы, падеж 37 тыс. лошадей (1850 г.) и ненадежный водопровод делали жизнь в Париже просто опасной. Город имел самый высокий показатель смертности в стране и был подвержен опустошительным эпидемиям. Так, только в 1831 г. эпидемия холеры унесла жизни 18,4 тыс. чел. Перестройка Парижа, предпринятая под руководством его тогдашнего префекта барона Хаусманна, обошлась казне в фантастическую по тем временам сумму – в 50 млн франков, но привела к тому, что впоследствии город стал образцом для подражания: новый водопровод, эффективная канализация, внутригородские рельсовые дороги, централизованные рынки (Les Halles), газопровод и уличное освещение, новые парки и общественные скверы преобразили облик французской столицы, вызывая восхищение у иностранцев и став предметом поклонения зарубежных архитекторов. Особую гордость парижан вызывала именно канализация, и во время Всемирной выставки 1867 г. гостей столицы возили с экскурсиями по туннелям для слива дождевой воды (однако еще в 1870-е гг. содержимое канализационной системы по-прежнему сбрасывали в Сену, и мимо пригородов Клиши и Сен-Дени ежедневно проплывало до 450 тонн нечистот).

При этом важную роль в реконструкции сыграли и соображения государственной безопасности: новые прямые проспекты, множество рельсовых и мощеных подъездных путей обеспечивали сравнительно легкое перемещение войск, а каждый район города был связан с военными подразделениями, отвечавшими за поддержание в нем порядка. Например, новые бульвары на северо-востоке Парижа позволяли быстро перебросить войска из пригородного Курбевуа к Бастилии для усмирения революционных беспорядков в Сент-Антуанском предместье. Тогдашний министр общественных работ Леон Фоше, обосновывая необходимость реконструкции, подчеркивал, что «интересы общественного порядка не меньше, чем интересы охраны здоровья, требуют, чтобы через этот район баррикад как можно скорее была проложена широкая просека». Городские власти извлекли уроки из уличной борьбы рабочих в периоды революционных потрясений: на мостовых были устроены деревянные настилы, а на расширенных проспектах возвести баррикаду было попросту невозможно. В то же время, каждый район Парижа постепенно приобрел свое своеобразие, сегрегировав население по классам и функциям: буржуазный торговый район, роскошный жилой квартал для богатеев, промышленный пригород, ремесленный квартал, богемный квартал.

В то же время попытки выработки комплексного подхода в области социальной политики отмечаются в мероприятиях, которые были проведены в апреле-июне 1871 г. Парижской Коммуной. В Декларации Коммуны «К французскому народу» от 19 апреля 1871 г. ставилась задача создания новой «коммунальной республики», основывающейся на добровольном сотрудничестве «всех индивидуальностей, ввиду одной общей цели – благосостояния, свободы и безопасности всех». В документе подчеркивалось, что революция означает конец «всего того, чему пролетариат обязан своим рабством, а Родина – своими бедствиями и страданиями». В ряду социальных зол назывались милитаризм, бюрократизм, господство монополий, наличие привилегий и эксплуатация трудящихся.

Был создан Совет Коммуны, в составе которого имелось 10 комиссий, среди них Комиссия труда, промышленности и обмена, в задачи которой входило содействие подъему промышленности и забота об общественных работах, Комиссия продовольствия, заботившаяся о снабжении Парижа продовольствием при «самом детальном и самом полном учете всех продуктов», имевшихся в магазинах столицы. Комиссия просвещения, которой было поручено разработать реформу школьного дела при введении «бесплатного, обязательного и исключительно светского обучения».

Заслуживают внимания конкретные социально-экономические мероприятия, проведенные Коммуной. Так, 16 апреля 1871 г. появился декрет о брошенных и бездействующих мастерских, по которому рабочим и синдикальным палатам (профсоюзам) было поручено обследовать такие предприятия и составить проекты возобновления работ силами производственных ассоциаций рабочих. Комиссия труда, промышленности и обмена должна была также учредить третейский суд, который в случае возвращения хозяев мастерских должен был установить условия окончательной передачи предприятий рабочим ассоциациям и размер возмещения, которые эти ассоциации должны были уплатить бывшим хозяевам. Речь, тем самым, шла не о конфискации, а о выкупе мастерских.

20 апреля декретом Коммуны была запрещена ночная работа в пекарнях, а 27 апреля были отменены произвольные штрафы и удержания из зарплаты рабочих. В последнем декрете особо подчеркивалось, что штрафы являются замаскированным понижением заработной платы и служат интересам тех, кто их налагает. Декрет требовал выплаты зарплаты в полном размере как рабочим общественных предприятий, так и рабочим частных производств.

В мае 1871 г. Комиссия труда, промышленности и обмена разработала проект декрета об условиях труда рабочих, выполняющих заказы Коммуны. Декрет предусматривал обязательное заключение договоров, преимущественно с рабочими корпорациями, на все виды работ, заказываемых Коммуной. При заключении таких «коллективных договоров», ставших впоследствии органичным институтом трудового права буржуазных стран, должна была указываться минимальная сдельная и поденная заработная плата рабочих, предварительно согласованная с профсоюзом и делегациями Комиссии труда, промышленности и обмена и Комиссии финансов.

К числу социально-экономических мероприятий Коммуны относится и установление рабочего контроля над производством, введенного в национальной типографии, в почтовом управлении, в луврских оружейных мастерских по починке оружия. Ряд мер, проведенных Коммуной, был направлен на повышение общего благосостояния граждан Парижа, находящихся в крайне бедственном положении из-за безработицы и нехватки продовольствия. Одной из первых задач, возложенных на местные муниципалитеты, стала организация общественного призрения. Были учреждены пенсии вдовам убитых в сражениях, независимо от того, состояли женщины в законном браке или нет, что стало шагом на пути эмансипации женщин.

Неоднократно возвращалась Коммуна к вопросу о квартирной плате. Сначала был принят декрет о запрещении выселения должников, затем задолженность была отменена с 1 октября 1870 г. по 1 июня 1871 г., а потом была проведена реквизиция пустующих квартир. Одной из самых сильных сторон в деятельности Коммуны была широкая демократизация системы народного образования: в основу школьной политики были положены принципы всеобщего, бесплатного, обязательного, светского и всестороннего образования. Демократические преобразования коснулись также библиотечного дела, художественных музеев, театров, которые были переданы в ведение Комиссии просвещения.

Парижская Коммуна просуществовала всего 72 дня, но ее воздействие на развитие институтов демократии и становление современной социальной политики было несомненным. В то же время Коммуну нельзя рассматривать в качестве определенной эталонной модели самоуправления народа, применимой для организации власти в демократических государствах и обеспечивающей их политическую стабильность, свободу дальнейших демократических преобразований, политический плюрализм и т. д.

Надо заметить, что «призрак коммунизма», бродивший, по выражению К. Маркса, во второй половине XIX в. по Европе, заставлял европейские правительства идти на неоднозначные по своему содержанию мероприятия, что особенно характерно для Германии. С одной стороны, в 1878 г. правительство «железного канцлера» О. Бисмарка добилось принятия рейхстагом закона «Против общественно опасных стремлений социал-демократов», названного впоследствии «исключительным законом против социалистов». Поводом послужили два покушения на императора Вильгельма II в 1871 и 1878 гг., в организации которых социал-демократы были безосновательно обвинены. После первого покушения в 1871 г. О. Бисмарк распустил рейхстаг и начал массированную атаку против инакомыслящих. После второго покушения рейхстаг принял «исключительный закон». Сам О. Бисмарк, выступая в печати, называл социалистов не иначе как «бандой убийц».

Закон 1878 г. запрещал все организации, «имеющие целью посредством социал-демократических, социалистических и коммунистических стремлений свергнуть существующий государственный и общественный строй». Такая формулировка была широко использована против профсоюзов, для разгона рабочих касс взаимопомощи, для запрета оппозиционных печатных изданий. Полиция и местные власти получили право по собственному усмотрению запрещать собрания и распространение политической литературы, объявлять «малое осадное положение» и высылать лиц, «опасных для общественной безопасности», из мест их «вредной деятельности». На основании закона в 1878 г. было введено «малое осадное положение» в Берлине, в 1880 г. – в Гамбурге, в 1881 г. – в Лейпциге, что дало правительству повод выслать из этих центров влияния социал-демократии 500 видных ее деятелей. СДПГ фактически была распущена, хотя ее фракция в рейхстаге оставалась действующей.

Но одни только репрессивные меры против социалистов не могли принести желаемого эффекта. Кроме того, под воздействием социалистического движения, росла популярность социальных реформ как средства профилактики классовой борьбы. Например, еще в 1845 г. в Пруссии был принят «Промышленный устав», введший обязательное страхование рабочих от несчастных случаев; в 1850 – 1870-е гг. право издавать подобного рода акты получили органы местного самоуправления; в 1871 г. был принят закон об ответственности предпринимателей за профессиональный риск, а в 1872 г. так называемые «социалистические профессора» образовали в Берлине влиятельное Общество социальной политики. Поэтому О. Бисмарк, продлив действие «исключительного закона» 1878 г., проводит беспрецедентную по тем временам акцию – вводит комплекс тщательно разработанных законов о социальном страховании: на случай болезни (1881), в связи со старостью и инвалидностью (1883) и при несчастных случаях (1884). Действие законов, однако, распространялось лишь на часть рабочих, за счет которых и проводилось само страхование, что стало основанием для резкой критики в рейхстаге со стороны видного деятеля СДПГ Августа Бебеля.

В конце 1880-х гг. политика репрессий и непоследовательного социального маневрирования О. Бисмарка зашла в тупик. 1889 – 1890 гг. стали рекордными по количеству забастовок (более 1100), принимавших все более массовый характер. В этих условиях император Вильгельм II, претендовавший на роль «народного монарха», связывая рост стачечного движения с «отсутствием заботы о рабочих со стороны большинства промышленников», вопреки сопротивлению Бисмарка отменил в 1890 г. «исключительный закон», что и стало поводом к отставке «железного канцлера». Одновременно отменялись всякие ограничения в создании и деятельности рабочих союзов и ассоциаций, чем не преминули воспользоваться социал-демократы, вскоре создавшие массовые «свободные профсоюзы». В 1896 г. принимается Германское гражданское уложение, где впервые в европейской практике утверждались принципы социальной справедливости и вводилось повсеместное рабочее страхование.

Примеру Германии последовали и другие европейские страны. Так, в 1908 – 1911 гг. широкие социальные реформы были проведены в Великобритании. Инициатором их стала находившаяся в то время у власти либеральная партия во главе с Г. Асквитом. В апреле 1908 г. министерство торговли, в ведении которого находился рабочий вопрос, возглавил Уинстон Черчилль (будущий премьер-министр). Начав с установления восьмичасового рабочего дня в угольной промышленности, У. Черчилль получил разрешение премьер-министра на проведение комплекса законов, направленных на смягчение противоречий между рабочим классом и предпринимателями.

Первым таким законом стал закон о создании бирж труда. По замыслу министра биржи могли в какой-то степени уменьшить тревогу, существовавшую в стране в связи с ростом безработицы. Они должны были помочь безработным в подыскании работы, а предпринимателям в найме рабочей силы. Дело в том, что иногда имели место случаи, когда безработица в одном районе совпадала по времени с нехваткой рабочей силы в другом. Биржам труда надлежало способствовать увеличению мобильности трудовых ресурсов. В то же время они освобождали предпринимателей от расходов, связанных с набором квалифицированных работников. Поразительным здесь стало то, что первым директором бирж труда в министерстве торговли в сентябре 1909 г. стал молодой начинающий экономист и политик Уильям Беверидж (1879 – 1963), позднее, в начале 1940-х гг., представивший программу радикальных социальных реформ, легших в основу реализации идеи «государства всеобщего благосостояния» в послевоенной Европе.

За законом о биржах труда последовал закон 1911 г., который, наряду с социальным страхованием по старости, болезни, инвалидности и в связи с увечьем на производстве, впервые в мировой практике ввел страхование по безработице. Надо заметить, что наибольшие споры в рядах либералов вызывали вопросы, связанные с введением страхования по несчастному случаю. Так, еще в 1880 г. был принят закон, предусматривавший материальную ответственность предпринимателей за производственный травматизм, однако она возникала лишь в том случае, если увечье было вызвано плохим качеством материала, небрежностью или неосторожностью заводских управляющих, контролировавших производственный процесс. В 1906 г. был принят закон, согласно которому предприниматель мог легко освободиться от ответственности, если «доказывал» вину самого потерпевшего. Однако вскоре «высшие интересы» власти взяли верх, а стратегия либеральной партии состояла в том, чтобы предвосхитить требования рабочего класса и нейтрализовать влияние партии лейбористов, находившихся тогда в самой левой части британского политического спектра.

Серьезные изменения наблюдались в отношении легализации профсоюзного движения. В 1871 г. был принят закон о рабочих союзах, согласно которому запрещалось судебное преследование рабочих за участие в профсоюзной деятельности, хотя активные формы стачечной борьбы оставались вне закона. В 1875 г. Акт о предпринимателях и рабочих отменил уголовные наказания за одностороннее прекращение рабочими трудового договора, а по закону 1906 г. предпринимателям запрещалось предъявлять судебные иски о возмещении ущерба, если таковой был причинен в результате организованных действий членов профсоюза.

Несколько иначе развивались события во Франции, где в последней четверти XIX в. на официальном уровне была провозглашена доктрина солидаризма, предтечей которого можно считать популистскую программу Наполеона III, пришедшего к власти в декабре 1848 г. и пользовавшегося в начале своего правления большой популярностью в народе. Социальные задачи Наполеона включали в себя самые распространенные идеи времени, так и оставшиеся на бумаге: предоставление талантливым людям возможности сделать карьеру; постепенное стирание классовых границ; отмена всех привилегий; всеобщее процветание; рабочие места и социальные блага для рабочего класса; дешевые кредиты и снижение налогов для крестьянства; строительство грандиозных общественных сооружений и т. п.

Однако именно во Франции в 1870 – 1890-е гг. нарастает лавина критики либеральных принципов свободы воли и действий. Так, Анри Марион в работе «Нравственная солидарность (эссе по прикладной психологии)» (1880) заявил, что нравственный прогресс не может происходить сам собой и требует активной организации, так как свобода человека в действительности ограничена. Шарль Жид в работе «Принципы политической экономии» (1883) отмечал, что ортодоксальная либеральная экономика себя дискредитировала, а Леон Буржуа, возглавивший радикальное министерство в 1895 г., сказал, что Декларацию прав человека следует дополнить декларацией его обязанностей. Индивидуализм и свобода, по мнению Л. Буржуа, являлись злом и иллюзией, позволявшими богатым угнетать бедных. Наконец, Эмиль Дюркгейм в «Разделении труда» (1896) обличал современное ему общество как распадающееся от «аномии» и для сохранения единства страны необходима новая мораль и новая социальная организация.

Именно Л. Буржуа принадлежит заслуга разработки новой доктрины, впитавшей в себя новые веяния и идеи, в основе которой лежали идеи социального долга, солидарности и квазидоговора. По мнению Л. Буржуа, не существует абсолютно свободных от общества людей, все так или иначе должны друг другу и эти долги следует возвращать. Таким образом, богатые должны бедным, а добровольная благотворительность должны быть заменена обязательной солидарностью. Государство же с помощью механизмов распределения доходов должно принудить людей возвращать долги. Таким механизмом признавался высокий подоходный налог, компенсирующий последствия социального неравенства. В то же время, по утверждению Л. Буржуа, идеалом солидаризма является свободная личность, чья собственность становится «продолжением и гарантией свободы». Тем самым, солидаризм требовал от людей сотрудничества не для производства или распределения благ, а для того, чтобы застраховаться от жизненных рисков. С этих позиций равная заработная плата невозможна и нежелательна, но минимальная зарплата необходима во имя справедливости, а страхование на случай болезни, несчастного случая или безработицы – общественный долг. Налоги должны вводиться не для выравнивания доходов, а в целях предоставления общественно необходимых услуг, но вклад каждого должен быть пропорционален его доходу. Иными словами, Л. Буржуа рассматривал общество как огромную компанию взаимного страхования, которая помогает неимущим, но позволяет каждому человеку свободно выбирать свой жизненный путь.

На практике солидаризм берет свое начало с реорганизации помощи беднякам. К началу 1870-х гг. уже существовал институт для решения вопросов бедности в лице бюро материальной помощи, которые должны были распределять помощь под руководством местных мэров. Но такие бюро были созданы только 13367 из 35989 коммун, охватив лишь 60% населения; в среднем бюро тратили всего 28,6 франка в год на человека в Париже и 14,9 франков – в провинции. В 1886 г. при Министерстве внутренних дел было создано специальное бюро для решения вопросов государственной помощи во главе с Анри Моно, начавшее свою деятельность с призывов помогать больным, немощным, детям и престарелым. Было основано несколько обществ и с 1894 по 1911 г. проведено пять национальных конгрессов.

По закону 1893 г. люди, лишенные средств, могли бесплатно получать медицинскую помощь, а от коммун правительство потребовало составить списки нуждающихся в помощи. К 1897 г. списки получавших помощь включали 1,9 млн человек, и 13 млн франков было распределено в виде медицинской помощи между 700 тысячами, что, правда, составило лишь 19,5 франков в год. В то же время, обнаружились серьезные изъяны законодательства: так, неизлечимо больные исключались из списков нуждающихся в медицинской помощи, и таких больных тут же отправляли из больницы домой умирать, как только их объявляли неизлечимыми. Более того, ситуация была такова, что для предоставления старику бесплатной помощи, его следовало признать виновным в нищенстве, а бесплатное медицинское обслуживание не сопровождалось выплатой компенсаций за потерю зарплаты. Наконец, в 1905 г. был принят закон о внедрении «услуг социальной солидарности», по которому предусматривалось оказание помощи больным старше 70 лет. В результате к 1914 г. на выплату пособий расходовалось до 100 млн франков в год, а число их получателей превышало полмиллиона человек. При этом потенциальные получатели помощи должны были доказать, что не могут работать, а при выдаче ничтожных пособий учитывались сбережения нуждающегося.

Вторым «актом солидарности» стал закон 1898 г. о страховании от несчастных случаев на производстве независимо от того, кто был в них виновен. Разработка закона продлилась 18 лет, но страхование не являлось обязательным и затрагивало лишь те отрасли промышленности, где использовались станки, и исключало болезни, приобретенные на производстве.

В 1910 г. после почти двадцатилетних обсуждений был принят закон о пенсиях, по которому по достижении 65-летнего возраста рабочие получали пенсии из особого фонда, составлявшимся наполовину из взносов работодателей и рабочих и наполовину из взносов государства. В 1912 г. пенсионный возраст был снижен до 60 лет. Кроме того, на получение пенсии могли рассчитывать и те, кто не выплачивал страховых взносов, но в размере не более 100 франков в год. Однако на деле только пятая часть из 7 млн потенциальных получателей оказалась обеспечена пенсиями.

Особое место в доктрине солидаризма заняло урегулирование трудовых конфликтов на производстве. Еще в 1864 г. был отменен «закон Ле Шапелье» и принят закон, позволявший рабочим объединяться и бастовать для улучшения своего положения; в 1867 г. разрешалось создание обществ с ограниченной ответственностью, не заручаясь никакой правительственной поддержкой. В середине 1880-х гг. была создана Национальная федерация профсоюзов, а несколько позднее, в начале 1890-х гг., конкурирующая и более радикальная Федерация домов профсоюзов. Хотя профсоюзы контролировались социалистами, были выделены значительные правительственные субсидии на их организацию, осевшие, как показали финансовые проверки 1891 г., в основном в карманах профлидеров.

В противовес профсоюзам доктрина солидаризма предложила создание Советов сведущих людей в качестве арбитражных судов для разрешения споров между работодателями и рабочими. По закону 1892 г. такой арбитраж был добровольным, а предложения правительства сделать его обязательным встретили ожесточенное сопротивление как со стороны фабрикантов, так и со стороны рабочих. В результате был создан Высший совет по труду при Министерстве внутренних дел, состав которого (по закону 1899 г.) формировался на равных правительством, профсоюзами и организациями работодателей. Параллельно при Министерстве торговли было образовано Управление труда, функция которого состояла в сборе информации об условиях труда на промышленных предприятиях.

Итогом работы правительства стало принятие закона 1892 г. об ограничении продолжительности рабочего дня для женщин и подростков в возрасте 16 – 18 лет одиннадцатью часами в день, для детей в возрасте 13 – 15 лет – десятью часами и запрещении работы на производстве детям, не достигшим 13-летнего возраста. Важным положением закона стало установление одного выходного дня в неделю. Тем самым было установлено несколько продолжительностей рабочего дня, и контролировать его соблюдение оказалось практически невозможно. Новый закон 1900 г. ограничил продолжительность рабочего дня на тех предприятиях, где работали женщины и дети, десятью часами (включая, кстати, и мужчин), но работодатели его проигнорировали. Наконец, в 1905 г. был установлен 8-часовой рабочий день для шахтеров. Последним «актом содидарности» стал закон 1913 г., дававший право на получение ежемесячных дотаций на ребенка младше 13 лет семьям, имевшим более трех детей и не располагавшим достаточными средствами для их воспитания.

Доктрина солидаризма не привела к радикальному решению социальных конфликтов, более того, реализация социальных законов была далека от того, что заявлялось в официальных документах. Попытки превратить страну в общество взаимного страхования были больше утопичными и нереальными. Тем не менее данная доктрина оказала существенное воздействие на дальнейшее становление и развитие институтов социального контроля и регулирования в европейских странах.

Процесс становления социального законодательства наблюдается на рубеже XIX – XX вв. и в тех европейских странах, которые до этого находились на периферии западной цивилизации. Наиболее ярким примером здесь стали Швеция и Норвегия. Так, за Швецией ко второй половине XIX в. прочно закрепилось горькое и унизительное прозвище «европейской богадельни»: призрение бедных имело весьма дурную славу, а те, у кого не было ни жилья, ни работы, помещались в жалкие приюты. В приютах вместе находились и дети-сироты, и старики, и умалишенные и т.п. Косвенным признаком социального неблагополучия стал мощный поток эмиграции из страны: за столетие (к начало 1900-х гг.) родину в поисках лучшей доли покинули более 1 млн чел., а в 1910 г. каждый пятый жил в США.

Роскошь и нищета существовали бок о бок, и люди, склонные к филантропии, без труда находили объекты для своей благотворительности. В период форсированного индустриального роста второй половины XIX в. рабочим приходилось ютиться в жалких хибарах, под которые переоборудовались хлева, склады, пивоварни и пекарни. Так, в начале 1900-х гг., чтобы обеспечить нуждающихся, муниципалитет Мальмë приспособил под жилье сырые тюремные камеры старой крепости Мальмëхус, дома, принадлежавшие местной табачной компании, заброшенную водонапорную башню в районе Кирсеберг и др. Изредка «сердобольные» капиталисты строили для своих рабочих мало приспособленные для жизни бараки. «В темноте и сырости, в грязных лохмотьях подрастает здесь жалкое племя», – констатировал доклад Гётеборгского комитета по пауперизму 1865 г. Этот комитет, созданный по инициативе либеральных политиков, представил местному муниципалитету обширную программу строительства жилья для рабочих, однако городские власти отвергли это предложение, заявив, что жилищным строительством должны заниматься частные предприниматели. Такое решение было вполне в духе официальной позиции государства, считавшего, что сострадание к беднякам должно проявляться только в рамках частной благотворительности. Так, в заявлении правительства по жилищному вопросу в 1874 г. отмечалось, что «эффективное устройство городов зависит прежде всего от доброй воли строителей и заботы, проявляемой их коммунальными властями».

Только в самом начале 1900-х гг. добровольные благотворительные организации выступили с инициативой решительно изменить единую систему призрения бедных, разделив ее на службы по уходу за детьми, психически нездоровыми людьми, стариками и лицами, злоупотребляющими алкоголем.

Тем не менее, еще в 1884 г. правительство создало специальную комиссию по подготовке реформы «страхования рабочих», предлагая введение всеобщего и равного пенсионного обеспечения «рабочих и им подобных лиц». Однако принятие пенсионного законодательства отложилось до 1913 г., но именно тогда Швеция впервые в мире вводит всеобщее пенсионное обеспечение, основная забота о которой легла на государство. Одновременно, в 1916 г., был принят закон о страховании от несчастных случаев на производстве.

В 1910 г. Объединение работодателей Швеции (ОРШ) приняло условия профсоюзов об обязательном заключении коллективных договоров и правила «открытого картеля», хотя взамен профсоюзы согласились с правом работодателей нанимать и увольнять персонал, что, в конечном счете, аннулировало эти достижения, так как сам процесс покупки и продажи рабочей силы является определяющим фактором при заключении условий коллективного договора. Такая политика взаимных «обменов» и «уступок» станет общераспространенной уже в 1920-е гг.

Наконец, новое звучание обрело Швеции решение жилищного вопроса. Именно здесь проблема строительства доступного жилья получила статус социально значимой проблемы, лежащей в поле деятельности местных и центральных властей. Так, особым парламентским решением 1904 г. «менее обеспеченным» рабочим предоставлялось право получения льготных ссуд на постройку собственных домов в городе. В то же время, возник и первый «камень преткновения», связанный с вопросом о соотношении предпочтений: что лучше, право пользования (аренды) жильем или право владения им. Споры вокруг пользования и владения продолжились и позднее и вызвали появление массового народного движения под лозунгом «Владеть своим собственным домом». В 1903 г. по инициативе либералов было создано Центральное объединение по социальным работам, а учрежденные позднее Шведская федерация городов (1907) и Социальное управление (1912) заняли центральное место в решении жилищной проблемы для бедняков.

В 1914 г. в стране было проведено общенациональное жилищное обследование, по данным которого более трети всех семей проживали в «перенаселенных квартирах» (более двух человек на комнату, включая кухню) притом, что уровень арендной платы был очень высоким. В 1916 г. был принят закон о посредничестве в конфликтах, возникавших в арендных отношениях, а годом спустя – закон о размерах арендной платы. Законы были направлены не на замораживание арендной платы, а на предотвращение скачкообразного роста платежей и их адаптацию к стабильному уровню цен, однако решения городских властей не были обязательными для исполнения собственниками жилья.

Поворот в жилищном строительстве связан с принятием риксдагом (парламентом) в 1917 г. «антикризисной программы», согласно которой фирмы, занимавшиеся строительством жилья для рабочих, могли рассчитывать на получение государственных и муниципальных субсидий, покрывавшие до трети стоимости строительства. Две трети субсидируемой суммы выплачивало государство, а муниципальные власти несли ответственность за осуществление управления и контроля. Таким образом, отказавшись от принципа свободного ценообразования на жилищном рынке, государство впервые взяло на себя ответственность за обеспечение работников по найму жильем. При этом особо поощрялись те строительные организации, которые занимались «не извлечением прибыли, а имеют другие, общественные, цели». В эту категорию попадали самые разные организации: государственные, муниципальные, кооперативные и так называемые «общественно-полезные».

Конечно же, жилье, построенное в рамках «антикризисной программы», было чрезвычайно убогим и, по красноречивому признанию современников, «могло радовать разве только тараканов». К примеру, в Мальмё в районе Сорьенфри было возведено множество бараков для размещения бедных и многодетных семей рабочих, прозванных местными жителями «Голливудом». «Голливуд, царство бедности – здесь живут беднейшие из бедных жителей Мальмë… те, которых выселили, которых настигла болезнь, безработные, разведенные, старые или те, кто по каким-либо причинам очутился на обочине жизни».

Аналогичные явления наблюдались и в соседней со Швецией стране – Норвегии. С 1860-х по первое десятилетие XX в. страну покинули более полумиллиона человек. Ускоренная модернизация, наблюдавшаяся в первые десятилетия XX в. вела к росту конфликтов между работодателями и наемными работниками, в которых государство пыталось играть роль регулятора и арбитра: еще в середине 1880-х гг. находившаяся у власти Либеральная партия («Венстре») выступила с достаточно радикальной программой реформ в области социального обеспечения, которая включала в себя принятие «законов о бедных», реформирование системы здравоохранения, создание бирж труда и осуществление жилищного строительства местными властями. Так, в 1885 г. была образована Комиссия по трудовым вопросам, с деятельность которой традиционно связывается начало социальной политики в стране. В 1892 г. принимается закон о фабричной инспекции, а в 1894 г. – закон о страховании от несчастных случаев на производстве. Радикализация либералов объяснялась вполне реальным фактом – давлением со стороны организованного рабочего движения. В 1899 г. было основано Центральное объединение профсоюзов Норвегии (ЦОПН), объединившее в своих рядах к 1919 г. более 140 тыс. чел., а в начале 1910-х гг. оформилась Рабочая партия Норвегии, которую на выборах 1915-1918 гг. поддерживала уже треть избирателей. В противовес в 1900 г. возникло Национальное объединение работодателей (НАФ).

В 1900 – 1910-е гг. был принят ряд законов с целью улучшения условий труда и защиты работников, пострадавших от производственного травматизма; в промышленности был лимитирован женский и детский труд и выработаны требования к безопасности оборудования. Вводилось обязательное страхование от несчастных случаев, причем особенным здесь стало то, что финансирование по большей части шло за счет частных компаний. Наконец, в 1909 г. принимается закон о страховании по болезни.

Конфликты на рынке труда, сопровождавшиеся забастовками рабочих и локаутами капиталистов, также требовали государственного вмешательства. Правившая в то время Либеральная партия стремилась к тому, чтобы обе стороны по возможности избегали крайностей в своих отношениях, и призывала их к урегулированию разногласий путем принудительного арбитража. В таком духе был выдержан закон о трудовых конфликтах, принятый в 1915 г. В рамках новой системы определялись «законные» и «незаконные» конфликты: в частности, конфликты не должны были «нарушать спокойствие в промышленности» и подлежали своему рассмотрению в особом Трудовом суде. В случае конфликтов из-за оплаты и условий труда вводилось принудительное посредничество, а забастовки и локауты запрещались.

Совершенно иная ситуация складывалась в США, ставших к концу XIX в., в отличие от стран Западной Европы, страной классического корпоративного капитализма. Здесь безо всяких ограничений господствовали гигантские тресты, руководимые «разбойниками-баро-нами», ограничивавшие свободу рыночной конкуренции и разорявшие мелкий и средний бизнес. Так, К. Вандербильт (1794 – 1877), вошедший в американскую историю как железнодорожный магнат и «гениальный бизнесмен» и ставший первым мультимиллионером, не брезговал подкупом и шантажом, нанимая для борьбы с конкурентами команды головорезов. Спекуляции, мошенничество, взяточничество и физические расправы были «нормальными» спутниками мира капитала, а идеология социального дарвинизма (естественного отбора лучших) стала своеобразной теологией общества.

Попытки законодательного ограничения деятельности трестов не давали эффекта. Так, в 1890 г. был принят антитрестовский «Акт с целью защиты торговли и коммерции от незаконных ограничений и монополии» (Закон Шермана), который, однако, не получил широкого применения на практике. Более того, произвольное толкование закона привело к отождествлению трестов с профсоюзами, а забастовок рабочих – со «сговорами с целью ограничения торговли» (так, за первые 7 лет действия закона Шермана суды 12 раз признавали виновными в «преступных сговорах» рабочие организации и только один раз нарушение закона было обнаружено в действиях предпринимателей). Тем не менее, углубление социального расслоения и бедственное положение рядовых американцев в условиях длительных экономических депрессий на рубеже XIX/XX вв. привело к появлению широкого «антитрестовского» движения, которое сопровождалось ростом активности профсоюзов и борьбой беднейших слоев населения, требовавших создания государственной системы социальной защиты.

Одновременно широкую популярность обрели идеи буржуазного реформизма, чему в значительной степени способствовала активная деятельность большой группы писателей и публицистов, среди которых были Эптон Синклер, Линкольн Стеффенс, Фрэнк Норрис, Ида Тарбелл и др. В 1902 г. эта группа стала печатать в ряде журналов критические статьи, затрагивавшие широкий круг проблем общества: от тяжелых условий труда в промышленности, жестокой эксплуатации трудящихся и коррупции чиновников до проституции, разгула преступности и сговора полиции и «сильных мира сего», от вводящей в заблуждение рекламы до опасных для здоровья пищевых продуктов и медицинских препаратов. По иронии судьбы во имя извлечения прибыли некоторые бульварные газеты и журналы с охотой стали печатать эти статьи (например, разоблачения деятельности «Стандард Ойл», принадлежавшие перу И. Тарбелл, очерки Л. Стеффенса о коррупции в крупных городах США, роман Э. Синклера «Джунгли», посвященный жизни рабочих на чикагских бойнях). Критика вызывала ответную реакцию: правая пресса тут же навесила на публицистов презрительный ярлык «muckrakers» («макрейкеры», «разгребатели грязи»).

Однако американская действительность, как нельзя лучше, соответствовала тому, о чем писали в своих разоблачительных статьях «разгребатели грязи». Красноречивые признания были сделаны бывшим суперинтендантом нью-йоркской полиции Дж. Уоллингом, который в 1887 г. опубликовал свои мемуары: «Я слишком хорошо знаю силу столь распространенного у нас союза политиков и полицейских. Я пробовал выступать против этого, но результаты были, как правило, катастрофическими для меня. До тех пор пока такие политики будут влиять на полицию, они будут парализовывать коррупцией полицейский аппарат… Наши прокуроры, юристы, полицейские в основной своей массе… назначаются теми же элементами, обезвреживать и наказывать которые им положено по долгу службы. У нас все возможно, но я никогда не поверю в возможность того, что может быть повешен один из наших миллионеров, какое бы убийство он ни совершил. Общественность в своей массе так запугана, что… в полицейском не видит больше защитника порядка, а с полным основанием видит в нем врага общества».

Как признавали современники, в политике и экономике США господствовал «пиратский дух», а границы между правом и бесправием стирались арестами невиновных, устранением нежелательных свидетелей и расправами над неподкупными полицейскими. Более того, в некоторых штатах (например, в Пенсильвании) промышленникам и владельцам шахт и железных дорог законодательно было предоставлено право иметь частные полицейские отряды, действовавшие по своему усмотрению. Шефами полиции зачастую становились ставленники местных, нечистых на руку дельцов, а то и бандитских кланов. Преступнику, чтобы избежать наказания, было достаточно переехать из одного штата в другой. В 1894 г. скандальные разоблачения были сделаны в результате работы независимой «комиссии Лексоу», созданной по требованию популярного протестантского проповедника Паркхэрста. Выяснилось, что глава сыскного отдела нью-йоркской полиции Томас Бирнс, восславленный бульварной прессой в качестве «лучшего сыщика всех времен» (сам Бирнс хвастался, что за 14 лет своей работы сумел посадить преступников в общей сложности на 10 тысяч лет, больше, чем вся английская и французская полиция, вместе взятые), получал свою «долю» от содержания борделей и криминальных притонов и щедрые «комиссионные» от местных финансистов, желавших прикрытия для своих темных дел («лучший сыщик» объяснял свои доходы выигрышами на бирже). И хотя Т. Бирнс в конце концов был вынужден уйти в отставку, положение дел не изменилось.

Попытки изменить ситуацию были предприняты в правление президента-республиканца Теодора Рузвельта в 1901 – 1909 гг., провозгласившего «правила честной игры», предусматривавшие более активный государственный контроль над деятельностью трестов. Сам Т. Рузвельт подчеркивал, что целью таких правил являлось «противодействие деятельности бесчестных бизнесменов», наживающих свое состояние «нечестными путями». В 1903 г. под влиянием разоблачительных статей Иды Тарбелл, вызвавших широкий общественный резонанс, было создано Министерство торговли и труда, в функции которого входили сбор информации и рассмотрение фактов «нечестной деятельности корпораций».

Однако реальная практика оказалась совершенно иной: если в 1900 г. в стране насчитывалось около 150 трестов с общим капиталом 4 млрд долл., то уже к 1910 г. имелось более 10 тыс. трестов с капиталом 31 млрд. К примеру, в 1904 г. свыше 1 тыс. линий железных дорог оказались консолидированы в 6 крупных объединениях, каждое из которых было связано либо с Дж.П. Морганом, либо с Рокфеллерами. Признанным лидером финансово-промышленной олигархии был Дом Моргана, который в 1912 г. контролировал деятельность 112 корпораций с общим объемом ресурсов в 22,2 млрд долларов (больше, чем оценочная стоимость всей собственности в 22 штатах и территориях к западу от реки Миссисипи). Начатые по инициативе Рузвельта судебные процессы по разделу монополий большого эффекта не имели и, как правило, заканчивались либо ничем, либо их фиктивной ликвидацией. Единственным успехом президентской администрации стало только разбирательство, касавшееся монополии Моргана на железную дорогу на северо-западе США, но, хотя закон Шермана предусматривал уголовное наказание, сам Дж.П. Морган судебным преследованиям никогда не подвергался. К слову, Т. Рузвельт сам был бессилен что-либо изменить, а Министерство юстиции даже не имело в своем штате следственного отдела, который мог бы заняться изучением финансовых махинаций монополий. Такие отделы, занимавшиеся в основном ограблениями почтовых поездов и фальшивомонетчиками, имели почтовое ведомство и Федеральное казначейство, но попытки тогдашнего министра юстиции (генерального атторнея) Чарлза Бонапарта «одолжить» тамошних детективов тут же были блокированы финансово-промышлен-ным лобби, продавившем через Конгресс соттветствующий закон. Раздраженный Рузвельт публично обвинил Конгресс в том, что «потворствует преступникам», но эти обвинения мало что изменили.

Совсем бесцветным оказалось президентство преемника Рузвельта Уильяма Тафта в 1909 – 1913 гг., который вообще рассматривал свою должность как некую почетную синекуру. Характеризуя же свое внутриполитическое кредо и отношение к социальным проблемам, Тафт заявлял: «Лучше мириться с несправедливостью, чем осуществлять разрушительные перемены, в ходе которых может оказаться, что предлагаемое исправление хуже самого зла, которое оно призвано устранять». Бездеятельность президента вызывала недовольство даже внутри Республиканской партии, а среди сторонников Т.Рузвельта, не оставлявших мысли о возвращении своего кумира в большую политику, широкое хождение получила песенка:

О Тедди, возвратись домой и бей тревогу,

Посевы топчут овцы, корова вышла на дорогу,

А парень тот, кого оставил ты пасти отару,

Забрался в сена стог, заснул, и горя ему мало.

И все же такая ситуация в целом отражала отношение к социальным проблемам со стороны правящих кругов США, среди которых господствовали идеи «твердого индивидуализма». Так, считалось, что господство корпораций несет с собой одни преимущества, так как «производство обретает бόльшую упорядоченность, трудящиеся получают больше гарантий стабильной занятости при более высокой зарплате, а паники, вызванные перепроизводством, уходят в прошлое».

Реальность же оказывалась совсем другой: верх брали хищнические интересы буржуазии, а условия труда пролетариата находились на грани между жизнью и смертью. Только в 1904 г. в промышленности, на транспорте и в сельском хозяйстве страны погибли 27 тыс. рабочих, а за один год только на нью-йоркских фабриках произошло 50 тыс. аварий. По докладу Комиссии по отношениям в промышленности, в 1914 г. жертвами несчастных случаев на производстве стали 35 тыс. рабочих, а 700 тыс. человек получили травмы различной тяжести. И в том же году доходы 44 семейств, получавших ежегодно свыше 1 млн долл., сравнялись с доходами 100 тыс. семей, зарабатывавших по 500 долл. в год. При этом никакой материальной компенсации рабочим, пострадавшим в результате несчастных случаев в промышленности, или членам их семей вообще не предусматривалось. Попытки коллективного сопротивления рабочих активно пресекались. Например, в случае забастовки предприниматель мог обратиться в суд с утверждением, что бастующие рабочие наносят его собственности «непоправимый вред», и с просьбой признать забастовку незаконной. Суд, как правило, становился на защиту интересов собственности, а организаторы забастоки привлекались к уголовной ответственности за «неуважение к суду».

И хотя в начале XX в. рабочие активно вовлекались в состав Американской федерации труда (АФТ), и численность АФТ достигла почти 2 млн чел., толку от этого было немного, чему способствовали два важных обстоятельства. Во-первых, и промышленники, и профсоюзные боссы проводили политику сегрегации рабочих как по признаку пола, так и по цвету кожи. АФТ в итоге превратилась в организацию для квалифицированных рабочих-мужчин с белым цветом кожи. Так, в 1910 г. численность женщин-работниц составила около 8 млн чел. (20% численности рабочего класса), но лишь 80 тысяч из них стояли в профсоюзах. Основная же масса работниц была занята малоквалифицированным трудом, а такой сорт людей считался профбоссами недостойным для участия в организованном рабочем движении.

Расистская политика АФТ в полной мере претворялась в доктрине «Раздельные, но равные», принятой на вооружение еще в 1880 – 1890-е гг. и предусматривавшей существование изолированной по цвету кожи социальной инфраструктуры (в том числе, и отдельных профсоюзов для чернокожих рабочих). При этом, «проблема Юга» с официальной отменой рабства в результате Гражданской войны 1861-1865 гг. вовсе не разрешилась, а профсоюзные лидеры считали, что вмешиваться в нее вообще не стоит. К примеру, тогдашний руководитель АФТ Сэм Гомперс откровенно заявлял, «расовая проблема – это проблема, с которой вам, южанам, предстоит разобраться, причем без вмешательства назойливых посредников со стороны». Профбоссы открыто поощряли расистские настроения в среде белых рабочих: в 1880 – 1890-е гг. широкое распространение получили движения за запрещение иммиграции «цветных» под откровенными расистскими лозунгами (например, «Калифорния – для белых!»). Заработок же чернокожего рабочего в 1910 г. составлял около трети заработка белого рабочего.

Еще более плачевной выглядела ситуация с детским трудом в промышленности, где уже в 1890-е гг. насчитывалось около 1,2 млн рабочих в возрасте до 16 лет (каждый шестой работающий). Детей отдавали в заводское «рабство» родители, и за их трудом наблюдали «наставники». Поскольку рабочий день был очень продолжительным, в семьях возникало отчуждение, о чем с горечью написал известный рабочий поэт-социалист Моррис Розенфельд (1862 – 1923) в стихотворении «Мой мальчик», ставшем впоследствии популярным в рабочей среде:

Есть дома мальчик у меня,

Сынок мой дорогой.

В нем вера и любовь моя,

И целый мир земной.

В труде с рассвета спину гну,

Кончаю с темнотой;

Чужой я сыну моему,

И он мне как чужой.

В 1903 г. по инициативе прославленной деятельницы американского рабочего движения и, по признанию Т.Рузвельта, самой опасной женщины тогдашней Америки «Мамашы» Мэри Джонс (1837 – 1930) был организован «крестовый поход» детей, работавших в шахтах и на фабриках. Участники похода под лозунгами «Нам нужно время для игр!» и «Мы хотим учиться в школе!» прошли маршем от Кенсингтона до Ойстер-Бэй, городка, где жил президент. Но Рузвельт даже не пожелал встречаться с участниками «детского крестового похода», а для лидеров АФТ проблемы детского труда вообще не существовало.

Во-вторых, профсоюзные лидеры приняли на вооружение доктрину «делового юнионизма», нацеленную на совмещение промышленной монополии работодателя с монополией АФТ на рабочую силу и ориентированную на прагматизм в плане защиты интересов рабочего класса. К примеру, в 1900 г. была создана Национальная гражданская федерация (НГФ), членами которой стали как крупные предприниматели и политики, так и профсоюзные лидеры (С.Гомперс стал ее первым вице-президен-том). Целью НГФ объявлялось «улучшение» отношений между капиталом и трудом, а ее руководитель республиканец Р. Изли полагал, что предпринимателям следует стремиться договариваться с профсоюзами и находить приемлемый компромисс. По мнению Р. Изли, врагами государства являются и социалисты в среде рабочих, и «анархисты» в среде буржуазии, выступающие против таких компромиссов. Однако даже робкие начинания НГФ встречали самое ожесточенное сопротивление: так, когда в 1910 г. был представлен проект закона о компенсациях рабочим при несчастных случаях, Верховный суд США объявил его «неконституционным», поскольку он лишал корпорации собственности «без надлежащей юридической процедуры».

И все же, добиваясь улучшения положения некоторых категорий квалифицированных рабочих, профбоссы вычеркивали из сферы своих интересов большинство трудящихся. С другой стороны, чернокожим рабочим исподволь вбивалась мысль, что его главным врагом является не грабящий его работодатель, а работающий рядом с ним белый рабочий. Профсоюзные чиновники получали хорошее жалованье и даже допускались (при соблюдении «правил игры») в светское общество, будучи на дружеской ноге с промышленниками. При этом лидеры АФТ оградили себя от критики как посредством организации строго контролируемых митингов и забастовок, так и наемной охраной («командами головорезов»), которая использовалась для усмирения недовольных внутри профсоюзного движения. Одновременно широкое распространение на рубеже XIX – XX вв. получили так называемые «договоры желтой собаки», согласно которым рабочий, поступая на работу, заранее отказывался от права присоединения к профсоюзу и от участия в забастовках. Такая договорная практика вскоре была признана конгрессом «антирабочей», однако Верховный суд США ее легализовал, объявив любые попытки законодательного ограничения «договоров» посягательством на свободу личности.

Тем самым в плане своей социальной защищенности американские трудящиеся могли только позавидовать рабочим ведущих европейских держав – Великобритании, Германии или Франции. В такой ситуации естественным становилось создание рабочих организаций нового, радикального типа, и в 1905 г. был создан профсоюз, объединивший социалистов, анархистов и радикальных профсоюзных деятелей и получивший название «Индустриальные рабочие мира» (ИРМ). ИРМ стремилась объединить всех рабочих независимо от их квалификации, пола и цвета кожи и выступала против заключения локальных договоренностей с предпринимателями, мешавших как общенациональному единству рабочего класса, так и проведению стачек солидарности.

Таким образом, к началу XX в. наблюдается становление социального законодательства, получает распространение социальное страхование на случай трудового увечья или профессионального заболевания. К рискам, подлежавшим обеспечению, были причислены инвалидность, старость, болезнь, частично (в некоторых отраслях промышленности) безработица. Здесь необходимо подчеркнуть, что рождение социального законодательства в первую очередь стало адекватной реакцией правящих кругов на опасность социальных взрывов, которые свидетельствовали о растущей силе организованного рабочего движения. Пролетариат стал новой реальностью, требовавшей своего социального отражения. Наличие профсоюзов и рабочих партий обусловливало то, что любая забастовка легко могла принять характер общенациональной, а символом классового единства стало появление с 1890 г. «вненационального» пролетарского праздника 1 мая как «дня международной солидарности трудящихся». Осознание классового единства отмечалось и на обыденном уровне: так, в популярной песенке германских шахтеров отмечалось:

Пекарь сам выпекает свой хлеб,

Столяр сделает табурет;

Только шахтеры в шахте сырой

Смело встают друг за друга горой!

И все же даже в передовых странах Запада социальное законодательство еще находилось в зачаточном состоянии: к примеру, на государственные пенсии в Великобритании и Германии около половины, а во Франции – не более пятой части пожилых людей.